– Беляна! – строго сказал коназ Владигор, но тут же сорвался на ласковый и просящий взгляд.

Не мог он строжиться с единственной дочерью, более того, единственным после смерти жены родным человеком.

– Беляночка, – уже ласково повторил он. – А ежели случится что с тобой?

– Да что там может случиться, папа? Это же не приграничье. Калач – город. И лес вокруг него хоженый-исхоженный.

– Ой, боюсь я, дочь. Карагоз-то пропал. Так ведь и не сыскали. А что, ежели он здесь объявится?

– Да ну! – отмахнулась Мирослава. – Здесь, папа, город. Сам же дозоры каждое утро рассылаешь. Нешто они кого татного пропустят? Да и не далеко я.

– Беляна. Я не хочу. Чтобы ты ходила одна, – голос коназа приобрёл строгость.

– Папа, – дочь не отставала от отца в твёрдости тона. – Я пойду. Когда мы с Ваном в лесу занимались, я снова жить начала. А ты сейчас хочешь меня в четырёх стенах закрыть. Чтобы я тут от тоски умерла?

– Не говори так, доченька!

– А ты не запрещай.

Девушка твёрдым шагом пошла к воротам, приоткрыла калитку и шмыгнула на улицу. Владигор обернулся и махнул рукой. Через минуту к нему подошёл старый боевой друг.

– Пару я за ней присматривать отрядил, не беспокойся, – доверительно сказал Бравлин.

Коназ кивнул и ласково посмотрел на товарища.

– Ну что ты меня как девицу красную разглядываешь? Дел других нет?

Коназ поморщился. Дел за время отсутствия накопилось порядочно.

Беляна слышала этот разговор, стоя за забором, благо, отцы-командиры не стесняли себя тихой речью. Она так же удовлетворённо кивнула и двинулась в сторону соснового бора.

Лес этот, светлый и весёлый, был известен всем калачанам с детства. С младых ногтей в нём искали грибы и ягоды, собирали дрова. Когда девушки подрастали, то ходили в бор просто побродить, поразмышлять, придумать, «как бы сделать так, чтобы он сделал так…»

Мальчишки излазали весь сосняк на животах, играя в пластунов и лазутчиков, расстреляли каждое дерево из самодельных луков. Серьёзная живность давно сбежала от вечного детского шума и гама за неширокую реку с ничего не говорящим названием «Донец». Туда, в заречье, ходили уже взрослые мужи. На охоту, или как выражались калачане, «на промысел». По грибы. Здесь, у города, им не удавалось вырасти до сколь-нибудь заметного размера – всё обрывала вездесущая детвора. А за Донцом и малины по лету всегда было украсно, и боровиков белым-бело.

Конежна лёгкой походкой вошла в лес по натоптанной тропе, радостно глядя по сторонам и слушая щебетанье местных птах. На лицо то и дело падали косые лучи утреннего солнца, под ногами с треском ломались тонкие сосновые веточки. Между толстыми, далеко отстоящими друг от друга, стволами то и дело стелилась ковром по хвое земляника. Иногда встречались доверчиво обнимающие сосны кусты малины, правда, почти всегда без единой ягодки – всё до белых комочков обрывала детвора.

Наконец между стволами заблестела гладь реки. Там, под невысоким, в её рост, обрывом, Беляна давно уже присмотрела удобный для занятий заливной лужок. Сейчас трава, на летнем-то солнышке, вымахала даже выше колена. Скоро, значит, местные мужики придут косить. Ну а пока никого нет, самое лучшее местечко, чтобы попрыгать в своё удовольствие, побить по гнилушкам, в изобилии разбросанным на берегу, а то и свернуть быстренько чучело-макивару и отработать хитрые броски, которым научил её Ван.

Беляна прекрасно понимала, что без учителя не сможет узнать ничего нового, только отработать до автоматизма то, что уже выучила. Но дело было не только в этом. На тренировке она чувствовала себя не слабой и беззащитной девочкой, а почти воином. И пусть до настоящих ратников ещё было как до Тобола, ощущение собственной силы и умения возвращало коняжну к жизни.

Девушка легко спрыгнула с обрыва в мягкую траву, присев так, что почти скрылась в зелени, сделала несколько шагов вприпрыжку, и с размаху подбросила сумку со сменной одеждой. Настроение от прогулки по светлому бору поднялось, на душе стало легко.

Надо бы переодеться, пока оборона не подошла, подумала Беляна, в момент скинула сарафан, нижнюю рубаху, постояла секунду, ощущая, как ласкает нагое тело лёгкий утренний ветерок. Искупаюсь, вдруг решила она, и тут же, не задумываясь, добежала до реки и с размаха бросилась в воду.

Место было знакомое как родная опочивальня. Здесь два шага будет по колено, а потом резко почти до плеч. А вон там коряга под водой, а под ней, говорят, сидят вот-такенные сомы и только и ждут, когда кто из малышей подплывёт поближе. И тогда…

Вынырнула, шумно вдохнула свежего, пахнущего травой, рыбой и тиной, воздуха, поторчала над поверхностью, как поплавок, чуть шевеля в воде руками и ногами, и направилась к берегу.

Так докупаюсь, бойцы папины подойдут. Вот сором-то будет. Она, пригнувшись, добежала до сумки, в мгновенье нацепила широкие мужские штаны и рубаху без застёжек. Наконец, спокойно выпрямилась и не спеша подвязала волосы широкой льняной лентой, чтобы не мешали.

В этот момент над обрывом чуть заметно шевельнулись кусты. Если бы конежна не знала, она бы этого и не заметила. Пришли дозорные, почему-то с удовлетворением подумала девушка и начала разминку.

Зуб, Сиплый и Бухряк проснулись почти одновременно. Это было не удивительно. Заснули вчера вместе, в одних и тех же кустах. Перед этим выпили примерно одинаковое количество франкского вина, что как известно, самых крепких бойцов с ног валит.

Сиплый поёжился, подтянул под себя озябшие ноги и машинально пошарил вокруг себя – всё ли на месте? Нож торчал в пеньке, кожаный кошель так и висел на поясе, палицы не было. Он неохотно поёрзал, пытаясь устроиться потеплее, но бесполезно – за ночь земля остыла, а ни накрыться, ни одеться потеплее они вчера не догадались. Известно же – вино в жар кидает, самая холодная ночь тёплой кажется.

Сиплый, щёлкая суставами и кряхтя, поднялся. Сначала он встал на ноги, как и подобает человеку, но голова предательски закружилась, пришлось лечь обратно, и медленно вздымать себя на четыре мосла по-звериному. Так, на карачках, он и дополз до кострища. Присел, поворошил густо покрытые пеплом угли полусгоревшей палкой, добираясь до красных точек. Потом наклонился и что было силы дунул, разжигая. И чуть не упал лицом прямо в кострище, так вдруг резко закружилась голова. Кроме холода, появилась и жажда. Он стёр дрожащей рукой с лица налетевший пепел, облизал шершавым, как окуневая чешуя, языком шелушащиеся губы, и резко повернулся. Там, возле пня, оставалось что-то в бутылке.

Похмельный страдалец на четвереньках подполз к тёмному от времени сосновому пеньку, и зашарил вокруг него рукой. И тут же натолкнулся на холодную, но крепкую ладонь, которая резво схватила его за запястье.

– Хррш… Всты… – раздался настолько сиплый голос, что он даже засомневался в правильности своего прозвища.

Сиплый, преодолевая вращение окружающего мира, поднял голову. Прямо на него смотрел Зуб. Глаза его были непривычно белёсыми, блестящими и напоминали взгляд снулой рыбы.

– На всех, – еле понятно просипел Зуб и другой рукой поднёс к губам зелёную четырёхгранную бутылку.

В такой посуде франки возили на продажу своё зелье – её было удобнее укладывать, да и на колдобинах она меньше звенела. Как оказалось, пить из неё тоже удобно.

Раздался громкий глоток, Сиплый, сглатывая несуществующую слюну, следил за тем, как движется вверх-вниз по заросшему волосами горлу острый кадык Зуба. Наконец, тот отнял бутылку от губ и счастливо улыбнулся.

– На, лечись, – благодушно предложил он и протянул бутылку.

Плескалось в ней ещё изрядно, чуть меньше половины. Сиплый, преодолевая подступающий к горлу рвотный рефлекс, почти насильно заставил себя сделать глоток. Внезапно стало тихо. Он не сразу понял, что это успокоился пульс в висках. Мир прекратил вращаться, медленно занимая положенное ему место. Руки обрели какое-то подобие силы. Следовало срочно добавить живительного зелья, и Сиплый, точно так же, как минуту назад его друг и собутыльник, активно влил в себя половину оставшегося.

Стало хорошо. Он услышал, как щебечут ранние птицы, обратил внимание на зелень хвои и редкой травы под ногами.

В этот момент из-за плеча протянулась дрожащая, вся в красных пятнах, полная рука, покрытая рыжими курчавыми волосами, и выхватила бутылку.

– Присосался, комар, – свистящим с похмелья голосом пожаловался неизвестно кому Бухряк.

Следом послышались торопливые глотки.

Через минуту друзья уже сидели у разгорающегося костра, уплетали сухую вчерашнюю краюху хлеба, макая куски в берестяной туес со свежей родниковой водой.

– Как думаешь, нас никто не видел? – спросил Зуба Бухряк.

Его голос совершенно не соответствовал внешности. Бухряк был плотным, в одежде казался даже толстым. Тёмно-рыжая его борода росла, казалось, от самых глаз. Длинные волосы под ушами начинали завиваться в кольца. Нос массивный, разделённый на кончике канавкой надвое. Казалось, и речь у такого бойца должна быть басовитой, как звук колокола. Поэтому всякий, кто впервые слышал тонкий, козлиный голосок Бухряка, еле сдерживал смех. А сдерживать приходилось. Роста разбойник был немалого, в плечах широк, кулаки как колотушки. Ели бы не большой мощный зад, получил бы он другое прозвище. А так – Бухряк и есть.

Зуб поковырял веточкой в зубах, доставая застрявшую со вчерашнего вечера крошку, сплюнул, и нехотя ответил.

– Мы ушли тихо. Все уже хмельные были. А сюда наши не ходят. Чего бы им нас видеть?

Он легко сломал в руках толстую палку и бросил половинки в костёр.

Прозвище своё Зуб получил из-за торчащего вперёд большого, как у волка, клыка. За годы рот его стал полупустым, уже приходилось выбирать место, которым можно прожевать откусанный кусок, но волчий клык стоял как крепость. Он торчал так, что видно было даже сквозь густые чёрные усы. Сам Зуб выглядел худым, жилистым мужчиной средних лет, среднего роста и со средним лицом. Невыразительные глаза, совершенно обычный нос, каких на дюжину двенадцать. Подбородок прятался под такой же ординарной бородой. Только зубом Зуб и выделялся из толпы. И ещё характером. Сломить этого бойца было невозможно, он всегда дрался до последнего, но не рисковал. Даже после того, как батя Бадай, он же атаман, назначит каждому его место, даст задание, Зуб всё тщательно продумает, и бывало такое, что после его размышлений все становились по-новому.

И никогда ещё не случалось, чтобы Зуб ошибся. Многие в ватаге были обязаны ему если не жизнью, то здоровьем.

Казалось бы, самое тут и авторитет зарабатывать. Но Бадай, видя в продуманном мечнике конкурента на своё место, постоянно задвигал его в тень. Постепенно вокруг Зуба организовывалась стабильная группа тех, кто предпочитал слушаться его, а не атамана, что нравилось бате ещё меньше. Самыми близкими в группе как раз и были Сиплый и Бухряк.

Вчера они добавили в ухоронку то, что удалось взять с последнего налёта, а это немало. Если в золоте мерить, то три фунта будет с хорошим лишком, а если в новых рубленых деньгах, то хватало уже на два приличных дома.

Зуб с превосходством оглядел товарищей, снял с пояса кожаный кошель, который местные называли кисетом, посмеиваясь в усы достал из него чубук и мундштук. Молча, в два движения, собрал трубку, зачерпнул из того же кошеля коричнево-зелёную смесь резаных в крошку листьев, палочкой положил сверху уголёк костра и глубоко затянулся. Потом выдохнул в сторону Сиплого. Того обдала волна сладковато-травяного дыма и он зажмурился.

Когда открыл глаза, перед лицом покачивалась в руке Зуба дымящаяся трубка. Затянулся и перекинул бонг через костёр Бухряку. Минутку помолчал, ощущая, как сухое тепло разбегается от лёгких по всему телу. Потом повернулся к предводителю и, чуть растягивая слова, спросил:

– А ты не боишься, что кто-нибудь найдёт нашу ухоронку? Ну, вот так будет себе бродить, я не знаю, грибы, например, искать. Здесь же, наверное, много грибов. Да? В сосновых-то лесах, чай, и коровки водятся, большие такие, интересные. С коричневыми шляпками. Стоят такие в рядок мал, мала, и ещё меньше. Прямо как семья. И тут бродит кто-нибудь с ножом. Прямо как мы. Подошёл, опа, и нет семейки. А он с прибылью идёт дальше по лесу. И натыкается на наш заклад. Представляешь? Это что же получается, мы два года на какого-то неведомого грибника горбатились, животом своим рисковали? Нет, не согласен я на такой расклад.

– Эк тебя зацепило-то, – с усмешкой ответил Зуб.

Сам он сидел на индийской траве давно, ещё с Персидских своих походов. Так что организм привык сопротивляться наркотику.

– А что? Сиплый-то прав, – проблеял со своей стороны Бухряк. – Ведь как есть найдут. Надо перепрятать.

– Сиди, Бухряк, – остановил его Зуб. – Сюда наши не забредают. Кому искать-то?

Он сделал ещё одну глубокую затяжку, подержал дым в лёгких для пущего эффекта и снова выпустил в сторону Сиплого. Мгновенно оттуда высунулась рука и застыла в просящем жесте. Пришлось дать, хотя и понимал, что травы товарищу уже хватит.

Сиплый со смаком выпустил дым и продолжил речь.

– Нет, Зуб, если ты не хочешь перепрятать, то я за своё золото боюсь. Поэтому сам сейчас встану, пойду и зарою котёл в какое-нибудь другое надёжное место. И никому об этом не скажу. Только своим лучшим друзьям и товарищам. Вот тебе, Зуб, скажу. Как же тебе не сказать, ведь ты же умище! Ого-го, какой умище! Без тебя, может даже и не было бы этого котелка, да и меня, стал быть, не было бы. Сложил бы лихую башку свою на каком-нибудь тракте, и звери бы давно обглодали. До самых белых косточек…

Он опустил голову на скрещенные руки и друзья услышали всхлипы.

Вот так всегда, подумал Зуб. Сиплого на жалость пробивает, а Бухряка на измену. И точно.

– Нет, Зуб, что ни говори, а Сиплый прав, – раздалось с противоположной стороны костра. – Наши сюда почему не ходят? Да потому, что здесь постоянно калачане крутятся. Весь лес здешний знают, как поясной кошель. А мы? Зарыли под деревом, два раза копнуть. Да они и правда, грибы искать начнут, и выроют плоды трудов наших. Вот радости-то у местных будет! Нет, давай перепрятывать.

Товарищи вскочили, обступили предводителя.

– Пошли! – настойчиво твердил Сиплый.

– Найдут ведь, – вторил ему Бухряк.

Зуб вздохнул, выколотил трубку о корень сосны, к которой привалился спиной, разобрал её, не спеша сунул обратно в кошель, и медленно, с достоинством поднялся.

– Ну идёмте.

Вырыть котёл, завязанный сверху куском кожи и вправду было легко. Не два раза, конечно, но устать никто не успел. Бухряк взял ношу, Сиплый, подхватил короткий деревянный заступ. Лопатку эту взяли с собой ещё вчера, чтобы добавить в ухоронку последнюю добычу.

Потом долго бродили по светлому, вкусно пахнущему хвоей и малиной, лесу, ища подходящее место.

– Тихо! – вскрикнул шёпотом Бухряк.

Произнёс он это еле слышно, но эффект был как от команды. Оба спутника мгновенно застыли.

– Идёт кто-то, вон там, – он показал рукой в сторону блестевшей вдалеке реки.

И правда, шагов слышно не было, ветки тоже не хрустели, но по лесу целенаправленно перемещались тени. Товарищи залегли.

– Двое, – продолжал глазастый Бухряк. – Оба оружные. И, кажется, заметили нас.

Зуб с Сиплым подобрались, присмотрелись.

– Один точно на нас зенки пялит, – отчитался Сиплый. – И кажется, кого-то заметил.

Зуб помолчал с минуту, затем коротки сказал:

– Бухряк, за мной. Сиплый, меч отдай мне, возьми взамен кинжал, и ползи в обход. Они там залегли.

Троица тут же расползлась. Зуб с Бухряком двинулись напрямик, замирая за толстыми стволами и с максимальной скоростью, но не поднимая головы, проползая открытые участки. А Сиплый, вооружённый собственным ножом и персидским кинжалом Зуба, пополз в обход, заходя противнику в тыл.

Когда до целей оставалось не больше пяти шагов, стало ясно, что это двое дружинных парней и сидят они к налётчикам спиной. Воронёные кольчуги не блестели на солнце, стальные мисюры без шишаков были выкрашены в зелёный цвет. Щитов у бойцов не было, но у каждого висел на поясе меч в ножнах. Оба с увлечением рассматривали что-то то ли на реке, то ли на берегу, время от времени выражая восхищение короткими тихими междометиями.

Сиплый вовремя заметил, что выходит противнику во фронт, поэтому сменил траекторию, а через какое-то время и вовсе поднялся на ноги и окликнул воев.

– Эй, парни! Рыбу караулите?

Те обернулись на неведомо откуда появившегося человека, секунду его рассматривали, затем один положил руку на меч, а второй вполголоса прикрикнул:

– Давай отсюда!

– Это чего это? – продолжал валять Ваньку Сиплый. – Вы что ли этот лес купили?

Мечей дружинные не вынули, решив обойтись словами и кулаками. Поэтому, не заметили, как сзади одновременно им под правые уши воткнулись два ножа. Вся схватка не заняла и секунды. Бухряк и Зуб вскочили из кустов почти под ногами оружных, в одно движение сделали своё чёрное дело и аккуратно положили тела в траву.

– Ну вот, – посетовал Бухряк. – Теперь котлом-то не обойдёмся. И мечи добрые и кольчуги статные. Да и в карманах, маракую, тоже кое-что водится.

– Тащи к берегу, – прервал его философствования Зуб, беря свою жертву подмышки.

Над невысоким обрывом остановились и невольно засмотрелись. Там, на заливном лугу, мелкий человек с длинными, подвязанными бечевой волосами, диковинно скакал по траве, задирая босые ноги выше головы, лупил кулаками воздух. Время от времени странный гимнаст падал в траву, ловко перекатываясь с одного места на другое, вскакивал, не прикладая рук.

– Братцы, а то ж баба, – шепнул глазастый Бухряк.

И правда, при очередном хитром ударе назад, рубаха натянулась на груди, обрисовав два соблазнительных полушария. Товарищи сразу же глянули на незнакомку другими глазами.

Оба осторожно, стараясь не шуметь, положили тела на землю, а Сиплый, повертев головой, воткнул котёл с золотом под какой-то куст, для порядка чуть присыпав листьями. Потом присоединился к остальным. Некоторое время все трое любовались плавными, но в то же время быстрыми движениями.

– Эх, если бы она тако же подо мной вертелась, – мечтательно прошептал Сиплый.

Зуб поднялся, внимательно глянул назад, определяя, не идёт ли кто, потом снова присел, весело посмотрел на приятеля и сказал:

– А что? Ещё и повертится.

Не говоря ни слова, троица спрыгнула с обрыва. До девушки было шагов десять, не больше. Заметила она нападавших шагах на семи. И, к чести её сказать, не особо и испугалась. В мгновенье ока выхватила из-под ног оструганную толстую палку длинной в руку, и диковинно, вытянув один конец вперёд на манер меча, подняла её над головой.

Зуб ухмыльнулся, вынул и свой меч, и Сиплого, прокрутил оба в руках, показывая, что и он не лыком шит. Бухряк достал из-за пояса широкий топор на длинной рукоятке. Сиплый подкинул на ладони нож и ловко поймал его за кончик лезвия, готовясь метнуть.

Девушка всхлипнула, затем ещё раз. И вдруг, бросив в троицу свою палку резво побежала по лугу.

Сиплый замахнулся, чтобы бросить в неё нож, но Зуб перехватил его руку.

– Не надо. Целая она интересней.

Девушка добежала до реки и, не останавливаясь, бросилась в воду. Сиплый и Бухряк разошлись в стороны, готовясь выловить пловчиху. Зуб прошёл вперёд, собрал разбросанную в траве одежду, и сложил её кучкой на берегу.

Беглянка отплыла шагов на десять и теперь держалась на поверхности, борясь с течением. Сиплый посмотрел на неё, затем на товарищей, в момент разделся и почти без брызг нырнул. Появился он из воды в шаге от девушки, показал ей зажатый в кулаке нож, и, схватив за волосы потащил к берегу. Вся операция заняла не больше пары минут, и вот уже плачущая, мокрая беглянка стоит перед тремя налётчиками. Одежда соблазнительно облепила её фигуру, розовые соски проступали сквозь белую ткань тонкой рубахи. Длинные пряди волос полосами лежали на лице. Из глаз её лились слёзы, бедняга беззвучно плакала, понимая, что ничего хорошего с ней не произойдёт.