Год 1497. УДАР КИНЖАЛОМ ВО ТЬМЕ: я проявляю либеральность при отправлении правосудия и помогаю измученной душе
— А на мой взгляд, — заметил Хуан Борджиа, второй герцог Гандийский, князь Теано и Трикарико, герцог Беневентский и Террачинский, только что назначенный гонфалоньером Святой Церкви, — царство Венеры более прочих созрело для… завоевания.
— Захвата и разграбления! — согласился его услужливый прихлебатель, остававшийся в маске.
— Именно так. — Герцог облизнул губы. — Границы его открыты, а силы столь слабы, что просто приглашают к насилию. В молодости я нередко совершал набеги на его окрестности; теперь, князем, я захвачу его целиком.
— Свидетельствую, — заверил мужчина в маске. — Герцог Хуан Борджиа обслуживает отверстия женского рода в три зубца и ежедневно.
Оба от всей души расхохотались, а потом Хуан фыркнул, погасил веселье, словно свечу, вернувшись к своему обычному злобному недовольству.
— А как думаете вы, адмирал? — бросил он резко. — Как вы относитесь к моей военной метафоре?
Небольшая группа, устроившаяся в винограднике, отставила в сторону напитки и деликатесы и обернулась к адмиралу Солово.
— Я не слишком часто посещал ту страну, о которой вы говорите, ответил тот ровным голосом, нимало не смущаясь общим вниманием. Местность нередко обманчива, можете мне поверить, однако продолжительное пребывание, как мне кажется, сулит меньше приятного времяпрепровождения, чем принято считать.
— Адмирал полагает, — заметил Чезаре Борджиа, до этого безмолвно прислушивавшийся, — и я, пожалуй, согласился бы с ним, что королева Венера не заслуживает крупной кампании. Она не причиняет нам вреда, ничем не грозит, платит нам дань губами. Я не понимаю такой агрессивности по отношению к ней.
Герцог Хуан, постоянно пребывавший на вершине своей злобы, перевел мрачный взгляд с адмирала на младшего брата.
— Неужели настолько необходимо… — проговорил он ледяным голосом.
Чезаре задумался.
— Да, — произнес он наконец. — Таково мое мнение… насколько я знаю, и нашего отца тоже. Не сомневаюсь, что он предпочтет, чтобы его гонфалоньер сконцентрировал свои усилия на чем-то другом, скажем на кампании, послужившей предлогом для нашей нынешней встречи.
— Вечно я у тебя в долгу за совет, братец. — Улыбка Хуана казалась хуже всякой насмешки. — Ты знаешь, как я стремлюсь — просто жажду — жить в соответствии с твоими ожиданиями. А вот и мать идет, чтобы успокоить нас.
Тон разговора сразу понизился на одну-две нотки, когда к ним подошла Ваноцца Катанеи.
Ее никогда не считали красивой или остроумной. Тем не менее Катанеи рожала сыновей и — редчайшее из качеств в то время и в той стране — была верной и благоразумной. В течение почти тридцати лет эти качества сохранили глубокую привязанность и любовь к ней Родриго Борджиа (позже папы Александра VI), невзирая на все его краткосрочные потребности здесь и повсюду. Сия дама обладала еще неким чувством, присущим знатным римским домам: умела понимать, когда разговор принимает опасный оборот, прежде чем это успевали осознать сами участники.
— Сыновья, синьоры, — сказала она негромко, — я ощутила в воздухе известную напряженность, изгоняющую вечерний покой и делающую запах вина не столь приятным. Неужели она могла исходить отсюда?
— Совершенно не так, мама, — ответил герцог Хуан до того убедительно, что вызвал новое уважение в потрясенных Чезаре и Солово. — Мы обсуждали военные хитрости; вопрос весьма уместный, учитывая мое скорое отбытие на войну.
Но родную мать даже самой искусной ложью не обмануть. Мадам Катанеи не была убеждена.
— Какая удача, Хуан… присутствующий среди нас военный может высказать квалифицированное мнение о твоих планах: адмирал Солово, как вы себя чувствуете?
Солово изящно поклонился.
— Прекрасно, моя госпожа. Но мои глаза избавляют меня от необходимости осведомляться о вашем здоровье.
Катанеи одарила его скупой улыбкой.
— А вы все еще бьете турок на морях, адмирал?
— Редко, мадам… я нечасто отлучаюсь до своего родного Капри.
— А я считал вас флорентийцем, — заметил Хуан, мгновенно отреагировав на ошибку в информации. — Или это был Милан?
Выражение на лице адмирала не переменилось.
— С одной стороны, — согласился он, — как будто бы да… однако, чтобы ответить, на вопрос госпожи, скажу: теперь я плаваю в менее предсказуемых водах.
— Говорят, — отозвалась Катанеи, — что вы были весьма полезны одному папе, потом другому…
— Они приходят и уходят, папы то есть, — пояснил Жоффре Борджиа, самый младший, и покраснел, осознав, что высказался довольно глупо и даже опасно.
Однако, невзирая на дефекты морали, манеры присутствующих можно было считать образцовыми, и подростковый ляп сошел с рук в пристойном молчании.
— Стараешься быть полезным, — проговорил Солово, — и приспосабливаться.
Подобное заявление исчерпывающим образом объясняло абсолютно все. Никто из знати в эти времена даже и не подумал бы оспорить такое утверждение.
— Универсальная максима! — произнес Чезаре, изгоняя из голоса все чувства. — И люди подчиняются ее требованиям, разве не так? Возьмем для примера моего брата Хуана: вчера герцог… какого-то местечка в Испании, сегодня гонфалоньер, отправленный перевоспитать Орсини и покарать умбрийских царьков за былые ошибки. Просто колесо фортуны, и мы должны повиноваться его поворотам.
— Желая герцогу Хуану удачи во всем, как это делаешь ты, — твердо проговорила госпожа Катанеи, прямо глядя в пространство.
— Именно так, — невозмутимо согласился Чезаре.
Адмирал Солово был поражен. Достопочтенная госпожа тихо и властно установила покой во взрывоопасном уголке своего виноградника… во всяком случае, почти.
— Что касается твоего компаньона, Хуан, его праздничная маска весьма забавна, однако кажется излишне постоянной. Сегодня мы празднуем с семьей и друзьями… и теми, за кого они Могут поручиться. Нужды в тайнах нет.
— Увы, в его случае это не так, — непринужденно ответил Хуан. — На моей службе этот испанец поцеловался с клинком и теперь опасается взволновать дам и детей последствиями такого поцелуя. Я приблизил его за верность… и к тому же он развлекает меня.
Последние слова герцог добавил с известной поспешностью, заметив общий шорох неодобрения подобными сантиментами.
Тут ручей беседы укрылся под землей и более уже не мог обнаружиться. Катанеи была довольна победой, герцога Хуана смущало явное поражение. Адмирал Солово давно уже приучился смаковать молчание… в любом случае угадать взволнованную колкость мыслей Чезаре Борджиа просто не представлялось возможным. Жоффре, как недоросток, и человек в маске, как слуга, не могли внести вклад ни в развитие разговора, ни в его угасание.
Первым не выдержал герцог Хуан.
— Упоминание о веселье в устах моей матери пробудило мою память, объявил он, всем своим видом демонстрируя уверенность. — Я вспомнил про некое свидание. Не извините ли вы меня?
— Если простофиля встает, — проговорила Катанеи, — я не могу ничего поделать. Этот вечер устроен в твою честь, и поэтому нет причин полагать, что он переживет твое отбытие или же переменит свое настроение.
— Я весьма обязан, — Хуан почтительно склонил голову, увенчанную диадемой. — Идем, цыган, — жизнь ждет нас!
Человек в маске поклонился всем присутствующим и последовал за своим господином.
— Кто это? — резко бросила Катанеи.
— Испанец по имени Себастьяно, — ответил Чезаре.
— Ты проверил это? Он заслуживает доверия?
— Да — на оба твоих вопроса, мама.
— Тогда я спокойна. — Госпожа Катанеи кивнула адмиралу Солово и скользнула в дверь.
Вечер был в самом разгаре, а в Риме — тем более в римском винограднике — такой час чарует невероятно. Среди виноградных лоз мерк дневной свет, таяло тепло и политически корректные статуи привлекали и захватывали праздный взгляд. Вечеринка была весьма благопристойной — подобно слабому освежающему напитку, во всем противоречащая социальному урагану за стенами сада. Адмирал Солово подметил нечто стоическое во всей концепции и был этим обрадован.
— Брат Жоффре, — негромко произнес Чезаре, — насколько я вижу, синьор Бонданелла с Палатинского холма снова запустил руку за корсаж твоей жены. Какой позор для нашего семейства, какое оскорбление гостеприимства матери! Тем более что все происходит при полном попустительстве молодой особы. Ступай и уладь дело!
С ругательством Жоффре бросился прочь, повинуясь брату.
Оставшись вдвоем, адмирал Солово и Чезаре Борджиа принялись изучать все вокруг, кроме своего собеседника. Тем не менее адмирал заметил искорку в глазах Борджиа, когда тот наконец заговорил.
— Мужчина должен чтить своих отца и мать, адмирал.
— «Дабы жить долго и процветать в земле своей», — осторожно согласился Солово. — Да, эта заповедь удерживает в целостности общество людей.
Чезаре кивнул.
— И все же насколько легче повиноваться этому благородному призыву, адмирал, когда находишься в полном согласии со взглядами своих родителей.
— В самом деле, — подтвердил Солово.
Чезаре протянул вверх руку в перчатке и, сорвав одну виноградинку из грозди, продолжил:
— И потому я позволяю себе испытывать приятное согласие с матерью, когда она утверждает, что отбытие Хуана можно простить.
Впервые — и то всего лишь на секунду — их взглядам было дозволено встретиться, и за короткий миг оба отыскали всю необходимую информацию.
— Как мне кажется, — неторопливо проговорил адмирал, — я перед вами в долгу.
— Если это так, — ответил Чезаре, — вы найдете во мне более благородного кредитора, чем те евреи, с которыми вы якшаетесь.
— Я говорю это, — заторопился Солово, встревоженный подробным знакомством Чезаре с его делами, — подозревая, что до вашего вмешательства герцог Хуан намеревался… отделаться от меня, скажем иначе — отказаться от моих услуг.
— Подобные желания, — голос Чезаре приобрел необходимую нотку значительности, — не оставляют нас, адмирал.
«Действительно это так», — подумал Солово, более чем обычно стараясь скрыть от собеседника все свои помыслы.
У него были веские причины для опасений: глядя вслед герцогу Хуану, его слуге и человеку в маске, Солово заметил некоторую расплывчатость в очертаниях фигуры гонфалоньера, явно двоившейся в глазах адмирала. Душа его словно бы готовилась к расставанию с телом.
— И потом вы обнаружили тело герцога Хуана? — сказал равви Мегиллах. Это ведь отчасти и заслуга?
— В известной степени, — подтвердил адмирал. — Но его святейшество платит мне за каждый час, и я не могу сделать ничего иного. При всем моем убеждении в том, что некоторые тайны лучше оставлять нераскрытыми, у меня не было выбора в этом деле.
Равви поднял взгляд от своего кубка с водой, торопливо пряча в глубине глаз зерно подозрения.
— Екклезиаст, 9, 5, - проговорил он, чтобы избежать возможного непонимания. — «Мертвые ничего не знают». Поэтому, что им до нас? — Он мог бы не беспокоиться, поскольку Солово явно не заметил оплошности.
— Но это была лишь часть моего поручения, — отстранение произнес адмирал. — Баланс более проблематичен.
— Александр требует преступника? — предположил равви Мегиллах.
— Точного соблюдения правосудия! — подтвердил Солово.
— Адмирал, он принадлежит к людям, которые могут требовать подобной экзотики. Вот если бы вы или я…
— Или любой из дюжины некогда бывших людьми, а ныне покоящихся в водах Тибра.
— Именно так. Немногие будут задаваться вопросом… еще меньшее количество людей проявит интерес, и уж никто не потребует у мира объяснения подобных прегрешений. Некоторые обратятся к Всемогущему (да будет благословенно имя Его), не имея особой надежды на ответ. В наше время удары молний нередки.
— Хотя можно и не путешествовать во время грозы, — заметил адмирал Солово, — Таанит, 25; равви Элиезер сказал: «Некоторые сами роют себе могилу».
— Однако случается — молния может поразить тебя дома — в безопасности и покое.
— Если так будет предопределено, — поправил собеседника Солово, приспосабливая религиозную метафору к строго естественному феномену.
Равви Мегиллах принял добродушный укор и намеренно перевел разговор в новое русло.
— Говорят, что раны просто ужасны, — произнес он с поддельным сочувствием.
— Как всегда и бывает, — сказал адмирал. — Безусловно, их наносили со страстью и рвением. Всего девять: одна в шее, остальные в голове. Смертельной могла оказаться любая.
— Какой позор! Для испанца он был симпатичным мужчиной.
— Теперь уже нет. Когда мы его выловили — вблизи сточной канавы, — от его обаяния уже почти ничего не осталось.
— Мы лишь мехи, полные крови, связанные и одушевленные словом Всемогущего (благословенно имя Его), — нараспев проговорил равви Мегиллах, как будто бы адмирал не знал этой простейшей истины.
Прекратив изучать крышку стола, Солово поглядел на равви.
— Я не узнаю цитаты, — заметил он с интересом.
— Моя собственная, адмирал.
— Как жаль: составленная христианином, она бы заслуживала публикации.
Мегиллах пожал плечами с достойным зависти безразличием к подобным соображениям.
— А слуга герцога Хуана может что-либо сказать о несчастье?
— Он умирает, — Солово мягко улыбнулся, — однако не может смириться с этим фактором. Стараясь заслужить свою земную награду, он ничего не говорит и ничего не помнит. Даже ярость его святейшества не смогла разбудить его память.
— Пытка? — предложил равви.
— Она убьет его за какие-то минуты. Увы, его святейшество лишен какого-бы то ни было воображения в этой области, а я чересчур брезглив, чтобы выступать с предложениями, которые могли бы поправить дело.
— А что слышно о человеке в маске, адмирал. Его обнаружили?
— Исчез, равви, словно бы и не существовал. Его не знают в мире людей.
— Так вот вам и преступник! — улыбнулся равви Мегиллах, радуясь, что может оказать помощь.
— Но нам нужен оружейник, который сделал кинжал, — Солово качнул седой головой. — Папа хочет видеть не оружие, а того, кто направил его… не убийцу, а его патрона.
— Он хочет чересчур многого, — заметил равви Мегиллах с удивлением. Но если папа чего-то хочет, его желание будет исполнено. — Как глава гетто, равви обладал достаточными и скорбными доказательствами этого правила, невзирая на недолгое пребывание на этом посту.
— Или это, или нечто не менее приемлемое. К сожалению, то, чем я сейчас располагаю, совершенно не устраивает его святейшество — как и меня самого.
— Но у вас есть преступник! — воскликнул Мегиллах.
— О да, — адмирал Солово улыбнулся в третий или четвертый раз за вечер (должно быть, рекорд). — Скажем так, — подумал он вслух, — можно переговорить кое с кем.
— Благодарю вас за согласие побеседовать, — сказал Чезаре Борджиа, — и за проявленную при этом сдержанность.
Солово поклонился, с изяществом принимая благодарность.
— Не хотите ли подкрепиться, адмирал?
— Едва ли, милорд.
— Вы можете не бояться отравы, адмирал. Не следует преувеличивать моего коварства.
— Как и моего стремления к отравленному питью, мой господин. К тому же мое устранение не даст вам сейчас никаких преимуществ.
Чезаре Борджиа, протонотарий, казначей Картахенского кафедрального собора, епископ Памплоны, архиепископ Валенсии и кардинал-дьякон церкви Санта-Мария Нуова, сидел неподвижно, спокойно прокручивая какие-то мысли в сверхнизкотемпературной вычислительной машине, которую сделал из своего ума.
— Ах да, — заметил он к месту, — вспомнил теперь: вы же стоик, разве не так?
Адмирал Солово знаком дал понять свое безразличие к этому или какому угодно другому определению.
— Если этот ярлык выделяет меня среди других следователей его святейшества, я рад этому, — заметил он. — Однако и вам нетрудно удостоиться подобного определения (если вы простите меня) от всякого, кто захочет обратить внимание на ваше непременное черное одеяние.
Чезаре улыбнулся.
— Пожалуй, прощу. Я признаю связь. Самоконтроль, присущий вашей философии, дает известные преимущества, но причины моего выбора одежды куда глубже.
— Как и моя философия, — парировал Солово.
Чезаре резко изменил направление наступления, чем позже сделал себя знаменитым на поле битвы.
— И насколько же глубоко зашло ваше нынешнее расследование, адмирал? спросил он.
— Реки глубоки, горы высоки, синьор, — ответил Солово. — Однако о подобных вещах я бы не стал говорить в отсутствие его святейшества и самых близких его родственников.
— Не обращайте внимания на Микелотто, — проговорил Чезаре, показывая на смуглого мужчину, облаченного в подобный же траур и сидевшего рядом с ним. — Он мой: я верю ему и в жизни, и в смерти.
Адмирал Солово поглядел на Микелотто, и длинноволосый объемистый приспешник вежливо склонил голову. Широкие и невинные глаза делали его непохожим на убийцу, что наверняка давало ему известное преимущество.
— Очень хорошо, — сказал Солово. — Я могу известить вас, что мое расследование завершено, отчет подготовлен, составлены предварительные выводы.
— И будет непоправимой бедой, если вы досрочно представите эти соображения кому-нибудь еще, кроме его святейшества папы?
— Безусловно, да.
— Но тем не менее? — продолжил Чезаре, придавая голосу крохотный оттенок сомнения.
— Тем не менее, — заверил его Солово, — все взвесив…
— Я не стану оскорблять вас предложением золота и покровительства, быстро произнес Чезаре, не желая вырывать поражение из пасти неожиданной победы.
— Не надо. У предательства не всегда бывают мирские причины, но вы, конечно, знаете это.
Чезаре Борджиа скромно отмахнулся от комплимента и экономно воспользовался тем же жестом, чтобы ускорить развитие событий.
— Ваш брат, — проговорил адмирал Солово, откидываясь назад в кресле, оставил вечеринку у вашей матери, по сути дела утверждая, что еще не поздно предаться иным удовольствиям.
— В самом деле, — согласился Чезаре с некоторым пренебрежением. Область, расположенная ниже пояса, ведала всей жизнью Хуана. Это известно достаточно хорошо.
— Итак, самое тщательное расследование показало, — сказал Солово, так же осуждая эту слабость, — что его сопровождали в тот день слуга и испанец в маске, весь последний месяц бывший у него шутом и компаньоном. Он оставил нас, ночь миновала, и челядь доложила, что герцога нет дома. Его святейшество не встревожился; вполне обоснованно полагая, что герцог застрял у какой-то замужней дамы, не желая покидать ее при дневном свете. Когда прошел день, а за ним ночь, его святейшество назначил меня распоряжаться всем делом, и уже после полудня следующего дня я обнаружил тело герцога Хуана.
— Вы, бесспорно, проницательнейший из людей, — заметил Чезаре бесстрастным тоном. — Любой папа или князь, способный воспользоваться вашими услугами, будет воистину счастлив.
— Я бы не назвал этот случай приятным, — продолжал Солово, — однако он оказался весьма поучительным. Чтобы проиллюстрировать это, позвольте мне привести один анекдот из моей практики.
Чезаре скупым движением руки велел говорить.
— Поскольку отсутствие герцога Хуана затянулось, я, естественно, обратился к Тибру — сточной канаве для всех отбросов. Я переговорил с торговцем лесом, который в интересующую нас ночь сторожил свой склад в лодке со стороны реки. Освежив свою память, он начал вспоминать — во все более мелких подробностях, по мере того как мое терпение истощалось, — как группа мужчин в плащах принесла тело на берег и бросила его в воду возле стока. Я спросил, почему он не донес о случившемся; торговец ответил, что за тот недолгий срок, в течение которого он владеет складом, подобные эпизоды на его глазах происходили более сотни раз и никого это не взволновало: так почему же следует считать другим этот случай? Да, мой господин, в таком мире нам приходится жить. Я счел этот аргумент разумным и оставил торговцу левое ухо.
Чезаре кивнул, одобряя либеральный подход адмирала.
— Мы забросили сети, — продолжил Солово, — и нашли герцога Хуана «в крови и грязи», как поют уличные певцы. Вознаградив таким образом себя за труды, я начал искать преступника и был вынужден обратиться к кандидатам, имеющим личные или политические мотивы. На теле оказалось тридцать дукатов, и поэтому нетрудно было понять, что Хуан не пал жертвой грабителя, — тон адмирала не изменился. — К моему удивлению, я услыхал ваше имя. Ну, например, в качестве соперника герцога Хуана в борьбе за благосклонность доньи Санчии, жены вашего младшего брата.
Чезаре расхохотался… словно вдали стрельнула пушка.
— Именно, — проговорил Солово. — Насколько мне известно, сия госпожа излишне охотно и широко наделяет своей благосклонностью всех желающих. Более того, другой слушок намекал, что вы с Хуаном и с вашим отцом, его святейшеством, претендуете на руку… и прочие части тела вашей сестры Лукреции. Я промолчу о нем во всем прочем, кроме того, что происхождением своим он обязан некоему Джованни Сфорца, прежнему мужу вашей сестры, разведенному с ней по унизительной причине — из-за импотенции.
— Я отмечу это, — Чезаре вновь улыбнулся.
— И учитывая, что вы по крайней мере имеете хотя бы представление о правах наследования, я отверг версию, предполагавшую, что подобным путем вы хотели добиться герцогства вашего брата.
— Оно переходит к его старшему сыну, — согласился Чезаре.
— Точно так, мой господин. Подведем итог: ни одно из этих предположений не удовлетворило меня. Мне пришлось обратиться к дедукции и собственным возможностям.
— А именно? — поинтересовался Чезаре, словно каталогизируя.
— Мои догадки возникли при насильственном предотвращении немедленного обмывания и обряжения трупа вашего брата, на чем настаивали некоторые из слуг Борджиа. Поэтому я сумел обнаружить крошечное пятнышко крови возле правого уха герцога Хуана и получил основание утверждать, что эта рана оставлена игольчатым стилетом профессионального убийцы. Поскольку следствия подобного удара непоправимы, стало ясно, что прочие раны нанесены после смерти, чтобы запутать расследование.
Не оставляя своих расчетов, Чезаре понимающе кивнул головой.
— И мои выводы подтвердились, когда я сегодня вновь встретил Микелотто — прежнего Себастьяно на вашей службе. Он самым убедительным образом изменил облик, осанку и манеры держаться. Однако месяц ношения маски под жарким римским солнцем оставляет заметный след на лице. Кстати, я вижу, у него нет никакого шрама.
— Нет, — ответил Чезаре. — Мой брат считал выгодным использовать слугу в маске и тем самым создал прецедент.
— Но слуга — человек дела, — сказал Солово.
— …и по-деловому относится к альтернативным предложениям, — заверил Чезаре. — Между прочим, будучи человеком чувствительным, он был весьма смущен своей предыдущей встречей с вами. Как мне кажется, он хотел бы принести извинения.
С редкой снисходительностью Чезаре разрешил слуге вступить в разговор.
— Синьор адмирал, — проговорил Микелетто мертвым, тусклым голосом. — Я бы хотел, чтобы вы шире глянули на наше столкновение в винограднике. Я стремлюсь убедить вас, что не всегда бываю таким. Мои грязные слова были продиктованы обществом герцога Хуана. В вопросах плоти он вел себя как самый опустившийся человек, а исполняя определенную роль, приходится… приспосабливаться, невзирая на отвращение.
— Я вполне понимаю это, — ответил адмирал Солово. — Мужчин гонит буря обстоятельств; мы неспособны выстоять против нее в одиночку и едва ли может отвечать за курс своего крохотного корабля.
Микелотто встал и поклонился в явно неподдельном восхищении благородством адмирала.
— Если я правильно понял вас, — произнес Чезаре, — то, очевидно, могу предложить возможное объяснение смерти Хуана.
— В самом деле? — Солово изобразил удивление.
— Разве не могло, адмирал, случиться так, что герцога устранил кто-то из его же собственного семейства, скажем младший брат, стремящийся к мирским благам, ливнем проливавшимся на Хуана? Разве не мог столь беспринципный и изобретательный человек заслать убийцу в дом герцога и замаскировать свое преступление под удар ревнивого мужа?
— Подобное, безусловно, возможно, мой господин, — согласился Солово. Более того, именно эту версию я и предпочел в своем письме к его святейшеству; несколько экземпляров, написанных собственной рукой, я оставил в различных местах, чтобы они были доставлены его святейшеству лишь в случае моей неожиданной кончины.
— Тогда пусть этот день наступит не скоро, — с беспокойством промолвил Чезаре.
— Но оставим такую возможность, — решительно проговорил адмирал. — Я вижу, что вас, теперь старшего в клане, ожидает весьма блестящее будущее. Ну а поскольку это так, я бы хотел услышать от вас пожелания относительно моего отчета перед его святейшеством. Выражаясь коротко и ясно, мой господин, ваша судьба в собственных руках, и не угодно ли вам сделать выбор? В противном случае я бы назвал это стремлением к самоубийству…
Чезаре удовлетворенно вздохнул и опустился в кресло.
— Что за редкое счастье, — он улыбнулся, наслаждаясь моментом, встретить человека, наделенного столь проницательным взглядом.
Адмирал Солово проснулся и подумал, действительно ли это случилось. Вместо того чтобы находиться в ночной рубашке в собственной постели, он нашел себя одетым и вне дома. Где именно, адмирал не знал, однако подземный лабиринт он мог узнать и по собственному опыту, и по книгам.
Стены тоннеля были высоки и неровны, они исчезали над головой за пределами тусклого и мерцающего желто-красного огонька, чьего происхождения адмирал не мог определить. Оглядевшись, он обнаружил, что находится не в одиночестве.
— Эй, надо поговорить! Одно только слово, — раздался достаточно свирепый голос, и высокая, темная, насквозь промокшая фигура, вынырнув, из теней, приблизилась к адмиралу.
— Добрый вечер, герцог Хуан! — сказал адмирал и вежливо добавил: — Как вы себя чувствуете?
— Мертв и загажен неописуемой мерзостью, — ответил герцог, гневным жестом указывая на зияющие раны. — Сами прекрасно видите! А во всем прочем отлично. Пошли.
Он взял Солово за плечо, и они отправились вниз по слегка наклонному тоннелю.
— Можно ли спросить, — начал адмирал, — как случилось, что и я оказался здесь? Или я тоже мертв?
— Увы, нет. Объяснение таково: мой великий гнев способен низвергнуть вас сюда в ночные часы, когда дух человека слабеет.
— Понимаю, — Солово явно заинтересовался. — И об этом вы намеревались переговорить со мной?
— Изобретательное человечество еще не выдумало столь жестоких слов. Посему я вынужден использовать предложения.
— Ох-ох! — в словах адмирала не чувствовалось волнения. — Весьма неприятная перспектива.
— Так есть и так будет. — Хуан блеснул превосходными белыми зубами сквозь слой грязи, оставленный на его лице Тибром. — Я бы предпочел убить вас, но, поскольку не имею на то разрешения, придется свести с ума.
— Каким же образом? — осведомился Солово. — Ваше общество теперь не более отвратительно, чем при жизни, да и место это кажется терпимым. Судя по всему, чистилище. Кстати, куда нам сворачивать на этом перекрестке?
— Какая, к черту, разница, куда вы свернете! — рыкнул герцог Хуан. Все тоннели одинаковы и тянутся беспредельно. Здесь никого не встретишь, не увидишь ничего нового и интересного. Это чистилище предназначено для вас!
— Как-то хочется исправить свою жизнь, чтобы избежать его, — проговорил адмирал.
— О, этого вам не удастся! — возликовал герцог Хуан. — Я буду кипеть гневом, и каждую ночь вам придется ходить здесь со мной. А на утро будете просыпаться измученный и утомленный… наконец, рассудок начнет оставлять вас. А потом поживете еще малость в земном аду, сумасшедшем доме… в цепях… и благородные дамы будут хохотать над вами. А может быть, броситесь вниз с крыши собственной виллы, потеряв все силы или решив полетать, и разобьетесь всмятку о мостовую. В любом случае я скоро заставлю вас по праву разгуливать по этим коридорам.
Адмирал Солово из вежливости изобразил подобающий трепет.
— Перспектива эта бросает меня в дрожь, — признался он, и герцог Хуан ухмыльнулся, как испорченное дитя. — Однако любопытства ради хотелось бы знать: почему ваш гнев направлен против меня? Не я втыкал иглу в ваше ухо, не я сейчас узурпирую почести, предоставленные вам гордым отцом. Виноват ваш брат Чезаре; теперь гонфалоньер, это он покоряет и побеждает вместо вас. Вам не кажется, что подобное внимание ко мне несколько несправедливо?
Герцог Хуан плюнул на стену тоннеля.
— От Чезаре я ничего не жду! Его поступок был вполне предсказуем и соответствовал характеру… я просто не ожидал, что он так скоро приступит к действиям. Но вы, адмирал, вы… Я потрясен! Наследник св. Петра облек вас доверием, поручил отыскать убийцу своего старшего сына… И что же вы делаете? Не думайте, что я не слежу. Я бы назвал это самоубийством, если хотите. Какой позор — вы позволили Чезаре уйти безнаказанным!
Солово нечего было сказать, и они некоторое время брели в молчании, наугад выбирая путь. В доиндустриальном XV веке адмирал никогда не знал столь глубокого покоя и начинал уже наслаждаться им. И вдруг вспомнил, что на утро ему назначена аудиенция у папы, а потому следует отдохнуть.
— Герцог Хуан, — проговорил он извиняющимся тоном. — Я без особой охоты упоминаю об этом, но, мне кажется, вы кое-чего не учли.
— Итак, остаток ночи вы спали спокойно? — спросил равви Мегиллах.
— Как и все ночи с тех пор, — подтвердил адмирал. — Хотя, по совести, я не имею на это никакого права, но сплю по-прежнему сном праведника.
— Судя по вашим словам, — заметил равви, — может показаться, что у его святейшества имелись основания быть благодарным Чезаре. Борджиа нужно было, чтобы кто-то избавил их род от глупца.
Адмирал Солово согласился.
— Меня так и подмывает сказать, что в глазах Чезаре это выглядит именно так. Если бы герцог Хуан был получше, с точки зрения Борджиа, я вполне могу предположить, что Чезаре просто отступил бы в сторонку.
— Герцог Хуан был в высшей степени безрассудным молодым человеком, не так ли? — осведомился равви Металлах.
— В самом деле, — ответил Солово. — И это было по-своему неплохо. В его безрассудстве скрывалось мое спасение, если вы позволите мне так выразиться. Как я указывал ему, неразумно требовать невыполнимого от нас, остающихся в этом мире… искать справедливости там, где ее не знают, требовать более высокой нравственности, чем практиковал при жизни он сам. Хуже того, это было греховно и могло только продлить его томление в чистилище. Как и столь сильный гнев, обрушившийся на меня, и желание мести — из-за могилы. Он стоял перед бесконечной дилеммой: либо отказаться от своих поисков того, что он называл «честной игрой», либо скитаться целую вечность, так и не очистив себя до конца от греха и не заслужив избавления.
— Судя по вашему ночному блаженству, — заметил равви, — можно предположить, что герцог выбрал путь мудрости.
— Похоже, — кивнул Солово. — Кстати, о путях: я благородно предложил ему идти вверх, а не вниз. «Быть может, спускаться всегда и легче, заметил я, — но что толку, если попадешь не туда, хотя и легким путем?» Он много скулил и оплакивал путь, который ему придется пройти заново.
Равви Мегиллах присвистнул.
— Такова теперь молодежь, — осудил он. — Делаешь для них все возможное, а они не испытывают и капли благодарности.
— Вы правы, — просто ответил адмирал. — Но справедливости нет, так ведь?
