Интерлюдия 9
Эксперимент, день двадцатый

Мир это боль. Мир-это-боль. Мирэтоболь.

Кричать не получалось. Из горла вырывались только хрип и шипение.

Он почти не мог говорить. Только шепотом, как змея.

«Боже мой, как чешется в подмышках и в паху. Во что там всё превратилось… страшно даже думать». В туалет он старался ходить, зажмурившись.

Язык стал шершавый и жесткий, как наждак. С зубами тоже непонятно что творилось… Они крошились, ломались, некоторые выпали, но вместо них выросли новые, вытесняя старые, буквально выламывая их.

Он думал, что хуже быть не может – чувствовать, как под кожей шевелится и набухает чужое нечто. Сама кожа уже не чувствовала боли, словно тоже стала чужой и жила своей жизнью. Но под ней, в тканях, еще что-то болело, что-то раздувалось и лопалось. Неглубоко. Где-то в мышцах. К боли он привык и немного даже успокоился. Зато в полной темноте он мог теперь разглядеть пальцы своей руки в сине-зеленом свечении.

Он думал, что ничего страшнее случившихся с ним изменений быть не может. Пока не почувствовал это. С самого утра, как только он проснулся, ощущения начали наплывать волной. Шепот. Гул голосов, похожий на шум моря. Странный хор в его голове. А потом будто кто-то чужой начал вторгаться в сознание. Сначала осторожно, словно открыв дверь на два пальца. А потом все наглее и наглее, как к себе домой. И, наконец, ворвался, как сам он когда-то вломился к той девушке. Кажется, ее звали Алина… Все соседи слышали, как она кричала, но никто не пришел на помощь.

Этот чужой окликал его, словно пытался ему что-то сказать. Сначала шепотом, а потом громко и настойчиво.

А еще половина мышц в его теле вдруг объявили о независимости и перестали подчиняться. Сначала напряглись так, что он чуть не задохнулся, потом расслабились, и он растекся, как кисель.

Скляров уже знал, что верещать и создавать шум нельзя, – придут добрые мучители в белых халатах, которые одинаково относились и к крысам, и к людям, и поставят укол, а вечером не будет еды. Так они всегда делали. Это был их лучший рычаг для давления на него. А жрать ему хотелось постоянно.

Зря они так поступали. Иногда, против своей воли, Скляров начинал думать, что вгрызться им в глотки было бы очень приятно. Именно впиться зубами, как в кусок мяса с кровью. Если бы господа ученые поняли это, как бы они среагировали?

Чувствуя и боль, и страх, и злость одновременно, он завопил, широко разинув рот. И внезапно услышал вместо человеческого крика тот самый вибрирующий ультразвуком вопль, который не давал ему покоя уже несколько дней. Этот вопль вырывался из его легких, проходил через его голосовые связки и рот.

И тут же за стеной на его крик откликнулся кто-то. А потом еще один, и еще, по цепочке.

Вчера он увидел свое отражение в блестящем скальпеле. Его глаза были белыми.

Он бы сейчас был бы рад даже расстрельной команде. Но вместо этого врачи-убийцы каждое утро обливали его водой из шланга, протирали губкой, потом мазали чем-то липким и прикрепляли клеммы на руки, ноги и грудь, снимали какие-то показания. И кололи, кололи, кололи. Шприцами большими и маленькими.

Но хуже всего была эта накатывавшая чернота в голове. Она пожирала все то, что он помнил и знал. Она убивала саму его суть, его чувства, его характер.

Мысли его стали простыми и краткими.

Он пытался цепляться за островки памяти, за привычные мысли, но все это уходило, растворялось, словно в кислоте. От него остался только огрызок, осколок, крохотный огарок растаявшей свечи.

Казалось, что он проваливается в колодец, на дно, в ледяную воду, откуда уже тянулись к нему черные цепкие руки.

Одновременно из темной глубины полезли чужие образы и воспоминания, которых никогда не было в его памяти и которые он не смог бы сам выдумать.

Вот он бежит по лужайке. Он ребенок, потому что мир вокруг огромен. Движения его странные и ломаные. Он бежит по лужам, словно не замечает их. Срывает траву и цветы. Набирает полную горсть песка и отправляет ее в рот.

Оторванная голова светловолосой куклы в руке. Качается в такт, как маятник.

Большие взрослые люди смотрят на него сверху вниз – двое с тревогой и печалью, один равнодушно.

Страница переворачивается, а может, вырывается. Голые стены, незнакомые запахи. Страх. Нет, даже ужас. От того, что привычный мир рухнул. Тот, чьими глазами он смотрит… кричит, забивается в угол, бьется затылком об острые углы, а его ловят, пытаются поймать, грубо хватают чужие люди.

Боль стала миром. И мир стал болью. Все, что он знал до этого… просто смешно в сравнении… Нет никаких сравнений. Только боль и страх.

В этот момент он потерял сознание. Темная вода сомкнулась над его головой.