СВЕТ В ЗАТЕМНЕННОМ МИРЕ

Дальше: 7

1

Подполковник Масленников не любил женщин-военнослужащих. Особенно в действующей армии. И уж совсем не допускал их в отдел разведки, которым руководил.

Все радисты в его отделе были мужчины. Даже за пишущими машинками сидели усатые старшины из бывших журналистов. И почтой ведал фельдъегерь в два метра высотой и в полметра в плечах. В первый год войны это, пожалуй, было и правильно. Если случался прорыв немецких танков, отдел Масленникова в течение тридцати секунд превращался в боевое соединение и частенько выручал штаб из беды. Все солдаты и офицеры в отделе знали любое оружие и при случае могли действовать и винтовкой и пулеметом, а при особой нужде управляться и с полковой артиллерией, тем более что при прорывах противника приходилось стрелять прямой наводкой. И они стреляли до последнего снаряда, а последний снаряд чаще всего заряжает подносчик, больше у орудия не остается никого…

Однако теперь, на четвертый год войны, в подобное положение попадали только штабы противника. И чаще всего сдавались без особого сопротивления. Но точка зрения подполковника Масленникова на женщин-военнослужащих не менялась.

Сам он отдал разведывательной работе всю свою сознательную жизнь, лет этак двадцать пять. И все эти годы, едва заслышав о какой-нибудь неудаче у товарищей по отделу, злобно-презрительно повторял известную французскую поговорку: «Cherchez la femme!»

У него лично неудач не случалось. Разве что незначительные. И репутация у него установилась давным-давно. Никто из сослуживцев уже и не помнил, с чего она начиналась. Да и служили с ним теперь люди молодые, не очень оперенные. Но, докладывая о результатах какой-нибудь операции по начальству или делясь опытом с молодыми сотрудниками, подполковник заканчивал свою речь всегда одинаково:

— Женщины в деле участия не принимали.

Над ним втихомолку посмеивались. Вслух вряд ли кто решился бы упрекнуть подполковника за эту невинную слабость, — человек он был весьма уважаемый. Но некоторые из молодых офицеров отдела при случае, с этакой задумчивостью на лице, спрашивали:

— А может, подполковник и прав? Есть же такое правило на флоте: не брать на корабль женщину. Или у горняков: не пускать женщину в шахту…

Вольнодумцы принимались опровергать эту домостроевскую точку зрения. Но так как женщин в отделе, благодаря стараниям Масленникова, не было, спор превращался в схоластическую болтовню, похожую на споры теологов о том, сколько ангелов может уместиться на острие иголки. А ссылаться на работы других штабов почиталось неприличным. Известно, тот штаб, в котором ты служишь, является самым лучшим из возможных…

Уже и то, что подобные споры могли возникать, что на них хватало времени, показывало: дела в армии идут отлично! И это было действительно так: армия вышла к границам Германии…

Масленников, конечно, догадывался, что такие споры за его спиной ведутся, но чужим мнением не интересовался. Он-то знал, о чем говорит! Один раз в него стреляли, — и это была женщина; другой раз пытались отравить, — и тоже подстроила женщина. В зарубежных разведках все шло в дело: соблазн, шантаж, убийство. А он предпочитая, чтобы трудное дело разведки делали мужские руки.

Сегодня Масленников был в отличном расположении духа. Он только что вернулся с передовой, где полковые разведчики проложили тропу через линию фронта, — вон она, Германия! — и показали ему через стереотрубу эту самую Германию. Багровая земля за шестью рядами колючей проволоки, поля бурого цвета, с которых так и ее был убран урожай, разбитые здания мызы Гроссгарбе, а дальше, за скатом горизонта, колокольня маленькой кирхи и монастырь — то, что осталось от бывшей крепости крестоносцев, которая именовалась Раппе… Из исторической справки подполковник знал, что когда-то это был страшный замок крестоносцев, о стены которого многократно разбивались волны восстаний литовского народа, в ворота которого уже трижды в истории вступали русские и готовятся теперь вступить в четвертый раз, и, наверно, уже В последний. Не может быть, чтобы Германии снова оставили право начинать войны…

Так вот какова была она, Германия, фюрер которой гордо провозглашал, что она завладеет всем миром и что солдаты вражеских армий ступят на ее землю только пленными, а жители других стран — только рабами…

А подполковник Масленников смотрел в стереотрубу и раздумывал о том, как перебросить туда, за линию фронта, своих разведчиков, чтобы они облегчили будущий поход армии. Все в мире меняется, пришло наконец и то время, когда шквал войны переменил направление. И фюреру уже не до чужих земель, и гитлеровцам не до владычества над миром. Возмездие близится: советские войска вышли на границу.

Масленников провел все утро на наблюдательном пункте, а в девять часов утра, когда немецкие наблюдатели, по присущей немцам аккуратности, начали завтракать, двинулся обратно. Он и сопровождающий офицер спокойно прошли простреливаемый участок и только позади услышали падение нескольких мин, а затем снова углубились в ходы сообщений, и к десяти подполковник уже вернулся в штаб.

Все эти дни подполковник испытывал живейшую радость: он ждал перемен.

Линия фронта на границе Германии, говоря штабным языком, стабилизировалась еще весной. С той поры все военные сводки касались южных фронтов. Здесь же шли только мелкие действия по «выравниванию» линии фронта, по «вклиниванию» в расположение противника, «разведка боем», то есть все те операции, из которых в сущности и состоит позиционная война, не дающая осязаемого успеха.

И лишь недавно начальник штаба фронта спросил Масленникова, готов ли его отдел к дальней разведке, а потом, по размышлении, добавил, что отдел решено усилить…

Это могло означать только одно: на участке, занимаемом армией, готовится крупная операция.

А вчера начальник штаба фронта сообщил, что направляет Масленникову обещанных офицеров и что они прибудут в отдел к одиннадцати ноль-ноль.

Масленников отпустил машину, прошел в левое крыло помещичьего дома, где разместился отдел.

Дежурный по отделу, толстенький, малорослый офицер с не идущей к нему фамилией Хмуров, почтительно поднялся, коротко сообщил, что никаких изменений за утро не произошло, Масленникова никто не вызывал, сводки получены и лежат на столе у подполковника, приезжие офицеры, которым надлежит явиться к подполковнику, завтракают, будут к одиннадцати, и выжидательно замолчал. Только на мгновение по лицу его скользнула улыбка, но улыбка могла означать и то бодрое состояние, в каком находился офицер, и надежду на близкие перемены, и, наконец, привычную приязнь к своему начальнику. Масленников молча выслушал рапорт и прошел к себе.

Подполковник просмотрел почту, сводки, разведывательные данные с разных участков фронта и, закончив эти неотложные дела, вызвал дежурного.

— Офицеры пришли?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Пропустите.

Офицер откозырял и вышел. И опять подполковник заметил на его лице слабую тень улыбки.

Для старого разведчика это было уже слишком много. Хотя дела на фронте были и хороши, для такого отдела, как у подполковника Масленникова, рассеянно улыбающиеся молодые люди все равно не подходили. Придется, кажется, этого капитана отправить недельки на две на какой-нибудь наблюдательный пункт…

Он не успел продумать до конца свой оригинальный метод лечения молодых улыбающихся офицеров, как дверь открылась, и в кабинет, твердо печатая шаг, вошел «новенький», откозырял, щелкнув каблуками, и представился:

— Капитан Демидов. Прибыл с парашютно-десантным батальоном для дальнейшего прохождения службы.

Подполковник любил лихость и четкость движений, немногословную категоричность уставных слов и не без удовольствия рассматривал капитана. Был капитан молод, лет двадцати пяти, воевал, должно быть, хорошо, — об этом свидетельствовали орденские планки на груди.

Масленников принял из рук офицера сопроводительные документы и принялся не спеша перелистывать их.

— Садитесь, — любезно предложил он, искоса поглядывая, как офицер устраивается в кресле.

У подполковника была своя манера исследовать человека. В разведывательной службе всякий успех зависит от коллективных усилий. Но капитан Демидов держался отлично: и скромно, и в то же время уверенно. Он не развалился в кресле, но и не присел на краешек. Сидел спокойно, но мог и вскочить на ноги без лишних усилий и промедления. Одет отлично, все чисто, подогнано, но в меру, без щегольства, которое на фронте ни к чему и только отнимает лишнее время от службы или от отдыха. Глаза на смуглом лице серые, глубокие, в них виден интерес, оно и понятно — не всякому дается попасть в такой отдел…

Тут подполковник приметил, что вроде бы хвалится своим отделом, и несколько нахмурился, продолжая изучать документы Демидова.

Так. В парашютно-десантных частях капитан с первого дня войны. Принимал участие… Отлично. Участвовал в организации партизанского движения в тылу врага в Белоруссии. И сам родом из Минска. Понятно.

Дальше шли данные о новой части, которую привел капитан Демидов. Идея затребовать десантников-парашютистов принадлежала подполковнику. Ему же придется подготовить парашютистов к той роли, которую им предстоит выполнить. Да, он рад. Очень рад! Если судить по капитану, то батальон должен быть обстрелянным. Солдаты всегда похожи на своих командиров. Естественно, каков учитель, таков и ученик…

— Где расположили ваше хозяйство, капитан?

Демидов ответил.

— Меры к охране порядка и секретности приняты?

Демидов изложил перечень принятых мер.

— Отлично, — похвалил подполковник. Ему очень хотелось сказать что-нибудь приятное этому понравившемуся офицеру.

Он встал, открыл сейф и вынул оттуда альбом, обычный альбом в сафьяновом переплете, в каких тысячи семейств хранят фотографии. Но по тому, как осторожно, с внутренним колебанием, выкладывал подполковник этот альбом перед Демидовым, было понятно, как дорог он начальнику отдела.

— Здесь собрано все, что мы знаем о том участке, на захват которого будет нацелен ваш батальон. Нас больше всего интересует мост. Хозяйство ваше расположено в месте, которое очень похоже на интересующий нас участок. Река у вас тоже есть. Завтра вы займетесь строительством полигона, макетов и начнете учебные занятия в приближенных условиях. Просмотрите этот альбом.

Подполковник заметил, как напряглось и отвердело лицо офицера. Он взглянул на его руки: пальцы бережно отстегивали бронзовые пряжки переплета. Вот капитал увидел первую фотографию, и взгляд его словно бы застыл в неподвижности, — так замирает фотообъектив, вбирая в себя то, что требуется запечатлеть.

Демидов действительно запечатлевал.

Перед ним была фотография мирного городка с островерхими крышами, со множеством вывесок, даже немецкие буквы прочитывались на этих вывесках. Узкая, старинная улочка со множеством лавчонок и магазинов переходила в мост, вписанный в городской пейзаж своими древними башнями сторожевых ворот на концах моста, — тут, должно быть, размещалась когда-то рыцарская охрана, собиравшая пошлины за проезд по мосту и охранявшая его от нападения. Мост был длинный, он уходил в перспективу, и две сторожевые башни того конца выглядели совсем маленькими. Снимок был довоенный, из тех, что делается для туристов, только увеличенный нынешним фотоаппаратом, так что рябью проступило зерно пленки.

На снимке неподвижно замерли бюргерские пары: мужчины в котелках и дамы в длинных юбках; извозчики с плоскими пролетками, неуклюжие автомашины начала века. И эту старинную фотографию подполковник Масленников вручил как документ, как план к действию. Капитан невольно задержал дыхание, затем медленно вздохнул и весь как-то расслабился.

Масленников наблюдал.

Нет, этот парень все-таки не промах! Вот он опять напружинился, быстро вынул фотографию из альбома и перевернул ее. На обороте было все пусто и чисто. Даже название фирмы, выпустившей эту carta postale, и название города были тщательно счищены, очевидно, бритвой.

Демидов быстро перевернул следующую страницу.

Это был тот же мост, но уже в новой одежке. Вместо брусчатки улицы залиты асфальтом, сам мост тоже заасфальтирован, но башни те же, даже ракурс снимка тот самый, вон и похожие вывески. Только на иных готический шрифт заменен но во германским да извозчиков не видно, зато много машин, застывших в своем прерванном движении.

Теперь Демидов листал альбом безостановочно, стараясь сразу охватить все. Это правильно. Для изучения деталей времени у него вполне достаточно. И он, конечно, понимает, что подполковник даст ему все возможные справки.

Но вот Демидов покончил с фотографиями и перешел к другому разделу: печатным данным. Он понимал, что название реки и городка выпущено сознательно, но это он успеет установить и по карте. Как ни много за линией фронта таких городков и таких мостов, понять, какой из них интересует штаб армии, можно. Демидов интересовался главным: глубиной реки, судоходством, длиной моста, населенностью городка, тем, что могло помочь или помешать при исполнении задачи, которая ему предстоит. Отдел Масленникова потратил много сил, чтобы собрать эти данные, и Масленников относился к этому альбому как к самому дорогому детищу. И невольно крякнул, когда Демидов вдруг сказал:

— Да, но все эти данные, надо думать, устарели!

Вот всегда так, эти молодые люди не умеют ценить скрупулезность! Они еще долго не научатся понимать, что разведка начинается там, где учитываются все мелочи. И Масленников довольно хмуро сказал:

— Для создания полигона этого достаточно…

— Может быть, на полигоне рассчитывать вместо танков противника на этих вот извозчиков? — спросил Демидов и снова открыл первый снимок.

— Группа разведчиков специально займется изучением этого объекта! — резко оборвал неуместную шутку Масленников. Он понимал, что хотел сказать капитан: вы, мол, опять опаздываете! Но кто мог заранее представить, как сложится конфигурация фронта в результате сложных, затяжных боев? По ту линию фронта тысячи таких городков и мостов. Только когда линия фронта определилась, стало ясно, что наше командование могут заинтересовать лишь три или четыре из них. Но об атом знали и немцы! И уж они, конечно, подумали об укреплении этих объектов! И теперь надо было обмануть врага, выбрать как раз не один из трех или четырех возможных, с точки зрения немецкого генерального штаба, а такой, который они считают мало интересным для советских войск и штабов…

Нет, этот капитан положительно перестал ему нравиться. Он требует слишком многого…

— Где я получу необходимую документацию? — вежливо, но суховато спросил капитан.

— У меня, — ответил подполковник.

Он передал подготовленный заранее пакет. Демидов расписался и тут же вскрыл широкий конверт. В нем были те же самые фотографии, но, к изумлению Демидова, мост выглядел как макет — ни одной фигурки! «А, заретушировали!» — усмехнулся он. Ну и правильно! Интересно, как стал бы его помощник лейтенант Голосков строить полигон, если бы извозчики и бюргеры остались на снимках? Из своей любви к острой шутке он, чего доброго, нарочно поставил бы чучела на мосту в котелках и широкополых сюртуках, а уж для женских манекенов подобрал бы самые длинные юбки!

— Когда вы сможете закончить строительство полигона?

Капитан подумал и твердо сказал:

— Через шесть дней!

— Ого! — подполковник усмехнулся. Капитан опять начал нравиться ему. — Вы прямо как господь бог, на все строительство нового мира отводите шесть дней!

— Мои люди имеют достаточную саперную практику, — сухо сообщил капитан.

Он не стал добавлять то, что сразу же вспомнилось ему при упоминании о саперной практике: сколько полигонов было построено его батальоном, да так и не пригодились в настоящем бою. Люди строили, обучались, готовили операцию, а потом выяснялось, что лучше парашютистов приберечь для другого дела, а задачу решали обыкновенные пехотинцы или танкисты… Еще вопрос, как его офицеры и солдаты отнесутся к новой задаче! Хотя теперь-то, может быть, как раз и приспело то время, которого они так ждут! Перед ними Германия!

Это соображение примирило его с подполковником. Прощался Демидов уже сердечно, с надеждой глядя на подполковника. И Масленников тоже примирился с насмешливым характером капитана. Пожалуй, оно и лучше! Насмешливый человек всегда умнее инертного. И быстрее решает.

Он проводил капитана и снова вызвал дежурного. И опять неприятно поразился непослушной, рассеянной его улыбке. Что-то очень уж весел этот Хмуров! И наблюдательный пункт не место для лечения такого весельчака, там слишком много впечатлений. Ему надо поручить что-нибудь попроще и поскучнее. Ага, есть!

Хмуров направился к дверям, чтобы вызвать очередного «новенького», но подполковник остановил его:

— Товарищ капитан, завтра выедете в Ашлу и устроите там дом отдыха для резерва разведки. Ясно?

Хмуров вытянулся во весь свой маленький росточек, обратил на подполковника свои вытаращенные черные глаза и громко отрапортовал:

— Есть выехать в Ашлу и устроить дом отдыха для резерва разведки! — и улыбнулся еще шире. В третий или четвертый раз и в самое неположенное время! И никакого огорчения на лице! Этого Масленников уже не мог понять! Хозяйственные поручения все офицеры отдела принимали как великое наказание. А этот только осклабился во весь рот.

— Что это вам так весело, товарищ капитан?

— Жду дальнейших событий, товарищ подполковник! — невпопад ответил Хмуров, и улыбка совсем откровенно расползлась по его широкому лицу.

Фразу его можно было толковать как угодно. Масленников и сам ждал событий. Поэтому он лишь строго приказал:

— Давайте следующего!

Дверь за Хмуровым закрылась и затем распахнулась снова. Звонкий голос отчетливо доложил:

— Лейтенант Стрельцова по распоряжению штаба фронта прибыла в ваше распоряжение!

Масленников, широкоплечий, круто сбитый, медленно поднимался из-за стола, багровея на глазах. Сначала налились кровью уши, потом щеки, и, наконец, круглая, похожая на медный екатерининский пятак лысина. Он хотел что-то сказать и не мог. А к нему бесстрашно, не обращая внимания на его гневное лицо, приближалась молодая красивая женщина в форменной гимнастерке с погонами лейтенанта, в щегольских сапожках и в короткой, с заглаженными складками юбке, причем меж подолом юбки и голенищами сапожек белела еще полоска туго натянутых чулок. Волосы ее были коротко подстрижены и уложены в замысловатую прическу.

Она свободным движением подала подполковнику пакет с сопроводительными документами, и тот, так и не успев ничего сказать, взял их собственной рукой.

Так как она выжидательно смотрела на подполковника широко распахнутыми синими глазами, словно бы впечатывая его в памяти, он, с трудом гася гнев, пробурчал:

— Садитесь.

Она легко опустилась в кресло, отвела глаза от подполковника, методично оглядела кабинет, и он недовольно подумал: «Это ведь она нарочно, чтобы не смущать меня! Вот ведь пигалица!»

Резкий протест, который подполковник никак не успел выразить, все еще душил его, комом стоял в горле, но в то же время отчетливо подумалось: «Она-то при чем? Не ее надо бранить, а кадровика в штабе фронта. Что, он не знал, куда эту пигалицу сплавить?» И Масленников более спокойно взялся за документы «пигалицы», соображая, под каким таким предлогом проще всего показать ей от ворот поворот. А молодая женщина спокойно ждала, не тревожа больше подполковника своими пронзительными синими глазами. Даже длинные ее ресницы приспустились, словно она попала наконец туда, где можно отдохнуть.

— Хм! Гм! — прокашлялся подполковник: он уже стал бояться, не потерял ли голос от этого видения. — Скажите, пожалуйста, товарищ лейтенант, что имели в виду в штабе фронта, направляя вас ко мне?

— По возвращении из госпиталя, товарищ подполковник, — очень любезно сказала женщина, — я попросила направить меня туда, где мой опыт может пригодиться в ближайшее время.

— Ваш опыт!

Он не успел исправить интонации. Восклицание прозвучало как удар. Стрельцова чуть нахмурилась, но голос ее по-прежнему звучал ровно и спокойно:

— Да, некоторый опыт. Полагаю, что в документах все сказано.

Тут подполковник вспомнил о пакете, который вертел в руках. Ясно одно: без объяснений эту пигалицу не выгонишь! Значит, надо терпеть. Пока. Повернуть ее обратно проще всего после знакомства с документами. В них всегда можно найти что-нибудь такое, что оправдает твое поведение.

Он вздохнул, взял лежавший возле чернильного прибора стилет в форме плоской иглы — самый старинный инструмент для тайного убийства, возвращенный фашистами на вооружение своих шпионов, — вонзил его в угол пакета, провел по твердой бумаге, как по маслу, и пакет распался. Стрельцова смотрела на его руки с некоторым интересом. После того как он задал первый свой вопрос, она перестала отвлекаться. Но занимали ее не руки подполковника, так как она, словно бы про себя, сказала:

— Золинген. Сталь отравлена. Вкладывается в трость, в рукоятку зонтика, в духовое ружье. — И вдруг спросила: — Разве люди Гейнца у вас бывали, товарищ подполковник?

Он в это время хмуро разворачивал бумаги и только машинально буркнул:

— Да.

И вдруг что-то вспомнил, вздрогнул, выпрямился в кресле, взглянул прямо в синие прозрачные глаза, напряженно спросил:

— А вы разве встречались с ними?

— Три месяца назад у меня из спины вынули обломок такого стилета. К счастью для меня, он уже был в употреблении, яд стерся.

Глаза у нее потемнели, над переносьем прорезались две морщинки.

— Вы были… там? — неопределенно взмахнул рукой подполковник.

— Да. В пятый раз.

Подполковник вдруг с каким-то жадным любопытством снова оглядел эту женщину. «Нет, не так уж она молода! Лет двадцать шесть — двадцать восемь. Но… пять раз! А может, вовсе и не годы наложили этот суровый отпечаток, что сейчас почудился в ней? Ведь каждое путешествие „туда“, будь оно хоть в один день сроком, стоит порой нескольких лет!»

Он опять забыл о бумагах, правда, лишь на мгновение, но в это мгновение вспомнил все, что знал о «людях Гейнца». Тайная организация гитлеризма. Нечто вроде ордена убийц. Человек присуждается к смерти именем Фемы, тайного судилища, действовавшего когда-то в средние века. Можно обойтись в без упоминания судилища. Достаточно сказать, что убитый — враг фюрера и Германии. Да и Фемы-то никакой нет. Есть обычная для гитлеризма игра в тайну. А скольким людям она стоила жизни! Бот и эта женщина… Но ведь она была «там» пять раз!

Он спохватился и, чтобы не выдать своего волнения, углубился наконец в бумаги. Ну-ну-ну! — только и мог бы он сказать, если бы в этот момент его спросили о человеке, послужной список которого он изучал.

Во-первых, ей всего двадцать три! Во-вторых, она радист и в то же время отличный фотограф! В-третьих, знание немецкого со всеми почти диалектными особенностями, кроме швабского диалекта. Провела за линией фронта в общей сложности почти два года. Пять раз переходила линию фронта, а если посчитать, что обратно тоже надо возвращаться, получится — десять раз под пулями, минами и снарядами. Да иной раз не по одним суткам, а неделями, выжидая часа, когда наконец услышит на родном языке: «Стой! Кто идет?» Ну, а там, на той стороне? Разве там не страшнее, чем просто под пулями и снарядами? Ведь пули и снаряды поминутно не падают, и у солдата бывают часы, а то и месяцы отдыха: отведут на перегруппировку, просто во второй эшелон, и человек уже счастлив! А там?

Подполковник и сам бывал «там». Он знал, как дорого обходится вечное напряжение, как трудно контролировать себя, а контролировать надо все время, даже во сне. А можно ли приучить себя даже во сне думать по-немецки?

И все-таки не лежало у него сердце к этой затее. Туда бы мужика, спортсмена, проныру… Подвел, подвел его кадровик штаба фронта!

Он не знал, что сказать этой женщине, которая, несомненно, ждала какого-то участия, хотя и сделала холодное лицо.

— Как вы устроились? — вежливо поинтересовался подполковник.

— О, в штабе много женщин, — как-то безразлично сказала Стрельцова. — Мне дали койку в общежитии врачей.

— Завтра переедете в Ашлу. Там будет наш дом резерва. Займетесь изучением назначенного для вас участка.

— Благодарю вас, товарищ подполковник.

— Можете быть свободны, товарищ лейтенант. Утром обратитесь к капитану Хмурову. Он увезет вас.

— Благодарю.

«Теперь бы ей повернуться по-уставному, щелкнуть каблуками и выйти. Но она что-то медлит. Вот в этом отсутствии автоматизма движений и сказывается женская душа. А может, у нее еще что-то есть ко мне?»

Он не ошибся. Стрельцова, медленно и ярко краснея, вдруг сказала:

— Товарищ подполковник, я замужем. Мой муж — майор Сибирцев — сейчас на офицерских курсах. Он знает, что я на этом участке фронта, и, вероятно, попросится сюда. Помогите ему отыскать меня, когда он обратится к вам…

— Сделаю все, Марина Николаевна, — мягко сказал подполковник.

Он встал, подал ей руку, позвонил Хмурову. Усмехнулся, увидев, как удивился капитан, должно быть все это время ожидавший грозы. Так вот, товарищ Хмуров, грозы не будет! Она пройдет стороной! И сказал:

— Завтра увезете лейтенанта Стрельцову в Ашлу. И чтобы там был порядок! — И снова обратился к Стрельцовой: — Ну, желаю вам успеха!

Стрельцова вышла. За ней последовал Хмуров. Больше он не улыбался. Лицо у него было растерянное. Так ему и надо! Они привыкли думать, что начальник у них грубиян и самодур. А того не понимают, что женщинам действительно не место на войне. Разве допустимо, чтобы такая женщина, как Марина Николаевна, рисковала ежеминутно жизнью, жила в подполье, переносила такое, что не под силу и мужчине, и все потому, что гитлеризм обрушился войной на весь мир. Нет, это недопустимо, и подполковник не устанет повторять это…

Он машинально вызвал штаб фронта. Только услышав голос полковника, ведавшего кадрами, понял, что его беспокоит. Сердито спросил:

— Кого это вы, товарищ полковник, направили ко мне?

— А что? — Масленников понял, что полковник усмехается в трубку, но голос звучал деловито, — Наша лучшая разведчица.

— Что, у вас мужчин не было?

— Знаете, товарищ Масленников, за эту операцию мы отвечаем вместе. И отвечаем головой! И мы достаточно долго раздумывали и взвешивали. Лучше, пожалуй, не придумаешь! Женщине сейчас даже безопаснее, чем мужчине. Так что вам следует оставить возражения при себе! — Тут в голосе собеседника зазвучал металл, и Масленников понял, что не найдет сочувствия. Он со вздохом положил трубку.

Он вдруг взял в руки стилет, которым обычно вскрывал пакеты, согнул его пополам, отпустил, послушал, как звенит сталь, даже понюхал копчик лезвия, будто надеялся распознать запах яда, которым он был отравлен, потом открыл самый нижний ящик стола и сунул стилет туда. Стилет почему-то вызывал у него нервную дрожь после слов лейтенанта Стрельцовой…

2

В конце сентября Георгий Сибирцев кончил курсы.

На курсы он попал прямо из госпиталя, едва успев залечить третье ранение. На этот раз он был ранен не опасно и был убежден, что. скоро вернется в свою часть. Да и время было удачное: начиналась весна, дивизия, в которой он служил, оставила позади бывшую государственную границу родины и освобождала Польшу, продолжая преследовать врага. Другие фронты подступили к границам Румынии. Тут бы и догнать сослуживцев, снова принять свою роту, но… командование рассудило иначе. И Сибирцев превратился в школяра на целых шесть месяцев!

Он так и не мог победить внутренний протест, — зачем это командованию понадобилось отрывать боевых офицеров от фронта, обучали бы новичков, младших лейтенантов, — и даже не радовался тому, что курсы находились в Москве. Зато в день окончания испытал настоящее облегчение. А то, что отметки он получил отличные, было привычно — ведь до войны он только и делал, что учился: сначала в школе, потом в военном училище.

Несколько дней бывшие курсанты отдыхали. Ходили в кино, слонялись по Москве до комендантского часа, отсыпались и за полгода изнурительного ученья, и за все то время, которое недоспали на фронте. Но однажды утром их построили на плацу, и пожилой генерал с красными воспаленными глазами и хриплым голосом прочитал приказ о присвоении новых званий. Список был составлен по алфавиту, читал генерал без очков, далеко отставив руку, на некоторых фамилиях спотыкался, и Сибирцев боялся, что не расслышит, когда назовут его. Но все обошлось благополучно. Генерал поздравил его с присвоением звания майора, и Сибирцев почувствовал, как заколотилось сердце. Затем наступила пауза, после которой генерал прочитал небольшое дополнение: Сибирцеву, как отличнику, предоставлялось право выбрать по его личному желанию фронт для прохождения дальнейшей службы.

Голос генерала показался Сибирцеву необыкновенно звонким, солнце — ярким, бледное осеннее небо — голубым и глубоким. И он сразу подумал о Марине: она и на этот раз оказалась права!

В последнем письме Марина сообщала, что ее перебросили в Прибалтику. Из осторожных намеков можно было понять, что она служит в штабе одной из армий. Дальнейшее Георгий может выяснить и сам. И была в письме страстная надежда, что учится он отлично: хорошо сданный экзамен поможет ему получить назначение по выбору. Вот тогда они и увидятся…

Все получилось так, как могло только мечтаться. Теперь надо было торопиться к встрече.

С документами в кармане, с надеждой на счастье в сердце ехал Сибирцев по осенней Москве к аэродрому. На бульварах женщины-дворники сгребали золотой мусор листьев и разжигали дымные костры, и город вдруг запахнул фронтовым дымком. Да и вся жизнь вокруг была суровой, военной. Проходили колонны молодых солдат; крашенные в зеленый цвет грузовики, подъезжая к светофорам, еще издали начинали оглушительно гудеть, и регулировщики торопливо включали для них зеленый свет.

Сибирцеву вдруг захотелось остановить машину, пройти в парк и еще раз вдохнуть запах увядающих листьев. Именно здесь бродил он с Мариной в памятную первую военную ночь. Утром Сибирцев должен был уйти со своей частью на фронт, а Марина, в слезах, измученная долгим расставанием, убеждала его пойти к командиру части и уговорить взять и ее. Она — радист, она может быть стрелком, ведь для чего-то проходили школьники военное дело, неужели Георгий думает, будто она и в самом деле сможет спокойно учиться в институте, когда он будет там — на фронте!

Он до этого еще не знал, как мучительны женские слезы для самого твердокаменного мужчины. Ведь Марина и он поженились совсем недавно.

На следующее утро он сделал все, чтобы добраться до командира дивизии. Наверно, не столько дипломы об окончании осоавиахимовских курсов подействовали на грубоватого командира, сколько безутешное горе молоденькой девушки. И Марина пошла на войну.

Ох, как трудна оказалась военная дорога! За четыре года войны Марина и Георгий пробыли вместе вряд ли четыре недели! Правда, другие и вовсе не видали своих близких, но у тех было утешение: большинство из них знали — другой в безопасности! А Георгий никогда не знал, чье дело опаснее…

Марина постоянно оказывалась в отлучках и, вернувшись, никогда не говорила, что это были за «отлучки». Георгию оставалось только догадываться, каково ей приходилось «там».

Но сейчас как будто наступал просвет в темном небе. Война близится к концу. Конечно, пули будут убивать и в последний день, но насколько же стало теперь легче!

Машина свернула в проезд к аэродрому мимо узких двориков, построек и огородов, маскирующих летное поле.

Георгий выскочил из машины, помахал водителю рукой и торопливо миновал вокзал. На поле он огляделся. Двадцать человек шли к деревянному барьерчику, за которым начиналась голубая дорога.

Сибирцев невольно улыбнулся: маршрут самолета стал совсем мирным, большинство пассажиров — штатские, две женщины даже с детьми. Он заметил только одного офицера, завернувшегося в плащ-палатку.

Сибирцеву захотелось сесть рядом с этим человеком. Хорошо иметь доброго спутника в дальней дороге. Он обогнал медлительных пассажиров и взбежал по лесенке за военным. Тот сбросил плащ и устраивался на одном из задних сидений. Вот он повернулся лицом к двери, приглядываясь к спутникам. Сибирцев увидел капитанские погоны, молодое открытое лицо, длинный прямой нос, серые, чуть косо прорезанные глаза, удивился и вскрикнул:

— Демидов!

Капитан неуверенно поднял голову, посмотрел на Сибирцева, и вдруг лицо его порозовело от неожиданной радости.

— Георгий! — узнал он.

Сибирцева подтолкнули пассажиры, которым он загородил дорогу. Майор шагнул вперед и попал прямо в объятия Демидова.

Стоять между спинками кресел было неловко, и друзья присели рядом, повернувшись лицом друг к другу.

Демидов изумленно, внимательно разглядывал Сибирцева. На себе как-то не замечаешь возрастных перемен, все кажется, что остаешься прежним, пока вот так не увидишь бывшего школьного друга и не откроешь по его лицу, что юность давно позади, наступила зрелость. Годы не прибавили Сибирцеву ни роста, ни полноты, он так и остался небольшим, сухощавым, похожим на подростка, но плечи стали шире, грудь выпуклее, налились тяжелой силой мускулы, а лицо прорезали глубокие морщины. Глаза ушли глубоко. Даже сквозь улыбку в них проглядывала непроходящая боль, как будто Георгию и самому было тяжело нести на плечах бремя преждевременного постарения, которое принесла война. Так, должно быть, выглядел вновь помолодевший Фауст: старость и знание жизни остались в глазах, хотя лицо и фигура оказались молодыми. Недаром говорят, что месяц войны равен году мирной жизни!

Но постепенно глаза Демидова привыкли к новому, изменившемуся облику друга. Вот уже и морщинки казались не такими значительными. Только к глазам он не мог привыкнуть, так они потемнели. Демидов с трудом удержал невольный вздох, который так и рвался из груди, потом тронул новенький погон на плече друга, коротко сказал:

— Поздравляю!

— И я тебя тоже, — ответил Сибирцев. — Ты недалеко отстал.

Демидов отвернул шинель Сибирцева, оглядел орденские планки, покачал головой:

— О, с нами, брат, не шути!

Но Сибирцев только усмехнулся да кивнул на его собственную грудь, тоже украшенную несколькими знаками отличия. Кроме орденских планок, на груди Демидова были нашивки за ранения, как и у Сибирцева, — две красных и одна золотая. Демидов понял, о чем подумал друг, неловко усмехнулся:

— Это уже просто везение. В нашем деле ранен — значит убит, а я все еще живу…

Сибирцев знал, что многие военные профессии именно таковы: если ранен, значит, убит! Например, разведчики, минеры. Но спросить, в каких частях служит друг, не успел. Демидов сказал:

— А я недавно видел Марину…

— Где? Где? — закричал Георгий, не обращая внимания на то, что почти все пассажиры обернулись на его крик.

— В разведке. На нашем фронте, — коротко сообщил Демидов. Он понимал, что это известие не обрадует друга. Марина при встрече рассказала ему, как боится за нее Георгий.

Сибирцев и в самом деле умолк. Скулы напряглись, резко выступили буграми.

Демидов тоже молчал, с сочувствием поглядывая на Георгия.

— Что же, ты не мог остановить ее? — сухо спросил Сибирцев.

— Да разве ее остановишь? Я и не знал ничего, пока не встретился с нею. Но ты только подумай, ведь она на пороге Германии!

— Не все ли равно, где убьют! — махнул рукой Сибирцев.

— Ну нет! Я, например, счастлив, что дожил до того дня, когда мы подошли к Германии. И мне жаль тех, кто умер, так и не увидав врага на коленях!

Заработали моторы. Самолет пошел на старт, разбежался, оторвался от земли и стал набирать высоту. Пассажиры припали к окнам. Многие не могли сдержать удивления — под ними было поле боя.

Кругом чернели траншеи, воронки от снарядов и бомб. Среди полей так и остались стоять опаханные плугами танки, подобные валунам некоего нового гигантского ледника, откатившегося далеко на запад и оставившего их здесь ржаветь и истлевать. В некоторых местах земля была выжжена. То были квадраты, обстрелянные гвардейскими минометами, и участки, сожженные немецкими огнеметными танками. Чем дальше к западу, тем больше встречалось таких сожженных полей, тем длиннее и сложнее переплетались траншеи и ходы сообщения, видимые сверху с особенной графической четкостью, как почти никогда еще не видал их пехотный офицер Сибирцев. И он с волнением разглядывал эти следы войны, читая прошедшие здесь события во всей их взаимосвязи, как никогда не мог рассмотреть и увидеть их в бою. Там он видел незначительный отрезок пространства, ограниченный не только полем зрения, но и объемом поставленной непосредственно перед ним, офицером, задачи. Теперь же, пролетая над Ржевом, увидел он и те лесные дороги, по которым прошли легендарные гвардейцы-танкисты, чтобы ударить по тылам врага, и лесные поляны, где группировались конники, чтобы разорвать коммуникации противника. Увидел и эти коммуникации, на которых можно было с отчетливостью подсчитать все взорванные и уничтоженные мосты, потому что они теперь ярко выделялись среди пустыни своими свежими деревянными настилами и рыжим дорожным полотном недавней насыпки.

Пусто было на полях, не двигались возы с хлебом, не бродили стада, но урожай был собран, высились скирды, на токах работали молотилки, иногда виднелись группы людей с цепами в руках. Они стояли по четыре вдоль длинных рядов снопов и молотили вручную.

Самолет шел низко, на высоте примерно трехсот метров, как будто летчики решили показать пассажирам все, что оставила война на этой темной, суровой земле. И, охватывая взглядом окрестности, Сибирцев видел, что новая жизнь постепенно побеждает смерть. Он то и дело замечал новые крыши, белые, чистые, и казалось даже, что стоит открыть окно самолета, как донесется запах свежераспиленного дерева.

Вдруг все побелело. Самолет вошел в полосу тумана. Пассажиры оторвались от окон, поудобнее устраивались в креслах.

— Где же ты воюешь? — спросил Сибирцев, повернувшись к Михаилу.

— В особой ударной Второго Прибалтийского.

— А часть?

— Я теперь парашютист… — несколько смущенно ответил Демидов и вдруг, как бы оправдываясь, быстро заговорил: — Да ты не думай, что о нас ничего не слышно. Наши ребята воевали и в Крыму и при форсировании Днепра…

— Я ничего плохого и не думаю, — удивленно возразил Сибирцев.

Зато Демидов о своей военной судьбе думал с некоторой грустью.

О действиях парашютистов почти ничего не писали, и у фронтовиков постепенно сложилось мнение, что они не оправдали надежд. Это было и обидно, и, главное, несправедливо.

Уже второй год Демидов принимал участие в парашютных операциях, но об этих операциях ничего нельзя было рассказать, — во-первых, они были полны тайны, во-вторых, казались ему очень мелкими. А большого дела, которое вызвало бы общее восхищение, все не было. Он уже неоднократно осуждал себя за то, что пошел в парашютные части: ждал великих свершений, а получил одни огорчения.

— Вот ездил в командировку, — продолжал он после некоторого раздумья. — Подбирал пополнение. Такой народ, что ахнешь. Людям надоело сидеть по школам да на плацах. Каждому хочется в дело. А по всему видно, что дело уже близко! Ну, а ты как? Батальонный?

— Буду, если по дороге не перехватят, — сумрачно ответил Сибирцев и подумал о том, что вот и он, как Демидов, недоволен своей судьбой.

Действительно, чем кончится его представление по начальству? Пошлют ли на передовую или, сообразуясь с дипломом, оставят на штабной работе? Скажут — вы знаете немецкий и нужны здесь.

Оба замолчали, размышляя о будущем.

— Ты как думаешь добираться до фронта? — нарушил молчание Демидов.

— Голосовать придется.

— Так поедем со мной. Меня будет ждать машина, а от нашей базы не очень далеко до штаба. Как раз и хозяйство Хмурова, куда перешла Марина, возле нас…

Вот хорошо было бы! — обрадовался Сибирцев.

— Будет! — уверенно ответил Михаил. — Кстати, посмотришь, как мы живем. Курорт! — И вздохнул.

Они и не заметили, как долетели до фронтового города. Сначала показались руины, сожженные коробки вокзальных зданий, сотни остовов вагонов и паровозов, а чуть дальше — пустынные улицы, ограниченные с обеих сторон квадратами пепла и мертвого камня. Таким же увидел Сибирцев когда-то освобожденный Минск и сколько ни искал, не мог найти дом, в котором провел свое детство. Об этом подумал и Демидов, потому что вдруг сказал:

— Как в Минске!

Поздним вечером «виллис» доставил их в «хозяйство Демидова». Михаил предложил Сибирцеву переночевать, ссылаясь на то, что ночью трудно будет разыскивать хутор, где живут разведчики. Но Сибирцев не согласился.

— Ладно, пеняй на себя, если всю ночь прокружишься, — сердито сказал Демидов. И приказал шоферу: — Останешься в распоряжении майора. Да поторопись, видишь, майор собирается время обогнать!

Проплутав от регулировщицы к регулировщице около часу, они наконец разыскали затерянный в перелесках хуторок. Еще минут пятнадцать потратил Сибирцев на переговоры с дежурным штаба, который никак не хотел будить командира подразделения по требованию неизвестного офицера, не имевшего к тому же никакого предписания в их часть. В конце концов на шум вышел сам Хмуров, молодой капитан, фамилия которого никак не соответствовала широкому, веселому, хотя и заспанному его лицу.

— В чем дело, товарищ майор?

— Я хочу видеть лейтенанта Стрельцову! — сказал Сибирцев. Мысль о том, что вот сейчас перед ним появится Марина, что все препятствия уже преодолены, заставила его побледнеть.

— Никак нельзя, товарищ майор, — хладнокровно ответил Хмуров.

— Почему? Я ее муж…

— Не в этом дело, товарищ майор…

— В чем же?.. — рассердился Сибирцев.

— Лейтенант Стрельцова выбыла на задание, — все так же спокойно ответил Хмуров.

Сибирцев молча сел на стул. Хмуров стоял перед ним, поглядывая через открытую дверь в соседнюю комнату, где виднелась большая кровать, застланная сверху по-немецки периной.

Одеваясь, второпях капитан не застегнул китель и был похож почему-то на толстого добродушного доктора, спешно вызванного к больному.

— Когда она вернется? — уже тихо и спокойно спросил Сибирцев.

— Не могу знать, товарищ майор!

— Вы можете не называть точного часа, но день… Поймите, я же заехал только по пути… Я еду на фронт…

— Я понимаю, товарищ майор, но помочь ничем не могу…

— Ну все-таки, сколько мне ждать? День? Неделю?

— Ждать не следует, товарищ майор…

— Что это значит? — закричал Сибирцев, не в силах более сдержаться. — Вы понимаете, что я ее год не видел, год!

— Понимаю, — все с тем же убийственным хладнокровием ответил Хмуров. — Я не видел свою жену почти четыре года.

Сибирцев встал, прошелся по комнате. Потом, несколько успокоившись, протянул руку:

— Простите меня…

— Ничего, товарищ майор, бывает… Я передам ей, как только вернется. Передам…

Сибирцев, тяжело ступая, пошел к дверям. Рядом с ним шел Хмуров.

— Кто же знал такое? — тихо говорил он. — Пришло задание, ничего не поделаешь. А как только вернется, я скажу ей… Мы вас разыщем через отдел кадров. Вы ведь на нашем фронте останетесь?

— Да, — с трудом ответил Сибирцев.

— Вот и хорошо, вот и отлично.

Садясь в машину, Сибирцев увидел в освещенном квадрате двери широкое, полное лицо Хмурова, обращенное к нему с сожалеющей улыбкой, словно он все еще повторял:

«Вернется, скажу, как же, обязательно скажу…».

3

Офицеры, ждавшие нового назначения, разместились в бывшем помещичьем имении Озолмуйж, в тридцати километрах от передовой. Устроились они хозяйственно. Под начальством толстенького, очень подвижного и всегда веселого артиллерийского капитана Власова они заделали все пробоины, заколотили фанерой разбитые окна, повесили маскировочные шторы. Несмотря на то что комнат в помещичьем доме хватило бы на целую роту, все спали в одной, словно не могли обходиться друг без друга. Только для столовой была выделена еще одна комната — бывшая гостиная, в которой сохранилась даже мебель. Да капитан Власов, писавший какую-то работу по баллистике, устроил себе отдельный рабочий кабинет, в котором, впрочем, сидел лишь по утрам.

Эти места были освобождены несколько дней назад, и жители еще не успели вернуться, отсиживались в лесу, ожидая, когда фронт отодвинется подальше.

Сибирцева офицеры встретили радостно. Новый человек, да еще из Москвы, с курсов, — значит, предстоит долгая, интересная беседа.

Появление Сибирцева показалось старожилам резерва примечательным еще и по другой причине. Все они прибыли из госпиталей, некоторые уже недели две назад. Опытные в понимании всяких военных примет, они огорчались, что никаких надежд на крупные события пока не было. Приезд Сибирцева, направленного сюда из Москвы, прямо с курсов, был первым намеком на возможные перемены…

Сибирцеву любопытно было наблюдать, с какой ревностью следили офицеры за успехами на других фронтах. Едва получив газеты, они немедленно углублялись в изучение сводок. Все они побывали на разных фронтах, помнили наизусть двухверстки своих бывших участков и потому могли безошибочно определить по скупому перечислению населенных пунктов удачи соседей. Скоро возле карты начинался длительный спор с упоминанием высоток, хуторов, фольварков, причем выяснялось, что каждый из спорщиков имел свой собственный план наступательных операций. Так продолжалось часа два, а иногда и больше. Затем начинались сожаления, почему они застряли здесь, а не попали к Жукову, Рокоссовскому или Коневу, смотря по тому, кого из командующих фронтами упоминали на этот раз в приказах. Но Сибирцев видел: все они были страстными патриотами своего фронта. Целыми днями они изучали фронт. Казалось, дай им один только полк, или, как говорил тот же Власов, полчок, и они в пять дней возьмут Ригу и закончат операцию по освобождению Прибалтики, а то и прямо ринутся в Восточную Пруссию!

Вечером зажигали керосиновые лампы со смешными стеклами — маленький круглый пузырек с длинной и тонкой трубкой в полтора раза длиннее, чем у русских стекол. Время перед ужином было посвящено разным занятиям. Власов вычерчивал какие-то данные для своей будущей книги по баллистике, решал сложные задачи по стрельбе с закрытых огневых позиций. Старший лейтенант Ворон, двадцатидвухлетний украинец, высокий, прямой — «як тополя», — дразнил его Власов, — по два часа сидел над учебниками английского и немецкого языков, ежедневно чередуя их. По окончании войны он собирался идти в академию.

Лейтенант Подшивалов, танкист с обгоревшим лицом, писал письма. У него была самая обширная корреспонденция. Находясь в госпитале, он как-то обратился в радиоредакцию с просьбой помочь ему разыскать семью. Однако попытка эта ни к чему не привела. Родные, видно, погибли. Зато лейтенант Подшивалов получал теперь множество писем. Он возил их с собой и давал заимообразно всем, кто писем не получал. Иногда он раскладывал их и начинал читать по порядку, приглашая знакомых офицеров для сочинения ответов.

Писал он и своим коллегам по профессии. До войны Подшивалов был известным доменщиком и до сих пор хранил письма академика Бардина и мастера Коробова, с которыми задувал не одну домну на Украине и на Урале.

Танкист Яблочков с утра уходил в соседний танковый батальон и там отводил душу, принимая горячее участие в ремонте и осмотре машин. До войны он был шофером московского таксомоторного парка, офицерское звание получил за отчаянную храбрость, о ней же явственно свидетельствовали многочисленные ордена, которые он надевал только в самых парадных случаях, да еще в те дни, когда друзья делегировали его для переговоров с начальником административно-хозяйственной части или в военторг. В такие экспедиции он ходил с удовольствием и всегда успешно, так что вопросы дополнительного снабжения лежали на нем.

Из пехотных офицеров Сибирцеву понравился Серебров, бухгалтер по профессии, уже немолодой человек, призванный из запаса, очень тихий и покладистый, всегда готовый помочь товарищу. Целыми днями он читал все, что попадалось под руку. Сибирцев видел его то с томиком исследований о Пушкине, то с церковным календарем, то с уголовным романом, найденным на чердаке помещичьего дома.

Но однажды Власов попросил у капитана какую-то черную тетрадь. Серебров, смущенно покашливая, выполнил просьбу. Власов быстро перелистал несколько страниц, ища нужную ему запись. Сибирцев из-под его руки увидел тщательно выполненные наброски местностей, где, по-видимому, протекали операции роты Сереброва. На обороте этих точных зарисовок были перечислены фамилии бойцов, отличившихся в боях, указаны имена раненых и убитых, а ниже, под толстой жирной чертой, чем-то похожей на итоговую, подведены цифровые результаты боя. Строгой колонкой были перечислены подбитые танки, снятые мины, убитые немцы, и всегда сальдо этой своеобразной приходо-расходной книги было в пользу капитана Сереброва.

Этот незначительный случай вызвал у Сибирцева особый интерес к скромному капитану. Позже он имел случай внимательно изучить «кассовую» книгу Сереброва. И он убедился — капитан воевал прекрасно! В бой он вступил командиром взвода во время Курско-Орловской операции, а теперь это был смелый, думающий командир, который справился бы наверняка и с полком.

Но сам Серебров, ожидая, что его назначат командовать батальоном, говорил об этом с боязнью. Сибирцев спросил его, почему он боится повышения. Серебров ответил:

— А как же, товарищ майор, ведь батальон — это уже сложное войсковое подразделение! А если я не справлюсь? Подумайте, сколько людей под моей ответственностью?

— Ничего, — перебил его артиллерист Власов, — справимся! Теперь-то мы научились воевать! Мне вот тоже дают батальон, а уже полчок получить хотелось бы, все-таки можно больше дел наделать…

Серебров как-то даже испуганно помахал маленькой сухой рукой.

— Что ты, что ты, ведь это батальон! — Он поднял палец к уху, помахивая им и как бы прислушиваясь к звучанию слова, и вновь проговорил: — Батальон, это надо понять. А ведь я до войны только и учился что на летних лагерных сборах! Как же я буду командовать?

— Ну, знаете, капитан, — засмеялся Сибирцев, — вы такую военную академию прошли, что с вами ни один штабной не сравнится…

— Вы это серьезно говорите?

— Вполне.

Серебров подумал немного, потом вздохнул и сказал:

— Нет, все равно боюсь… — и ушел из комнаты, маленький, сухонький, склонив голову к правому плечу.

А на следующий день он был срочно вызван в штаб армии и уехал на фронт принимать батальон.

На другой день после ухода Сереброва старший лейтенант Ворон тоже добился, чтобы его отправили на передовые, и именно в батальон Сереброва. А вечером бывший шофер-лихач, а нынче отважный командир танковой роты, старший лейтенант Яблочков доложил остающимся, что за ним пришла машина — пора и ему на фронт.

4

Все разговоры о том, чтобы пойти «в полчок» или командовать батальоном, кончились. Начальство решило, что майор Сибирцев, знающий язык врага и специально обученный штабной работе, должен пойти в один из отделов штаба армии. А начальству виднее — как оно решило, так и будет.

Одно утешение осталось у Сибирцева: на этой работе он окажется ближе к Марине. Не расстоянием — оно осталось таким же далеким, — а сходством работы, общностью интересов. Теперь, казалось ему, немедленно и из первых рук получит он сведения о жене.

Но, представляясь своему будущему начальнику, он чувствовал предательские перебои сердца.

Внешний вид известного разведчика очень удивил Сибирцева. Перед молодым офицером стоял пожилой, усталый человек, с лысинкой, похожей на большую медную монету, с брюшком, откровенно выпиравшим из-под мундира. очень похожий на какого-нибудь начальника маленького треста, кабинетного деятеля, вся дорога которого — от стола до автомобиля. А Сибирцев уже был наслышан, что Масленников много работал за границей, знает четыре языка, во время войны не однажды совершал прыжки с парашютом в тыл противника… И это несоответствие между делами Масленникова и его обликом поразило Сибирцева.

Выслушав короткий рапорт молодого офицера и порасспросив его о прошлой службе, Масленников вдруг хмуро сказал:

— Вижу, наслушались баек о нашей работе! Так вот, запомните: все байки забыть, начинать с азов! За линию фронта вас не пошлют, и разоблачать вражеских шпионов будут тоже другие! Ваше дело будет тихое: получать собранные другими людьми данные и суммировать их. Тут вот в характеристике ваши преподаватели расщедрились, сообщают, что у вас развито аналитическое мышление. Вот и докажите, как оно развито…

Подполковник сел за стол и, как-то нечаянно задев локтем, повернул к Сибирцеву стоявшую на столе фотографию в рамке. На фотографии был изображен семнадцатилетний юнец, вооруженный кавалерийским карабином, с двумя гранатами-«лимонками» у пояса, в какой-то двухэтажной папахе. Сибирцев невольно уставился на фотографию. Подполковник перехватил его взгляд, усмехнулся, спросил:

— Не узнаете? А ведь это я… А для любого человека с аналитическим складом ума этот снимок — еще и диаграмма роста…

Сибирцев смиренно принял урок. Да, диаграмма была выразительной. А сам Сибирцев сейчас именно такой несмышленый юнец, какой изображен на фотографии. Но в то же время у него не было никакого желания стать впоследствии похожим на Масленникова, пусть он и трижды прославленный разведчик.

Разговор как-то оборвался, и несколько минут оба молчали. Подполковник сделал вид, что очень занят раскуриванием трубки, а Сибирцев соображал, что делать, если новые обязанности придутся ему не по сердцу.

Но вот трубка наконец раскурилась, и подполковник совсем другим тоном, как-то по-домашнему, принялся рассказывать Сибирцеву о его будущей работе. И тот невольно замер.

Каждую ночь линию фронта то тут, то там переходили разведчики. Иногда они не возвращались. Но те, что приходили обратно, приносили бесценные сведения о минных полях, об огневых точках, о системе обороны, о резервах противника. И все эти данные скапливались здесь, в центре, анализировались, перепроверялись, заносились на карты, становились точками зеркального изображения всей оборонительной системы противника.

С немецкой стороны время от времени появлялись перебежчики. Теперь, когда обещания фюрера лопались одно за другим как мыльные пузыри, неверие постепенно подтачивало воинский дух немецкой армии, и наиболее умные начинали думать о будущем… Показания перебежчиков тоже поступали сюда, но они требовали особо тщательной проверки и перекрестных опросов. Только после того, как не оставалось никаких сомнений в правильности этих показаний, они тоже становились дополнительными данными на зеркальном изображении обороны противника.

Летала воздушная разведка. Аэрофотоснимки поступали сюда. Они перепроверялись наземной разведкой и постепенно прибавляли новые данные к сумме ранее собранных.

В тылу действовала дальняя разведка. Редкие радиограммы, — за каждой неизвестной рацией немцы охотились с большим остервенением, чем за подпольными группами сопротивления, — еще более увеличивали глубину видения обороны, настроений, резервов и намерений противника.

После этого подполковник извлек из сейфа последние документы, карты, сводки и предложил Сибирцеву приступить к работе по суммированию и подбору этих материалов, что будет совсем нетрудно, «особенно если у вас действительно развито аналитическое мышление!» — не без язвительности добавил он.

Сибирцев замешкался.

— У вас есть еще вопросы, майор?

Сибирцев вытянулся, побледнев, как-то глухо сказал:

— Простите, товарищ подполковник, может быть, я и не имею права… Но моя жена служит в армейской разведке, и я хотел бы знать: когда смогу повидать ее?

Масленников испытующе глядел на новичка. Он не мог не признать, что у этого молодого майора есть выдержка. Он ждал этого вопроса с первого мгновения встречи, но офицер молчал, и Масленников подумал даже, что это просто однофамилец мужа Стрельцовой, а если и тот самый Сибирцев, то, может, не знает, где теперь служит жена, и даже собирался задать наводящий вопрос. Но нет, офицер знал и молчал. Сильный характер!

Тем более не следует ослаблять его волю.

И подполковник спокойно спросил:

— Фамилия?

— Лейтенант Стрельцова.

— Вспоминаю. Хороший разведчик. В настоящее время находится на задании. Я извещу вас, как только она вернется.

— Разрешите идти, товарищ подполковник?

— Да. И приступайте к работе.

Когда Сибирцев вышел, подполковник еще долго сидел за столом, подперев голову руками. Потом открыл нижний ящик стола, вынул оттуда заброшенный стилет, посмотрел на него и с нескрываемым отвращением швырнул обратно. Перед столом подполковника снова словно бы стояла Стрельцова, такой, какой она явилась к нему в последний раз за инструкциями. Красивая светловолосая женщина с синими глазами, смотревшими так, словно бы она запоминала все, что видела, запоминала навечно, чтобы потом когда-нибудь вспомнить и описать с точностью исследователя.

Подполковник тогда спросил ее о «людях Гейнца».

— О, они знали меня под другим именем и в другом месте! — равнодушно ответила Марина Николаевна.

— Но у них, видимо, есть ваши фотографии?

— Несомненно! Но ведь и они — люди, — значит, теперь им пришла пора думать только о собственной шкуре.

— А те, кто организует «вервольф»? Ведь они-то не уйдут до конца!

— Не думаю, чтобы у них что-нибудь вышло из этого «вервольфа»! Для партизанских действий нужны люди, верящие в свою правоту и пользующиеся полной поддержкой населения. А фашизм подорвал эту веру бессмысленной жестокостью. И потом фашисты собираются применить тактику «выжженной земли» даже и на собственной территории. Думаю, что при такой тактике у них не останется ни одного человека, который пожелал бы защищать фашизм…

— Я все-таки советую вам действовать осторожнее. Пока что фашисты не верят в наше скорое наступление. Значит, они тем более поддерживают свой хваленый порядок в ближнем тылу.

— На вулкане танцевать я не собираюсь, — усмехнулась Марина Николаевна. — Но если я должна быть в городе Дойчбурге, значит, там я обязана легализоваться. А это, несомненно, приведет к знакомству с полицией. Но я должна сказать, что «люди Гейнца» с полицией не сотрудничают. Только с гестапо. И потом, после покушения на самого Гитлера, у них слишком много работы среди военных. Вряд ли их заинтересует безвестная беженка — немка из Риги… У них на подозрении слишком много генералов…

«Пожалуй, Марина Николаевна права, — размышлял подполковник. — После генеральского заговора против Гитлера гестапо проверяет чуть ли не все офицерство. Документы у Марины Николаевны отличные. А поездка в Дойчбург просто необходима… И, пожалуй, женщине легче побывать там…».

Он уже понемногу забывал о своем извечном недоверии к женщине.

Проводив Сибирцева, подполковник встал из-за стола и долго ходил по кабинету, думая уже о том, что надо перебазировать авиационную разведку на дальние подступы, где выявлены какие-то неизвестные ранее рокадные дороги, идущие с севера на юг, параллельно линии фронта. И человек, который обсуждал сам с собой эти обстоятельства, был уже совсем не тот, который только что беспокоился о судьбе мало знакомой ему женщины.

Но, приняв молодого майора в свой отдел, Масленников уже не забывал о нем. Он часто вызывал Сибирцева к себе для долгой беседы. И когда майор обобщал собранные за сутки разведывательные данные, склеротическое, с красными прожилками на щеках лицо подполковника оживлялось, тонкие и бледные губы трогала улыбка. Это означало, что подполковник доволен — майор поработал отлично.

Через несколько дней Сибирцев знал почти все, что относилось к его прямым обязанностям. Часы вечерних собеседований становились короче, и однажды подполковник многозначительно пообещал молодому офицеру какие-то перемены…

Что это за перемены, майор не знал, но понимал, что речь идет о чем-то большом и важном. Через его руки проходят лишь разрозненные данные, которые потом сопрягаются с тысячами других, но к этой работе его еще не привлекали. Может быть, его допустят к обобщениям и тогда он наконец узнает, где находится Марина?

А она, несомненно, находится где-то на самом краю этой орбитальной системы разведки, проникающей к самым важным и особо охраняемым центрам вражеской обороны.

Ее не было на переднем крае, откуда приходили наблюдения визуальной разведки, сделанные с наблюдательных пунктов, во время ночных поисков, снайперами, из опроса пленных. Не принимала она участия и в разведывательных полетах над территорией врага, которые давали тысячи метров фотопленки, требовавшей тщательной расшифровки. Но в руки Сибирцева все чаще попадали материалы дальней разведки, и он незаметно для себя утвердился во мнении, что в числе этих данных, авторы которых скрывались под номерами, могли быть и такие, что добывала Марина… Особенно удачливым разведчиком считался номер «2-Зет», передававший сведения из глубокого тыла противника. И Сибирцев с каким-то странным трепетом ожидал данных этого неведомого разведчика, перемещавшегося по вражеской земле.

Однажды радиостанция разведчика замолчала, Сибирцев трое суток не ложился, ожидая позывных, но их не было. Масленников, вызвав майора на очередное собеседование, взглянул на него и отослал спать.

Однако майор пошел не домой, а к радистам. Всю ночь он провел в аппаратной, надеясь на чудо — вдруг «2-Зет» заговорит в неурочное время.

Но волна была мертва, хотя один из аппаратов был все время настроен на нее. Утром в аппаратную зашел Масленников, увидел Сибирцева и отругал за невыполнение приказания. Однако даже в гневном голосе подполковника Сибирцев неожиданно уловил сочувствие.

Следующие три дня Сибирцев самозабвенно работал. Подполковник почти не встречался с ним. От него приходил ординарец, забирал данные и исчезал, стараясь не глядеть на майора.

Однажды утром ординарец перехватил Сибирцева у входа в штаб и пригласил к подполковнику. Сибирцев вдруг почувствовал, как у него ослабели ноги. Он прислонился к косяку двери, постоял немного и последовал за солдатом.

Когда он вошел в кабинет, Масленников молча протянул ему расшифрованную сводку из квадрата 39-Г. Этим шифром обозначался район города Дойчбурга, находившегося далеко в тылу немецкой оборонительной линии, в глубине Восточной Пруссии. Район этот неизменно интересовал штаб, но до сих пор, кроме сводок авиаразведки, никаких данных оттуда не поступало.

Еще не дочитав сводку, Сибирцев взглянул на позывные разведчика. «2-Зет»! Сибирцев покачнулся и, забыв спросить разрешение подполковника, косо сел в кресло. Масленников нахмурил кустистые брови, но промолчал. И это молчание почему-то еще больше утвердило предположение Сибирцева, что в его руках письмо Марины. Она жива.

— Немедленно проанализируйте данные! — строго приказал Масленников. Но даже за этой строгостью Сибирцев почувствовал искреннюю радость.

Он бросился к себе. Снова и снова перечитывал слишком краткие слова сводки и видел за ними опасности, страдания, полные тревог дни и ночи. Видел лицо Марины. Теперь он знал, что она жива.

Позже Сибирцев понял, как много значило для него это незримое присутствие жены в те дни, когда он делал первые шаги на новом своем поприще. И день, который вернул Марину, стал для Сибирцева днем еще одной радости. Подполковник доложил начальнику штаба, что майор Сибирцев подходит, и вечером, когда другие сотрудники уже ушли отдыхать перед напряженными часами ночного дежурства, Масленников вызвал к себе майора.

Вот когда Сибирцев выяснил, что такое таинственное обещание Масленникова. Это было что-то вроде посвящения в главную суть работы.

Подполковник осторожно открыл тяжелый сейф, стоявший за его спиной и всегда скрытый портьерой, достал карту Восточной Пруссии с нанесенной обстановкой и разложил на столе. Едва взглянув на карту, Сибирцев уже не мог оторвать от нее взгляда. Он отчетливо понял, что если бы гитлеровцы знали о существовании такой карты, то не пожалели бы дивизии, лишь бы уничтожить ее. Трудами и жизнями многих людей были добыты те сведения, что нанес на эту карту подполковник Масленников. Штрихи красного карандаша на зеленых равнинах Пруссии даже и без усилия воображения могли быть сочтены за капли крови погибших разведчиков, потому что многие из них не вернулись обратно, и только эти данные остались как памятник их мужеству. Но у тех, кто уцелел, было великое упорство, заставлявшее их вновь и вновь идти туда, уточняя то, чего не успел узнать погибший товарищ.

На карте были нанесены пограничные укрепления, третьи и четвертые пояса оборонительных и опорных сооружений врага, его резервы, рокадные и подъездные дороги с их мостовыми сооружениями, дамбами по берегам рек, шлюзами на каналах, с пропускной способностью мостов и шлюзов, с габаритами, тоннажем и особенностями строительства их, минные поля, прикрывавшие доступы к населенным местам, количество оборонительных сооружений в хуторах, местечках и городах.

Сибирцев молча смотрел на эту карту и думал о тех людях, что прошли сквозь огонь для того, чтобы добыть необходимые сведения и помочь уничтожить врага. Ему казалось, что он понял Марину. Разве сам он не пошел бы на этот подвиг?

Масленников искоса взглянул на Сибирцева, затем медленно свернул карту и спрятал в сейф.

— Садитесь, майор, — сказал он, — поговорим.

Сибирцев сел напротив подполковника, спросил разрешения закурить.

За окном была темная осенняя ночь. Где-то рядом работала временная электростанция, пыхтел движок, лампа в кабинете помаргивала от неравномерной подачи тока.

Масленников устало откинулся на стул, провел по лицу рукой, сказал:

— Вот, Георгий Константинович, уточнение этой карты будет теперь вашей заботой. Теперь вы понимаете, как укрепили фашисты свои границы. Мы проделали пока только первую долю работы. Предстоит еще установить, какие части и с каким количеством оружия стоят на защите границы. Сейчас уже можно сказать, что одновременно с ликвидацией приморской группировки противника мы повернем фронт к Пруссии. Наша армия будет нацелена на город Дойчбург. Вот ваш участок работы. Кто защищает этот город? Как обеспечить захват мостов через реку Нордфлюсс? Вы обратили внимание на то, что все плотины на каналах в этой части страны заминированы? Значит, район подготовлен к затоплению. Как сорвать этот план противника? Вот те вопросы, которым вы должны будете отдать все ваше время и терпение…

— Понимаю и сделаю все, что смогу. Но у меня есть просьба, товарищ подполковник…

— Ну, в чем дело?

— Я очень прошу вас, — тихо начал он, не смея поднять взгляда, — очень прошу, когда начнется наступление, направить меня в одну из частей, нацеленных на Дойчбург…

— Похвальное желание, — суховато сказал Масленников. — Между нами говоря, такое же стремление есть у меня и еще у многих. Но нельзя забывать того, что кто-то должен организовать будущее наступление.

— Я ведь говорю о самой операции.

— Не спорю, не спорю, — согласился подполковник. — Но и во время операции кто-то должен наблюдать за нею и направлять ее. Впрочем, — строгие морщинки на его лице вдруг разгладились, он улыбнулся и неожиданно закончил — Впрочем, не исключена возможность, что ваше желание сбудется, хотя и не таким способом, как вы надеялись. Все зависит от того, как вы лично подготовились к будущей операции. Возможно, что в этих новых условиях, — он особенно подчеркнул последние слова, — нам придется направить некоторых работников штаба армии непосредственно в части прорыва…

Сибирцев потянулся к нему через стол с таким просительным выражением, что Масленников рассмеялся.

— Ну, хорошо, хорошо, я вас понял. Но это будет посложнее, пожалуй, чем командовать батальоном.

Подполковник помолчал, словно обдумывая что-то, затем спросил:

— Хотелось бы вам участвовать в захвате моста через Нордфлюсс?

Сибирцев вспомнил все, что стало ему известно об этом объекте. Мост в Дойчбурге обладал огромной пропускной способностью. Он обеспечивал четыре шоссейные и три железные дороги, расходившиеся веером к советской границе. Какой же мощи готовится удар, если речь идет о захвате столь удаленного города в первые часы наступления?

Он утвердительно кивнул головой.

— Вот и хорошо. Разведывательная группа, базирующаяся в лесах восточнее Дойчбурга, уже две недели назад получила указание о том, какие данные интересуют нас в ближайшее время. Ежедневно в восемь ноль-ноль вы должны передавать мне полученные от них сведения для нанесения на карту. У меня все.

Вернувшись к себе, Сибирцев долго еще сидел над картой фронта.

Из освобожденных районов Эстонии и Латвии к прусской границе подходили новые дивизии и корпуса. Это движение Сибирцев наблюдал еще по пути к фронту. Небо было очищено от немецких самолетов. За каждым одиночным разведчиком шла настоящая охота. Командующий фашистской группой северных армий генерал-полковник Шернер пытался остановить отступающие немецкие войска. Он отдавал приказы и выступал с обращениями, утверждая, что в Риге решается судьба Восточной Пруссии. Но все было напрасно — судьба этой немецкой провинции уже была решена волей советского главнокомандования.

Дойчбург. Сибирцев как будто видит этот первый немецкий город, в который он должен войти во что бы то ни стало. Видит узкие древние улицы, высокие здания с тонкими готическими башнями, с окнами, похожими на бойницы. Этот город и был немецкой крепостью на землях литовского племени пруссов в течение долгих семисот лет. И вот теперь к нему шло возмездие…

5

Легенда, выбранная для Марины, была проста, даже примитивна и понятна любому служителю фашистского порядка, начиная от полевого жандарма, из тех, что охотились за дезертирами, до самого высокопоставленного чиновника гестапо. Так, во всяком случае, считала сама Марина…

В самом деле, она всего-навсего молодая учительница музыки, немка, проживавшая два последних года в Риге, в семье директора акционерного общества «Форвертс», обеспечивавшего производство «чего-то военного», — что именно производило общество, знать учительнице музыки совершенно ни к чему, — сейчас пробирающаяся в Силезию, к домашним пенатам, уволенная с наилучшими рекомендациями и характеристиками. Семья ее бывшего хозяина выехала из Риги в Гамбург морем, так как всем немцам в Риге было предложено отправиться «нах фатерланд». Фрейлен Марта не сумела погрузить на пароход свою маленькую автомашину «оппель-капитан» и была вынуждена отправиться через Пруссию, «где такие отличные дороги». Пропуск на машину и паспорт фрейлен Марты в порядке…

В трех километрах от Дойчбурга мотор «оппель-капитана» вышел из строя. Фрейлен Марте повезло. По распоряжению одного из офицеров заградительного отряда злополучный «оппель» был прицеплен к военному грузовику и доставлен на автостанцию в городе. Там он и стоял в ожидании ремонта.

Отели в Дойчбурге были переполнены, спать пришлось в машине. Это оказалось довольно мучительно: патрульные то и дело будили несчастную беженку, требовали документы, а разглядев ее при свете фонарей, порой предлагали «погулять». Но фрейлен умела вызывать сочувствие случайных прохожих, а так как город был переполнен военными, не любившими полевую жандармерию и вообще полицию, «отсиживавшуюся в тылу», то уже на третий день патрули только освещали потрепанный «оппель» своими сильными фонарями, убеждались, что беженка все еще на месте, и проходили мимо.

Днем Марта много ходила по городу.

Трудно было с запасными частями для автомобиля. Она, кажется, успела надоесть всем местным жителям, и особенно полицейским, своими нелепыми расспросами.

В поисках бензина она обошла все окрестности города, добывая его где литр, где два, — впрочем, это было понятно: времена пришли такие, когда бензин стоил дороже французского коньяка; более счастливые владельцы машин покидали окрестности целыми колоннами.

Остальные разведчики базировались в лесу, километрах в шести от Дойчбурга.

Это был странный лес. Он был подметен под метелку, ни одной соринки, не то что сучка или шишки, прорежен так, что сквозь весь лесной квартал можно было увидеть козулю или лося. Животные в этом лесу были ручные, и, хотя теперь их часто подстреливали то солдаты, то сами егеря, они все еще не опасались человека. Скрываться в этом лесу было трудно.

Особенно трудно было радистам. Для передачи маленькой, из нескольких слов, радиограммы приходилось уходить от стоянки на десятки километров, чтобы станцию не запеленговали. Радист и его охрана обычно шли по лесу всю ночь, утром, перед рассветом, давали «сеанс», а затем возвращались на базу, измотанные до предела.

Зажечь костер в этом пригородном лесу было невозможно. Питались всухомятку, консервами, шоколадом, иногда Марта приносила в термосе суп или кофе. Но и ей все труднее было выходить из города: военные власти усилили наблюдение за гражданским населением.

Разведчики приготовили себе три убежища в разных местах: в заброшенном карьере, из которого когда-то брали песок для строительства шоссе; в овраге, спускавшемся к реке Нордфлюсс; в разрушенном погребе, что остался от сожженного домика лесника. Отдыхали каждый раз в другом месте.

Бесшумные и невидимые как тени, проскальзывали эти люди сквозь густые сети постов; сутками лежали в неприметных ложбинах возле шоссе и каналов, отмечая проходящие машины, танки, артиллерийские подразделения; выходили к спрятанным в лесу дальнобойным батареям; изучали противовоздушную оборону. А на рассвете новая радиограмма стучалась в приемник далекого штаба взволнованным писком морзянки.

Но главную задачу решала фрейлен Марта.

Старенький «оппель» был наконец исправлен, и это означало, что операция закончена. Пора было уходить на восток.

И в это время Марта почувствовала опасность.

Это было чисто интуитивное ощущение; кто-то следит за тобой! Не открыто, как этот полицейский на углу, которому вменено в обязанность наблюдать, чтобы на кладбище автомобилей не укрывались дезертиры, и не ответственный по дому, возле которого расположилась эта таборная стоянка несчастных, измученных, запуганных людей, которым больше всего хочется оказаться в сотнях километров отсюда, но бензина нет, и неизвестно, когда он будет, машина неисправна, и некому исправить ее. Среди этих людей у Марты было много знакомых, связанных общим желанием бежать как можно скорее. Наблюдало за ней какое-то другое недреманное око.

Марта давно уже изучила главный закон разведчика: при появлении такого неприятного ощущения в панику не впадать, но и не отмахиваться от него. Человек, недостаточно выдержанный, в условиях вражеского окружения может и сам себя уверить, что за ним следят, и товарищей подвести своим страхом. Сначала следовало определить размеры опасности, ее источник, а уж потом решать, как быть дальше.

На связь она в этот день на всякий случай но пошла.

Заперев отремонтированную машину, — Марте стоило немалого труда уговорить владельца мастерской заменить сломанный жиклер и севший аккумулятор, да еще при свидетелях, — она сообщила соседям по стоянке, что идет искать продукты на дорогу, теперь она может, наконец, выехать из надоевшего Дойчбурга…

Последний раз проходила она через мост, за которым наблюдала всю эту неделю. Минирование моста было закончено, камеры со взрывчаткой заштукатурены и даже тщательно затерты краской под цвет столетней пыли и копоти; провода, подведенные к взрывчатке, утоплены в кабельную сеть, только по цвету — желтому — можно было бы их определить, но попробуй сначала найди тот канал, по которому они проходят; второй взрывной вариант — бикфордов шнур — утоплен в реке, два его конца выведены на оба берега, чтобы мост могли взорвать либо защитники предмостного укрепления, либо, если их сопротивление будет сломлено неожиданно, дежурные саперы, отсиживающиеся на том берегу.

Да, все подготовлено с чисто прусской аккуратностью и методичностью, предусмотрены самые различные варианты, кроме, может быть, одного, который могли навязать им русские.

Марта перешла через мост в толпе прохожих и вышла на окраину городка.

Зенитных батарей прибавилось. Либо немцы чего-то опасались, либо просто решили на всякий случай утыкать каждый метр своей земли орудийными стволами. Пушки поставлены во дворах и прямо на улицах, — это не секретный объект, пусть каждый благонамеренный немец видит: его будут защищать! На крышах домов, а там, где крыши островерхие, — на чердаках, установлены зенитные пулеметы, владельцы домов не протестуют, лучше жить под защитой пулеметов и пушек, чем покинуть эти дома навсегда…

Марта шла с озабоченным видом, заходила в мелкие магазинчики, торопливо выходила, надеясь увидеть того, кто следит за нею, но все было напрасно. Либо по ее следу шел не один человек, либо это был очень опытный наблюдатель. И в то же время она чувствовала спиной подстерегающий взгляд.

Можно было использовать еще один прием. Если к ней до сих пор не подошли, значит, пытаются раскрыть ее «связи».

Mapтa остановилась на углу пустынного переулка, близоруко и долго присматривалась к вывеске на угловом доме, и, словно с трудом поняв, что это и есть нужный переулок, торопливо пошла, почти побежала по закрытому тенью тротуару. Шипуче зашуршали листья лип под ногами, — на шестую осень общенемецкой войны против всего мира даже добропорядочные немцы перестали подметать и мыть тротуары. Это было к лучшему: на каучуковых подошвах по чистому тротуару преследователь мог бежать за Мартой бесшумно, тут же листья скрипели, и Марта, не оглядываясь, узнала: за нею идут.

Она замедлила шаги, приглядываясь все так же близоруко и неуверенно к номерам домов, и вдруг решительно открыла калитку в небольшой садик. Уже давно, в предвидении опасности, она выбрала этот домик. Владелец этого дома с садиком любил речной спорт. За домом — Марта знала — была калитка к реке. Она даже проверяла калитку с той стороны, — без замка, на щеколде. Провожатый, несомненно, останется за воротами или побежит к угловому телефону вызывать помощь для обыска дома, — пусть уж бог сохранит его владельцев! — а Марта успеет уйти…

Она обогнула дом и увидела калитку. Рыжеволосый юнец лет пятнадцати натягивал возле калитки просмоленный парусиновый корпус байдарки на алюминиевый каркас. Он удивленно поднял голову, глядя на непрошеную гостью.

Марта слышала, как за спиной ее хлопнула входная дверь, — преследователь торопился. Юнец выпрямился, заслонив спиной выход.

— Простите! — сказала Марта, пытаясь обойти его и открыть спасительную калитку. Парень не двигался.

Марта опустила руку в сумку, висевшую на ремне, переброшенном через плечо. Парень будто понял что-то, распахнул калитку, поднял руки вверх и сказал шепотом:

— Направо открытый люк канализации. Стрелки на стенках показывают направление к реке.

Она проскочила мимо парня и, поворачивая направо, оглянулась. Парень все еще стоял с воздетыми к небу руками.

Открытый люк, огороженный железным треугольником с желтым флажком на вершине пирамидки, находился рядом. Во дворе послышался торопливый разговор, потом раздался удар, что-то упало. Марта нырнула под пирамидку и, ухватившись за скобы в колодце, повисла на руках. Дно было где-то далеко под ногами, и она прыгнула «столбиком», чуть согнув колени.

Грязь из-под ног обдала ее до головы. Она мельком увидела черную, несмываемую стрелку на стенке тоннеля, пригнулась и побежала в темноту, с усилием выдергивая ноги из липкой грязи.

Что значили слова парня? Неужели этот рыжеволосый лодочник понял больше, чем могло подсказать ее внезапное появление, и посочувствовал ей? И все равно опасность еще не миновала. Преследователь, — если он один, — не бросится в колодец, но сейчас, наверное, уже десятки ищеек бегут в разных местах к канализационным колодцам; может быть, и у реки уже разворачиваются машины и с них прыгают приученные к быстрым действиям солдаты.

Темнота стала такой давящей, что Марта не выдержала, зажгла электрический фонарь.

Железобетонный тоннель был невысок, идти приходилось согнувшись. Под разными углами в него вливались другие тоннели, но на углах Марта видела спасительную черную стрелку.

Пока в тоннеле было бесшумно, только булькала вода, чавкала под ногами грязь, бежало впереди световое пятно.

А может быть, гитлеровцы сейчас прочесывают все дома вокруг того, в который она вошла? Вряд ли преследователю могло прийти в голову, что женщина в светлом плаще и в туфельках на высоких каблуках нырнет в ату преисподнюю. Да и кто обратит внимание на открытый канализационный люк? Ведь в нем должны быть люди, зачем бы ему иначе быть открытым и огражденным?

Этот вопрос вдруг поразил ее. Почему, в самом деле, люк оказался открытым? И почему рыжеволосый парнишка знает о стрелках на стенах и о выходе?

Дышать становилось все труднее. Тоннель как будто шел под уклон, грязь на дне становилась глубже и глубже. Вот она уже по щиколотку, вот почти по колено. Но Марта шла и шла, отбросив мысли о том, что можно и утонуть, и думая только о рыжеволосом немецком юноше.

Да, она знала, что Германия не умерла. Но раньше это представление было умозрительным. Конечно, ей приходилось, находясь в немецком тылу, слышать и даже читать о казнях саботажников, знала она и о том, что в немецких концлагерях, наравне с военнопленными, погибают и немцы-антифашисты, но впервые она представила это так отчетливо.

Парень понял, что за нею гонятся. И решил помочь ей. Он, наверно, помогал гонимым не впервые. Сейчас он объясняет, что она угрожала застрелить его и ему ничего не оставалось, как поднять руки. Калитка не на замке, она открыла ее и убежала. Вот все, что он знает.

И как ни трудно ей было сейчас, в этом залитом грязью тоннеле, она с огромной радостью и благодарностью подумала о мальчишке.

И это было чувство странного освобождения.

Когда она встретила лицом к лицу войну, ей показалось, что все немцы поголовно сошли с ума. Думалось, что потребуются чуть ли не века, чтобы снова превратить их в людей: сначала победить, потом снова начать сеять разумное и вечное, что когда-то давало на этой же самой земле такие ростки и цветы человечности, какими были для всего мира Гёте, Гейне, Бах, Кант, Бебель… Трудно было поверить, что в этой стране еще живут такие люди.

Но Германия жила. Фашизм умирал, а человечность оставалась нетленной. И когда фашизм будет уничтожен, эти люди найдут силы для того, чтобы начать строить новое государство, в котором главным средством строительства будет не принуждение, а понимание.

Вокруг нее зашумела и заплескалась вода. Это была уже живая вода, насыщенная кислородом, свежестью, чистотой. Но ее становилось все больше, она обнимала разведчицу по пояс, по плечи, и женщина остановилась, подняв сумку над водой.

Выключив фонарик, она долго стояла в полной темноте, постепенно привыкая к ней, к плеску воды, ожидая, когда темнота оживет. И темнота ожила. Она медленно-медленно засветилась, и это было похоже на появление рассвета в затемненном военном мире, робкого, неуверенного, но обещающего солнце, тепло и жизнь. Далеко-далеко проявилось светлое пятно зеленоватого оттенка, какой приобретает свет, пройдя сквозь глубокую воду. Это был конец тоннеля, выходящего в реку. И там не могло быть ни солдат, прыгающих с грузовиков, ни собак, которых можно пустить по следу, там была свобода и жизнь.

Разведчица благодарно вздохнула, попятилась назад, вновь включила фонарик и принялась оглядываться, ища нишу, в которой можно было бы отдохнуть и дождаться ночи.

6

Два дня из квадрата 39-Г не поступали сводки.

Сибирцев измучился, похудел, старался не попадаться на глаза подполковнику Масленникову.

Но подполковник, как нарочно, зачастил с вызовами. У него всегда находилось неотложное дело для Сибирцева. И майору приходилось выезжать из штаба, хотя душа его словно бы приросла к маленькой комнате радистов, где бессонные дежурные дни и ночи колдовали у своих приемников и передатчиков.

Вот и сегодня Масленникову понадобилось, чтобы молодой офицер съездил в батальон Сереброва. На наблюдательном пункте батальона замечены некоторые перемены в расположении противника…

Майор вызвал «виллис», а сам пошел еще раз к радистам, постоял перед молчащими аппаратами, оглядел виновато-огорченные лица, как будто дежурные принимали на себя вину за молчание того, чьи позывные так хотел услышать Сибирцев… Позывных не было. Сибирцев вышел из штаба.

Усадив шофера на заднее сиденье, майор сам погнал машину по отличному Шоссе, минуя новенькие мосты, обгорелые танки и самоходки, которые торчали на обочинах, как грубые памятники.

Батальон Сереброва уже две недели находился на переднем крае, и как раз на том участке, который особенно привлекал внимание майора Сибирцева. Батальон занимал угол клина, врезавшегося километра на три за бывшую границу СССР еще во время летнего наступления. Гитлеровцам так и не удалось тогда срезать этот клин, и солдаты Сереброва знали — они уже в Германии.

Сибирцеву показалось, что Серебров еще больше высох и пожелтел. Держался он строго, с достоинством, какого раньше у этого тихого человека не замечалось. Уже по одному тому, как здоровались с Серебровым солдаты, как внимательны были к капитану младшие офицеры, Сибирцев понял, что человек этот, как говорят, пришелся к месту.

— Не по душе мне эта позиционная война! — сердито сказал Серебров, когда они прошли в командирский блиндаж. — Грызи землю зубами, а батальон редеет. И главная неприятность — солдаты не видят, что успели сделать! Если и пристрелили десяток фашистов, так их все равно не учтешь!

Сибирцев отметил, что у капитана прорезывается характер. В резерве он, помнится, никогда так резко не высказывался. А Серебров, найдя доброжелательного слушателя, продолжал:

— Одна надежда, что долго мы тут не засидимся.

Он вопросительно посмотрел на Сибирцева, ожидая, что майор скажет что-нибудь значительное, — ведь он штабист! — и Сибирцев не обманул его надежды, он подтвердил его догадки.

Казалось, ничего значительного в разговоре не было, — так, обычный разговор двух офицеров, которым одинаково надоела позиционная война, — но Серебров сразу оживился.

— Тогда пойдемте на НП… Оттуда многое виднее…

Он довольно долго отдавал своему заместителю разные распоряжения, и Сибирцев уже начал досадовать на дотошного комбата, хотя и знал, что на войне все нужно предусматривать с особенной тщательностью. Сибирцева поразило только упоминание какого-то болотца, рассуждению о котором Серебров и его заместитель посвятили не меньше десяти минут. Но тут Серебров наконец закончил свои инструкции, и они вышли из блиндажа.

На этом участке передовой никогда не было тихо. Очевидно, гитлеровцев очень раздражал небольшой клин, врезавшийся в их собственные поля, а может быть, этот ничтожный клочок отбитой у них немецкой земли заставлял думать о будущем всей Германии? Серебров, выждав паузу между двумя залпами, сказал:

— Сердятся! Ничего! Дошла очередь и до них. Сейчас сами увидите, как они в своем доме по подвалам прячутся…

Офицеры двинулись, пригибаясь, по длинному ходу сообщения. Серебров шел впереди. Остановившись на одном из поворотов, он сказал:

— Дальше придется бегом! Простреливают!

Он затрусил рысцой, вбирая голову в плечи. Сибирцев, переждав мгновение, побежал следом. Послышался свист пуль. Затем стало тихо. Звуки боя глохли за высоким склоном холма. Сибирцев остановился, почти наткнувшись на капитана.

По лицу Сереброва не было заметно, чтобы эта перебежка под огнем как-нибудь взволновала его. Но и Сибирцев уже давно научился владеть собой, а спокойствие капитана невольно заставляло его держаться еще мужественнее. Серебров указал на короткий лаз, по которому наблюдатели пробирались в свое гнездо. Здесь он пропустил Сибирцева вперед, как хозяин гостя.

Два наблюдателя встали при виде офицеров. Один из них уступил свое место у стереотрубы Сибирцеву. И Сибирцев впервые увидел Германию.

Перед ним была плоская бескрайняя равнина, уходящая на запад, в сторону заходящего солнца, изрытая окопами, истыканная надолбами и кольями с колючей проволокой, с перевернутой снарядами землей, на которой свивалась в клубы неубранная пшеница. Дальше к горизонту виднелся маленький городок, кирха, а в стороне, почти у самой полосы укреплений, — усадьба или ферма какого-то богатого землевладельца — мыза Гроссгарбе, по-русски «Большой сноп». Возня немцев у этой мызы и заставила Масленникова послать сюда майора.

Вся равнина, плохо видимая сквозь пелену пыли и дыма, казалась отсюда мертвой и безжизненной. Но на самом деле она была полна тайного движения и невидимой работы. Здесь проходила оборонительная линия, построенная немцами задолго до войны, и каждый дом, даже вот такая богатая усадьба, как мыза Гроссгарбе, был вписан в эту оборонительную линию. Все здания мызы были построены из бетона, окна узкие, как бойницы, а службы, скотные дворы, сараи и амбары и внешне похожи на доты, в которых очень удобно расположить пулеметы, минометы и, может быть, даже пушки.

Но и на самой равнине каждый холм был укрытым дотом и каждая колокольня — наблюдательным пунктом. Сибирцев оглядел прусскую равнину, затем отстранился от стереотрубы и перечитал краткие записи наблюдений:

«6.34. К юго-востоку от мызы Гроссгарбе к отдельному сараю прошла легковая машина, оставалась 13 минут вне видимости, в 6.47 направилась обратно в город Раппе.

8.15. Показались два немца в направлении того же сарая от Раппе, по-видимому, с катушкой провода.

8.20. Это связисты. Прошли в ту лощину, куда ранее проходила легковая машина.

9.23. От мызы к передовым небольшими группами, по два-три человека, перебегают немцы с тяжестями.

9.27. Подносчики снарядов. Исчезают возле ручья.

10.00. Огневой налет по берегу ручья.

10.15. Окончание огневого налета…».

И так изо дня в день, из минуты в минуту все заносилось в дневники наблюдателей. Из всего этого штаб извлечет данные о новых укреплениях, отметит на своей огневой карте фортификации, чтобы очередным артиллерийским налетом уничтожить плоды ночной работы врага.

Начало темнеть. Смолкли одиночные выстрелы снайперов. Утихала канонада.

Сибирцев поблагодарил капитана и пошел было к выходу.

— А вы разве не станете ждать? — удивленно спросил Серебров.

Майор хотел спросить, о каком ожидании говорит Серебров, но в это время с немецкой стороны, совсем где-то рядом, началась беспорядочная стрельба.

— Обнаружили! — с горечью крикнул старший наблюдатель.

Сибирцев высунулся из амбразуры, пытаясь разглядеть в ночной бинокль, что происходит. Над болотцем, что лежало между окопами, в мертвой зоне, поднялись столбы минных разрывов. Мины летели одна за другой. Затем из болота вырвалась в сторону русских окопов ракета. И в ту же минуту с русской стороны ударили тяжелые минометы, образуя сплошную стену отсечного огня.

Сибирцев увидел силуэты двух бойцов, бежавших к болоту среди тяжелых столбов воды и ила. Затем все смешалось в сплошном громе. Немцы ввели в дело тяжелые минометы и орудия. На всем протяжении ходов сообщения теперь вздымались взрывные волны. Один, а за ним и другой снаряд взорвались в развалинах сарая. Начинался ночной бой. отрезавший Сибирцеву путь к штабу.

— Ну как, хорошо мы обеспечили переход вашего разведчика? — спросил Серебров.

— Какого разведчика? — прерывающимся от волнения голосом сказал Сибирцев.

— Разве вы не для этого приезжали? — в свою очередь взволновался Серебров. Может быть, он даже пожалел о том, что проговорился. Но, увидев, как изменилось лицо Сибирцева, сжалился над ним. — видно, майору не безразличны судьбы людей его отдела, если он так переживает, хотя и не знал, что именно сегодня ждут кого-то из них. — Мы уже второй день ждем этого перехода. Подполковник Масленников сообщал, что ждет человека… Ну, я и думал…

Сибирцев опустился на скамью, потом вскочил, заторопился:

— Я должен немедленно вернуться в штаб!

Но Серебров положил на его плечо тяжелую руку:

— Никуда вы сейчас не пойдете!

Он снова усадил майора, присел рядом с ним, и так, молча, не глядя друг на друга, они просидели с полчаса. Но едва стихла канонада, как Сибирцев выскочил из укрытия и побежал почти бегом на КП батальона, не ожидая Сереброва.

Серебров догнал его уже перед самым КП.

Заместитель комбата, увидев Сереброва и Сибирцева, лихо доложил:

— Разведчица здорова, только сильно ослабла. Ее отправили в штаб армии. — И совсем другим тоном, удивленно воскликнул — Но какой человек! Выйти из воды и огня и, даже не отдохнув, потребовать, чтобы ее немедленно доставили в штаб армии. А ведь она три дня и три ночи пробиралась через линию фронта! На это не всякий мужчина способен!

Сибирцев выбежал из блиндажа.

Масленникова в штабе он не застал. Очевидно, сведения, доставленные Мариной, требовали немедленной передачи выше по начальству. Сотрудники сказали Сибирцеву, что лейтенанта Стрельцову отправили на отдых в хозяйство Хмурова. Но туда Сибирцев без разрешения ехать не мог. Однако подполковник не забыл о своем подчиненном, сам позволил из штаба фронта и разрешил Сибирцеву быть свободным до десяти часов утра…

На этот раз в хозяйстве Хмурова Сибирцева встретили с искренней радостью. Сам капитан вышел навстречу Сибирцеву и еще издалека закричал:

— Здесь, здесь ваша супруга, товарищ майор! Мы устроили ее вон в том домике…

Он проводил Сибирцева к маленькому домику в глубине сада и, простившись, медленно зашагал к себе. Может быть, он думал в эту минуту о том, когда и где ему самому приведется увидеться с женой и случится ли это вообще… Чужое счастье, как бы мало оно ни было, всегда вызывает некоторую зависть…

Сибирцев, проводив капитана глазами, пока тот не скрылся за деревьями, не стучась открыл дверь.

В комнате было полутемно. Марина сидела, слегка опустив голову, в кресле, против открытой дверцы жарко растопленной печки, как будто все глядела в огонь и не могла оторваться. На самом же деле она, как видно, едва присев, заснула. Георгию даже послышалось, что она чуть слышно всхлипывает во сне, как обиженный и испуганный ребенок, и не может проснуться, чтобы сбросить это тяжелое оцепенение. Она, должно быть, едва смогла переодеться, — груда грязной, мокрой одежды лежала тут же, и от нее клубился пар.

Он стоял у порога, и смотрел, и жалел ее до той боли в сердце, когда печем становится дышать. Но страшный сон все мучил ее, и он тихо позвал:

— Марина!

Она вдруг вскрикнула, вскочила с кресла, бросилась к нему, припала на грудь. Жалость все шире захлестывала Георгия, и он, еще не видя ее лица, гладил ее волосы, усталые, согнувшиеся плечи, целовал ее, ощущая соленые слезы, обильно бежавшие по исхудавшим огрубелым щекам и подбородку.

— Ну что ты, Марина, не надо плакать, не надо… — бормотал он, пытаясь приподнять и разглядеть ее лицо, но она только крепче прижималась к нему, словно все еще не верила, что это он.

— Когда Масленников сказал, что ты здесь… — начала она, но голос ее затрепетал и сорвался.

— Значит, он сказал все-таки…

— Я не могла дождаться, все думала, что с тобой что-нибудь случится…

— Да что со мной может случиться!

— А потом еще Хмуров сказал, что ты искал меня и звонил каждый день…

— А о том не сказал, что встретил меня как диверсанта?

Сибирцев все старался говорить так, чтобы слова звучали шутливо, но она не могла принять этого тона. Когда же она нашла силы, чтобы оторваться от него, и подняла лицо, он со страхом увидел, как она изменилась! Осунулась. Почернела. Глаза стали шире, потемнели, в них все время мерцает какой-то мрачный огонь.

И вдруг как выдохнула:

— Но как же у них страшно, как страшно!

У Георгия по спине пробежали мурашки. Но она уже словно бы успокоилась или не захотела больше терзать его своими воспоминаниями, заговорила о простом, обычном:

— Сейчас мы поужинаем, потом ты расскажешь о Москве, о том, что была в газетах, ведь я же ничего, совсем ничего не знаю.

— Тебе нужно отдохнуть.

— Ну что ты, я днем немного спала.

— Знаю я, как ты спала. Я был как раз там, на передовой, когда ты переходила.

Лицо у него нахмурилось, брови сошлись над переносьем, она торопливо погладила эти широкие брови, сказала, успокаивая:

— Нет, честное слово. Там, правда, болото, но я нашла хорошую кочку, совсем почти сухую. Только они долго не давали мне переползти через это болото. Ты не думай, это совсем не трудно! — как-то даже наивно объяснила она.

— Да уж действительно легко! — ворчливо сказал он.

— Нет, в самом деле! И представь, там, на командном пункте, оказался такой романтический офицер, что прямо в героини меня произвел. «Вы — необыкновенная женщина! — говорит. — Вы совершили подвиг, который не по плечу иному мужчине…». И все это на высоком пафосе…

— Я его видел. Зато меня он принял за труса — слишком уж поспешно я покинул этот КП…

— Если бы я знала, что ты там!

Но, как видно, еще не настала пора говорить спокойно. Опять она вздрогнула, тихо сказала:

— Жаль ребят! Они еще там… Нас ведь было много! А в последние дни стало совсем трудно. Фашисты словно взбесились от страха. Облавы, расстрелы. В лесу, где мы базировались, чуть не за каждым деревом дезертиры прячутся, а полицейские охотятся за ними. Наткнутся нечаянно, и не уйти…

В дверь постучали. Ординарец Хмурова принес ужин и бутылку вина. Марина улыбнулась:

— Это они ради тебя. Обычно у нас полагается по возвращении общий ужин…

Марина зажгла лампу над столом, засуетилась. Ей хотелось, чтобы этот ужин вдвоем стал настоящим праздником. А Георгий все смотрел и смотрел на нее.

В форменном платье она казалась очень высокой, худощавой. Теперь, когда воспоминания ненадолго покинули ее, она выглядела даже веселой. Но он-то понимал, как непрочна эта веселость!

Долго сидели за столом. Когда все было съедено и выпито, он осторожно спросил:

— Какие же у тебя планы?

— Как начальство прикажет! — небрежно ответила она.

Но, видно, прочла что-то в его глазах, потому что вдруг заговорила торопливо, с особым упорством:

— У меня осталась еще одна операция. Но ты не должен бояться за меня, Георгий. А передать ее кому-нибудь другому я не могу.

Он опустил голову.

Что дал бы его протест? Ничего! Он даже представлял себе, какая это операция, но молчал. На каждого из них придется своя операция, и, наверно, не одна. Тут не помогут ни утешения, ни просьбы…

Утром Марина проводила его до шоссе. Машина шла впереди.

Они медленно двигались по лесной дорожке, усыпанной листьями. Марина остановилась под дубом, держа Георгия за руки.

— Знаешь, когда кончится война, никогда не будем говорить о ней. Она ведь скоро кончится, правда?

— Конечно, — улыбнулся Георгий.

— Вот и хорошо, — весело сказала она. — Немного еще повоюем — и по домам. Я поняла, что война — это не женское дело…

— Может быть, тебе попросить отпуск? — осторожно предложил Георгий.

— Ну нет. Теперь не до отпуска. Теперь мы у их ворот.

Шофер как бы нечаянно нажал сирену. На шоссе стремительно выходила огромная колонна моторизованной артиллерии. Шоферу хотелось обогнать колонну, чтобы не путаться между орудиями. Марина торопливо поцеловала Георгия.

— Да, я совсем забыла спросить, ты доволен своей работой?

— Да.

— Это очень хорошо. Только береги себя. — Затем, помолчав немного, заглянула в его глаза, робко спросила: — Когда мы увидимся?

— Может быть, завтра…

— Ну, до свиданья!

С поворота, из-за моста, он еще раз увидел ее. Марина стояла возле дуба и смотрела вслед ему. Затем ее скрыла колонна пушек, змеистая, тяжелая пелена пыли.

Назад: Часть вторая

Дальше: 7