Интерлюдия 11
Житель столицы
Существо на балконе высотного здания стояло неподвижно, как горгулья на соборе Парижской Богоматери. Правда, стилю «сталинский ампир», в котором строение было возведено, этот элемент не был свойственен. Да и вряд ли хоть один скульптор смог бы изобразить такое, даже если бы злоупотреблял галлюциногенами.
Последняя одежда, в которой он был в момент превращения, давно истрепалась. Но ему не было холодно, хотя здесь, на высоте, ветер был сильнее, чем внизу, среди улиц, окаймленных зубчатыми скалами разрушенных домов, где поднявшаяся буря сейчас гоняла обгоревшие обрывки бумаги, банкноты и рекламные буклеты, приглашавшие взять кредит на покупку автомобиля или отправиться в путешествие в Таиланд. Этот же ветер хлопал краем оторванного рекламного полотнища, приглашавшего купить новую модель смартфона с невероятной скидкой, и старой концертной афишей.
Глаза существа сначала обгорели, а потом выцвели, но теперь, мутно-белые, лишенные видимых зрачков, они хорошо различали оттенки… пусть ничего и не понимали.
А сейчас эти глаза следили за площадью и проспектом внизу. Иногда взгляд существа поднимался к небу – и совсем не из праздного интереса. Вот на фоне облаков цвета ржавого железа, среди недостроенных футуристических башен «Москва-Сити» мелькнул силуэт чего-то похожего на птицу. Силуэт этот двигался зигзагами, успешно противостоя напору ветра, и быстро увеличивался в размерах. Скоро можно было расслышать клекот, похожий на скрежет металла о металл.
Вот существо на балконе поднялось с четверенек на ноги. Это далось ему тяжело, потому что долго в такой позе оно стоять не могло. Похожее внешне на гориллу с огромными челюстями, оно заворчало, оскалило клыки и ретировалось с балкона в комнату, бывшую когда-то обеденным залом большой квартиры, где еще можно было разглядеть разломанную мебель и намокшие картины в рамах, превратившиеся в тусклые пятна.
Раньше здесь жил работник Министерства иностранных дел, занимая аж две смежные квартиры, но создание об этом не ведало. Оно не знало ни о чем, кроме поиска пищи и того, как самому не стать чьей-то едой. Весь бывший Пресненский район был его охотничьим ареалом, его джунглями.
Правда, не только его. А значит, с охотой надо было повременить. Существо знало, что на открытом месте самому легко стать добычей. И неважно, сколько в тебе силы и массы. Летуны все равно оторвут тебя от земли, а потом разорвут на куски. А ведь отсюда, с высоты, так хорошо получалось высматривать добычу…
На мгновение перед его глазами мелькнуло отражение в разбитом зеркале шкафа: серая морда, будто покрытая полипами; глаза с кожистыми, набрякшими веками; между пальцами рук – пленка, похожая на перепонки; клыки, с трудом помещающиеся во рту. Но это зрелище не напугало его. Прошли уже месяцы с тех пор, как оно разучилось отождествлять себя со своим отражением.
Плащ, прожженный и запачканный, который он носил, когда еще был человеком, давно превратился в тряпку и был им же и сжеван в момент голодного помешательства. Того помешательства, когда он утратил последнюю ниточку, связывавшую его с собой прежним, и стал диким зверем. Как и остальные, в кого внедрился мутагенный вирус… любой из них.
Брюки лопнули еще раньше, как у супергероя Халка из комиксов, когда тот начал расти. А новые он даже искать не стал. Потому что к этому моменту имел уже интеллект животного, а не человека. Но он не мерз, даже сидя на снегу, так как кожа его была уже совсем не кожей, а тем, чему и названия пока придумано не было, – покровом, который заменял кожу; толстой шкурой, хорошо защищающей от холода и ионизирующего излучения, в которой эпителий и подкожный слой почти не различались, а клетки имели нетипичную для клеток животных симметрию, строение ядра и митохондрий.
Тогда изменились и кости, и мышечная ткань. Челюсти перестроились так, чтобы удобнее было рвать мясо и дробить зубами все, что тверже мяса, – хоть кости, хоть автомобильные покрышки.
Но чтобы нарастить десять килограммов мускулов, надо было употребить даже не сто килограммов белка, а побольше. И он его употребил. Хотя для этого ему пришлось много охотиться. А поскольку внизу под его ногами был не лес и не степь, а бывший город, то зайцы и антилопы там не водились. Только те, с кем он раньше был одного вида. Именно они и были его основной добычей. Он мог есть мертвечину, но предпочитал свежатину.
Правда, все эти «люди» были не прежними, гладкокожими, а ему подобными, то есть изменившимися. Природа еще не отобрала среди них наиболее жизнеспособные подвиды, поэтому каждый немного отличался от других: от высохших карликов, похожих на лемуров, до раздутых медлительных «зомби»-гидроцефалов со слоновьими ножищами. Некоторые из них были слабые и беспомощные, другие – очень ловкие и быстрые. Они были похожи на экспонаты Кунсткамеры, а их плоть менялась и перерождалась так же быстро, как растет злокачественная опухоль. Их объединяло одно – постоянное желание жрать (из-за бурного метаболизма), и инстинктивная агрессивность ко всему живому.
Почти все они вымрут за первые несколько послевоенных лет, а то и месяцев. А оставшиеся образуют несколько стабильных подвидов неразумных и полуразумных гуманоидов, которые успешно проживут еще несколько десятилетий на просторах Москвы, пока количество сбоев в их ДНК не станет критическим.
Но пока до этого было далеко.
Мало кто знал, что этот бестиарий, будто вышедший из снов шизофреника, был только верхушкой айсберга. А его основанием был бурлящий в бывших трубах канализации «бульон», состоящий из мириадов измененных простейших – бактерий и грибков, которых вирусы-преобразователи тоже перестроили на свой лад. Там, под землей, в чреве погибшего города, для них были доступны любые химические элементы и любые органические остатки. Там их эволюция иногда давала совсем неожиданные результаты.
Впрочем, об этом мутант знать не мог. Он знал лишь, что у тех, кто становился его добычей, было жесткое мясо и грубая шкура. Иногда они сопротивлялись, нанося ему раны когтями и зубами, а от некоторых он сам предпочитал спасаться бегством.
Они были ненамного вкуснее мертвецов, которых он тоже охотно ел. Вскоре он научился раскапывать своими ручищами землю и отбрасывать прочь обломки, что позволило ему попадать в неглубокие подземные сооружения вроде подвалов, теплотрасс, подземных стоянок, заваленных убежищ гражданской обороны. Живые там ему не встретились, но зато никто не мог помешать его пиршеству на останках сгоревших и задохнувшихся.
Настоящие люди на улицах появлялись редко. Иногда, ночами, они отваживались вылезти на поверхность. Одетые в жесткие костюмы, они все равно жили очень недолго. Чаще их убивала радиация, но некоторые попались и ему. Хотя мутант и был внешне похож на гориллу, но вегетарианцем он не был, и зубы его могли рвать не только плоть, но и любую прочную ткань, даже резину.
Иногда над темным болотом памяти монстра, где покоилось все то, что он знал, когда был еще иным, вспыхивали искры. В последний раз такое случилось, когда существо впервые попало в эту огромную квартиру с полусгнившей мебелью и несколькими скелетами в шкафу (и это была не метафора). В самой большой комнате оно увидело на полу микрофон от караоке с обрывком провода, лежащий рядом с большим плазменным телевизором, разбитым вдребезги.
Оно обнюхало и поднесло ко рту странную вещь. А потом хрипло зарычало.
И тут из глубины памяти всплыла, словно раздутый утопленник, картинка – эпизод, суть которого существо уже перестало понимать. Вот он выходит на какое-то возвышение перед сидящей в зале толпой (сколько же тут мяса). Вот толстый господин в костюме и брюках, зачем-то нацепивший на нос стекляшки, трясет ему руку (жирный и старый, но сойдет). Девушка с длинными ногами в открытом платье выносит на подносе вещь, которую должны дать ему. Статуэтку из желтого металла (мяса на костях достаточно, и даже жировые прослойки есть).
«Присуждается»… «награждается» – звучали в его памяти звуки, но сейчас он их не понимал. Но помнил, что это было что-то хорошее. Хотя теперь он точно выбрал бы девушку, а не статуэтку. Статуэтку нельзя съесть.
Вроде бы он улыбался им. Растягивал губы, обнажая зубы, примерно как делал он сейчас, когда скалился. Улыбался, хотя думал в этот момент, какие они все дураки и ничтожества.
Вот статуэтку отдают ему. Он вспомнил, как кланялся и что-то говорил в штуку, как раз такую штуку… как там ее?
На этом искра погасла, «утопленник» снова нырнул в болото.
Он так и не вспомнил, что это была за статуэтка, и кто он сам такой. Но почему-то под стук капель дождя он начал открывать пасть, могильная вонь из которой свалила бы человека с ног, и издавать звуки, в которых можно было уловить мелодию и ритм.
***
– Все дело в воде, Фил, – проговорил Гарик и хлопнул его по плечу унизанной перстнями мясистой рукой. – Пей только бутилированную! Иначе – хана.
Сложно было поверить, что этот толстяк, похожий на бомжа, одетый в рваную форму охранника, явно с чужого плеча, был когда-то миллионером и звездой светских хроник.
Филипп брезгливо отвел от себя его руку и сплюнул. Но эту бесцеремонность он еще мог стерпеть. Хотя его раздражала запанибратская манера этого армянского хлыща.
А Филипп и так был на взводе.
Они были последними из тех, кого Катастрофа застала в высотном «курятнике» из стекла и бетона. Последними уцелевшими.
Их с самого начала было мало. Идея, что спастись высоко наверху можно точно так же, как под землей, мало кому пришла в голову. Поэтому в первые минуты, когда погас свет, остановились лифты, и было неясно, что же происходит, почти все, кто мог, покинули здание по лестницам.
Никто из них не вернулся, и никто больше не зашел в здание извне.
Правда была в том, что уровень радиации с удалением от поверхности земли, где оседала почти вся пыль и скапливалась вся дождевая влага, снижался обратно пропорционально высоте. Если держать закрытыми окна, то в сотне метров от уровня земли появлялись шансы выжить. А в кафетериях компаний, арендовавших офисы, можно было найти много запакованных продуктов.
Конкуренция была невелика. Ко второму дню их осталось человек пятьдесят – на все здание. Вскоре люди стали умирать от просочившейся все же радиации. И по другим причинам тоже. Еще несколько человек попытались уйти.
Ко второй неделе их осталось всего двадцать, и конкуренции не стало совсем.
Так прошло несколько месяцев. А потом появились твари. Сначала крысы. Потом упыри, которые иногда поднимались к ним по лестницам и утаскивали людей по ночам. А потом и летуны, которые разбивали окна и пожирали любого, кто не успевал выбежать из комнаты, куда эти крылатые монстры врывались.
Вскоре людей осталось всего пятеро. Они забрались почти под самую крышу и завалили лестницы мебелью. Прятались в помещениях, где не было окон.
Это была самая высокая из башен комплекса «Город столиц». Внизу, насколько хватало глаз, простирался мертвый город. Шахматные клетки улиц и проспектов да несколько проплешин совсем голых пепелищ.
Разумеется, визави Филиппа был не бомжем, а бывшим продюсером (не его продюсером – Филипп был сам себе директор – а продюсером для маленьких неоперившихся цыпочек, из которых тот всегда извлекал максимум прибыли).
Их деловая встреча в тот памятный день внезапно была прервана вспышкой, отключением света, а потом странной темнотой, которая начала медленно сгущаться за окном.
Город до самой МКАД был темным и неживым. Лишь кое-где горели огни, но они были не похожи на электрические.
А ведь он говорил, что арендовать офис на такой верхотуре – не лучшая идея…
В тот вечер они напились виски и бурбона. Но даже принятое море алкоголя не излечило Филиппа от мизантропии. Своего попутчика он терпел вынужденно. А Гарик совсем некстати вдруг начал пороть чушь:
– Дружбан, спой что-нибудь. Может, это последняя песня, которую услышит этот проклятый город. Какую-нибудь из своих, а? Ну чего тебе стоит? Я заплачу́.
Бывший продюсер принялся доставать из карманов и из ящика стола горсти новеньких тысячных банкнот, а потом и стодолларовых купюр. Достав большую пачку, он скатал из них большой ком и поджег его. И смотрел, как чернеют и морщатся лица мертвых американских президентов.
Зря он к нему полез. Тот, кого когда-то звали Филиппом, уже тогда был на взводе. А тут еще какая-то плесень ему указывала… Ему, легенде, единственному в своем роде! А он получил этих статуэток в виде граммофона так много, как никто в этой паршивой стране, которая вдруг решила провалиться в ад, хотя и раньше от рая была далека.
– Да пошел ты, – ответил Филипп и бросил в Гарика бутылку. Тот увернулся и захихикал.
– А-а-а. Понял. Ты без «фанеры» – никак. Ну, я тебе сейчас со смартфона включу… Ты главное, спой, дружище.
Бывший продюсер, похоже, был в стельку пьян и не понимал, что играет с огнем. Из кармана он достал давно не видевший сети телефон.
Каким-то чудом сохраняя еще самообладание, музыкант послал Гарика на три буквы, чувствуя, как пульс подскочил, а зубы сжались до скрипа. Хотелось одного – стиснуть руки на продюсерском горле и услышать хруст костей. Гарик в ответ хрипло рассмеялся и сказал еще что-то язвительное про последний концерт певца: мол, твари внизу такую музыку за милую душу будут слушать и башками в такт трясти.
И тут Филиппа понесло. Прыжком он преодолел разделявшее их расстояние и ударил продюсера кулаком в висок. Удар у него был хорошо поставлен. Больше Гарик уже не поднялся, потому что, падая, он неудачно ударился головой об угол стола. Хотя вроде был жив: кровь вытекала из раны толчками – значит, сердце еще билось.
Но даже это не утолило гнева артиста. Подобрав с пола шнур от зарядника, Филипп затянул его на горле недавнего товарища и держал, отсчитывая пять минут. Именно так они с Гариком в свое время разобрались с тремя сотрудницами крупной фирмы по недвижимости: бухгалтер, юристка, менеджер по рекламе; тридцать пять, тридцать и двадцать семь лет; крашеная блондинка, шатенка и брюнетка с короткой стрижкой. Мужская половина этой фирмы попыталась прорваться вниз и бросила женщин, думая, что уровень радиации «снизился». Идиоты.
Филипп и Гарик, конечно, сделали вид, что рады остаться в таком приятном обществе. А потом дождались, когда женщины уснут, и по очереди их задушили. Ведь защитить тех было больше некому. И в шахту лифта – фьють! Чтобы не делиться ничем. Противоположный пол этих приятелей не слишком интересовал, а запас пищи и чистой воды был большим, но совсем не бесконечным…
***
От конференц-зала тащить Гарика до лифта было слишком далеко и тяжело, а весил чертов продюсер почти как те три дамы, вместе взятые. Стоя рядом с трупом, Филипп думал, как от него избавиться, и не придумал способа лучше, кроме как подтащить тело к разбитому панорамному окну и перевалить через край – вниз. Тяжелый мертвец со свистом исчез в пучине.
В конце полета он уже был похож на крохотную игрушку из «Киндер-сюрприза».
Скатертью дорожка…
Когда небо пересек росчерк молнии и закапал дождь, Филипп вспомнил наставление погибшего.
«Не пей воду. Не жри еду. Только из герметичной упаковки. А то козленочком станешь. Пожалеешь, что не помер. Прячься! Не давай себя кусать никаким тварям, даже насекомым. И людям тоже».
Всю следующую неделю лил сплошной ливень. Сквозь плотную пелену туч не проникал ни один луч солнца. Филипп, как мог, прятался от воды, даже от малых капель.
Но настал день, когда ни в одном из кафетериев и буфетов здания никакой другой воды не осталось. Ни жестяных банок, ни бутылок. Выпил он даже все алкогольные напитки, отчего половину времени пребывал в состоянии опьянения и бреда, а вторую, отходя, – в состоянии жесткой депрессии, когда только слабость не позволяла ему совершить один из доступных вариантов суицида.
«Что это за хрень? Инопланетный вирус? Военная разработка? Убивает ли его кипячение? Черт его знает. Никто не знает».
Оказалось, не убивает. Или надо было кипятить дольше минуты. А у него не было даже электрогенератора – только походная керосинка. Ему и голову не пришло, что…
Сначала распухли язык и горло, потом с кожей начала твориться какая-то дрянь. Глаза заволокло мутной пленкой, и все вокруг погрузилось в туман.
И тогда он перестал бороться. Выбрался на открытую смотровую площадку и встал под дождь, как под душ. Только вымокнув до нитки, он вернулся в офис, откинулся в кресле и начал ждать.
Сознание померкло внезапно, будто поднесли к лицу маску с наркозом.
А проснулся он уже таким. Или даже не сам проснулся, а что-то другое проснулось в его теле.
Нетронутые башни из бетона и стекла (даже стекла были почти все целы) казались частью сюрреалистической картины. С неба лилась вода. Но прятаться от нее ему больше было не нужно. Темные капли можно было пить даже из канав, ям и колодцев.
У этой новой Москвы было свое население. Как тени, скользили по мокрым тротуарам, покрытым палыми листьями, прохожие. Странные, друг на друга совсем не похожие.
Иногда они нападали друг на друга, или сразу несколько на одного.
Чаще сильный поедал слабого: разрывал с треском и пожирал с хрустом. Или несколько слабых сжирали сильного. Бывало, они нападали на обычных людей, которые ночами выбирались из своих подземных нор. Обычных людей от изменившихся можно было отличить по наличию защитной одежды. А еще, вероятно, по вкусу.
Хотя один раз ему встретилась тварь с серой кожей и клыками, но в костюме химзащиты, пусть и без противогаза. Она, видимо, надела защитную одежду, еще пока была человеком, а потом просто не сумела снять своими изменившимися руками.
У него чесалась кожа. Сгорбленный, как обезьяна, обитатель большой квартиры в центре столицы – чужой квартиры, реальный владелец которой давно превратился в скелет в своем дорогом автомобиле, – прошелся по комнатам.
В туалетном бачке – давно развороченном – оказалась вода, как-то проникавшая туда по трубам. Он наклонил голову, просунул вытянутую морду и стал лакать мутную воду, отфыркиваясь.
Когда он напился, у него улучшилось настроение.
На радостях он попытался что-то промурлыкать. Но из горла вырвалось только бульканье и протяжный рев.
– Ы-ы-ы-ы-ы. Ых-ых-ы-ы-ыргхх…
Иногда ему хотелось спросить кого-нибудь, почему он стал таким. Но он давно разучился говорить. Теперь он знал только один сценарий взаимодействия с чужими: поймать, свернуть шею и вгрызться зубами в живое мясо.
Он скитался в пределах Садового кольца, пока не забрел в какое-то здание, где бывал раньше, еще будучи человеком. Вроде это была гостиница. Там он жил какое-то время, питаясь в основном мелкой живностью, которая состояла из мутировавших котов, собак и крыс. Теперь у него был злобный нрав – даже в сравнении с другими тварями. Он часто подолгу выл, бросался на стены и мебель или с остервенением грыз старую берцовую кость. В светлое время суток он обычно спал, а когда на небе из-за тяжелых туч проступала бледная луна, выходил на охоту, чтобы утолить голод и свою ненасытную злобу. Некоторых своих жертв он даже не съедал, а просто яростно разрывал на куски. А еще он почему-то выбирал для временных лежбищ и укрытий просторные квартиры с некогда богатой обстановкой.
В тот день из-за проклятого летуна ему пришлось отходить ко сну с пустым желудком. Разбудил его незнакомый звук. Существо толкнуло лапой дверь и подошло к открытой шахте лифта. Через нее звуки с нижних этажей хорошо доносились даже сюда.
Мутант понял, что кто-то зашел в здание.
«Еда», – простая мысль пронеслась у него в голове. Мягкими прыжками он спустился по лестнице до первого этажа и выскочил в холл, забыв об осторожности.
– Ах ты сучья падаль! – раздалось у него за спиной.
Прогремел гром, потом еще несколько раз, и остатки сознания мутанта унес вихрь адской боли.
Затем наступила темнота.
***
– Хорошая штука – картечь, – произнес человек, поддев носком резинового сапога мертвого монстра, под телом которого на плитках пола уже растекалась лужа крови.
За стеклом маски противогаза можно было разглядеть лицо молодого, лет двадцати, парня.
– Хорошая, но не на таких. – Его спутник, пожилой мужик в старом костюме химзащиты, был, похоже, другого мнения. – Весь магазин «Сайги» истратил. Еще немного – и он бы тебя сцапал. А мы, вообще-то, просто за хабаром шли, а не на охоту.
– Да ладно тебе, дед… Главное, что он подох. Ну и урод. А здоровущий-то какой… Ты уверен, что это он?
– Тот, что двоих наших задрал? А то! – названный дедом хмыкнул. – Кто ж еще, не крысы ведь? По описанию все сходится. Пошли, проверим его лежку. Вон грязные следы видно. Пара минут у нас есть, а потом надо линять отсюда.
Вскоре они стояли на пороге квартиры, расположенной на третьем этаже. Дверь была исцарапана, а на дверном косяке висели какие-то клочья – не то волос, не то шерсти.
– Его берлога… Да ты погляди, сколько тут костей… А вот и наши… То, что осталось.
Дед склонился над чем-то в углу.
– Ты чего, дед?
– Крестик взял. Для вдовы. Хоть я ей и не расскажу, что с мужем сталось.
Оба замолчали.
– Я тебе говорил, малец, что гладкоствол их плохо укладывает, – наконец нарушил тишину старый. – То ли дело пуля из винтовки в череп… А это что за штука?
В куче мусора на полу гостиной рядом с человеческими и звериными костями лежал изгрызенный микрофон с обрывком провода.
