Глава 13
Наутро Смирнов в наглую примостил возле знакомого татарина четыре примерно одинаковых камня и наложил внутрь обломки толстых веток. А когда костёр превратился в угли, расположил нанизанные на веточки куски промаринованной за ночь барсучатины.
К этому времени на рынок стянулись покупатели. Многие останавливались, привлечённые ароматом шашлыка. Сосед тоже подошёл, оставив свои пирожки без присмотра.
– Мона карале, – сказал он. – Син умный.
Потом посмотрел на улыбающегося Платона и перешёл на русский.
– А что, уважаемый, шашлык твой раньше гавкал или мяукал?
Платон засмеялся.
– Глупые вопросы задавал, – в тон ответил он.
Татарин неожиданно побледнел и отшатнулся.
– Да шучу я! – успокоил его Смирнов.
– Шутник мэ? – спросил сосед и хлопнул себя ладонью по груди. – Айдар.
– Платон.
– Салам, Платон.
– Салам, Айдар.
– Тебе тюбетейку дать? Будем вместе стоять. Мен отойти надо – син стоишь, син куда-то-да пошёл, мен покараулю иттэ.
– Айдар, как я буду в тюбетейке с такой бородой?
Как ни странно, торговля шашлыком увлекла Платона. За день распродалась вся барсучатина. Некоторые подходили по два раза. Пришли и местные контролёры. Но у Смирнова на тот момент уже собралось больше пяти рублей, поэтому он легко отдал целковый.
Айдар придумал хитрый рекламный ход, предлагая к мгновенно ставшему популярным шашлыку свои товары.
– Син кубыстай возьми мэ? – уговаривал он покупателей. – С шашлык очень вкусно.
Другому предлагал:
– Некуда положить мэ? Шашлык в юку-да заверни иттэ. Не пожалеешь.
Так и расторговались оба. Заодно и познакомились. Как оказалось, Айдар жил в Замоскворечье.
Татарин, удивляясь его незнанию, рассказал, где живут все ордынцы на Москве. Конечно же на Ордынке. Платон вспомнил, что ещё в его детстве район Пятницкой старики звали Татарской слободой.
Когда расставались, пожали друг другу руки и просто сказали:
– До завтра.
Барсуки не подвели, и наутро Смирнов уже прилаживал на оставленных с вечера камнях веточки с мясом. Шашлык пошёл резво и уже через пару часов осталась лишь половина запаса. Проверяющим Платон легко отдал требуемый рубль, но, когда один из них бесцеремонно потянулся к веточке с барсучатиной, шлёпнул его по ладони.
– Куда!? Я вам всё заплатил.
– Шашлык дай, жалко, что ли? – проворчал один.
– Пятиалтынный, – продавец был неумолим.
– А мне можно, батюшка? – раздался знакомый голос.
– Во! Барышню хоть угости, жид! – тут же включился второй контролёр.
– Глаша!
Перед ним, смущённо улыбаясь, стояла и мяла в руке край красивого вышитого передника его пропажа.
– Как же ты меня нашла? Я каждый день к хорому ходил, а меня эти гады и внутрь не пускали.
– Да уж нашла. Родня моя больно шашлык хвалила. Продаёт, сказали, бородатый татарчонок на Красной очень вкусное мясо. Я и вспомнила, как ты, батюшка, такое же дома жарил.
Проверяющие как-то незаметно пропали, зато Айдар не смог спокойно стоять рядом.
– Возьми лепёшку, красавица. К его мясу самое хорошо. Бесплатно отдаю.
Глаша мило улыбнулась, взяла лепёшку и кивком поблагодарила.
– Нашли тебе постой, батюшка, – не дожевав, сказала она. – У двоюродной сестры. Так что я за тобой.
Особняк находился в районе современной Маросейки, недалеко от высокой каменной стены, которая опоясывала Китай-город в здешней Москве. Дверь открылась, и Платон вдруг почувствовал себя в родной реальности. В освещённой привычным тёплым светом прихожей стояла девушка, лет пятнадцати, в короткой, гораздо выше колен, шёлковой комбинации со сложной причёской на голове.
– Ма! Татарчонок с Красной пришёл, – крикнула она внутрь дома, после чего невозмутимо исчезла за ближайшей дверью.
Через минуту появилась женщина в возрасте чуть за тридцать в красивом шёлковом халате, расшитом драконами.
– Нас Параскева к вам послала, – неуверенно проговорила Глаша.
– А, постоялец! Ну, проходи, батюшка, будь как дома, – она улыбнулась Платону и, повернувшись, сделала пару шагов по коридору, старательно демонстрируя изгибы фигуры.
Вскорости Смирнов лежал на традиционно мягкой перине в отдельной комнате и блаженствовал. Наконец-то можно помыться в нормальных условиях, а не в Москва-реке, поесть из тарелки и поспать на кровати. Приняли его с удовольствием. Дочка подошла, внимательно, как коня на рынке, осмотрела молодого человека и обозначила поклон.
– Я Катя. А это Фёкла Марковна, мама моя. А вас как величать?
– Платон.
– А по батюшке?
– А по батюшке лучше не надо. Так проще.
– Ну, тогда ступай сюда, Платон. Здесь и гостить будешь. За постой с тебя целковый в седьмицу. И не спорь. В доме одни бабы остались, некому обеспечивать. Вот и крутимся, как можем.
Ему выделили одну из пустующих комнат, после чего Глаша резко засобиралась к себе – её хозяйке не нравилось, когда постоялица долго задерживалась. Удалось даже помыться в домовой бане и кое-как постирать исподнее. А вечером в комнату снова зашла Катя.
– Платон, ты на мессу идёшь?
– На мессу? – не понял он.
– Ну да. Вся Москва там уже. Так что, ты со мной?
Особенно никуда идти не хотелось, но желание посмотреть, кого его хозяева, не самые, между прочим, бедные люди, называют «всей Москвой», перевесило. Опять же месса.
Так, вроде, у католиков воскресные службы назывались, насколько он помнил. Но вели их с утра, в церквях…
– Катя, а где это будет?
– Как положено, в кирхе. Сам кардинал обещал быть. Ты переоденься хоть.
Платон недоуменно окинул взглядом свой гарбизон. За время пути он очень сроднился с этим костюмом. Тем более, защитные свойства толстого, многослойного кафтана проявились ещё во время учебных боёв с Молчаном.
– А что?
– Ты в этом на холопа похож. Серый, невзрачный. Будто только из хлева.
– Но у меня ничего больше нет… – Платону вдруг стало стыдно.
– О, боги! Кого к нам поселили! У него даже одежды приличной нет, – картинно вскинула руки девушка. – Пойдём, бедолага, может, тятино что пойдёт.
Целая комната в доме оказалась отдана под сундуки. Огромные, квадратные, закрытые на массивные замки, они стояли вдоль стен, оставляя неширокий проход. Катя вывернула из-под юбок связку ключей, не раздумывая открыла один из сундуков и кинула Платону красный с жёлтыми полосами сюртук.
– Вот. В этом пойдёшь, – безапелляционно заявила она.
У ворот ждала лошадь, запряжённая в возок. Молодые люди сели, и возница без слов тронулся. По дороге Платон пытался найти хоть что-то, сходное с его миром, но все дома были невысокими, чаще в два этажа, прятались за глухими деревянными заборами. Часто стена огораживала целый квартал, и тогда у ворот стояла будка охраны.
– Что за месса-то, хоть объясни. Какому богу служите? – просто так, чтобы начать разговор, спросил Смирнов.
– Тому, кого нельзя называть, – заговорщицким голосом ответила Катя.
– Это как же? – Платон вообще ничего не понял. – Кто он хоть такой, что сделал?
– Он шуйца создателя. Знаешь, поди, десницей творят, а шуей творениям последнюю красоту наводят. Так и здесь. Создатель сотворил, а он показал добро и зло, чтобы могли стать как боги.
Что-то Смирнов подобное уже слышал. Только вспомнить не мог.
Кирха очень выделялась среди прочих домов. Высокое, устремлённое вверх здание белого цвета с редкими вертикальными чёрными линиями. Наверху характерный шпиль, оканчивающийся знакомым крестом с длинной верхней перекладиной. Карет у подъезда стояло, как у Большого в день премьеры. Наряженные люди, по одному, парами, и целыми группами вливались внутрь. А внутри…
Обстановка напоминала концерт модной группы. Освещённый помост, вокруг которого стояли зрители. Кто-то старался пробиться поближе, кто-то общался. Некоторые были угрюмы.
– А что, стульев нет? – спросил он у Кати.
– Ты что!? Какие стулья? Мы сюда зачем пришли?
– А зачем? – Платон действительно этого не знал.
– Каяться! От греха избавляться. Вот ты деревня. Ладно, сейчас сам всё поймёшь.
Тут на сцене одновременно вспыхнули ярким огнём расставленные по краю плошки, орган выдал что-то коротко-торжественное, и в свете неровного огня перед зрителями появился почтенный седовласый мужчина без уже привычной бороды. Он был одет в белый балахон, на голове шапка, напомнившая Платону поставленное вертикально яйцо, в руке всё тот же крест.
Создавалось ощущение, что мужчина движется по тёмной сцене, освещая пространство вокруг себя. Платон обернулся. Всё верно. Сзади, за рядами фанатов, высоко на стене были установлены три привычных театральных юпитера. Именно они и подсвечивали священника.
А на сцене тем временем уже началось действо. Мужчина стоял с воздетыми вверх руками и что-то говорил. Голос звучал громко, но соседи по зрительному залу ещё не утихомирились, поэтому Платон начал разбирать слова лишь с середины фразы.
– …не согрешивши не покаетеся. А без покаяния не будет и спасения. Посему не избегать греха первейшая цель, а иметь в себе силы принять покаяние и тем самым…
– Это кто такой? – спросил Платон.
– Ты что! – возбуждённо ответила Катя. – Это же сам кардинал Виталий Мазарин.
Тем временем по рядам пошёл ещё один человек в белом. В руках у него что-то горело.
– …и принявший в себя священный огонь очистит душу от скверны, что съедает нас изнутри! – вещал тем временем кардинал на сцене.
Плошки снова загорелись, помощник с подносом ходил по рядам, и стоящие, кто смело и бесшабашно, а кто с опаской, впивали предлагаемый напиток.
Когда очередь дошла до них с Катей, то начала торопливо просвещать Платона.
– Ты огонь-то сперва затуши, а потом уже пей. А то сгореть можно.
Тут перед ним появилась горящая синим пламенем глиняная стопка граммов на сто пятьдесят. Вокруг разливался характерный горький запах полыни. Абсент, понял Платон. И, судя по всему, неразбавленный и даже без сахара.
Был у него в прошлой жизни знакомый, большой любитель экзотических напитков. Много интересного рассказал про абсент. И что входящая в его состав полынь вырабатывает галлюциноген, из-за чего настоящий напиток запретили и теперь продают лишь суррогаты. И то, что крепость его доходит до восьмидесяти градусов. Ну и показал, как правильно пить.
Платон смело ухватил глиняную стопку, накрыл её другой, дожидаясь, пока погаснет синее пламя, перевернул, переливая, чтобы не обжечь губы о горячий край, и сделал небольшой глоток.
Может быть, он бы и выпил всё, как остальные, но очень боялся опьянеть. Мало ли, разбушуется, выгонят из кирхи. Тогда лучше не попадаться Кате на глаза.
Помощник кардинала постоял некоторое время, видимо, дожидаясь, пока Платон допьёт. Потом понял, что продолжения не будет и величественно проследовал дальше.
Катя хлопнула свою порцию со сноровкой потомственного сапожника. Щёки тут же раскраснелись, от уха до уха растянулась улыбка. Некоторое время она стояла, глядя счастливыми глазами на сцену, затем повернулась к своему спутнику.
– Я же говорила, – чуть заплетающимся языком произнесла она, – что здесь хорошо.
По залу пошёл лёгкий гул. Похоже, прихожане делились впечатлениями. Кардинал снова завёл речь о покаянии. Он что-то вещал, нудно и однообразно. Платона даже начало немного клонить в сон, и молодой человек порадовался, что не осилил всю стопку.
– Так покайтесь же! – вскричал внезапно кардинал.
Зал синхронно дёрнулся. Снова заиграл орган. Катя даже начала кивать головой в такт музыке. Ей явно захорошело. Из толпы внезапно вышла молодая женщина, и, мелкими шагами, наклонив голову, двинулась на сцену. Кардинал стоял, воздев руки в небо, торжественно играл орган. По залу распространился сладковатый травяной запах.
Женщина тем временем встала на колени перед кардиналом, что-то долго ему рассказывала, а он гладил прихожанку по голове и тихо отвечал. И тут Платон понял, что дальнейшее мало похоже на покаяние. Уж больно характерные возвратно-поступательные движения начала производить голова кающейся грешницы. Она почти полностью зарылась лицом в одежды проповедника чуть ниже пояса.
– Ничего себе, покаяние, – пробормотал Платон.
Следом вышли сразу двое. Она и он. Смирнов даже удивился, он не представлял, как же они справятся, не мешая друг другу. Но к кардиналу подошли два помощника и встали рядом. Грешники двинулись на сцену потоком, занимая очередь непосредственно друг за другом. Мужчины, женщины, стояли рядом, спеша снять с себя грех таким вот нетривиальным способом.
– Ох ты ж ёшкин дезодорант, – бормотал полностью ошарашенный Платон.
Он точно знал, что больше на ночную мессу не пойдёт. Катя, стоящая рядом, полезла под юбки и достала маленькое бронзовое зеркальце с толстой ручкой. Одним движением выдернула ручку из оправы, ловко раскрутила её. На верхней части оказалась тоненькая кисточка. Миг и губы девушки густо накрашены ярко красной помадой. Она глубоко выдохнула и, будто в прорубь головой, шагнула на сцену. Смирнов с ужасом смотрел ей вслед.
Вернулась Катя с размазанной по подбородку помадой. Глаза её смотрели вниз, лицо было пунцовым. Она молча встала рядом, вытерлась платком, и замерла, не глядя на Платона. Минуту простояли молча. Тем временем на сцене буйство потихоньку сворачивалось, усталые помощники ушли, кающиеся встали по своим местам.
– Что!? – Катя внезапно зло посмотрела на спутника. – А куда деваться-то? Куда!? Ты в Москве первый день, ещё ничего не знаешь. Дурак!
Она уткнулась Платону в грудь и зарыдала.
– …и собрал он детей божьих и сказал, – вещал тем временем кардинал.
Он, как ни в чём не бывало, бодро стоял на сцене, снова воздев руки. Юпитеры подсвечивали вокруг священника яркий круг, орган создавал музыкальный фон. Прихожане в массе блаженно улыбались. Кажется, основное число выполняло обряд с удовольствием. Но, возможно, это действовал абсент.
– …ядите, сие есть плоть моя. И буду тогда я всегда с вами, а вы со мной. Пейте, сие есть кровь моя. И станем мы с вами одной крови, как одного рода.
Вновь по рядам прихожан пошёл помощник, и до Платона докатился тяжёлый запах крови. Похоже, вином и печенюшками здесь не ограничиваются, подумал он. От этих мыслей затошнило, горький ком поднялся к горлу, молодой человек зажал рот и, не глядя вокруг, выбежал на воздух.
Когда отпустило, возвращаться не стал. В голове был сумбур, мутило. Платон медленно побрёл домой.
