Платону пришлось пробыть конажичем не три дня, а все шесть. Только тогда от ведающей матери, в возке, приехал почти здоровый коназ.

И тут же, собрав всех, объявил:

– К сожалению, это не мой сын. Платон добрый парень, и мне очень жаль, что не я его отец. Но он помог нам, можно сказать, освободил наш родной дом, уничтожил супостата.

Долго ещё толкал речь мудрый командир. Упомянул и благословение богини Мары, и честное исполнение обязанностей, из коих самым сложным для Платона было ежевечернее пьянство. Да и то, больше по причине, что местные употребляли слабое виноградное вино, которое закалённому в студенческих возлияниях молодому организму было как слону дробина. Так что выходил Платон из-за стола не пьян, как все, а объевшийся и опившийся. А поутру, хочешь, не хочешь, Фрол поднимал, совал в руку тяжёлую палку и тащил заниматься фехтованием. Как говорил сам учитель, мечным боем. Надо сказать, что за неполную неделю молодой человек если и не восстановил былую форму, то очень к ней приблизился. Да и меч теперь хотя бы знал, с какой стороны держать.

Но вот, наконец, речь завершилась, коназ с откровенной любовью обнял молодого человека, и тихо спросил:

– И куда ты? Может, останешься?

Платон надолго задумался. Ему пришлась по вкусу простая и открытая жизнь защитников окрестных городов и сёл. Они не стремились к выгоде любой ценой, вели себя друг с другом, да и с ним, будто были кровными братьями. Кроме того, что греха таить, уважение окрестных жителей, а в большой мере и воинов, тоже нравилось.

Если бы здесь ещё были метро, краны с горячей водой, телефоны, телевизоры… тогда Платон, возможно и остался бы. А так, путь его однозначно лежал то ли к местным волхвам, то ли к франкским колдунам. Последнее, конечно же, лишь в крайнем случае.

Молодой человек склонился к уху коназа, который был на полголовы ниже его, хоть и шире в плечах втрое.

– Вот об этом я и хотел с вами посоветоваться.

Так что уже на следующий день Платон проклинал недоразвитую культуру местного средневековья, которая не додумалась сделать хоть какой-нибудь, самый простецкий, автомобиль. Он уже натёр себе всю пятую точку жёстким кожаным седлом, ноги устали находиться в разведённом положении и грозили принять такую форму навсегда.

– Тпруу! – повелительно крикнул наездник и для верности натянул вожжи. Саврасая, отливающая золотом в восходящем солнце, кобыла тут же встала, и без всякой паузы принялась ловко срывать молодую листву с кустов.

– Охо-хо…

Молодой человек неловко спрыгнул на землю и сразу же повалился в мокрую траву. Платон сел в седло ещё до рассвета, то есть ехал больше трёх часов. Вообще-то отправились из хорома они с Поданой ещё вчера вечером. Как ему объяснили, до полуночи можно было не спеша добраться до трактира, где нормально поужинать и переночевать. Но Платон не рискнул, и, по старой привычке, они со спутницей заночевали в лесу. На этот раз к сёдлам были приторочены меховые покрывала, которые местные звали совсем технически – кожухами. Еды тоже было вдоволь, а кресалом Смирнов наловчился пользоваться не хуже, чем спичками.

Через час-два езды должен показаться Калач-город. Именно туда и добирались путники. Ведающая бабка, узнав о беде Платона и его желании попасть домой, посоветовала обратиться к провидице Матроне, в Москву, которая Казань. Но где та проживает, да и сможет ли помочь, не знала. Потому рассказала о волховице, что жила в Калаче.

– Уж она-то верно, ведает, – шепелявя беззубым ртом советовала бабка. – Ты как в южные-то ворота въедешь, так и двигай сразу ко хорому Макоши-судьбоноши. Его маковку со восьмеричным-то крестиком, чай, ещё из-за стены видать. А там спроси Авдотью. Её каждый ведает.

Бабка мало того, что шепелявила, она ещё и некоторые слова произносила едва уловимой скороговоркой, а некоторые наоборот, растягивала. Так что понять её было мудрено. Платону пару раз даже переспрашивать пришлось. К тому же до того, как сказать главное, рассказчица завалила его таким ворохом информации, что, если бы Платон не слушал внимательно, основное бы точно пропустил.

Едва переехали через реку Донец, Подана схватила его кобылу под уздцы и повелительно сказала:

– В город одна поеду. Ты позже будь. Встретимся у храма. Ты с волховицей потолкуешь, а я о постое договорюсь. А то тебе, статному да оружному, такую цену за жильё заломят, что и не расплатишься. Денежку-то, её беречь требуется. Я бедная, старая. С меня драть в три шкуры не станут. А ты вон, через лесок-то езжай. Здесь места тихие, не то, что за Донцом.

Так что никто не мешал Платону, сойдя, а точнее, спрыгнув кое-как с кобылы, справить естественную нужду, не особо озаботясь укромным местом. Кое-как завязав непривычный поясок на штанах, он наконец размял затёкшие ноги о огляделся.

Подана знала, куда его отправлять. Лес был хорошим, ухоженным. Протоптанные тропы не давали заплутать даже новичку, звонкие сосновые стволы выглядели радостными и светлыми. Особенно, если на них сквозь высокую крону пробивался жёлтый солнечный луч. Платон посмотрел, нет ли грибов. Не то, чтобы хотелось собрать, скорее машинально. Что, зря в лес въехал что ли? Грибов не нашёл, а вот кусты малины шагах в двадцати привлекли его внимание.

Помня о возможном медведе, Платон вернулся к лошади, достал из пристёгнутых хитрой системой ремешков, ну не пользовались здесь ни карабинчиками, ни липучкой, ножен меч Мары, и двинулся в сторону куста.

Малины не было. Тут и там белели пеньки от содранных ягод, а вот целой не осталось ни одной. Молодой человек пошарил мечом как палкой, раздвигая колючие ветви малинника, но кто-то уже сделал это раньше. Бесполезно.

– Э-эх! – с чувством выдохнул Платон и осмотрелся.

Недалеко, метрах в ста, переливалась на солнце река.

– А не искупаться ли мне? – спросил сам себя Смирнов и конечно же одобрил собственное решение. – Заодно и постираться можно. Ночевал-то в лесу. Несёт, небось, от меня, как от бомжа.

Горшочек с мылом, не привычным кусковым, а жидким, как в дозаторах, выданный ключницей как великая ценность, лежал в самом низу седельной сумки. Платон прошёл по направлению к воде, выбирая, где будет удобнее спуститься лошади и вдруг замер. На берегу творилось что-то, колыхнувшее в нём почти забытые воспоминания.

Там стояли трое, явно разбойничьего вида – в коже, но не форменной, а разнообразной, растрёпанные, но все с оружием. Один сжимал в руке здоровенный, такие Платон видел у мясников на рынке, топор, второй совершенно по-зэковски, лезвием к себе, держал широкий и длинный нож. Этот нож явно стремился выбиться в мечи и ему не хватило всего чуть-чуть.

Но больше всего внимания привлекал третий. Крепкое, жилистое тело настоящего бойца, кожаный жилет с нашитыми на него кусками кольчуги, а в руках два меча. От Фрола Платон слышал о мастерах двойного мечного боя, что, мол, сложно противостоять им простому ратнику. Но видеть такое пока не приходилось.

А перед этим сбродом, дрожа от холода и страха, вся облепленная мокрыми волосами стояла девушка. Внезапно она подняла голову, и Платон замер. Он вспомнил этот взгляд. Именно эти глаза смотрели на него тогда, в вечерней Москве, когда он так необдуманно кинулся на защиту совершенно незнакомой ему красавицы. И сейчас он понял, что снова повторит ту же глупость.

Платон постарался как можно тише спрыгнуть с невысокого обрыва, но его всё равно услышали. Двуручник остался следить за жертвой, а остальные кинулись в сторону Смирнова.

Трава упорно лезла под ноги, словно, уговаривая не совершать безумства, солнце ударило в глаза, как только он спустился, но Платон решительно шёл вперёд.

Первым до него добежал тот, взъерошенный, с ножом. Ловко перекинул почти меч в левую руку, поймав так, будто тот всегда там и был. Затем, неуловимым движением выдернул из-под рукава новый ножик и без замаха швырнул в Платона.

Молодой человек, будто вынырнув вон из времени, наблюдал этот полёт. Странный нож, просто полоска стали, вырезанная по форме, заточенная с одной стороны и обмотанная верёвкой с другой, летела как по рельсам, сияя на солнце заострённым кончиком. Сзади развевалась незаплетённая верёвка, видимо, обеспечивая движение острием вперёд. Киркелин действовать не желал. Вот нож уже в трёх метрах, в двух… наконец, Платон махнул мечом, стараясь попасть по летящему ножу. Раздался звон, и полоса стали, мелькая в солнечных лучах ушла куда-то налево, в траву.

А в метре уже мелькал здоровенный нож, больше похожий на римский гладиус. Противник был мастером, да и меч – не нож, им мгновенно не махнёшь. Хорошо, что длинный Киркелин позволял держать врага на дистанции. Тот лишь время от времени прорывался, но зато все его удары были почти результативны. Пока Платон, исхитрившись, резанул растрёпанного по боку лезвием, вся куртка больше напоминала лоскуты, к тому же местами пропитанные кровью.

Да, это не с волшебником, облегчённо подумал Смирнов, глядя, как противник, зажимая глубокую рану в правом боку, похоже, печень зацепил, валится в траву.

И тут же скакнул влево. Хорошо, что успел, а то на то место, где он стоял сразу же опустился топор. Это подоспел второй бандит. Секирщик был крупным, даже выглядел толстым. Тем более неожиданными оказались его быстрые движения. Но, к счастью Платона, вес топора не позволял скоростные финты. Через минуту обоюдных бесцельных маханий, здоровяк начал задыхаться, и во время очередного его замаха Платон, присев и пропустив топор над головой, ударил мечом вслед его движения. Противник сразу лишился левой руки. Меч прошёл насквозь, будто кости и не было. Тем же движением, но острием, толстяку досталось по горлу. Забулькал воздух в разрезанной трахее, смешиваясь с кровью, топор выпал из одинокой правой, и здоровяк медленно, будто не желая отпускать от себя жизнь, опустился в траву.

Оставался один. Платон постарался отдышаться, повернулся к двуручнику. Тот стоял в трёх шагах, держа оба меча готовыми к бою. Бандит сплюнул под ноги, посмотрел со злой улыбкой и протянул руку, хватая девушку за волосы.

Ну всё, подумал Платон. Сейчас он ей прикроется, а с меня потребует Киркелин. И ведь отдам, только чтобы её отпустил. А без меча я ему вообще не противник. Да и с мечом маловато шансов.

Но девушка, к удивлению Смирнова, не пожелала судьбы безропотной жертвы. Она с характерным «кия!» молниеносно рубанула мечника ногой под колено. Тот, естественно, упал на четвереньки, а девушка, не дожидаясь ответного действия, со всех ног побежала вдоль берега, перепрыгивая через многочисленные ветки и коряги, лежащие там.

Платон тоже долго не рефлексировал, подскочил и рубанул куда попало. Попало в затылок и спину. Голова с готовностью раскололась пополам, полоса кольчуги на спине лопнула следом, вдоль позвоночника мгновенно легла мокрая красная полоса.

За всё время боя, а он тянулся не больше пяти минут, никто не сказал ни слова. Единственным звуком, если не считать сопение и пыхтение здоровяка, был воинственный клич девушки. Сейчас она медленно возвращалась к месту схватки, смяв рукой на груди мокрую рубаху.

Платон торопливо вытер меч об штаны лежащего на берегу двуручника и сунул его за спину, чтобы у красавицы не возникло о нём никакой плохой мысли. Потом зачем-то оглянулся, пригладил растрепавшиеся за время схватки волосы ладонью, провёл по щекам, печально осознавая, что то, что наросло на лице давно перевалило порог небритости и вполне себе может сойти за полноценную бороду. А вдруг она бритых любит, печально предположил он.

Девушка приблизилась на три-четыре метра, остановилась, так же держа рукой скомканную на груди рубаху, и внимательно его осмотрела. А потом…

За один только взгляд, которым наградила его красавица, можно было выйти против всех троих снова. Даже без меча. Платон почувствовал, как щёки под бородой густо краснеют. Глаза защипало, он торопливо и как можно более незаметно вытер их и снова глянул на незнакомку. Надо было что-то говорить, не стоять же столбом. Пока она не рассмеётся, видя такого дурака и не убежит, всё так же придерживая на груди рубашку.

– Э… как тебя зовут? – Платон не был уверен, что сказал это вслух, настолько тихо произнёс, однако, девушка ответила.

– Беляна…

Пару секунд молчали, потом она будто очнулась.

– По сказке-то я Мирослава вообще-то. Беляна, это для родных, – и она, словно в ответ на стеснение Платона так же густо покраснела.

– Я… Платон, – от волнения он даже не мог вспомнить собственное имя.

Да что со мной? Будто девушек в жизни не видел, обиделся на себя Смирнов.

– Ты… – начал он только чтобы что-то говорить, чтобы задержать красавицу беседой, лишь бы не ушла.

– Там… – одновременно с ним начала Беляна.

Они одновременно замолчали, давая друг другу слово. Платон приглашающе махнул рукой, и девушка согласно кивнула.

– Там наверху должны быть двое ратников.

– Я никого не встретил, когда спускался. Может, проверим?

Идея что-то сделать вместе почему-то снова вогнала его в краску. Он развернулся, пытаясь взглядом найти свою лошадь, но не видел ничего, кроме кустов и деревьев.

– Ты иди, мне переодеться надобно, – почти спокойно сказала красавица, но щёки её выдали – покраснели так, что будь сейчас темно – светились бы. Платон не уступил Беляне, смутившись при одной мысли, что вот, сейчас она разденется. То, что мокрая одежда и так почти ничего не скрывала, он во внимание не принял. С трудом заставил себя отвернуться и побрёл к обрыву.

– Платон, – окликнула девушка и, будто испугавшись, что произносит это имя, смолкла.

Он развернулся мгновенно и замер в ожидании. Беляна обвела рукой лежащих бандитов, и с небольшим удивлением спросила:

– А почему ты трофеи не берёшь? С боя же, значит, всё, как есть, твоё.

– Ну… ты же… – молодой человек снова смутился. – Тебе переодеться надо, вот я и ухожу.

Красавица вдруг странно улыбнулась, подошла к нему почти вплотную и тихо предложила.

– Ты забирай, что тебе надо, а я пока переоденусь.

Глаза её при этом горели неприкрытым желанием, с примесью наивной хитрости.

– Только ты не подглядывай, – смеясь закончила Беляна и быстро отвернулась.

Первое время Платон действительно старался не подглядывать. Но, пару раз стрельнув глазами в нужном направлении, понял, что Беляна не особенно-то и спешит одеться, с удовольствием демонстрируя свою великолепную фигуру молодому человеку. Потом они встретились взглядами, и красавица погрозила ему пальчиком, призывно, впрочем, при этом улыбаясь, и даже не думая стесняться. Смирнов разогнулся, уже открыто посмотрел на девушку и предложил:

– Переодевайся, я посторожу. А потом поможешь собрать, что положено.

– Пф! Что положено, – прыснула в кулачок та. – Что тебе надобно, то и бери.

– Да у меня, вроде, всё есть, – неуверенно ответил Платон.

– Где же всё? Ни доспеха приличного, ни шлема. Сибирка, вон, и та вся ножиком порезана.

Говоря, Беляна успела накинуть длинную женскую рубашку, сунула голову в сарафан, и подошла к Смирнову уже вполне одетая. Только босая. Взяла его за полу куртки и показала длинные прорези, оставленные ножом. Платон, к своему стыду, и забыл о них.

Он оглядел лежащих бандитов. Ничего похожего ни на ком не было. Длинный пиджак здоровяка, здесь такие называли архалуками, остался без левого рукава и к носке был непригоден. Одежда метателя ножей вообще вызывала в памяти бомжей, свалки, и выглядела непрезентабельно. Длинный разрез в правом боку её ничуть не красил. На третьем был жилет, и тот разрубленный по спине.

Оружие возьму, подумал Платон. В городе продам, глядишь, и куплю что путное.

Пока снимал перевязи, ремни и вообще всё, что могло представлять ценность, нащупал два кошеля. Один у здоровяка, с пятью серебрушками и тремя медяками, а второй у двуручника. Там добыча была поболе – среди серебра одиноко блестела золотая монета. Метатель ножей наличностью, похоже не пользовался.

Ну, не карточка же у него, озабоченно думал Платон, шаря по поясу, рукавам и подкладке.

Денег не нашлось. Зато в рукавах оказались хитрые ножны с тремя метательными ножами – копиями того, что летел ему в лицо. Первый отыскать так и не удалось, но всё равно – интересное приобретение.

Мечи у двуручника сильно удивили Платона. Он считал, в таких случаях оружие должно быть одинакового веса, формы и так далее. А здесь два разных по размеру, балансу, виду, да и стоимости, меча. Один обычный, такие кузнецы куют на дружину в немалом количестве. А вот второй явно принадлежал богатому воину. С тремя камнями на круглой гарде, что почти эфес, и большим рубином на шишаке рукояти.

Стоят такие, небось, как автомобиль, подумал Платон.

Вроде, ничего не взял, а груза ощутимо прибавилось. Тем более, нести мечи, топор, ножны, было крайне неудобно.

Хорошо, хоть лошадь рядом, облегчённо вспомнил Смирнов, когда ноша начала разваливаться уже на третьем шаге.

– Платон!

Он обернулся. Сзади стояла Беляна.

– Я не там спускалась. Вон, левее возьми.

Она махала рукой, указывая направление.

– У меня там лошадь стоит.

Девушка легко, высоко выкидывая ноги из травы, подбежала и без тени смущения взяла его за рукав.

– Платоша, там меня караулить должны были. Двоих воев тятя отрядил. Не могли они боя не услышать, прибежали бы в помощь. Раз нет их, значит, что-то недоброе с ними случилось. Проверить бы надо.

Смирнов от такого обращения покраснел. Слово «Платоша» ему понравилось, никто и никогда так его не называл. Одновременно ласково и как-то по-родному. Он хотел сказать, что трофеи следует сначала прицепить на лошадь, а потом уже проверять, но глянул в просящие глаза Беляны, вздохнул, и разжал руки. Оставив ношу валяться, как упала, молодые люди побежали к обрыву.

Наверх он её подсаживал. Упёрся ладонью в крепкую круглую попку и подставил другую руку для опоры. Покраснели оба, но никто ни слова не возразил. Поднялись почему-то гораздо более запыхавшимися, чем того требовал обрыв.

– Ай! – тут же раздался вскрик Беляны, и Платон одним прыжком подскочил к ней.

В кустах лежали два тела. В чёрных кольчугах, куртках, цвета летней листвы, оба с мечами, но без щитов. И у каждого под правым ухом чернело пятно запёкшейся крови.

К своему удивлению, Платон уже совершенно спокойно смотрел на трупы, да и сам их делал. Ни рвотных позывов, как в Туровом ущелье, ни отвращения. Сейчас было просто жалко двух молодых, не старше его, ребят, которые полегли не в бою, не защищая мирных людей, а вот так, почти случайно.

Интересно, за что их, подумал Платон. То ли кто-то очень хотел добраться до Беляны, то ли охранники увидели что-то, чего не должны были.

Мысли бежали как вагоны поезда, цепляясь одна за другую и строя логическую цепочку.

Если бы кто-то шёл за девушкой специально, продолжал он свои размышления, то меня бы они точно дожидаться не стали. Да и на прикрытии кого-нибудь поставили. Он бы меня тихонько из куста по голове бы шарахнул и всё, ку-ку, Гриня.

– За что их? – девушка схватилась за руку Платона как утопающий за спасательный круг.

– Увидели что-то лишнее, – буркнул тот. – Или кого-то.

Он непроизвольно огляделся. Под соседним кустом лежала свеженаметённая куча листьев. Смирнов подошёл, осторожно, будто боясь наткнуться на растяжку, сгрёб листву и ахнул.

– Вот оно!

– Что? – Беляна была уже рядом.

Под кустом стоял объёмистый чугунный горшок, завязанный куском кожи.

– Платоша, что там? – девушка положила подбородок Смирнову на плечо и нетерпеливо дёргала за рукав, требуя открыть.

Медленно, боясь неприятных сюрпризов, молодой человек развязал верёвку вокруг горлышка и снял кожу. В полумраке тускло блеснули золотые украшения.

– Вот это да! – сказали оба в один голос.

Платон никогда в жизни не видел такой горы золота. Он сдвинулся назад, давая Беляне посмотреть, затем спокойно, будто они были уже не один год знакомы, обнял её и нежно поцеловал в губы.

У девушки на мгновение даже перестало биться сердце. Она замерла, но не выпустила молодого человека из рук, а наоборот, вцепилась в него изо всех сил. Потом ответила на поцелуй.

У Платона закружилась голова, и явно не от огромного богатства, а от поцелуя. Беляна совершенно не умела целоваться, да и где бы ей учиться? Насколько он узнал этот мир, у женщин здесь не было шансов вести половую жизнь до свадьбы и считаться при этом приличными. Любые добрачные отношения могли кончиться или замужеством, или позором.

Мужчинам проще – к их услугам были вдовы. Сейчас, во время войны их стало больше, и во многих деревнях на тайные связи смотрели сквозь пальцы. В некоторых городах оставались жить бывшие в плену франков или хазар женщины. Они, как всем было известно, тоже зарабатывали на жизнь, обучая молодёжь премудростям плотской любви. Кое-где даже целые дома превращались в коммуны таких жиличек. У них, естественно, никто и никогда не бывал, но почему-то, все знали адрес весёлого дома, а при встрече стыдливо отворачивались. А некоторые, наоборот, приподнимали шляпы и вежливо кивали.

Всё это Платон узнал, будучи ещё в хороме, где изображал конажича. Опытные воины даже советовали ему съездить в Сарай-город. Говорили, что в тамошнем храме Живы служительницы вполне открыто и официально обучают молодцев премудростям плотских утех. Дабы, значит, понимали молодожёны, чем в брачную ночь заниматься следует.

Всё было сказано со смешками, прибаутками, но Платон мотал информацию на изрядно отросший ус.

И вот сейчас, сидя под кустом перед чугунком, полным золота, он думал вовсе не о деньгах.