Интерлюдия 5
Мутаген

Теплое течение омывало берег острова, образованного цепью выступающих из воды скал.

Это были вершины древних гор, хребта, который поднялся на месте столкновения литосферных плит, когда еще никакого моря здесь не было. Сам остров был крохотный – пара квадратных километров суши. Голые камни, на которых лишь кое-где сумели закрепиться жесткие карликовые кустарники, лишайники и мхи. Здесь не было даже песчаной отмели – там, где заканчивались острые утесы, сразу за обрывом начиналось море.

Только птичий помет, копившийся годами и нарастающий толстым слоем на пологих участках, показывал, что остров обитаем, хотя и населен не людьми.

«Птичий базар», который занимал весь островок, очень напоминал базар настоящий, человеческий – ором, гамом, хаосом и дикой животной энергией. Здесь гнездились десятки и сотни видов пернатых, многие из которых были занесены людьми в Красную книгу. Сюда птицы прилетали каждую весну, в заложенное в них биологическим таймером время. Здесь они выводили птенцов уже не одну тысячу лет.

И все это закончилось за один день. В считаные часы.

Темное облако пришло с юга, со стороны материка. Внешне оно казалось обычным, как сотни других до него, уже приходивших в этом году и приносивших дожди, которые давали островку столь нужную ему пресную воду.

Птицы ничего не заподозрили, хотя еще неделю назад от их зорких глаз не ускользнули странные вспышки и огненные всполохи в небе – с той стороны, где широкий пролив отделял остров от северной оконечности огромного континента. Далекий грохот пернатые тоже слышали, но не придали ему значения. Их память и даже их инстинкты ничего подсказать им не могли, потому что данное событие аналогов не имело. Громыхало несколько суток.

И вдруг вместе с первыми каплями пролившегося с неба дождя на скалистом островке начался ад. В этот раз дождь принес не жизнь, а смерть.

Птицы погибали в страшных муках. Кто-то просто застывал после долгой агонии. Некоторые взлетали и до последнего метались в воздухе, натыкаясь на скалы, прежде чем упасть в темную воду. Умирали в гнездах, умирали, не доев выловленную рыбину. Не прошло и суток, как все живое на острове погибло.

И только прилив оживлял картину опустошения на бывшем птичьем гнездовье, ставшем теперь кладбищем.

Так прошло несколько дней. Ни звука не раздавалось на острове, кроме шума ветра и плеска волн.

Первым вестником новой жизни стало постукивание клювом о скорлупу.

Это гнездо уцелело, потому что было устроено глубоко в скальной расщелине. Его миновали первые радиоактивные дожди, сделавшие остров стерильным от жизни. Но когда ветер сменился и с востока пришло второе облако, дождь уже обильно полил кладку крупных пятнистых яиц полярной птицы. Эта вода почти не несла в себе радиоактивных частиц. Но в ней содержалось кое-что другое. То, что попало в нее с соседнего острова.

Одна из бомб, не сброшенная, а спустившаяся на него с парашютом, потому что резкое падение могло повредить ее содержимое, содержала в себе еще не применявшийся ранее боевой токсин мутагенного действия. В эти дни последней эскалации, когда ядерные «грибы» один за другим вспухали над городами, в ход шло уже все, даже новые разработки.

Людей на военной базе, где стояла радиолокационная станция, токсин убил очень быстро, вызвав у них перерождение нервных волокон. А дальше воздушные течения подхватили вирус (или лучше сказать, «псевдовирус») – не живой, как и все вирусы, но несущий одним смерть, а другим – изменение. Возможно, были и другие, подобные ему микроорганизмы, выпущенные или вырвавшиеся на свободу в разных концах мира.

Яйцо треснуло и раскололось пополам, и на свободу с трудом выбрался необычно крупный голый птенец, весь покрытый черной слизью. Он сразу разинул белесый клюв и пронзительно запищал.

Но никто не приходил. Никого не было рядом.

Тогда это странное, гротескное существо с прозрачной кожей, под которой можно было разглядеть кровеносные сосуды, приподнялось на недоразвитых крылышках над подстилкой гнезда.

Его красные с прожилками глаза нашли еду, сфокусировались на ней. Это была успевшая протухнуть рыбина, принесенная перед смертью высиживавшей его матерью. Существо с трудом подползло к рыбе, оставляя за собой полосу слизи. Разинуло клюв и сразу откусило половину. Вскоре тухлая треска целиком исчезла в его пасти.

Выпив глоток скопившейся во впадинке воды, оно нашло уголок потеплее и зарылось в теплый пух на дне гнезда. И заснуло. Во сне оно прибавило в весе. И проснулось снова голодным.

Уже через день после появления на свет существо принялось пожирать трупы погибших сородичей и других птиц. Все первые недели оно набирало массу быстрее, чем бройлерный цыпленок. Его костяк окреп, обрастая могучими мышцами. Оно было постоянно голодным, бешеный метаболизм заставлял его пожирать все – и живое, и мертвое: дохлых птиц, морскую рыбу – и барахтающуюся, и плавающую кверху брюхом. А вскоре существо стало достаточно крупным, чтоб хватать и слабых от лучевой болезни морских котиков, когда они выбирались на сушу.

Оно было не падальщиком, а хищником, но куда более неразборчивым, чем его мать. Ферменты в желудке позволяли ему переваривать даже кости крупных животных.

Оно было похоже на птицу. Но назвать его птицей значило погрешить против истины.

Создание было теплокровным, и это, вместе с его ускоренным энергообменом, позволяло ему не бояться умеренных морозов и не терять активности при минусовых температурах. Сердце у него было, как и у птиц, четырехкамерным. Но в облике были заметны рудиментарные черты птичьих предков – рептилий. Подобно тому, как зародыш повторяет в своем развитии ход эволюции, в этой твари было что-то от древних летающих ящеров. Хотя, конечно, полным это подобие не было.

Вначале он ходил, как страус, на своих голенастых ногах, но уже через пару дней встал на крыло – сначала робко, потом все увереннее. Он казался голым, вместо перьев его кожа была покрыта плотным, но легким покровом из сросшихся перышек и пуха, внешне похожим на бугристую грубую шкуру носорога. Полет давался ему хуже, чем птицам, но недостаток маневренности он компенсировал размером и силой. Размах крыльев у него был уже больше, чем у альбатроса, а вес – больше, чем у кондора.

И он продолжал расти дальше.

Облетев покрытую мертвыми разлагающимися телами птиц скалу, он понял, что не один на острове. Здесь обитало еще несколько десятков тварей, подобных ему или немного отличающихся. С некоторыми из них он потом будет драться за еду и территорию. С другими станет спариваться, чтобы дать жизнь таким же, как он.

Как и все новое и неотработанное, эта жизнь была нестабильной. То и дело некоторые из его собратьев гибли, когда их клетки внезапно сходили с ума и начинали делиться уже без всякого плана, как раковые. По сравнению с плавным течением эволюции вихрь мутаций был все равно что спринтерский бег рядом с движением улитки – можно сгореть легко и сойти с дистанции.

Но этому созданию повезло дожить до половой зрелости.

А через несколько месяцев, когда ночи стали длиннее, а дни холоднее, генетическая память подсказала ему, что пора отправляться в дорогу. На юг, к теплым морям. Оглашая округу утробным клекотом, он расправил серые кожистые крылья и оторвался от земли, чтобы уже больше не возвращаться на эту скалу. В своем желудочно-кишечном тракте он нес бесчисленное множество копий того псевдовируса, который запустил, как лавину, процесс изменений в его организме, когда он еще был эмбрионом в яйце.

Вскоре «подарок» человеческого разума был разнесен и в другие уголки Земли. Теплое течение, омывавшее остров, помогло этому процессу. Ведь заразились далеко не только птичьи кладки, но и многие рыбьи мальки, и колонии ракообразных, и еще многие морские обитатели.

Где-то там триллионы и триллионы организмов – от синих китов до крохотного планктона, от насекомых до крупных млекопитающих – получили свою дозу, достаточную для заражения. Большинство из них от этого просто умерли. Но небольшой процент не только выжил, но и получил конкурентные преимущества, вроде размера, силы или большей сопротивляемости радиации.

Некоторые из них сохранили способность иметь потомство, дав начало новым видам.

Получили вирус и многие люди: с дождем, через кружку выпитой воды, с поверхности съеденной пищи. Все они, если не умерли в первые часы, то потеряли разум и превратились в полуживотных, опасных для бывших собратьев. Разум – слишком тонкая вещь, чтобы сохраниться, когда меняется все, начиная от гормонов и заканчивая скелетом.

К 2033 году почти все формы мутагенных вирусов или распались, или закапсулировались. Активное видообразование закончилось. Новые существа утвердились в своих биологических нишах, заняв почти всю поверхность.

Так началась новая страница в биологической летописи планеты Земля. Жаль, не было у остатков человечества своего Карла Линнея, который описал бы эту жизнь и составил бы ее атлас.

И если смотреть на события с позиции вселенной, то именно Великое Изменение, а не конфликт между несколькими странами и военными блоками, отправивший на дно Японские острова и опустошивший почти всю Евразию и Северную Америку, должно было войти в историю.

Течение несло его на юг.

Он – а может, она или оно – никогда не видел себе подобных. Да это и к лучшему – два таких существа не смогли бы мирно разойтись даже в открытом море.

В безбрежном, но бедном жизнью Тихом океане они неизбежно увидели бы друг в друге только добычу, и встреча закончилась бы кровавой битвой до полного истощения сил одного из них. А потом последовало бы долгое терзание и пожирание победителем своей жертвы – маленькая голова и узкое горло не позволили бы это сделать быстро. Да и зубы его были сравнительно невелики, хотя по мощности челюсти могли бы соперничать с промышленным прессом.

Но не было другого такого.

О своем прошлом он ничего не знал. Для этого его разум был слишком прост и примитивен. Он ощущал свое тело – и на этом все.

Был ли он рожден уже таким, но меньшего размера, или же вылупился из икринки, а потом прошел ряд метаморфоз? Или уже во взрослом состоянии изменил форму и превратился в то, чем являлся сейчас? А может, он не родился на воле, а являлся продуктом экспериментов злого человеческого гения и ускользнул в океан из залитого водой лабораторного комплекса. Who knows?

Память левиафана была короткой – в ней держались считаные часы, а может, даже и минуты, как у большинства рыб. Хотя в его строении прослеживались черты рептилий и амфибий.

Но даже если бы его память могла хранить события за годы, он помнил бы только одиночное плаванье под серым небом, изредка освещаемым призраками луны и солнца.

Бесконечный вояж длиной в десятки тысяч миль.

Чаще всего он плыл у самой поверхности, высунув голову, как перископ.

Иногда чудовищные вихри поднимались над пучиной океана, втягивая в себя десятки тонн воды. Ветер тогда хлестал особенно сильно, и морское чудище погружалось, потому что даже ему были неприятны эти удары воздушных потоков по его чувствительным глазам.

Иногда длинные молнии прорезали небо и били в самые высокие волны. Порой по поверхности океана, названного по недоразумению Тихим, перекатывались высокие валы, похожие на бетонные дамбы. Но левиафану они были не страшны – он легко нырял на любую глубину, где никакой шторм его не доставал.

Среди пустынных песчаных и каменистых островов, возле покрытого сопками берега он чувствовал себя как дома. Впрочем, последние десять лет это и был его дом. Раньше монстр обитал у самой границы льдов, на севере. А еще раньше – у побережья совсем другого континента. Там морской зверь часто проплывал под разрушенными мостами, мимо огромных погибших кораблей в гаванях и в заливах, где на воду ложились тени остовов гигантских небоскребов. На вымерших берегах не было никакого движения. Лишь летучие существа, похожие на ящериц, изредка проносились среди обезображенных бетонных зданий.

Потом что-то позвало его в дорогу – сбой инстинкта или причуда геомагнетизма сошедшей с ума планеты. Он долго плыл среди некогда райских местечек – под падающим сверху косым дождем или серым снегом. Холод был ему не страшен, а океан не замерзал в этих широтах даже в самые суровые зимы. Его серая спина была похожа на плавучий остров или на надводную часть всплывшей субмарины.

По ночам его белесая туша слабо светилась в абсолютной темноте, в которой он легко мог ориентироваться, потому что ощущал магнитное поле Земли, как точный прибор.

Покрытое целым лесом наростов сизое брюхо колыхалось, и, когда существо погружалось в воду, маленькие ракообразные, питавшиеся на дне падалью, зарывались в песок, парализованные страхом. Где-то там лежали в песке и прогулочные катамараны, и яхты миллионеров, а порой и огромные подводные лодки.

В атоллы и на мелководье тварь не заходила – какое-то чутье ей подсказывало, что выбраться оттуда она уже не сможет. Но ей хватало глубин и морских просторов.

Наверно, от начала времен не было никого в мире более одинокого и более свободного.

Но крохотный мозг зверя был далек от философского созерцания и полон лишь простыми мыслями – о еде, еде, еде, еде…

Монстр постоянно рос, и чем тяжелее становился, тем больше ему требовалось пищи.

Его жизнь была однообразной: процеживание воды через огромную пасть в поисках водорослей и крохотных рачков и очень редкая охота на крупную дичь, которую он ловил пастью и с хрустом пережевывал.

Ковер светящихся в темноте водорослей, похожих на ламинарию (проще говоря – «морскую капусту»), мог обеспечить гиганта едой почти на сутки. Съеденная рыба, похожая на акулу, – на столько же.

Редкие погружения на глубину, где добычи было еще меньше, чем в приповерхностном слое, не давали ничего, кроме понимания, что там внизу есть и другие хищники, – без твердых костей, но со щупальцами и больно жалящими стрекалами. Иногда даже более крупные. Но тварь всегда успевала уйти наверх при их приближении, не рискуя сталкиваться с ними на их территории.

О том, что такое размножение, порожденная мутациями бесполая химера даже не догадывалась. Люди ей тоже не встречались. Лишь один раз на заре юности ее добычей стал труп человека в гидрокостюме, зацепившийся за плавающий на поверхности купол парашюта.

Последние годы тварь обитала в этих водах, которые раньше считались экономической зоной России, и вроде бы никуда не собиралась уплывать. Охотское море, ставшее после затопления Японских островов чуть больше, давало ей достаточно пищи.

Но вот в один из дней, когда существо двигалось с севера на юг, в нескольких километрах от берега его чувствительные нейроны, отвечающие за обоняние, уловили изменение химического состава воды. Редуцированные лапы-плавники начали делать гребные движения, меняя направление, но только минут через пять огромная туша, преодолевая инерцию, выполнила разворот на пятьдесят-шестьдесят градусов. И только спустя полчаса подслеповатые глазки, расположенные по бокам вытянутой головы, увидели впереди округлый предмет тускло-зеленого цвета.

Облепленный водорослями и какими-то ракушками, предмет этот был похож на камень, но почему-то он не тонул, а плавал у самой поверхности воды.

Размышлять о свойствах материи существо было неспособно, поэтому со всей скоростью, какую оно могло развивать, бросилось к большому скоплению съедобных растений и моллюсков. А для него съедобным было все, что водилось и росло в океане.

И вот огромная морда ударилась о предмет, зубы клацнули по нему, сдирая кору из водорослей, но не удержали – металл только жалобно скрипнул. На секунду ободранная и ржавая поверхность объекта вынырнула из-под воды, как надувная игрушка. Тварь бросилась за ней, вытянув голову, как собака или, скорее, как тюлень за мячиком.

Взрыв прогремел в тот момент, когда до плавучего объекта левиафану оставалось проплыть метров десять. Если бы этот предмет взорвался совсем рядом, то просто разнес бы голову монстра в клочья. А так, «подарок» от людей – мина или неразорвавшаяся глубинная бомба – лишь нанес ему чувствительную рану, оглушив и порвав в куски один из плавников.

Поднялся фонтан воды, окрашенной кровью.

Тварь завыла и заревела так, что в радиусе десяти километров все живое под водой и над водой пробрал до костей леденящий страх, и начала биться и метаться, поднимая пену. Вокруг крутились водовороты и целые мальстремы, засасывая плавучий мусор, куски дерева и даже уродливую мелкую рыбешку.

Наконец, животное выбилось из сил и отдалось на волю течения. Его масса сыграла с ним злую шутку. Оно не могло плыть, не прилагая усилий, так как было тяжелее воды. А сил ему хватало лишь на то, чтобы держаться на поверхности воды. У него не было жабр, и, хотя его легкие могли сберегать гигантский запас кислорода, всплывать для дыхания ему было необходимо. А течение тут было сильным. Оно неумолимо влекло левиафана на юго-восток, в сторону Курильских островов.

Тратя все силы на то, чтобы не утонуть, гигант не замечал, что его уносит все дальше, в квадрат моря, куда он сам еще никогда не заплывал, – не из-за того, что чувствовал исходящую оттуда угрозу. А потому, что океан там был еще бесплоднее и не мог обеспечить его кормом.

Так прошел один день и одна ночь. Если бы существо, похожее на доисторического ихтиозавра, было разумным, оно бы уже потеряло надежду и смирилось. Но оно было безмозглым и изо всех сил боролось за жизнь.

Утром туман рассеялся, из него выплыло что-то похожее на высокую стену. Это было кольцо из сцепившихся друг с другом кораблей. Их тут были сотни. Всех флагов и всех назначений. Любого водоизмещения. Торговые и военные. С мертвецами на борту и полностью пустые, как «Летучий Голландец». Наполовину ушедшие под воду и почти целые.

Течения в новом мире изменились, и в этом квадрате образовалось подобие Бермудского треугольника.

Но было одно судно, стоявшее чуть поодаль от остальных. Развороченный огромный контейнеровоз, выброшенный на выступающую из воды плоскую скалу еще раньше всех остальных. Под флагом Панамы, но с филиппинским экипажем (об этом можно было бы узнать из судового журнала, если бы кому-то пришло в голову туда заглянуть).

Тварь несло течением прямо на него. И чем ближе она подплывала, тем сильнее жгло ее кожу.

Море стало вдруг чистым, стерильным. Абсолютно прозрачным. Не было ни планктона, ни водорослей. Не было мелких хищных зубастых тварей и пучеглазых рыб, похожих на древних кистеперых латимерий. Над берегом не носились птицы-ящеры.

Ничто живое не могло выжить там, где вода была такая же радиоактивная, как в ядерном реакторе. Потому что внутри этого корабля, разорванного взрывом почти надвое, двадцать лет назад пробудилась злая сила, о которой маленький мозг чудовища не мог ничего знать.

С тех пор эта сила не засыпала ни на миг. И теперь невидимые частицы рвали и корежили плоть твари, пробивая в ней миллионы незаметных глазу дырочек.

Еще живого левиафана выбросило на мель неподалеку от корабля-призрака.

Он поднял голову с тревогой, хотя уже почти ослеп.

Свечение. Оно наполняло воздух. Каждую долю секунды здесь рождались новые частицы, почти как в коллайдере. А течения несли эту заразу дальше, в мировой океан, на юг и на север.

Проведя всего час в этих водах, существо начало кровоточить, будто изрешеченное крохотными пулями. Его мозг и органы чувств затуманились, огромный желудок исторг из себя все, что там находилось. Шкура начала уже не светиться даже, а словно гореть, краснея и лопаясь.

Последним усилием монстр сорвался с мели, будто желая нырнуть в спасительную глубину. И в этот момент в его головном мозгу одновременно лопнули несколько сосудов – и создание забилось в агонии. А потом его двухсоттонная туша камнем пошла на дно. Туда, где ей быстро занялись обитатели морских глубин и бездонных впадин, никогда не видевшие солнца, питавшиеся только теплом от геотермальных источников. Они даже не подозревали, что наверху была жизнь и что с ней потом что-то случилось.

Корабль-призрак стоял неподвижно, будто вросший в скалу.

Панамский флаг давно не реял, изодранный ветром. Но название хорошо читалось на корпусе. Судно называлось «Урания». Но это было всего лишь имя музы-покровительницы астрономии.

Оно было не связано с тем, что когда-то в чреве корабля взорвалась бомба – не просто грязная, а очень грязная. Собственно, именно для нее корабль был сначала куплен, а потом переоборудован на секретной верфи.

Если корма была практически уничтожена взрывом (скорее всего внешним, как от попадания ракеты или авиабомбы), то нос почти не пострадал. Внутри, в крохотных, как на подводной лодке, каютах и коридорах лежали вповалку покойники. Невысокие, круглоголовые, коротко стриженные, в полувоенных спецовках и военных ботинках – совсем не похожие на раздолбаев-филиппинцев. Даже воротнички у них были отутюжены, а обувь – начищена. Когда-то.

Тела были не тронуты разложением. Никакие бактерии не живут в местах, подобных этому.

В кают-компании на стене висел целый ряд грамот и медалей «передовиков торгового флота».

На нижней палубе надписи на переборках, дверях и люках были на «хангыле». Кое-где висели плакаты, многие из которых были понятны только гражданам одной страны. В оружейных стойках хранились автоматы. В тщательно запертых шкафчиках – боевые уставы ВМФ и морской пехоты.

А на мостике генерал сухопутной армии в старомодном кителе откинулся на жестком стуле над раскрытой папкой с документами. Когда-то он был толст, но годы превратили его тело в мумию, рука которой так и застыла возле кобуры с пистолетом ТТ. Генералу повезло чуть больше: он успел перед смертью подумать не только о Партии и долге, но и вспомнить свою семью, оставленную в Пхеньяне. У него было не три секунды до гибели «под лучом», а целых десять. Он, как и многие другие в те летние дни 2013 года, «просто выполнял приказ».

К середине дня туман сгустился снова, став ядовито-зеленым. И пока его погибший собрат из плоти и крови погружался на дно, железный левиафан стоял, как влитой, на безымянной скале в мертвом море у восточной оконечности Евразии.