Состояние фельдмаршала Руппи определил, как «вроде ничего, но что-то беспокоит». Бруно выслушал дежурный рапорт, милостиво кивнул, узнав об усилении охраны, и привычно забарабанил пальцами по каретному столику. Спросонья и под скрип колес сошло бы за дождь, но Фельсенбург не спал, это дожди уснули до весны, зато ветер старался как мог, затрудняя и так не самый приятный марш.

Армия убралась из Лёйне, очистив склады и прихватив гарнизон, что на три тысячи не уставших человек увеличило подтаявшие за время отступления силы. Если б только разросшийся до неприличия обоз не замедлял движение!

Прошлым летом в погоне за фрошерами то же расстояние одолели за неделю с небольшим; сейчас удирали уже сами, и пара лишних дней на зимнем плоскогорье могла обернуться крупной неприятностью, мелких же хватало и без эйнрехтцев. Люди угрюмо месили еще нестойкий снег – ни песен тебе, ни шуток, ни смешков. Пока что Бруно удавалось удерживать знаменитую дриксенскую дисциплину, но надолго ли войскам по такой погоде и без намеков на успех хватит лояльности? Отсутствие новобранцев поход, безусловно, облегчает, но взбрыкнувшие ветераны опасней, а с чего взбрыкнуть, есть – шараханье из стороны в сторону, задержки с жалованьем, мир с недобитыми врагами, драка со своими и в довершение – пронизывающая, сырая холодина.

Командующий обещает спокойную, уютную и сытную зимовку в Доннервальде, мол, дальше не пойдем, чуть-чуть потерпеть осталось, и все. «Чуть-чуть» армия выдержит, еще бы фок Ило на хвост не наступал и прояснилось бы с горниками – с эйнрехтцами их шла четверть, не больше. Где болтались основные силы, никто не знал, но появись они вдруг на пути отступающей армии, Руппи бы не сильно удивился. Мерзавец фок Гетц неглуп, опытен, и он сделал ставку на «вождя всех варитов», а для того главное – победа над бабушкой Элизой, а значит, над Бруно. Из этого следовало, что старого зануду нужно во что бы то ни стало сохранить, и Руппи днями мотался вокруг катившей в окружении рейтар кареты, а ночами и вовсе изображал сторожевого пса на фельдмаршальском пороге. Пока эйнрехтские убийцы не заявлялись, а родимые дезертиры предпочитали удирать, однако Фельсенбург не обольщался: если все держится на одном гвозде, его кто-нибудь да попробует выдернуть.

– Что вы можете сказать об Эмиле Савиньяке? – внезапно ожил «гвоздь». – Сильно ли он отличается от брата-близнеца?

– Как я уже докладывал, – на всякий случай напомнил Руперт, – маршала Эмиля я видел лишь мельком, однако довольно много о нем слышал от младшего из братьев Савиньяк.

– Напомните.

– Господин фельдмаршал, во время первой встречи я на основании слов виконта Сэ пришел к ошибочному выводу, что маршал Эмиль как военный заметно превосходит маршала Лионеля. – А еще умный Руппи тогда же и на том же основании вбил себе в голову, что Бруно управится с обоими Савиньяками, а с Лионелем управится еще и Бах-унд-Отум. – Считается, что нынешний командующий Западной Армии скорее рубака, чем политик.

– Вот как, – протянул знавший это не хуже Фельсенбурга командующий и хлопнул ладонью по столешнице. Будто муху убил. – Пришло письмо от вашей бабушки, она желает забрать вас в Штарквинд. Решение мной уже принято, но я хочу знать еще и ваше мнение.

Изображая растерянность, Руппи запустил пятерню в волосы и тут же, «вспомнив» о правилах хорошего тона, отдернул. «Уже принятое» решение сомнений не вызывало: наследника Фельсенбургов последний дееспособный Зильбершванфлоссе при нынешнем раскладе не вернет, даже окажись таковой наследник придурком вроде талигойского Понси. От дорогого родственника можно лишь сбежать, но сбегать Руперт не собирался – бабушкины игры значили меньше последней оставшейся у Дриксен армии.

– Господин фельдмаршал, я не вижу подходящей замены ни вам, ни себе, а следовательно, никому не могу с чистой совестью передать свою должность.

– Вы – наглец, – объявил фельдмаршал, но он был доволен. – Тем не менее здесь вы приносите ощутимую пользу, а в Штарквинде, если герцогиня окончательно сойдется с Хайнрихом, станете опасны. Вот письмо, прочтите и верните мне. Вам следует довести ваше мнение до родных, и вы сделаете это вечером, за пристойным столом, иначе милейшая Элиза решит, что вы не наглы, а пьяны, я же вас в этом пороке поддерживаю.

– Командир роты конвоя на марше пить не может, – «не понял» шутки Руперт и под возобновившийся стук открыл футляр. Писала, несомненно, бабушка, и еще более несомненно истинным адресатом был Бруно. По большому счету фельдмаршалу предъявлялся ультиматум: либо он заканчивает с приграничными делами и поворачивает на Эйнрехт, либо Штарквинд призывает на защиту Хайнриха. Отзыв внука обозначал серьезность намерений, только грозная Элиза все еще не понимала, что желания хоть бы и Бруно на Изломе значат немного.

Ответ сложился с ходу. Внук слишком гордится полковничьей перевязью и тем, за что она получена, чтобы оставить армию и фельдмаршала, которых, по большому счету, из дыры вытащил не кто иной, как Руперт фок Фельсенбург. С благословения ордена Славы, между прочим. Должен же кто-то вытаскивать адмиралов и фельдмаршалов, пока дядя Иоганн стоит, подняв руки, перед расставляющим кесарский мундир портным! Кроме того, у почтительного внука не завершена дуэль с тремя китовниками, и его никоим образом не привлекает мысль искать защиты у гаунау. Медведь, откупившийся от оленя, вряд ли справится с китом, уж лучше сразу сговориться с вороном.

Если Бруно проявит благородство и не сунет носа в чужое письмо, все удовольствие от прочтения достанется семье. Ну а если фельдмаршал решит лично удостовериться в надежности внука кузины, он удостоверится, заодно испытав эмоции, коих лишился по милости разосторожничавшихся Макса с Рихардом. Выволочки Руппи не боялся: Бруно нравились предсказуемые враги и предсказуемые подчиненные, не дерзящий и не клацающий зубами Фельсенбург его бы насторожил.

– Я знаю, что напишу, – Руперт аккуратно свернул письмо, – к утру ответ будет готов.

– Вот как? – пальцы фельдмаршала отстучали пару тактов, предвещая что-то глубокомысленное, но тут карета замедлила ход и остановилась. Бруно раздраженно отодвинул занавеску – в десятке корпусов от конвойных рейтар картинно упирал руку в бок капитан Штурриш, а на земле корячился связанный «синий» без шляпы и плаща.

– С вашего разрешения, – Руппи полез наружу, привычно проверяя, как ходит в ножнах «львиный» клинок. После эзелхардской прогулочки «забияки» как-то незаметно оказались под крылом Фельсенбурга. Вышло удачно, и через пару недель штабные бумагомараки приписали каданцев к охране командующего, только не напрямую, мол, много чести, а через все того же Руперта. Теперь «забияки» рыскали вокруг ползущей к Доннервальду армии, а добычу волокли Фельсенбургу. С Бруно прежде не вылезавший из взысканий наемник предпочитал лишний раз не сталкиваться, а значит, дело не терпело отлагательств.

– Ну? – осведомился у соскочившего с коня каданца Руппи. – Что за спешка?

– Белоглазый, господин полковник, – не преминул помянуть новый чин Штурриш. Бродяга повышению Фельсенбурга радовался больше самого Руппи: ходить под началом пусть и гвардейского, но капитана самолюбивому малышу не нравилось.

– С начала.

– Есть с начала, – с неожиданной злостью рыкнул «забияка». – Семеро мушкетеров из передового полка наладились дезертировать, отстали от своего батальона и укрылись в каких-то поганых оврагах, но мои парни прохвостов заметили. Догнали, попробовали окружить, но эти… мушкетеры заскакали по склонам не хуже горников. Рисковать коняшками мы не стали, перестреляли гадов, и все дела. Вот только этот… полез в драку, не оглядываясь на приятелей. Ну и остался в живых. Пока.

– Штурриш, – непонятное нужно прояснять сразу же, – вы – и не рады стычке? Почему?

– Злюсь, – буркнул капитан. – Уго подбили. Похоже, с концами, а мы к вам вместе вербовались. Вдевятером пришли, после Трех Курганов двое осталось…

– Сочувствую. – Руппи перевел взгляд на дезертира, тот выглядел соответственно своему положению: мундир подран, физиономия в синяках и ссадинах, но на вид вполне вменяем. Угрюм, что и понятно, испуган, насторожен. Ничего необычного, хотя этот, как его, Оксхолл тоже пеной поначалу не исходил.

– Когда брали, как себя вел?

– Правильно вел, – смысл вопроса Штурриш уловил с ходу. – Ощерился, тварь эдакая, глаза выпучил и попер. Пока прикладом по хребту не приласкали, отмахивался, да еще с рычанием! Лошадь Уго напугал, та беднягу под удар и подставила. Мы с этим… возимся, а остальные по круче уходят, ну и пришлось… гм… как уток.

– Дальше понятно, а жить уроду – до ужина. К Вирстену.

– Вот! Пускай его кошки в закате кормят. Тухлыми крысами.

– Это уже не наша забота. – Закон к дезертирам и прежде был суров, но после Эзелхарда Бруно дезертирство объявил еще и государственной изменой, заодно создав Безотлагательный трибунал, разбиравший дела в течение дня. Председательствовавший там начальник канцелярии, помимо вредного характера, был еще и ярым законником, уступая в этом разве что папаше Симону, вот и выносили исключительно смертные приговоры. С полного одобрения Руппи, хотя его мнением никто не интересовался.

Лезть назад в карету смысла не было, а лишний раз любоваться на начальство… Бруно не Олаф, не прежний Олаф! Руппи свистнул, подзывая Морока, рысившего, на зависть рейтарам, рядом с каретой, и вскочил в седло, намереваясь проехаться вдоль штабной колонны и проверить разъезды, однако узреть фельдмаршала все же пришлось. Господин командующий, проявив умеренное любопытство, вылез наружу и потребовал Штурриша. Выслушал, посмотрел на изловчившегося бухнуться на колени преступника, пожал плечами и махнул рукой, мол, везите куда сказано.

– Обычный трусливый мерзавец, – объявил он, – и не надо мне тут про одержимых. Курьер выезжает в восемь утра, к этому часу письмо в Штарквинд должно быть у меня.

– Да, господин фельдмаршал, – заверил Руппи и послал Морока в галоп. Объяснить старому быку, что в бочке, которую он катает, сидит змея, возможным не представлялось.

«У Ирэны остался только брат, – переживал Ариго, – но мы с Валентином в одной армии и не сможем вернуться до весны. Я был бы спокоен, зная, что Вы простили моей жене ее сестру, но не знаю, возможно ли это. Лионель, с которым мы перед моим отъездом в Альт-Вельдер перешли на «ты», дарит нам с Ирэной неделю счастья, но кроме дел и слов есть то, что Вы, желая мне добра, станете держать при себе. Я не из чутких, но моя жена одно лицо с покойной сестрой…»

Жермон умилял. Писем «больше, чем племянника» графиня Савиньяк не ждала, полагая, что в душу и голову счастливчика, кроме Ирэны, влезет разве что война, однако молодой супруг раз за разом брался за перо. Шесть страниц отправленного с дороги любовного рапорта повергли бы мэтра Капотту с его гиеной в праведный гнев. Короткие, рубленые фразы и рефреном – «я ждал именно ее», «я люблю ее», «я всегда буду любить ее», «я буду любить только ее»… Никаких изысканных сравнений, превосходных степеней и редких цитат, зато светло и сильно, ну да солнцу висюльки без надобности. Лампам этого не уразуметь!

«Догорает лампада любви, – услужливо высунулась из памяти вроде бы намертво забытая ахинея, – и сгущается сумрак забвенья, яд печали струится в крови, отравляя восторг единенья!»

О да, яд струился! В крови Пьера-Луи и Магдалы, а утонченная Каролина устраивала поэтические турниры и сетовала на всеобщее огрубление и утрату чувства прекрасного. И еще она осуждала Приддов, пустивших в свой дом вдову Карла Борна. Арлетта тогда жила будто в дурном сне, но запомнила, как Кара подносит к глазам траурный черно-красный платочек и проклинает убийцу. Искренне, ведь разбитые мятежники ставят под удар благонадежную родню.

«Я не желаю их знать, – шептала графиня Ариго, – будь они прокляты! Все! Ты веришь мне?!» Арлетта верила, хотя ей было все равно. Кара проторчала в Савиньяке месяц, она даже пыталась распоряжаться – не дал подоспевший Бертрам. Разумеется, графиню Ариго никто не тронул – в верности Пьера-Луи не сомневались, а Сильвестр был помешан на доказательствах… И все равно Каролина при каждом удобном случае отрекалась от Борнов, аж разорвала на глазах столичных гостей письмо сестры. «Я не могу оскорбить память супруга, – уверяла вдова, – он всю жизнь воевал с Дриксен и запретил бы мне содержать негодяев, сбежавших под крыло врагов Талига!»

О мятеже сестра Кары знала вряд ли, зато, когда Пьер-Луи умирал, была в Гайярэ. Таких свидетелей надо либо убивать, либо досыта кормить, так что Каролина по большому счету оказалась дурой. В отличие от сестрицы, которая нашла на что жить, а через полгода Валмон заметил, что кансилльер ведет себя странно. В чем только не искали причину, но не в исчезнувшей на чужбине старой деве с ее зельями и подведенными бровями… Эдакий желудь, из которого стремительно вырастали преотвратные дубы, те самые, с герба Штанцлеров…

«Неподвластны злу!» Сочиненный дриксенскими прохиндеями девиз стараниями клеща Августа превратился в издевательство, но зло порой в самом деле ломает зубы. О таких, как Жермон.

«Хороший ты мой, – принялось быстро выводить перо, – я удивлена разве что тем, что ты столько пишешь. Соберано Алваро сказал на нашей с Арно свадьбе, что счастье требует полной сосредоточенности, а ты еще слишком долго обходился без любви, и любви это надоело. Так что изволь выжить, сколько бы войн тебе ни предстояло. Когда я доберусь до Савиньяка, то подберу вам подарки, но прежде я должна узнать вкусы графини Ариго и ее саму. Тогда же я пойму, сколько и каких родственников могу разглядеть за ее плечом. Мне кажется, что с моим зрением я увижу только братьев…»

Сообщать несомненно счастливому мужу о своих ощущениях графиня не собиралась, но за плечом новой графини Ариго Арлетте упорно виделся Ли. Матери вечно путают головы и души взрослых детей с собственными, но не будь выстрела Габриэлы, Ирэна могла достаться Лионелю, и это было бы… интересным. Отчего-то казалось, что сын и вдова Гирке шагнули друг к другу и отшатнулись, хотя вряд ли успели это понять. Ирэне повезло – рядом с ее пустотой оказался Жермон, а вот повезло ли ему самому? Графине хотелось думать, что да: Ангелика Гогенлоэ умела любить и очень долго была хороша собой. Молодость и красота кончились разом. Дамы единогласно обвинили в этом супрема, недолюбливавшая Спрута Арлетта приняла общее мнение, хотя Гектор и намекал, что не все так просто.

И в самом деле, что может быть проще сыноубийства или убийства друга? А люди глотают любую чушь, лишь бы выглядело сразу и броско, и пакостно, хотя до того, что натворила Кара, не додумался ни Иссерциал, ни Дидерих. Мужеубийцы, оклеветанные потомки и отравленные невесты у них, конечно, водились, но по отдельности, да и не вывел бы Дидерих возжелавшую поэта деву злодейкой. Будь сочинитель в добром расположении духа, влюбленные бежали бы в лес и средь дикой натуры завели бы восьмерых детей, в противном случае деву бы ждал постылый брак с последующим самоубийством или смерть от руки разъяренного отца, но кто все же сделал пьесу из смерти наследника Приддов? Дурного толка пьесу.

Уже привычный бой часов… Как быстро привыкаешь к чужим часам, потолкам и стульям, если в собственном доме пусто. То есть часы, потолки и стулья в Савиньяке, конечно, есть, но мальчишки ближе к Старой Придде.

Без четверти восемь, пора к Рудольфу – ужинать и обсуждать грядущий прием. Регент Талига не может в Новый год не собрать цвет державы, даже если этот цвет побит градом и объеден гусеницами. Гостей по зиме и по войне ожидается негусто, но показать им, что север с югом в лице Ноймариненов и Савиньяков вместе, придется.

– Госпожа графиня, – докладывает камеристка, выписанная из Фарны после истории с письмом девицы Арамона, – пришли от герцога.

– Проси.

Знакомый по драке в регентской приемной капитан давно не хромал, но в армию не вернулся. Рудольф был им доволен, а раненых офицеров, пригодных для штабной работы, не появлялось. Перемирие, куда денешься.

– Добрый вечер, сударыня.

– Рада вас видеть, Хьюго.

– Сударыня, пришла эстафета из Аконы, маршал Эмиль передал с ней письмо для вас. Монсеньор полагает, что вы захотите его прочесть немедленно.

– Меня просто заваливают письмами. – Неужели приехала Франческа и пора искать священников? Уступчивые олларианцы у Рудольфа найдутся, а вот с эсператистами худо, разве что одолжить у Хайнриха. Поблагодарить еще раз за шкуры и одолжить, не всех же клириков он выставил! – Можете не уходить, я победила материнское безумие лет двадцать назад.

«Мама, – радостно сообщал старший младший, – у нас тут зарядил снегопад и совершенно нечего делать. В солнышко я гоняю лошадей, а сейчас остается только писать, ведь я, как жених, даже дамского общества искать не могу.

Ли гуляет, а у Эмиля снег и три страницы веселья… Три страницы! Только Эмиль никогда не пишет без нужды, да и с нуждой тянет. «Ерундовое дело», «застоялся и пользуется своим положением»… «Заль не противник…», «Я ему завидую…», «Прогулка к озеру»… Белый бархат из сна. По одну сторону живые и гитара, по другую уже мертвые и Ли в красном…

– Сударыня, разрешите вас на несколько минут покинуть.

– Спасибо. Тактичность – это прекрасно, но я хочу ужинать.

– Простите, но мне показалось…

– Что я переоценила свою неженственность? Возможно. В Аконе снег, и моему сыну стало скучно. Он написал, я умилилась. Идемте.

Руппи, хоть и доверял своим офицерам, дважды объехал вокруг осчастливленной фельдмаршалом рыбацкой деревушки, проверяя расстановку караулов и готовность своих молодцов: когда не знаешь, откуда выскочит очередной белоглазый, с охраной лучше переусердствовать. Гельбе наследник Фельсенбургов представлял не слишком хорошо, но из карты следовало, что до Доннервальда нынешним ходом тащиться еще дней пять, не меньше. В лучшем случае успеешь и намерзнуться, и назлиться, в худшем… В худшем налетишь на пропавших горников, и придется давать совершенно излишний бой на скверных позициях.

Подошел Макс и со смешком объявил, что деревушка отнюдь не рыбацкая, ибо обитают в ней раколовы.

– Так это здесь! – сообразил Руппи, вспомнив рассказы Бюнца о голубых раках, которых сухопутные придурки отдали вместе с Гельбе. Лучше б сами сдались, все равно только и делают, что пятятся, а пиво у фрошеров паршивое, его никакой рак не спасет, так не все ли равно, кем закусывать.

– Ты что? – приятель завертел головой, но вокруг были только сумерки и пока еще не натрясшая обычных сугробов зима.

– Так, вспомнился один человек… Ему не нравилось, что мы Гельбе отдали. Ты что-то хотел?

– Спросить. Бруно «быкодеров» вперед угнал, невзирая на позднее время. Кого ждем?

– Вообще-то фельдмаршал мне не докладывает.

– Горники?

– Скорее всего. Ничего про ваши летние подвиги не скажу, не видел, но сейчас загнать нас в угол легче легкого. Разве что бросим обозы и артиллерию, только Бруно – не Савиньяк, и за нами не одна армия бегает, а две. Да и с Доннервальдом ни малейшей ясности, пятерых курьеров отправили, и с концами… Мы говорим о раках! Представляешь, здешние идут только на гнилое мясо.

– О раках? – Макс обернулся, увидел штабного адъютанта и быстро кивнул. – Ну да, голубые, раза в полтора больше обычных, и живут только в этой речонке.

– Тогда это дезертиры, – хохотнул Руппи. – Паршивцы воззвали перед боем к Леворукому, помоги, мол, удрать, а тот велел прыгнуть в воду и ни о чем не беспокоиться. Так до сих пор и сидят… Добрый вечер, капитан.

– Добрый вечер, господин полковник. Вас хочет видеть епископ.

– Опять?

Кривить физиономию наследник Фельсенбургов выучился лет в семь. Когда понял, что маму огорчает радость, с которой ее «милый, милый принц» срывает хорошенькие камзольчики и мчится на урок фехтования или верховой езды. Недовольные мины выручали Руппи до самого отъезда на флот, где он почти разучился лицемерить, теперь вновь пришлось. Полковник Фельсенбург кривился по самым разным поводам, причем с полного одобрения отца Луциана, чьим вниманием Руппи ну просто ужас как тяготился. Ему сочувствовали, особенно адъютанты фок Вирстена.

– Сожалею, – капитан красноречиво закатил глаза, – но святой отец настаивает.

До постоялого двора, усилиями генерал-интенданта превращенного в приличный ночлег, добрались вместе. Под болтовню о все тех же раках – при штабных Руппи не откровенничал. Рейтары на подступах бдили, не придерешься, красавцы фок Вирстена внутри ограды тоже выглядели пристойно.

– Вам сюда, – адъютант остановился возле приставной лестницы. – Поверьте, его преосвященству предлагали более удобное помещение.

Предлагали, но сопровождающий богоспасаемую армию «лев» скромно устроился на чердаке – и к небесам поближе, и не подслушать.

Наверх стосковавшийся по мачтам Фельсенбург взлетел почти с наслаждением; отец Луциан был один и собирался откушать. Совсем как в Эйнрехтском аббатстве.

– Ужин готов, – агарисец кивком указал на накрытые досками козлы. – Не чинитесь, считайте, что вы… в Адрианклостер.

– Уже считаю, – Руппи уселся на другие доски, скрипнуло, но выдержало. – Отец Луциан, мне будет проще не чиниться, если вы будете знать, что я считаю вас магнусом Аристидом.

– Это не повод давать подливе остыть, – предполагаемый магнус отломил кусок лепешки и обмакнул в упомянутую подливу. – Я не намерен вам лгать, но сперва скажите, чем вас не устраивает странствующий епископ.

– Всем. – Позволять мясу остыть в самом деле было глупо, и Руппи не позволил. – Настоятель Адрианклостер сам в епископском чине, однако с вами ведет себя, как шаутбенахт с адмиралом цур зее. Мне ссудили немалую сумму, но вряд ли вы привезли ее с собой, значит, это золото Адрианклостер, а вы распорядились им единолично. И, самое главное, вы говорите об исходе из Агариса так, как Олаф… адмирал цур зее Кальдмеер – о своем решении прикрыть купцов и вести бой до ночи. Я имею в виду, что так говорят о собственных ошибках.

– Я рад, что мы встретились, брат Ротгер. – Есть «лев» не бросил, Руппи тоже. – Позвольте второй вопрос: что вы думаете о близнецах Савиньяк? Поверьте, я не увожу разговор в сторону, напротив.

– Бруно меня как раз сегодня спрашивал о маршале Эмиле, я мог лишь повторить чужие слова. Маршала считают никаким политиком и отличным военным. Раньше думали, что как генерал он лучше брата, после Гаунау и Ор-Гаролис Лионеля ставят выше.

– Неудивительно, но доказать это, пока Эмилю не достанется сопоставимая война, невозможно. Полагаю при этом, что для Проэмперадора у вас должны найтись собственные слова.

– Брата Ореста он поймет.

– Надеюсь, и все же – как вы лично оцениваете Лионеля Савиньяка?

– Он производит очень сильное впечатление, таких нужно принимать всерьез. – Агарисец ждал, и Руппи добавил: – Мне кажется, маршала Лионеля заботит то же, что и вас.

– Что не может не радовать. Вы угадали, я рассказывал вам о своей ошибке, но я не Аристид. В ордене я второй, мои решения может отменить лишь магнус, но он этого не сделает, по крайней мере, в том, что касается Дриксен. В целом же орден Славы можно было бы сравнить с домом Савиньяк, окажись главой фамилии Эмиль. Уже без малого Круг некоторые из «львов» становятся, скажем так, трехцветными кошками. Порой мы переходим в другие ордена или даже покидаем лоно Церкви, но остаемся адрианианцами в том смысле, что следуем путем Адриана, только не к устью, а к истоку.

– Могу я спросить, почему вы здесь?

– Так решил Аристид. После убийства Леонида я, полагая, что Церковь в ее нынешнем виде не спасти, настаивал на полном разрыве с Конклавом и уходе. Аристид склонялся к тому, чтобы дать убийцам и глупцам бой. Слава открыто обвинила Истину и Чистоту и оставила агарисскую резиденцию, но это был лишь первый шаг. Каким быть второму, мы никак не могли решить, и тут вмешались мориски. Когда до нас дошла весть о взятии Святого Града, магнус решил догнать судьбу и вернуться. Мне досталось спасать то, что достойно спасения, Адрианклостер хранит многое из того, что мы не могли доверить Агарису. Аристид дал мне открытый лист на все, что я сочту нужным сделать, и отправил меня в Эйнрехт. Я не сомневался, что вернувшиеся разделят судьбу Конклава, Аристид надеялся на благоразумие кесаря, в результате мы оба ошиблись, пусть и по-разному. Я рад, что мои собратья живы и действуют, магнус опечален тем, что происходит в кесарии, хотя вы в своем безумии и не одиноки.

– Отец Луциан… Я хочу спросить очень о многом и при этом не знаю о чем. Ну и глупость же я ляпнул!

– Отнюдь нет, – адрианианец отодвинул блюдо. – Ты хочешь разобраться в том, что узнал, но поток новостей слишком обилен. Ты просто не знаешь, с чего начать.

– С начала, – решил Фельсенбург. – Вы сказали про Круг без малого, помнится, фрошеры взяли Агарис именно тогда.

– То, что имел в виду я, случилось несколько позже. Эсперадор Руций привел к Славе человека, прошедшего в прямом смысле путями Адриана, вернее, Чезаре Марикьяре. О преосвященном Родерике можно говорить долго, но это ждет. В отличие от герцогини фок Штарквинд, одно ее письмо вы, полагаю, прочли совсем недавно.

– Я на него еще и ответить должен, – засмеялся Руперт, принимая очередной футляр. С трехцветной кошкой, чтобы не сказать Гудрун, на крышке.

Бабушка явила себя в полном блеске. Дорогому внуку предписывалось оставаться в армии, быть на виду и всячески геройствовать, не забывая при этом беречь спину и голову. О маме даже не упоминалось, в отличие от Олафа, которого герцогиня фок Штарквинд собиралась при посредничестве Гаунау выкупить у фрошеров. Разумеется, не из человеколюбия и даже не ради показавшего себя «прекрасным Фельсенбургом и приличным Штарквиндом» внука, а для дела. Побережье «вождя всех варитов», мягко говоря, не признало, а у герцогини не нашлось никого, кто смог бы подгрести Метхенберг и Ротфогель под дядю Иоганна. Спасенный наследником Фельсенбургов от плахи Ледяной был истинной находкой. Был бы, не лежи возле адмиральского изголовья огромный серый том.

– Олаф не сможет, – сразу начал с главного Руперт. – Вы после Агариса смогли, а он после Хексберг – нет.

– Печально, если ты прав, но Слава попробует дать ему утешение. Не то, которое он может найти в книгах.

– Вы не представляете, как я… Отец Луциан, кажется, нас сейчас прервут.

– Несомненно, – клирик вряд ли слышал хуже Руппи, – о чем мы беседуем?

– О бабушке, я ведь отказался вернуться в Штарквинд. Вы меня в этом поддержали?

– Воин должен воевать. Жаль, с нами нет Гудрун, ее отсутствие нарушает почти сложившуюся традицию.

Это был брат Орест! Руппи изо всех сил старался не ждать адрианианца еще два дня, а он взял и появился.

– Мне выйти?

– Никоим образом.

Приветствия, аккуратно снятый плащ, льющееся в кружку вино… Пара мгновений – и станет ясно, что впереди. С крепостью, к которой они, дай Создатель, успеют, и дальше – у фрошеров.

– Есть ли повод будить фельдмаршала? – Умеют все же клирики спрашивать!

– На мой взгляд, нет. – «Лев» уселся рядом с Руппи и взял кружку. – Маршал Савиньяк пять дней назад намеревался выступить к Доннервальду. По его и моим расчетам, он должен быть на месте сегодня или завтра. В самом Доннервальде раскрыт заговор китовников и спевшихся с ними недовольных; заговорщики рассчитывали на скорый подход Горной армии, но их опередили. Генерал Ахтентаннен проявил себя вполне достойно, к тому же в городе оказался граф Глауберозе. Брат Ротгер может его знать.

– Скорее я знаю о нем, – уточнил Руппи, в голове которого билось: «пронесло, пронесло, пронесло!». – Глауберозе из «друзей кесаря», воевал где-то здесь, кажется, командовал пехотой.

– Ветераны его помнят до сих пор. – Адрианианец пил вино с явным наслаждением. – С Ахтентанненом они старые знакомые, но, что гораздо важнее, граф был свидетелем безумия в Олларии. Он и убедил командующего гарнизоном казнить выявленных изменников на месте. Кто-то, разумеется, сбежал, кто-то затаился, но Доннервальд готов принять принца Бруно. Признаться, я рассчитывал встретить вас днем раньше.

– Обозы из Лейне, – поморщился Фельсенбург. Он тоже рассчитывал, что в Доннервальде армия будет если не двадцатого, то двадцать первого, но с таким грузом не побегаешь. Вот эйнрехтские гады позади, небось, галопом мчатся. – Брат Орест, вы о горниках ничего не знаете – где они сейчас, куда идут?

«Лев» пожал плечами.

– В Доннервальде это тоже хотели бы понять, но схваченные заговорщики не могли сказать ничего определенного. Что младший фок Гетц выступил к Доннервальду, мы знали и так, но что он предпримет, узнав о провале заговора, можно лишь гадать.