3
«Датские патриоты за последнее время усилили борьбу против немецких оккупантов. В первой половине марта в Копенгагене взорвано три цеха на одном крупном заводе. 26 марта произошел взрыв на другом машиностроительном заводе, выпускающем продукцию для немецкой армии. На днях группа патриотов ночью подожгла казарму, в которой находились немецкие солдаты».
Совинформбюро. 31 марта 1043 г.
В пятницу они ненадолго съездили в город. Толубеев позвонил мастеру Андреену на завод, сказал, что отправится на неделю в Киркенес по делам концерна, заехал в его домик и взял из чемодана самое необходимое, оставив в нем прощальную записку, в которой обещал встретиться «в шесть часов вечера после войны». Вита поехала за письмами отца.
Когда он сел в машину возле ворот парка, ему бросились в глаза крупные свертки в упаковке с магазинным клеймом. Дома Вита торжественно преподнесла ему один из свертков:
— Пожалуйста, надень это, я хочу посмотреть, как ты будешь выглядеть?
У него не хватило духу обижать ее отказом. Поднявшись к себе, он распаковал сверток. В нем оказался рыбацкий костюм из какой-то плотной материи, подбитый гагачьим пухом: и куртка, и брюки, и высокие сапоги с ремнями под коленом и на щиколотке, «скифские», — как называли эту обувь заядлые яхтсмены, — шерстяные толстые чулки. Когда он надел все это обмундирование и подошел к зеркалу, он и сам себе показался настоящим «морским волком».
Выйдя в этом наряде в столовую, он остановился пораженный. На Вите был точно такой же наряд, правда, более изящный, но на Вите все выглядело изящно.
— Тебе-то это зачем? — изумленно спросил он и вдруг ощутил холодок в груди. Она, кажется, решила идти в море вместе с Свенссонами!
— Я буду с тобой до последнего мгновения! — твердо сказала она.
Возражать он не мог.
Полюбовавшись на себя в зеркало, она ушла к себе и сменила этот маскарадный костюм на обычное платье. Он тоже переоделся, но легче от этого не стало. Все думалось: долгие проводы — лишние слезы.
Весь этот вечер и весь субботний день она была необычно тиха, послушна, ухаживала за ним, как за больным. Из дома они не выходили, да и Толубеев остерегался: теперь, когда все было готово для возвращения, надо было притаиться, замереть. И Вита как будто поняла это его желание…
Он сидел в верхнем холле, перелистывал газеты, прислушивался к движениям Виты, собиравшей на стол внизу: сегодня она не пела, лишь звенела столовыми приборами. Но когда она пригласила его к столу, удивился: обед был необычайно пышный, праздничный. Заметив его удивление, грустно пошутила:
— У нас же не было ни помолвки, ни свадьбы! Пусть будет хоть прощанье!
Долго сидели за столом, выпили бутылку белого мозельского вина, но он не почувствовал ни вкуса, ни запаха. Все его чувства и ощущения как будто перегорели, осталась зола. Во всяком случае, весь мир казался серым, как зола.
В шесть часов вечера приехали Свенссоны. Оба были в грубой рыбацкой робе. Костюм Толубеева, в который он переоделся к вечеру, похвалили, Виту попытались отговорить от поездки, но безуспешно… В туристско-рыбацком своем костюме она была холодна, как настоящий викинг. Свенссон-старший сказал наконец:
— Я еще не знавал ни одного мужчину, начиная со времен Адама, который мог бы уговорить женщину не делать глупостей, но мир как будто не пострадал от этого. Оставьте ее, молодые люди!
В машине она сидела рядом с Толубеевым, такая же тихая, грустная. Он все время чувствовал ее плечо и руку, и это было похоже на прощальное объятие.
В полной темноте они спрятали машину за стеной старого хутора, где она стояла и в прошлый раз. Опять появились два человека, один — рослый и плотный, похожий на Свенссона-старшего, другой — худой, длинный. Их лодка стояла на мостках, над морем. Ее скатили на воду, рыбаки, стоя в воде, держали ее за борта, Свенссон-старший сгреб Толубеева и перенес по воде в лодку, Севед Свенссон взял на руки Виту и усадил рядом с Толубеевым. Потом они влезли сами, за ними — рыбаки, и лодка тихо поползла по черной воде фиорда.
Оглянувшись, Толубеев снова увидел тонкий лучик света, пробивавшийся откуда-то, как из зашторенного окна. А взглянув по направлению луча вперед, заметил лежавший в дрейфе катерок. Это было судно Ранссона «Сигрид».
Пересаживались тихо, здоровались шепотом. Виту сразу провели в каютку на носу, доставившая их лодка беззвучно исчезла, Ранссон поднял косой парус, и весенний, хотя и холодный ветер с берега толкнул суденышко. Сразу исчез направляющий луч, каменные громады фиорда словно раздвинулись, и суденышко вышло в залив. Ранссон включил мотор.
Рокот мотора тревожил, возбуждал. Казалось, что его слышно на обоих берегах залива. Поэтому Ранссон прижимал суденышко ближе к скалам.
Но едва появлялись огоньки прибрежных городков, как Ранссон уводил суденышко мористее, по-видимому, опасался нечаянной встречи. Около десяти часов вечера миновали Арендаль, распластавшийся глубоко по берегу. В это время Вита выглянула из каюты, увидела этот тающий и расплывающийся свет и что-то сказала в сторону города. Толубеев изумленно посмотрел на нее, ему показалось, что она произнесла что-то похожее на «Прощай!».
Они были на выходе в пролив Скагеррак, когда из берегового укрытия наперерез им ринулся длинный, похожий на хищную рыбу катер береговой охраны. Он был освещен топовыми огнями и сильным прожектором, установленным на носу. Катер несся, казалось, бесшумно, потому что Ранссон попытался форсировать свой мотор, едва завидел это светящееся привидение. Но скорости были несравнимы. «Сигрид» как будто стояла на месте, а таможенный катер резал темноту и пространство, как брошенный сильной рукой стальной нож.
С катера прострочила предупреждающая очередь пулемета. Ранссон крикнул:
— Дымовые шашки!
Отец и сын Свенссоны бросились на корму, где на борту были разложены дымовые шашки. Отец зажигал запальные шнуры, а сын швырял эти дымящиеся гранаты одну за другой, С катера дали вторую очередь, теперь там целились по носу «Сигрид». Толубеев заставил Виту лечь между сложенными сетями, а сам кинулся к Ранссону:
— Где пулемет?
— На корме под брезентом! — буркнул тот, измеряя взглядом расстояние между «Сигрид» и таможенным катером. Оно все сокращалось.
Толубеев выдернул из ножен рыбацкий нож и бросился на корму.
Он полоснул по веревкам и брезенту и открыл тело пулемета.
Это был «Бофорс», неизвестный ему пулемет, с колесиками и рукоятками для прицеливания. Но разглядывать устройство было некогда. Толубеев развернул пулемет руками, целясь в прожектор, и дал резкую сильную очередь. Прожектор погас, и в тот же момент Ранссон выключил мотор. Катер вошел в облако дыма.
В следующий миг, под брань и крики таможенников, их катер тоже скрылся в дыму. И тогда с их палубы дал очередь спаренный пулемет. Толубеева ударило в плечо и отбросило к борту. Он еще вскочил сгоряча и тут же рухнул навзничь.
Вита вскрикнула, но Ранссон так властно прошипел: — «Тихо!» — что она замолчала. Катера разошлись в дыму, брань таможенников стала еле слышна. Тогда Ранссон шепотом приказал:
— Фрекен, перевяжите русского! Бинты в аптечном ящике в каюте.
Севед Свенссон приподнял раненого, пытаясь остановить кровотечение. Подоспела Вита. Она сняла куртку с Толубеева, разорвала шерстяное белье и принялась бинтовать вялое непослушное тело. Катер таможенников исчез где-то в темноте, и Ранссон снова включил мотор.
Как видно, Ранссон не напрасно выводил свой катер в море по ночам. Никто так и не понял, каким образом ему удалось выйти в точку рандеву. Но перед ними выплыл из темноты борт подводной лодки, послышался осторожный оклик.
— Помогите поднять раненого русского! — властно приказала Вита.
С лодки сбросили в катер штормтрап, молодой моряк спрыгнул на борт катера и помог Севеду Свенссону поднять обмякшее тело. Вслед за Толубеевым на подводную лодку поднялась Вита.
— Я ухожу с вами! — резко, отвергая все возражения, сказала она. — Все данные у меня! А жизнь вашего офицера в опасности, и я должна быть при нем. Я его жена!
Команда «Сигрид», не понимающая русского языка, с удивлением слушала страстную речь девушки. Но вот она обернулась к ним, сказала:
— Я остаюсь с господином Толубеевым. Передайте отцу, мы вернемся, когда наступит мир.
Матросы вносили раненого в лодку. За ними решительно спустилась девушка. И человек, отвечавший за рандеву, молча пожал плечами.
Часть вторая
Глава первая. Хороший разведчик стоит армии…
1
«31 марта с. г. Красная Армия завершила зимнюю кампанию против немецко-фашистских войск.
За время зимней кампании советские войска нанесли вражеским армиям тяжелые военные поражения. Красная Армия нанесла немецко-фашистским войскам крупнейшее в истории войн поражение под Сталинградом, разгромила немецкие войска на Северном Кавказе и Кубани, нанесла ряд тяжелых поражений врагу в районе Среднего Дона и Воронежа, ликвидировала вражеские плацдармы на Центральном фронте (Ржев — Гжатск — Вязьма) и в районе Демянска, прорвала блокаду Ленинграда».
Совинформбюро. 2 апреля 1943 г.
Он ничего этого не слышал. Подводная лодка шла и ночь и день в крейсерском положении, потому что принятый на борт раненый был очень плох. Военфельдшер, оказавший ему первую помощь, доложил командиру, что пуля прошла рядом с сердцем и застряла в левой лопатке, но операцию делать он не рискует. Иностранная женщина, — сказал он, — и сама находится в шоковом состоянии, но не желает покинуть раненого…
Ответ на радиограмму поступил через тридцать минут. Командиру предписывалось доставить раненого как можно быстрее, «пренебрегая опасностями пути…». И лодка шла, не отстаиваясь, шла в наводном положении, потому что раненому и его спутнице был необходим свежий воздух. Дежурили пулеметчики у крупнокалиберных зенитных установок, дежурили офицеры и впередсмотрящие, дежурили акустики, а лодка прорывалась мимо берегов Норвегии, «пренебрегая опасностями…».
Подводники и сами не могли понять, почему им так повезло. Может быть, норвежская морская полиция потеряла следы маленького суденышка, обстрелявшего их катер из пулеметов, и решила, что беглецы или контрабандисты прорывались в Исландию или в Ирландию, и не сообщила сотрудничающим с ними немцам об этой случайной встрече в море. А может быть, немецкие военно-морские силы были отвлечены преследованием какого-нибудь морского каравана, идущего из Англии или Америки к берегам Советского Союза. Но Вита знала, что это ее молитвы, ее любовь укрыли подводную лодку от врагов…
Лодка вошла в порт утром, и на пирсе ждала санитарная машина с двумя врачами и сопровождающим их офицером. После короткого разговора врачи сделали раненому поддерживающие уколы и согласились сопровождать его до Москвы. Тихая женщина, не проронившая ни слова, ни слезинки, только все время державшая то руку раненого, то край его носилок, села рядом с ним в санитарную машину на неудобный откидной стульчик и поехала на аэродром, стискивая зубы каждый раз, как машину встряхивало на обледеневшей дороге и раненый коротко стонал.
И в самолете, который, к счастью, оказался теплым, она сидела рядом с подвешенными носилками и только раз удивленно взглянула в иллюминатор, увидев, что их самолет сопровождают еще несколько других — остроносых, с короткими крыльями, летящих то спереди, то по сторонам. И тут она вспомнила, что самолет еще должен лететь долго-долго, а в воздухе каждую минуту могут показаться самолеты врага… Вспомнила и тут же забыла.
И Москву она не видела, сидя за окрашенными в белый цвет окнами санитарной машины. Она все ждала, — когда же будет больница, когда будет операция, когда ей скажут, — выживет ли он, что лежит рядом с нею, безгласный, бесчувственный.
Она удивилась еще раз, что привезли их не в больницу, а в какой-то жилой дом, но тут раненого снова понесли куда-то на носилках, и она опять держалась за край этих носилок, как будто боялась, — отпусти, — и он исчезнет!
Но все-таки там, куда наконец вошли: санитары с носилками, она, держащаяся за носилки, сопровождающие врачи, офицер, — там была наконец больница: операционный стол, профессора в белом, сестры милосердия, ясный свет бестеневых ламп. Ей никто не мешал, только сестра милосердия вывела на минуту в соседнюю комнату, где в гардеробе висели платья, ящики были полны свежим бельем, — сказала, чтобы фрекен переоделась, ведь на фрекен все тот же рыбацкий костюм, пропахший соляром и бензином, помогла ей, подала такой же белый халат, и снова проводила туда, где уже на столе, под простыней, лежал раненый, и профессора, врачи, сестры что-то делали с ним, а в углу лежали остатки его изрезанной одежды.
Это продолжалось час-полтора-два. Вита смотрела порою на часы, но все равно не запоминала времени, а окна были закрыты глухими черными шторами, и трудно было понять, день ли за окном или ночь. Но вот самый старый из профессоров подошел к Вите, спросил, понимает ли она по-русски, и на ее кивок сказал:
— Ваш муж, милая, счастливец! Он будет жить!
И тут она впервые зарыдала, но это были уже облегчающие слезы, а профессор кивнул сестре, и та, ловко отвернув рукав ее халата и платья, сделала какой-то укол, и Вита вдруг ушла из этой комнаты. Но так как она была опять с Вольёдей, — они шли по снежному Треунгену на лыжах, — то ей все казалось прекрасным, счастливым. И она, уже не чувствовала, как сестра раздевала ее, поворачивала на большой кровати, укладывая поудобнее, она все шла рядом с Вольёдей, и он был здоров, был не такой, каким она увидела его так недавно в Треунгенской усадьбе, а еще таким, каким увидела его впервые и полюбила сразу и на всю жизнь…
Проснулась она от чужих голосов, но все равно пробуждение было прекрасным, так как вокруг было светло, большие окна излучали в комнату синеватый свет, и она сразу поняла, что ночью выпал снег и это, наверно, самый последний снег этой долгой и трудной зимы. Дверь была приоткрыта, и в ней стояла сестра милосердия, та самая, что вчера помогала ей переодеться, и в комнате пахло кофе, свежим хлебом, и когда сестра увидела ее открытые глаза, она подошла и сказала, что барышня должна сначала позавтракать, что ванна уже готова, что товарищ Толубеев чувствует себя хорошо, хотя разговаривать с ним еще нельзя.
— Но увидеть? Увидеть? — вскричала Вита.
— Что вы говорите? — спросила сестра.
И тут Вита поняла, что всю ночь говорила с Толубеевым по-норвежски и с сестрой заговорила на родном языке, хотя и поняла, что с ней говорили по-русски. С трудом вспомнила она нужное слово и снова вскричала.
— Увидеть его!
— Только после завтрака и ванны! — строго сказала сестра и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
За дверью снова послышались чужие голоса, но они были тихи и мирны, и Вита успокоилась. Она только застеснялась немного, что одета в непривычную необыкновенно длинную сорочку, а не в пижаму, но запах кофе уже возбуждал, и она вспомнила, что не ела двое, а может, и трое суток, что она в холодной России, но что Вольёдя чувствует себя лучше, значит, и она должна чувствовать себя лучше, и торопливо принялась за кофе, понимая, что от нее самой зависит, когда ей разрешат свидание с ним.
Больничных кнопок со звонками ни над кроватью, ни на столике не было, но стоял телефонный аппарат, и Вита подняла трубку. Далекая женщина спросила: «Кого?»— и Вита робко попросила: «Сестру милосердия!» — и сестра тут же появилась в комнате. Вита поднялась было с постели, но у нее закружилась голова, и сестра сама принялась выбирать для нее белье, чулки, платье, туфли… Если это приготовили ей как приданое, то тут было довольно много всего. Потом сестра помогла ей пройти в ванну и помогла там, потому что Виту все покачивало из стороны в сторону, но сестра успокоила ее, сказав, что все это пройдет через десять-пятнадцать минут.
И верно, время, текущее то быстро, то медленно, какими-то странными прыжками, начало успокаиваться, и Виту провели в ту самую комнату, где профессора что-то делали с Вольёдей в день их приезда сюда, только непонятно было, вчера или несколько дней назад. Комната была та же, но ни операционного стола, ни бестеневых ламп уже не было: просто такая же светлая комната с диванами, цветами, и в углу на широкой кровати лежал Вольёдя и глядел на нее изумленно-радостно, так что она опять не выдержала и заплакала. Но сестра уже закрыла дверь, провела ее в другую комнату, где сидели и пили кофе двое русских.
Русские встали, здороваясь, назвали свои имена, но она была еще так возбуждена, что не запомнила их. Однако она снова почувствовала себя хозяйкой — ведь это теперь был дом ее и Вольёди, и «товаричи» пришли навестить ее. Она опустилась на стул, приглашая и их присесть. Вошла та самая сестра милосердия, но теперь уже без халата, принесла кипящий на спиртовке кофейник и чашку для Виты, молочник со сливками и вышла. Вита предложила гостям еще по чашечке свежего кофе, налила себе.
Один из гостей, высокий, костлявый, узколицый, вежливо заговорил на плохом норвежском:
— Фрекен говорит по-русски?
— О, я, я! — ответила она.
Тот с облегчением перешел на русский:
— Фрекен, вы сказали командиру принявшей вас подводной лодки, что все данные у вас… Что вы имели в виду?
— То, что мы с Вольёдей получили там, — она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону. Ей не хотелось называть ни свою страну, ни Германию.
— Владимир Александрович Толубеев еще долго не сможет побеседовать с нами, а нам хотелось бы рассмотреть ваши… данные…
Он как будто не очень верил в эти данные. Второй гость, грузный, с усталым и обеспокоенным лицом, тоже попросил:
— Да, мы хотели бы видеть.
Ее вдруг взволновало это невысказанное недоверие. Неужели они уходили под градом пуль из пустой похвальбы? Неужели Вольёдю чуть не убили из-за какого-то пустяка? Она гордо выпрямилась и сухо спросила:
— А почему я должна передать эти данные вам? Кто есть вы?
Гости переглянулись. Грузный, с озабоченным лицом, вынул из кармана пиджака бумажника небольшое удостоверение в красной коже и подал его Вите. Вита открыла книжечку, там была фотография грузного мужчины и несколько строк: «Заместитель народного комиссара тяжелой промышленности», заверенных печатью и подписью. Она с уважением взглянула на грузного, переводя на свой лад: заместитель министра! В Норвегии для нее и министры были просто друзьями отца. Но Россия, наверно, в пятьдесят раз больше Норвегии. Здесь и министр, наверно, в пятьдесят раз важнее. Но на его спутника тоже взглянула требовательно.
Тогда и узколицый подал свое удостоверение, не такое роскошное, но тоже в кожаной обложке, и там она прочитала еще более короткую запись: «Полковник Кристианс М. А.». И вспомнив, что полковник обратился к ней по-норвежски, подумала: «Возможно, он начальник Вольёди, только не имеет права сказать об этом…». Взглянув еще раз с любопытством на этого хмурого человека, она вышла из комнаты и прошла к себе.
Вся ее одежда висела в гардеробе. Она вскрыла потайной карман и достала небольшой каучуковый мешочек. Ощупав его, она решительно вернулась к гостям и положила его на стол.
Полковник Кристианс стал вскрывать его, и Вита заметила, как у него дрожали руки. «Боже, неужели это действительно так важно? — подумала она и тут же остановила себя: — А Вольёдя? Разве он пошел бы на все эти испытания, если бы не особая важность всего того, что он делал?» Меж тем полковник Кристианс вынул и положил на столе записи Вольёди, черный пакетик с памятной фотографией из Германии и черное маленькое кольцо…
— А это что? — спросил он, взвешивая кольцо в руке.
— О, это мое обручальное кольцо! — лукаво ответила она.
Но он не заметил ее усмешки, отложил кольцо и вскрыл конверт с фотографией.
Он вдруг застыл, став похожим на сильную остроклювую птицу, так близко поднес к лицу снимок, затем длинно вздохнул, сказал: «Вот это да! Это действительно подвиг!» — и передал фотографию заместителю наркома. Тот тоже внимательно взглянул на фотографию и затем — удивленно — на Виту.
— Тот самый танк? — спросил он, глядя на нее восхищенно.
— Да! — кратко ответила она.
Затем Кристианс вскрыл пакет с записями Вольёди.
Они были сделаны на четвертушках бумаги бисерным почерком, без шифровки, Вита сама помогала писать их, и он читал страничку за страничкой, передавая листочки заместителю наркома, а тот, прочитывая, бережно укладывал их снова в пакет. Но вот они рассмотрели все, и полковник Кристианс спросил:
— У вас есть какие-нибудь устные дополнения?
— У меня есть вещественные дополнения! — смело сказала она.
— Какие же? — удивленно спросил Кристианс.
— Образец новой бронетанковой стали, достаточный для анализа. Так сказал мой муж — господин Толубеев.
— Где же образец?
— А это? — она подвинула к нему кольцо.
Боже, как они оба изменились в лице! Они склонились над кольцом голова к голове, передавали кольцо из рук в руки. Потом Кристианс бросился к телефону, позвонил кому-то, воскликнул: «Госпожа Толубеева привезла образец стали для анализа!» — потом потребовал машину с охраной, — и из всего этого Вита поняла самое главное: ее признали достойной помощницей Вольёди и признали его женой.
За окном взревела машина, и гости поспешно откланялись. Вита была безмерно удивлена: оба мужчины поцеловали ее руку, — а ведь она думала, что русские здороваются и прощаются друг с другом ударами по плечу. Во всяком случае, так делали русские моряки, так показывали русских в тех немногих кинофильмах, которые ей удалось посмотреть на родине. Она подошла к окну и увидела, как оба гостя усаживаются в машину, а рядом стоит другая, с вооруженными солдатами. И только тут она наконец поняла, что все сделанное ею совсем не игра, пусть и захватывающая, но что-то такое большое, отчего, может быть, изменятся судьбы народов.
Взволнованная, чувствуя, как подкашиваются ноги, она присела на широкий подоконник, глядя со второго этажа вниз, на чужой город, который она выбрала как вторую родину. Город был тих, заснежен, и снег был белый, как на даче, и редко проходили под окнами прохожие, почти все они были одеты в солдатские шинели — и мужчины, и женщины, и шли они быстро, как будто в этом городе, во всей стране был совсем иной ритм жизни, — и она с еще большей силой поняла: она находится на войне, пусть и не на передовой, но в воюющем городе.
Пришел врач. Он разрешил ей взглянуть на спящего Вольёдю, а затем строго приказал ложиться в постель. И опять та же сестра милосердия, опять в белом халате, покормила ее обедом, а потом подала какое-то лекарство, и Вита не успела додумать свои мысли, пси тому что ее закачало, как в подводной лодке, когда она сопровождала своего раненого мужа, — там, на подлодке, это понимали все! — и ушла в забытье.
2
«В течение 7 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
…В Парижском районе (Франция) скрывается много немецких солдат, дезертировавших из армии, как только они узнали, что их части перебрасываются на советско-немецкий фронт. Специальные отряды эсэсовцев и жандармов день и ночь охотятся за дезертирами. В конце марта в Париже и его окрестностях задержано около 300 дезертиров. По приказу генерала фон Рундштедта расстреляно 90 немецких солдат, дезертировавших из своих частей».
Совинформбюро. 7 апреля 1943 г.
На следующий день Виту посетил полковник Кристианс. Он горячо поблагодарил за ее помощь Толубееву, попросил передать ему привет, когда это будет возможно, и с удовольствием выпил кофе, которое подала им сестра милосердия Лидия. Теперь Вита уже знала ее имя и пыталась улучшить свой русский язык, беседуя с нею. К Толубееву ее пускали только в те часы, когда он спал, Кристиансу и вообще не пришлось повидать раненого.
После кофе Кристианс сказал:
— Вам, должно быть, скучно, фрекен Вита? Я спрашивал врача, он считает, что вам пока не следует выходить на улицу, вы еще слишком слабы от пережитого. Но у меня есть просьба к вам: напишите подробные воспоминания о своей поездке в Германию. Это и развлечет вас, и поможет нам. Даже лучше будет, если вы их продиктуете. Я пришлю вам завтра с утра стенографистку…
— Пусть она привезет мне книги и учебники русского языка. Я так плохо говорю по-русски! — пожаловалась Вита. Про себя она подумала, что если Вольёдя, вернувшись в Норвегию, говорил как лапландец, то сама она говорит по-русски хуже лопарки. Кажется, так называли русские лапландцев, обосновавшихся на их территории.
Стенографистка приехала и привезла книги и учебники. Вместе с нею появилась и учительница русского языка. Но так как ни стенографистка, ни учительница не знали норвежского, то занятия с записями и уроками проходили медленно. Впрочем, Вита не жаловалась: она хоть чем-то была занята, а Вольёде понемногу становилось лучше. Он чаще приходил в сознание, улыбался ей, хотя врач по-прежнему запрещал ему разговаривать.
Вита внимательно слушала радио, просматривала все газеты, какие посылал ей полковник Кристианс, в том числе и норвежские. О скандале с ее бегством в газетах не было ни слова. Отец, по-видимому, оставался еще в Германии, может быть, там ему легче перенести этот удар.
В сводках с фронтов Вита с удивлением читала, что вся война словно бы застыла на одной и той же полосе. Изо дня в день сообщалось, что на фронтах изменений не произошло. Интересовали ее известия о движении Сопротивления, которые какими-то путями попадали через все фронты в Россию и иногда публиковались в конце сводок информбюро. Как ни мало понимала она русский, по ясно было одно: Сопротивление во всех захваченных немцами странах расширялось, начинались настоящие боевые действия. И она молилась богу, чтобы немцев поскорее разбили, чтобы Вольёде не пришлось больше рисковать жизнью, хотя и понимала, что война решится не этими мелкими стычками, не войной англичан с немцами в Африке, а все равно здесь — в России.
И упорно пыталась объяснить стенографистке каждое свое слово, потому что и ее слова тоже служили будущей победе. В конце концов через неделю ее отчет был готов, и стенографистка пообещала передать его полковнику Кристиансу.
И вот наступило наконец счастливое время, когда ей разрешили быть рядом с Вольёдей, читать ему газеты, книги, разговаривать, но пока еще так, как разговаривают с малыми детьми: только отвечала на его вопросы…
По-видимому, врачи, следившие за Вольёдей, давали Кристиансу ежедневные сводки о его здоровье, потому что в тот день, когда Вольёдя впервые сел на постели, утонув в подушках, приехал и полковник Кристианс.
Он зашел только на минуту, был хмур и озабочен чем-то, но о Витой и Толубеевым поздоровался радостно, справился о здоровье и тут же спросил:
— Можете ли вы завтра принять товарищей, которые дали вам «добро» на поездку?
— Да, — ответил Вольёдя.
И Вита поняла, что все эти неведомые ей люди ожидали улучшения его состояния с такой же тревогой и нетерпением, как и она сама.
Утром на следующий день Вита помогла мужу переменить сорочку, сестра Лидия, безотлучно находившаяся в их доме, побрила его, убрала комнату и поставила несколько стульев и столик.
— Их будет так много? — испугалась Вита за мужа.
— Нет, только пятеро. Маленькое совещание.
— Но Вольёдя не выдержит!
— Он будет только слушать.
— А я?
— Надо спросить у полковника Кристианса.
Кристианс приехал первым и привез с собой стенографистку. К Вите он обратился сам:
— Я хотел бы, чтобы вы приняли участие в нашей беседе…
Вскоре появился заместитель наркома и с ним еще три человека.
Вита прошла к мужу. Толубеев чувствовал себя хорошо и с нетерпением ожидал посетителей.
Она пригласила гостей.
Гости здоровались с Толубеевым почтительно, и это очень понравилось Вите. Все-таки она несколько побаивалась этого торжественного визита.
Когда все расселись и стенографистка разложила свои карандаши и тетрадки, полковник Кристианс произнес:
— Наше совещание не является официальным. Мы просто обменяемся мнениями по известному вопросу, пользуясь некоторым улучшением здоровья подполковника Толубеева…
— Подполковника? — удивился Толубеев.
— Позвольте мне первым поздравить вас с внеочередным присвоением звания и орденом Ленина, которым вы награждены за выполнение особого правительственного задания. Вита Арвидовна Толубеева награждена за беззаветную помощь вам в выполнении этого задания орденом Красного Знамени…
Вита вспыхнула от удовольствия. Собственно, не за себя даже, а за Вольёдю. Но и признание ее заслуг было также приятно. А особенно приятно снова подтвержденное ее право быть женой Толубеева. Ведь она понимала, представляла, знала, как трудно будет в этой воюющей стране ей, иностранке, человеку без документов и прав.
И вот ее право на любовь и на жизнь с русским мужем признано!
А ее Вольёдя то бледнел, то вспыхивал. Сестра Лидия встала на пороге и строго сказала:
— Профессор просил не волновать больного!
— Милая сестра, еще никто не умирал от радости! — сказал Кристианс.
— Может быть, — непримиримо сказала сестра, но притворила дверь. И Вита подумала: Лидия будет вот так сидеть за дверью все это время, чтобы в случае необходимости помочь Вольёде, а может быть, и попросить всех покинуть его, И снова ей стало радостно: ведь это оберегают ее мужа!
— Против медицины мы бессильны! — усмехнулся Кристианс. — Поэтому будем по возможности краткими. Первое слово заместителю наркома…
— Владимир Александрович, мы произвели анализ «образца»! — он подчеркнул это последнее слово и достал из своего портфеля маленькую коробочку. — Сталь сверхтвердая. В эту минуту на одном из московских заводов идет первая плавка этой стали. Через неделю мы построим опытную коробку и попробуем испытать на ней наши бронебойные снаряды. Но Вита Арвидовна в своих записях сообщает, что немцы при ней испытывали новый танк на пробойность нашими противотанковыми орудиями калибра восемьдесят восемь. Снаряды оставили только вмятины. Не сомневаюсь, что вы уже думали об этом. Нет ли у вас особых предложений?
— Да. Новые пушки.
— Перед вами инженер одного из уральских пушечных заводов, — указал он на молодого еще человека, скромно устроившегося в уголке. — Они наладили выпуск стодвадцатидвухмиллиметровых орудий. Работу этих пушек мы испытаем на нашей «коробке» через неделю. Что вы можете предложить еще?
— Каково основное назначение новых орудий?
— Полковая артиллерия.
— Это не даст необходимого эффекта… — Толубеев внимательно посмотрел на молодого инженера. — Сколько новых орудий вы можете выпустить в месяц?
Инженер взглянул на заместителя наркома. Тот пожал плечами:
— Если мы решим, что эта пушка наиболее эффективна, мы можем передать заказ на несколько заводов…
— Теперь уже можно с уверенностью сказать, что немцы будут иметь к середине лета несколько тысяч новых танков. Так как эти машины очень тяжелы, немцы выберут самое сухое время для своей танковой атаки, и вероятнее всего их новым плацдармом окажется степная местность, без мелких рек, без лесов и болот. Возможно, это будет Курск или еще южнее — Сальская степь. Во всяком случае, эти новые пушки, разбросанные по полкам переднего края, не смогут отбить массированную танковую атаку. Необходим заслон из самоходных орудий крупного калибра, которые могут быть немедленно переброшены на любой угрожаемый участок фронта, и надо вооружить этой пушкой наши тяжелые танки «ИС».
— Самоходки со стодвадцатидвухмиллиметровой пушкой? Танки? Но они будут очень тяжелы! — задумчиво сказал заместитель наркома.
— Почему же? — вдруг оживился инженер. — Ведь задача значительно упрощается! Поскольку большинство атак будут проходить на сближающихся курсах, пушку можно облегчить. В пехотных порядках останутся пушки прежнего образца, а для самоходок и танков мы изготовим модернизированные.
Молчаливо сидевший рядом с заместителем наркома генерал вдруг оживленно поддержал инженера:
— Если мы соберем две-три тысячи таких самоходок и танков, новые танки Гитлера будут пылать, как пылали старые!
— Две-три тысячи… — Толубеев прикрыл глаза ладонью. То ли он представил себе это небывалое по масштабам танковое сражение, то ли не мог поверить, что сражающаяся страна может совершить такой подвиг. А у Виты захолонуло сердце, когда она вдруг поняла, что эти люди вот так, спокойно, говорят о будущих сражениях, в которых погибнут тысячи людей.
— И две, и три, и четыре! Сколько потребуется! — сердясь, сказал генерал. — Слишком многое поставлено на карту! И заметьте, подполковник Толубеев, мы научились верить нашим разведчикам. Если вы доставили такие доказательства возможного танкового нашествия гитлеровцев, то уж давайте рассчитывать это сражение так, чтобы выиграли его не гитлеровцы, а мы! — он резко встал и обратился к остальным: — Кажется, мы пришли к нужному выводу. Я позволю себе еще раз поблагодарить подполковника Толубеева и Виту Арвидовну за огромную услугу, которую они оказали армии и народу. Дадим теперь подполковнику отдохнуть. Надеюсь, что он будет участвовать в испытании нового орудия!
Все стали прощаться. Заместитель наркома подошел к Вите и подал ей маленькую коробочку, которую достал в начале беседы из портфеля.
— А это, Вита Арвидовна, вам, взамен вашего бывшего обручального кольца. То кольцо пришлось, к сожалению, расплавить…
Он открыл коробочку, и Вита увидела в ней два обручальных кольца. Они были золотые, одно — мужское, другое — женское. Она надела маленькое кольцо на палец, и оно пришлось как раз впору. Другое она подала мужу, и Толубеев тоже удивленно взглянул, как ловко оно пришлось к его руке.
— Но где вы взяли размеры? — воскликнула Вита.
— Старые разведчики! — добродушно усмехнулся генерал.
Днем пришли два солдата с мотками проводов и телефонными аппаратами. Сестра Лидия, а с нею и Вита, запротестовали против этого вторжения. Но солдаты неумолимо стояли в коридоре и повторяли одно: по распоряжению генерала они обязаны установить телефон у постели больного подполковника Толубеева. В конце концов пришлось сдаться. Хорошо еще, что второй аппарат установили в комнате сестры Лидии: звонок звучал у нее, потом она должна была посмотреть, как чувствует себя больной, и лишь после этого соединить его с абонентом. А еще лучше было то, что телефон звонил нечасто.
Вита попыталась однажды послушать, кто беспокоит ее больного мужа. Но аппарат оказался эрикссоновским, замкнутым, того типа, который называется «секретарь — директор». Когда включался аппарат Толубеева, трубка сестры Лидии молчала.
Но звонки, видно, волновали Вольёдю. Он начал вставать с постели, пытался ходить, хотя пока что у него ничего не получалось, кроме обмороков. Вита пожаловалась профессору, по-прежнему навещавшему больного почти ежедневно. Профессор прошел к Толубееву, побыл с ним несколько минут, вернулся и сказал:
— Мы должны поставить его на ноги, и как можно быстрее.
Вита не могла поверить, что какое бы то ни было изнурение может помочь, а не повредить больному. Но примерно через неделю, после одного из этих неожиданных звонков, Толубеев вдруг попросил, чтобы его одели. У сестры Лидии, как оказалось, давно уже была подготовлена новая форма. Толубеев с удовольствием оглядел себя в зеркале. В погонах подполковника он, со своим худым лицом, с седыми волосами выглядел очень внушительно. «Слишком внушительно!» — пожаловалась Вита Лидии.
А через несколько минут пришла машина, — хорошо еще, что санитарная! — подумала Вита, и ей пришлось сопровождать своего мужа, которого опять несли на носилках, а она шла с краю и держалась за эти носилки, снова боясь, что он вдруг исчезнет. К счастью, поездка была недолгой, машина вошла в какой-то огороженный двор, и там ее встретили полковник Кристианс, заместитель наркома и тот самый генерал, что был у них однажды, и инженер, которого она тоже знала, а за ними еще десятка два человек, которые с удивлением глазели на подполковника, выгруженного из санитарной машины и усаженного тут же в плетеное камышовое кресло, на женщину в нарядной шубке и шляпке, что держала подполковника за руку, словно боялась, что он вот-вот убежит от нее. И тут Вита поняла, что они на заводском полигоне…
Но как все здесь было скупо, буднично, просто!
Рабочие в грязной прозодежде выкатили откуда-то из-за ворот металлическую махину, похожую на танк, но даже не поставленную на гусеницы. У противоположной стены стояли два орудия, — одно Вита узнала: похоже на то, что стреляло по танку при испытаниях нового чудовища в Германии, другое — незнакомое.
Металлическую коробку опустили в земляной капонир, закапчивавшийся высоким песчаным валом. Генерал позвонил по телефону, к нему подбежал офицер, командовавший пушками. Они о чем-то поговорили, потом офицер вернулся к орудиям. И генерал негромко скомандовал по телефону:
— Огонь!
Орудие негромко выстрелило, снаряд с визгом ударил по нелепой коробке и врезался в песчаный вал. Генерал внешне спокойно приказал снова:
— Огонь!
На этот раз прогремели три выстрела, и все снаряды попадали в дурацкую лоханку, она даже покачивалась на своих жиденьких колесах, но снаряды с визгом втыкались все в тот же песчаный вал, и Вите вдруг стало страшно.
Теперь-то она понимала, что испытывается тот самый танк, который она когда-то сфотографировала, и эта железная коробка так же сопротивлялась снарядам…
Генерал сказал еще что-то, и вдруг все пошли к этой коробке, а два солдата взяли кресло с Толубеевым за приделанные к нему ручки и понесли, как китайского богдыхана, на паланкине, Вита шла рядом с паланкином, держа мужа за руку и утешая его какими-то самой ей неясными словами. Но вот все остановились, и офицеры принялись измерять и описывать вмятины, а коробка была почти такой же, какой ее вкатили на полигон.
Возвращались на наблюдательный пункт мрачные, молчаливые. Там их уже ждал офицер, командовавший стрельбой. Он что-то доложил генералу, и тот разрешающе махнул рукой. Офицер побежал бегом к пушкам. И совсем буднично довернул вторую пушку, артиллеристы загнали снаряд в казенную часть орудия, офицер взмахнул рукой. Грохнул несильный выстрел, коробка качнулась, и вдруг по ней пополз синий огонек, словно металл начал плавиться. Несколько секунд все стояли безмолвно, а потом вдруг закричали по-русски: «Урра!» — и Вита не заметила сама, что тоже кричит и теребит руку Толубеева, а тот тоже кричит, хотя и слабо, болезненно, и только тут она опомнилась, зажала ему рот рукой. А остальные продолжали кричать и бежали к пылавшей синим пламенем коробке. Толубеев окликнул солдат, и те подхватили его кресло и тоже бросились бежать, так что Вита выпустила руку мужа и бежала уже одна.
Глава вторая. Инженерное решение боя
1
«В течение 21 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
…Югославские партизаны заняли несколько городов. В Оточаце и Бринье патриоты захватили полтора миллиона патронов, два вагона снарядов, 13 тысяч литров бензина и много оружия. Партизаны разгромили сильную вражескую колонну, прорвавшуюся в город Невесинье. Город полностью очищен от гитлеровцев. Противник потерял только убитыми более 100 солдат и офицеров. В Словенском приморье партизаны совершили успешный налет на итальянские укрепления. Истреблено 80 итальянцев. Захвачено в плен 69 солдат противника. Взяты трофеи: 14 пулеметов, 100 винтовок и много патронов».
Совинформбюро. 21 апреля 1943 г.
В комнате, где лежал больной, образовалось что-то вроде штаба. Порой Вита не могла побыть наедине с мужем и пяти минут в день.
В соседнем кабинете теперь стояли телеграфный аппарат, три телефонных, там постоянно дежурили два солдата-связиста, ожидали разговора с Толубеевым какие-то штатские люди, и все это больше походило на офис, нежели на жилую квартиру. Впрочем, Толубеев и на самом деле руководил штабом, хотя с трудом мог подняться с постели. Полковник Кристианс, словно бы извиняясь за причиняемое Вите беспокойство, объяснил:
— Вита Арвидовна, ваш муж получил новое назначение: он является военным представителем при наркомате танковой промышленности.
— Но он же болен! — жалобно сказала Вита.
— Попробуйте в такое время отстранить его от дела, и он не выдержит недели! — решительно сказал Кристианс.
— Но ведь на фронте затишье! — настаивала Вита. — Вот, смотрите, — она протянула полковнику газету и процитировала без запинки ставшую привычной фразу: «В течение ночи на 23 апреля на фронтах существенных изменений не произошло».
Полковник взял у нее газету, поискал что-то в ней глазами и спросил:
— А вот этот абзац в сводке вы читали?
Да, она читала. И пыталась осмыслить, что бы это значило? «Пленный летчик 2 группы 1 бомбардировочной эскадры обер-фельдфебель Генрих Титьен рассказал: „Два отряда второй группы с Брянского аэродрома и два отряда третьей группы с Орловского аэродрома получили задание 11 апреля подвергнуть бомбардировке город Курск. На подступах к городу наши самолеты были рассеяны советскими истребителями. Мне, как и большинству летчиков, не удалось достигнуть Курска. Самолет был подбит русскими зенитчиками, и я даже не успел сбросить бомбы. Недавно я побывал в Германии. Тотальная мобилизация была в полном разгаре. В армию призвали новые тысячи людей. Они должны заполнить бреши, образовавшиеся зимой в рядах немецких войск. Но то, чего не могли добиться отборные кадровые дивизии, тем более окажется не под силу глубоко штатским людям, теперь призванным в армию. Все эти пожилые торговцы и служащие, лакеи и кельнеры, наспех одетые в солдатские мундиры, не отвечают суровым требованиям войны на Востоке и будут перемолоты в первых же крупных сражениях“».
— Ну и что? — спросила она. — Судя по рассказу этого немецкого летчика, немцам некем пополнять армию!
— Нет, этот обер-фельдфебель не так уж глуп! Он отлично знает, что все эти кельнеры и лакеи, пожилые торговцы и служащие призваны в армию совсем не для того, чтобы залатать дыры на Восточном, как немцы называют, фронте. Эти, действительно дрянные, дивизии будут отправлены на Западный фронт, а оттуда будут переброшены на Восток отдохнувшие, сытые, пополненные дивизии и армии. И, — тут уж этому Генриху Титьену не повезло, — он даже указывает примерно, где эти дивизии бросят в мясорубку — под Курском! Мы не знаем пока только одного: когда это произойдет? В мае? В июне? Еще позже? Но мы должны быть готовы в любой момент встретить и отбить этот удар…
— Но при чем тут Вольёдя? — с горечью спросила она.
— Владимиру Александровичу и группе окружающих его производственников поручено инженерное решение этого будущего боя, — суховато сказал Кристианс и поторопился откланяться.
2
«В течение ночи на 1 мая на фронтах существенных изменений не произошло».
Совинформбюро, 1 мая 1943 г.
Но теперь Вита научилась читать сводки. В этой же сводке, после нескольких боевых эпизодов, она опять наткнулась на показания пленного. «Пленный солдат штабной роты 85 полка 5 немецкой горнострелковой дивизии Арнульф Реймунд заявил: „Тотальная мобилизация — это последняя отчаянная попытка отодвинуть час окончательного разгрома немецкой армии. Германия собрала свои последние людские резервы. Однако многие немцы считают, что тотальная мобилизация не может предотвратить надвигающейся катастрофы“».
А еще ниже публиковалось письмо русской девушки, насильно вывезенной в Германию. Судя по всему, немцы давно уже перешли во многих отраслях промышленности на рабский труд пригнанных из всех стран Европы людей. И тогда понятие тотальная мобилизация расширилось для Виты еще больше: получалось, что Гитлер мог снова оперировать миллионными армиями, как было в начале войны…
А противостояли ему во всей Европе одни лишь русские армии.
В эти дни Толубееву разрешили ходить.
Наконец наступила настоящая весна, дождаться которую Вита уже не надеялась.
В этой суровой военной Москве весь апрель лежали горы снега, трамваи и троллейбусы еле ползли между сугробами, но вот снег намок, почернел и исчез в одну из ночей, в палисадниках перед домами зазеленела трава, которую никто не подстригал, на газонах появились желтые цветы, ничем не похожие на садовые, но все-таки скрашивавшие запущенные парки. Первого мая Толубеев организовал у себя обед для всех своих помощников. Заехал на несколько минут заместитель наркома, наведался Кристианс с месячным прогнозом погоды, — почему-то Вольёдя очень интересовался этими прогнозами. А вечером Вольёдя сказал, что вылетает завтра на Урал.
Вита бросилась к телефону, отыскала полковника Кристианса, — он опять был на работе, — и заявила ему, что никуда мужа, одного, без себя, не пустит. Кристианс рассмеялся в ответ и сказал, что подполковник Толубеев летит не один: с ним летят несколько инженеров, сестра Лидия и, если Толубеев этого пожелает, его личный секретарь Вита Арвидовна Толубеева. Там, куда едет подполковник, помощь Виты Арвидовны ему будет необходима…
Толубеев стоял рядом и улыбался, но Вита даже не рассердилась на него: она была нужна!
На следующий день к вечеру они были на знаменитом пушечном заводе, название которого Вита слышала каждый раз, как у Толубеева собирались инженеры.
Были поразительны пространства этой страны: они летели целый день, а добрались только до средней линии России. И еще более удивительно было то, что огромный город был полон светом, как будто тут и не вспоминали о войне. Но люди на улицах были плохо одеты, плохо обуты, с худыми утомленными лицами, и это горше всего напоминало о войне. Только дети остались такими же шустрыми, хотя, может быть, и голодными. И все радовались весне.
В распоряжение группы Толубеева предоставили маленькое общежитие на берегу реки, со столовой, с комнатой отдыха, со спальными комнатами, — видно, их здесь ждали. Правда, директор завода, тучный человек с тяжелыми бровями, попытался отговорить Толубеева от немедленной поездки на завод, но подполковник настоял на своем.
Ночь была белая, как в Норвегии, в Киркинесе, вечерняя заря пламенела на западе, а на востоке уже пробивался первый свет недалеко скатившегося солнца. И завод в эту пору, меж днем и ночью, выглядел еще могущественнее, огромнее, чем если бы смотреть его днем. Дальние цехи пылали огнями на всхолмлениях за пять-шесть километров от центральной проходной. Инженеры по этому заводу не ходили, а ездили на машинах, потому что пешком его было бы не обойти и за весь день. Директор посадил Толубеевых в свою машину, туда же сел тот молодой инженер, что был на первом совещании у постели раненого Толубеева, и они въехали через металлические кованые ворота на территорию завода.
Машина остановилась у дверей какого-то цеха, длинного, из бетона и стекла, здания, наверное оно было в полкилометра, и молодой инженер помог выйти Толубееву, подал руку Вите, их окружили сопровождающие военные и инженеры, и все вошли в цех.
Вита увидела что-то похожее на большие телеграфные столбы, лежащие пачками один на другом, может быть, стволы деревьев, как их называют по-русски? Бревна? И только тут догадалась, что это именно стволы, но — стволы орудий. Чуть дальше эти стволы плыли по воздуху на цепях многочисленных кранов, один за другим. Краны останавливались, стволы опускались на металлические подставки, и возле них возились рабочие, что-то проверяя, приделывая к ним, а потом они плыли дальше. И когда Вита вслед за Толубеевым добралась до конца цеха, она увидела, как там эти стволы ставили на бронированные гусеничные машины, в машину быстро и ловко взбирались четыре солдата, исчезали за бронированными люками, взревывал мотор, и массивная эта установка выкатывалась за высокие ворота, в белую прозрачную ночь, и на ее месте появлялась новая гусеничная машина, и опять тяжело ложился ствол, — уже готовая пушка, — и снова начиналось превращение машины в самоходное орудие. И опять появлялись четыре солдата, ревел мотор, машина выходила за ворота, и под нею сотрясалась земля, бетонный пол качался, как будто начиналось землетрясение.
Они стояли долго, и Толубеев, отвернув обшлаг гимнастерки, следил по часам, как быстро и умело происходило это последнее действие в создании могучего орудия, и потом он удовлетворенно пожал руку молодому инженеру, который тут был самым главным человеком, не исключая и директора завода, который тоже прислушивался к каждому его слову.
Когда они вышли из ворот, их машины стояли уже тут, и молодой инженер предложил всем поехать на полигон.
Полигон находился на берегу реки, а за рекой виднелся изуродованный лес, и там, в лесу, отлично видимые в рассветной заре, двигались какие-то темные предметы, отдаленно напоминающие танки. На полигоне стояло десятка два самоходок, и когда Толубеев со своей инспекторской группой подъехал сюда, пушки уже стреляли по тем двигающимся предметам. Толубеев прошел в небольшой блиндаж, и Вита услышала, как телефонист, принимавший донесения с того берега, после каждого выстрела то преувеличенно радостно восклицал: «Есть попадание!», то смущенно бормотал: «Цель не накрыта!» Но она уже подсчитала, что обрадованных возгласов было больше, и успокоилась за мужа.
К ней подошел директор, сказал, что товарищ подполковник еще задержится, и пригласил в свою машину. Он отвезет ее в общежитие, там будет что-то похожее на ужин, впрочем, скорее это будет завтрак, не поможет ли Вита Арвидовна немного по хозяйству? Она поняла, что у Толубеева привычное деловое совещание, на котором ей не следует присутствовать, и села в машину.
Сестра Лидия уже командовала несколькими девушками, накрывавшими праздничный стол. И хотя кушаний было не так уж много, но стол был украшен цветами, приборы блестели, вина и водки стояло столько, что Вита сначала испугалась, однако сестра Лидия успокоила ее: Владимир Александрович ничего, кроме бокала шампанского, не выпьет. А Вите Арвидовне лучше всего принять сейчас ванну: окалина и масляная пыль, висящая в воздухе на заводе, проникают даже сквозь брезентовые костюмы.
Толубеев, его инспектора, инженеры, руководители завода вернулись именно к завтраку, в шесть часов утра. Вита уже спала, но, услышав шаги мужа, проснулась. Он, видимо, только что принял душ и расчесывал мокрые волосы. За стеной слышалось тихое звякание посуды, размеренные голоса. Она оделась и вышла вместе с мужем в столовую.
В маленькой комнате рядом со столовой сестра Лидия диктовала солдату-телеграфисту длинные ряды цифр. Вита улыбнулась: Лидия имела слишком много профессий, чтобы быть простой сестрой милосердия. Надо бы расспросить ее, где она выучилась шифровальному искусству? Впрочем, может быть, сестра Лидия успела побывать за линией фронта? В сводках Информбюро она с особым вниманием читает краткие сообщения с той стороны фронта…
За столом все принялись поздравлять молодого инженера. Он смонтировал новое самоходное орудие за одиннадцать дней! Директор сказал, что если немцы дадут им, пушкарям, еще хоть месяц сравнительного спокойствия, то заказ наркомата обороны будет выполнен со значительным превышением. И инженеру, и директору долго аплодировали, но жила в их сердцах и тревога, потому что репродуктор, стоявший на окне, не был выключен, и когда послышались в семь утра позывные, все замолчали, стало так тихо, что у Виты защемило сердце.
Голос Левитана спокойно сказал:
«В течение ночи на третье мая на фронте ничего существенного не произошло…».
Через две недели, когда Толубеев вместе со своей инженерной группой был уже на южном Урале, где новый танковый завод выпускал тяжелые танки «ИС» со стодвадцатидвухмиллиметровым орудием, их нагнал полковник Кристианс.
Он летел всю ночь, благо ночи были светлые, короткие, а поздоровался с Витой и Толубеевым так, словно вошел из соседнего номера гостиницы, в которой они тут жили уже десятый день. Распахнул двери, улыбнулся, сказал:
— Вита Арвидовна, я вижу, вы прекрасно отдохнули!
А вот мне и Владимиру Александровичу не помешает чашечка крепкого кофе по вашему рецепту…
— Здесь нет кофе! — жалобно сказала Вита.
— Генерал Коробов услышал ваши жалобы! — строго сказал полковник и поднял руку к потолку, словно указывая на всевышнего и всевидящего. — Вот! — и вынул из портфеля пакет драгоценных зерен и турецкую медную мельничку с каменными жерновами.
Лидия, с улыбкой наблюдавшая эту встречу, бросилась на пакет и мельничку, как наседка, закрывающая цыплят от коршуна. Пожалуй, она одна знала, как трудно было Вите без привычной чашки кофе. Да и Владимир Александрович, оказывается, снова пристрастился к этому напитку. Завладев драгоценным подарком, сестра Лидия немедленно исчезла. Тут Кристианс внезапно посерьезнел, достал из портфеля пакет с какими-то документами, выложил на стол.
— Вот, посмотрите, Вита Арвидовна! — пригласил он, взламывая сургучные печати и вскрывая тяжелый, плотный конверт.
На столе перед Толубеевым и Витой лежали два десятка фотографий «тигра».
«Тигр» был новенький, сияющий свежей окраской даже на черно-белой фотографии, как будто его снимали на полигоне. Окраска была светлой. — Кристианс пояснил, — оливковая, под цвет пустыни, для африканского корпуса генерала Роммеля, снят он был во всех ракурсах: сбоку, спереди, сзади, сверху, — видно было, что тот, кто делал эти снимки, не торопился и любил свою профессию фотографа. Оба — и Вита и Толубеев — глядели изумленно на эти снимки, вспоминая с горечью маленький любительский снимок Виты, который обошелся Толубееву чуть не ценой жизни, а Вите мог стоить жизни.
— Английская разведка? — предположил Толубеев.
— Вы судите по окраске? — усмехнулся Кристианс. — А присмотритесь-ка к фону? — предложил он.
Фон был смыт на всех снимках, но все-таки что-то от него осталось. Толубеев поднял один из снимков и взглянул сквозь него с обратной стороны на свет. Вита тоже принялась рассматривать снимки перед окном. На одном из снимков явственно возникли дальняя граница леса, размытые изображения русских крестьянских изб…
— Это же наш север! — пораженный, воскликнул Толубеев.
— Да, это Россия! — подтвердила и Вита. Теперь она уже знала северную Россию, знала Приуралье и никогда бы не спутала эти пейзажи с другими…
— Да, Россия! — торжественно сказал Кристианс. — Но это не все. Посмотрите еще эти документы…
Он достал из пакета несколько листков машинописи. Толубеев развернул их веером: это было техническое описание танка, его параметры, толщина брони, устройство дизельного мотора, электрооборудование, вооружение, уязвимые места и прочее и прочее. Это была работа целого инженерного коллектива, ибо о каждой особенности танка говорилось языком знатока…
— Но как это возможно? — растерянно спросила Вита.
Лидия принесла кофе.
Когда она ушла готовить вторую порцию на маленькой мельничке, Кристианс тихо заговорил:
— После получения вашего снимка, Вита Арвидовна, генерал Коробов распорядился, чтобы все зафронтовые разведчики обратили внимание на появление в местах их действий новых танков. Выяснилось из перехваченных в разное время документов немецкого командования, что у немцев есть не только «тигры», но и танки другого типа «пантеры», — словом, почти зверинец. А к ним прибавились самоходные пушки «фердинанд». Но все эти новинки немцы держали далеко от фронта, очевидно, уповая на «неожиданность». И вот несколько дней назад на Волховском фронте разведчики внезапно обнаружили два полка новых танков в резерве командующего армией фон Бальца. Что они должны были делать на этом болотистом плацдарме, понять было трудно. Там еще в полной силе водополье, болота, поймы рек и речушек, озера, на которых еще не полностью растаял лед. Но наш генерал знал, что фон Бальц — любимец фюрера. Уж, наверно, он хотел показать своему обожаемому фюреру эти игрушки в действии. А кроме того, фон Бальц — истерик, подражающий Гитлеру во всем, даже в истерике…
Вита не поняла, какое значение имеют личные недостатки генерала фон Бальца, но Толубеев почему-то усмехнулся. Она удивленно взглянула на мужа.
— Дальнейшее можно описать просто, — сказал Вольёдя, — на фон Бальца нажали с фронта, и он швырнул эти «игрушки» в бой!
— А вы еще говорили, что больше инженер, чем командир! — с усмешкой, но вполне довольный, отметил Кристианс. — Все именно так и произошло. Коробов и полковник Корчмарев обратились в Ставку Главного, Командования, объяснили положение, и Ставка дала «добро». Они вылетели на фронт, изучили на месте условия, а пять дней назад «нажали» на фон Бальца. Там есть межозерное дефиле с насыпной дорогой. За ночь наши войска захватили это дефиле и вклинились в немецкие позиции больше, чем на пять километров. В эту же ночь саперы выкопали на дамбе волчьи ямы, замаскировали их, а когда фон Бальц швырнул в бой свои «тигры», — правда, всего пять штук, — наши сначала попятились, а потом отсекли танки от пехоты. Три танка улизнули обратно, один был подожжен, а пятый — вот он! Еще вытащили целехоньким, выволокли в наш тыл, а потом тихонько вернулись на свои старые позиции.
— Сколько же солдат там погибло? — вдруг спросила Вита, глядя на мужчин расширенными глазами.
— Они спасли жизни многих тысяч других, — хмуро ответил полковник.
Толубеев опустил глаза.
Вита мысленно поблагодарила мужа за то, что он не стал читать ей эти мужские проповеди о том, что война требует жертв. А Кристианс замолчал, как отрезал. Но ведь он уже прошел не один круг этого ада, в который ввергли весь мир гитлеровцы. А ей хотелось заплакать…
3
«В течение 23 июня на фронте существенных изменений не произошло.
…Западнее Белгорода подразделения Н-ской части вели разведку обороны противника…».
Совинформбюро. 23 июня 1943 г.
Вечером двадцать четвертого июня они вернулись в Москву. Группа Толубеева осталась, но его отозвали. Полковник Кристианс не забыл любезно добавить в вызове: «С личным секретарем Витой Арвидовной Толубеевой». К этому времени Вита уже разобралась, что всякое путешествие в воюющей стране связано с обязательным пропуском и вызовом или предписанием.
За эти полтора месяца они облетели и объехали весь Урал и почти всю Сибирь. Вита с удивлением видела, что в тех местах, где, по ее представлению и по сообщениям газет всего мира, по улицам городов ходят живые медведи, чаще всего проходили с заводов на вокзалы колонны отгружаемых на фронт танков, с аэродромов, спрятанных в глухой тайге, взлетали новенькие самолеты и устремлялись на запад, навстречу им, едущим с запада, — если они ехали по железной дороге, — шли сотни составов… Правда, их «литерный поезд» обычно пропускали без задержек дальше и дальше на восток, но случалось и так, что приходилось часами стоять на разъездах, потому что навстречу шли эшелон за эшелоном впритирку. Тогда Вита выходила вместе с сестрой Лидией из вагона, и на таких глухих разъездах они собирали раннюю землянику или пахучие цветы багульника, а иногда и купались. Толубеев обычно в это время спал. Он так уставал во всех этих «инспекциях», что порой возвращался в номер гостиницы или заводского общежития совсем больной. Тогда сестра Лидия укладывала его в постель, делала уколы или давала снотворное, и обе женщины чутко следили за его отдыхом. В такие дни сестра Лидия становилась неприступной: какой-нибудь директор или главный инженер мог сколько угодно кричать на нее, она выслушивала все, не поднимая глаз, отвечала, не повышая голоса: «Подполковник болен. Он будет разговаривать с вами завтра в таком-то часу!» — и точно называла час, в который Толубеев поднимется снова здоровым и сильным.
Для одного только человека сестра Лидия делала исключение — для полковника Кристианса. Полковник Кристианс ежедневно присылал Толубееву короткую зашифрованную телеграмму. Сестра Лидия расшифровывала ее и, как только Толубеев просыпался после своего беспамятного сна, подавала ему шифровку. И все время их путешествия по военным заводам шифровка сообщала, что все без изменений.
Прошел именно тот месяц, о котором мечтал в мае директор пушечного завода, когда вдруг Лидия, расшифровывавшая очередную телеграмму Кристианса, охнула, взглянула на Виту какими-то слепыми глазами, — вряд ли она даже видела Виту, — бросилась в комнату, где только что напичканный снотворным спал Толубеев, и принялась его будить. Толубеев с трудом раскрыл слипающиеся веки, и она подала ему телеграмму, решительно и жестко крича: «Да проснитесь же, Владимир Александрович!»
Толубеев машинально прочитал, но Вита видела, что он еще спит.
— Владимир Александрович, Владимир Александрович! — тормошила его сестра Лидия, но он уже опять опустил голову, и глаза его закрылись.
— О, господи! — воскликнула сестра, кинулась к шкафчику, вытащила бутылку водки, прикрикнула на Виту: — Кофе! Скорее! — резко сжала больному щеки, так что у Толубеева приоткрылся рот, и влила чуть не половину бутылки в этот все норовивший сжаться рот. Вита принесла кофе, но Толубеев уже проснулся, он сидел на кровати с блестящими глазами и снова перечитывал телеграмму. Вдруг он охнул, схватил чашку кофе, выпил, обжигаясь, попросил:
— Вита, помоги мне одеться! — Крикнул Лидии: — Что же вы стоите? Вызывайте всех сюда! Если я сделаю шаг, я упаду. Сколько вы влили в меня этого зелья? — он с отвращением смотрел на бутылку, стоявшую на его ночном столике.
— Граммов двести, наверно, — растерянно ответила сестра.
Ничего себе! — проворчал он и снова прикрикнул: — Звоните же!
Лидия выскочила к телефону, а Вита помогла ему одеться. От водки и снотворного он был похож на маленького обиженного мальчика и ничего почти не мог делать сам. Когда она застегнула на нем гимнастерку, он тихо сказал:
— Кристианс сообщает, что немцы наметили участок для наступления: от Белгорода на Курск и от Орла тоже на Курск. Они собираются срезать наш Курский выступ… Но какой он молодец, у нас еще не меньше недели, а все новые орудия уже на железнодорожных платформах вблизи от фронта…
В рабочую комнату начали сходиться помощники Толубеева. И Вита поразилась; еще только что казавшийся немощным и бессильным, ее муж вдруг стал решительным, собранным. Его немногословные распоряжения сыпались, как град, словно состояли из одних твердых согласных. Офицеры один за другим покидали кабинет, за окном рокотали моторы, развозя их на завод, на аэродром, на вокзал. Через полчаса никого вокруг не было.
Солдат-телеграфист принес новую шифровку. Кристианс предлагал вернуться в Москву.
Москва оказалась жаркой, в тополином пуху, в липовом цвете. На бульварах девушки в военных гимнастерках поднимали в темнеющее небо сигары аэростатов. В этот приезд Москва и москвичи казались более спокойными: по-видимому, привыкли к тому, что вот уже несколько месяцев сводки убеждали: на фронте все спокойно. А зимние победы так отодвинули немцев, что те перестали показываться даже в московском небе…
Толубеевых привезли в ту же самую квартиру, где они поселились впервые. Сестра Лидия, сопровождавшая их, позвонила куда-то по телефону, и в квартире немедленно появился профессор. Вита сочла самым благоразумным послушать, что он скажет о здоровье мужа.
Профессор довольно долго выстукивал и выслушивал Толубеева, проверил давление; сестра Лидия взяла кровь и тут же произвела анализы. Просмотрев ее записи, профессор удивленно сказал:
— Современная медицина переживает странные открытия. Во время войны у больных людей начисто исчезают язвенные поражения желудка, тяжелые экзематозные явления, колиты, гастриты и еще десятки болезней…
— Это не удивительно, — смеясь, сказал Толубеев. — Желудочные заболевания проходят от голода и грубой пищи. В ней нет таких раздражителей, как в деликатесах.
Когда вы, профессор, последний раз ели черную икру?
— Да, пожалуй, именно перед войной, — ответил профессор. — Но меня занимает другое: судя по анамнезу, вы недавно перенесли три операции на желудке. Затем вам прострелили легкое, едва не попав в сердце. Я выпустил вас из-под наблюдения на весь этот месяц только благодаря административному нажиму. Что я ожидал увидеть? Полное истощение организма, малокровие, если хотите, инвалидность. А что я увидел? Совершенно здорового человека, правда, переутомленного, но это уже не следствие болезни, а следствие большой физической нагрузки. Вы, подполковник, спутали мне все карты, но я со спокойной душой подпишу акт о полном вашем выздоровлении и о возвращении к боевой деятельности…
И он с недоумением посмотрел на Толубеева, спутавшего все его медицинские предположения.
Позже приехал Кристианс.
Кристианс, которого Толубеев и Вита во всех обстоятельствах привыкли видеть непроницаемо спокойным, на этот раз показался им похожим на натянутую струну. Тронь его неосторожно, и он взорвется. Боясь, как бы такой взрыв не отразился на муже, Вита принялась готовить кофе, принесла от сестры Лидии немного спирта для мужчин, потом присела в уголке, стараясь быть незаметной. Но Кристианс после рюмки неразведенного спирта и чашки дымящегося кофе несколько отошел.
— Вам, Владимир Александрович, — уже без звона в голосе, довольно спокойно сказал он, — придется командовать бригадой тяжелых танков «ИС» из резерва Главного Командования. Я только что прочитал рапорт профессора о состоянии вашего здоровья и, прямо говоря, рад. Ваше новое назначение задерживалось только из опасения, что вы еще нездоровы. Ваша бригада уже подтянута в район Курска. Там есть широкая возможность маневра: железные дороги позволят перебросить бригаду и на южное и на северное направление, в зависимости от того, где немцы предпримут главный удар. Хотя, честно говоря, я боюсь, что для них оба направления — главные. Если они собираются срезать наш Курский выступ и попытаются устроить нам «немецкий Сталинград» в Курске, то они будут атаковать с обоих направлений. А это выраженьице: «немецкий Сталинград» наши разведчики уже зафиксировали…
— Как это произошло? — спросил Толубеев.
— Мы получили сразу несколько предупреждений: одно — из «Центра», то есть непосредственно от наших людей, работающих в Берлине; второе — из Лондона, — там наш человек связан с английской разведкой; третье — от зафронтовых разведчиков, сообщивших о массовой переброске новых танков в район Орла и в район Белгорода. Кроме того, партизаны взорвали один особо охраняемый эшелон, и в нем оказались танки, каких им до этого не приходилось видеть. Три дня назад самолетом были доставлены снимки из этого партизанского соединения. Вот, взгляните!
Кристианс вынул из портфеля и бережно положил на стол несколько снимков. Пленка была крупнозернистой, при увеличении снимки много проиграли в четкости, но ни Вита, ни Толубеев не могли оторвать взгляда. Да, это был тот же танк, который русские солдаты захватили под Волховом, который, на глазах у Виты, не брали советские противотанковые пушки. И сделали эти снимки люди, скрывавшиеся с оружием в руках в тылу у немцев, подрывавшие их эшелоны, взрывавшие их склады. А как просто писали о них составители сводок!
«Партизанский отряд, действующий в одном из районов Украины, из засады обстрелял двигавшуюся по шоссе немецкую автоколонну. Убито до 50 солдат и офицеров противника. Подрывники из действующего в Барановической области отряда имени Чапаева пустили под откос немецкий эшелон. Разбиты паровоз и 31 платформа с танками и автомашинами».
Это сообщение Вита прочитала в день второй годовщины войны и передала газету сестре Лидии. И вдруг увидела, как вспыхнуло лицо Лидии. Но на прямой вопрос: знает ли она этот партизанский отряд — Лидия не ответила, заговорила о чем-то другом, словно и не слышала.
Тут она вспомнила, как холодели у нее самой руки, когда она, желая стать глазами Вольёди, сфотографировала на немецком полигоне этот танк. Может быть, немцы ее не казнили бы, как казнят советских партизан или соотечественников, обвиненных в военном саботаже, но возможно, ни заступничество отца, ни влюбленность эсэсовца не помогли бы ей. И ее вдруг охватила гордость за себя. Она тоже помогла Вольёде и его стране. А мера ее помощи стала ей понятна из подвига солдат под Волховом, вот из этого подвига партизан, которые с оружием в руках сражались за родину в тылу у немцев, презирая и мучительную смерть, и силу разъяренного врага, обрушившего на их маленькие отряды свои дивизии и полки.
Она подумала о людях, которых полковник Кристианс назвал одним словом «Центр». А разве эти люди не были героями? Они находились где-то на территории Германии, как видно, в самом Берлине, они были окружены фашистами, эсэсовцами, может быть, сами были вынуждены изображать фашистов и эсэсовцев? Вита помнила по себе, как трудно играть такую роль свободно думающему человеку, но ведь ей-то было легче, она была просто богатой невестой, едва ли не самой богатой в своей стране, ее отец всегда пользовался уважением фашистских бонз, ведь он не говорил ни слова о их политике, особенно — неосторожного слова, — и они, проговорись она, — выслушали бы ее с усмешкой, не больше, а может, и просто с улыбкой, — что возьмешь с красивой фрекен, которая ничего не понимает в политике! А вот каково было там советскому человеку, как бы ни учили его сдержанности!
И она неловко спросила:
— Кто же они, эти люди из «Центра»?
— Простые советские люди, — усмехнулся Кристианс. — Вы с ними познакомитесь в шесть часов вечера после войны…
— Если они будут живы, — сухо напомнил Толубеев.
Кристианс не рассердился, не вспылил. Он сразу погрустнел и тихо повторил слова Толубеева:
— Да, если они будут живы…
Разговор внезапно оборвался, и Вите пришлось приложить некоторые усилия, чтобы прогнать вызванные ею самою видения. Она наполнила рюмки спиртом, налила даже себе немного, долила водой, предложила свежий кофе, но мужчины вяло благодарили и умолкали. Казалось, все страхи войны, войны особенной, войны одного против всех, окружили их и заставляли думать не о себе и о своих трудностях, а только о тех, кто далеко от родины выполнял свой долг.
Наконец она встрепенулась, вспомнив те главные слова, что все еще не сказала, когда услышала о новом назначении мужа. Как, он оставит ее в этой все еще малопонятной стране одну, уедет туда, где каждый день убивают тысячи? Конечно, ее Вольёдю не убьют, слишком много он уже отдал этой проклятой войне, да и Вита будет молиться за него, но что, если?.. При одном представлении об этом «если» она готова была заплакать, но голос ее зазвенел, когда она сказала:
— Я еду вместе с мужем!
Кристианс взглянул растерянно, муж восхищенно, но оба отрицательно покачали головами. Она подумала: никто-никто не поможет ей, если она сама не поможет себе. Старательно выговаривая слова, она гневно возразила:
— Я умею стрелять, как всякий охотник. Я могу носить мужской костюм. Я с шести лет хожу на лыжах, бегаю на коньках, у меня есть тренинг. Я с двенадцати лет вожу машину и могу разобрать и собрать мотор, как настоящий механик. Ваш тяжелый танк я тоже могу водить, а стреляет из пушки отдельный человек-стрелок, но я могу научиться стрелять из нее в течение часа. И, наконец, я знаю немецкий язык со всеми диалектами и могу быть переводчицей, ведь вы же собираетесь побеждать, значит, у вас будут пленные и вам надо будет опрашивать их? И еще: я сейчас же буду звонить генералу Коробову, полковнику Корчмареву, заместителю народного комиссара и пожалуюсь на вашу жестокость, на ваше безразличие к моей судьбе и скажу им, что я была офицером связи в нашем Сопротивлении! И последнее — я прошусь не на отдых, а на войну…
Они улыбались, слушая ее, но она видела, что за этими толстыми, истинно мужскими черепными коробками идет внутренняя работа. Нет, она не хотела обижать этих мужчин, она просто давно уже поняла, что мужчины с их буйволовыми мозгами не сразу улавливают главную идею, им всегда приходится немного подумать, чтобы понять самое простое предложение. Другое дело — дело: тут они на высоте. Они реагируют мгновенно и сразу сбивают с ног противника. Но чувства, чувства очень часто оказываются выше их разумения, и, пока до них дойдет смысл, самая глупая женщина успеет и посмеяться и поплакать… Но Вите не хотелось плакать из-за извечной мужской тупости. Она просто подошла к телефону и набрала номер.
— А ведь она права, Михаил Андрианович! — просительно сказал муж и опустил руку на рычаг телефона.
— Но мы же ничего не успеем сделать! — уже сдаваясь, ответил полковник.
— А ничего и не надо делать, — удивительно терпеливо объяснял Толубеев. — Она пишет заявление о том, что просит принять ее добровольцем в танковую бригаду, которой командует ее муж, перечисляет те самые достоинства, которыми щеголяла перед вами только что, а там уж ваше дело — оформите ли вы ее переводчиком или просто шофером. В одном случае она будет при штабе, в другом — станет водить мою машину.
— И не забудьте, товарищ Кристианс, — запальчиво добавила она, — я ведь вступила в эту войну еще в тысяча девятьсот сороковом году, в первых отрядах Сопротивления, и всегда воевала на вашей стороне!
— Да, это самый лучший ваш аргумент, — задумчиво сказал Кристианс. Помолчал немного, добавил — Хорошо, пишите ваше заявление и укажите, что вы участвовали в норвежском Сопротивлении с сорокового года и были офицером связи. В конце концов, если бы мы могли, мы наградили бы всех ваших бойцов, потому что все вы рисковали жизнью, как рискует каждый советский солдат!
Она написала требуемую бумагу четким деловым почерком по-русски. Кристианс бегло прочитал ее, уложил в планшет и ушел.
