РЕЧЬ НА ВЕЧЕРЕ
ПОЛИТЕХНИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ

Вы, конечно, вольны объяснить это либо недомыслием, либо самоуничижением, но ничего не поделаешь — в таком собрании, в такой роскошной зале и после такого приема я радуюсь, что мне, в сущности, нечего сказать вам нового. Не считая уже мест ближе к моему дому, я перед самым рождеством в Манчестере, а только позавчера в Ливерпуле (откуда я вывез легкую хрипоту), имел честь говорить о предметах, сходных с тем, который объединил нас сегодня; и, глядя вперед, на ряд еще предстоящих мне встреч, я испытываю великое удовольствие при мысли, что очень скоро мне уже вовсе нечего будет сказать, и тогда я, подобно «Зрителю» Аддисона и другому, столь же неизменному зрителю — спикеру палаты общин, — буду строить мою репутацию исключительно на своем умении слушать. Но не только эта надежда и не только ваш горячий прием заставляют меня сердечно радоваться нынешнему собранию. Бирмингемская Политехническая школа переживает сейчас пору младенчества, и ее, как и всякого младенца, обступили многие беды и напасти (смех), но мне куда больше улыбается принять в ней участие, пока жизнь ее трудна и опасна, нежели оглядываться на ее ранние годы, когда она уже окрепнет, станет богатой и влиятельной. По мне — лучше подружиться с нею сейчас, когда она еще только борется за свое место в мире, нежели добиваться знакомства с нею в дни ее расцвета. Лучше иметь право когда-нибудь сказать ей: «Я знал тебя еще в пеленках. (Смех.) Два твоих старших брата зачахли и умерли — очень уж они были малокровны. (Смех.) Над твоей колыбелью няньки сокрушенно качали головой и хныкали досужие сплетницы; но ты росла, и здоровье твое все поправлялось, мускулы становились крепче, фигура складнее, а пульс ровнее, речь умереннее и разумнее, поведение похвальнее, и вот ты выросла в настоящую великаншу!» (Громкие аплодисменты.) Бирмингем в моем представлении — да и не только в моем — родина многих великанов, и я не допускаю мысли, что это юное учреждение может оказаться хилым недоростком и карликом, так же как не допускаю мысли, что когда я скину сегодня свой стеклянный председательский башмачок, эта зала превратится в тыкву! (Аплодисменты.) Такую уверенность вселяет в меня целый букет представительниц прекрасного пола, которыми я окружен и которые — если другие хоть в половину так чувствительны к их чарам, как я, — могут добиться чего угодно и от кого угодно. (Возгласы одобрения.) Эту уверенность вселяет в меня также патриотический дух города Бирмингема — добрая слава его предпринимателей и рабочих; достоинства и вес его купечества: неутомимый ум его изобретателей; изо дня в день растущее искусство его ремесленников; и возросшая образованность всех слоев его общества. Все это убеждает меня в том, что ваша школа прочно станет на ноги, что она будет расти и развиваться, что город ваш будет не отставать от времени, а обгонять его.

У меня есть еще и особенная причина радоваться этому собранию, и вот какая: меня радует, что резолюции, которые будут здесь предложены, не содержат в себе никаких сектантских или классовых положений, что они касаются не какого-либо одного учреждения, но выражают великие, незыблемые принципы широчайшего распространения знаний повсюду и при любых обстоятельствах. Разрешите мне сказать, что я всей душой сочувствую этим принципам и буду содействовать их внедрению; все, что мне известно о моих соотечественниках и о положении их в нашей стране, заставляет меня эти принципы исповедовать, и лишь одно я хотел бы добавить. Я считаю, что, если какое-либо общество изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение упорно карает людей за то, что они не блещут добродетелями и совершают преступления, но притом не указывает им пути к добродетельной жизни, такой образ действий не опирается ни на правосудие, ни на религию, ни на правду; в литературе я мог найти для него лишь одно сравнение: старого джинна из «Сказок 1001 ночи», который вознамерился лишить жизни некоего купца за то, что тот вышиб глаз его невидимому сыну. Уместно будет сослаться и на другую сказку из той же чудесной книги — про могущественного духа, который оказался пленником на дне моря, в бочонке со свинцовой крышкой, запечатанном Соломоновой печатью. Он пролежал там, всеми забытый, много веков, и за это время давал различные клятвы: сперва он клялся щедро вознаградить тех, кто освободит его, а под конец поклялся их погубить. Так вот, на свете есть очень могущественный дух, Дух Невежества, уже давно заключенный в сосуд Тупого Небрежения, в состав которого входит немало свинца, и запечатанный печатью многих, многих Соломонов. Он находится в точно таком же положении: освободите его вовремя, и он принесет обществу пользу, укрепит его, вольет в него новую жизнь; но дайте ему пролежать еще и еще под волнами лет, и его слепая месть обернется для вас гибелью. (Громкие аплодисменты.)

Что у нас есть общественный класс, который при правильном с ним обращении составляет нашу силу, а при неправильном — нашу слабость, — это, на мой взгляд, неоспоримо; и что просвещать трудолюбивых, умных и гордых представителей этого класса лучше и разумнее всего через школы для рабочих это в наши дни уже не требуется доказывать. Я далек от желания — и в этом смысле я особенно не хотел бы быть понятым превратно — бросить тень на превосходные церковно-просветительные общества или на благородное, искреннее и разумное рвение духовных лиц, которые их возглавляют. (Правильно!) Напротив, я полагаю, что они сделали и продолжают делать много добра и заслуживают всяческой похвалы; но — надеюсь, я могу сказать это, никого не обидев, — в таком городе, как Бирмингем, есть и другие, не менее добрые дела, полезность коих общепризнана, — дела, тоже достойные поддержки, однако лежащие вне их поля зрения: есть знания, которые насаждают в политехнических школах и ради распространения которых честные люди всех состояний и всех вероисповеданий могут объединиться независимо, на нейтральной почве и без больших расходов, чтобы лучше понимать и больше уважать друг друга и успешнее содействовать общему благу. В самом деле, ведь нельзя допустить, чтобы те, кто изо дня в день трудится среди машин, сами превращались в машины; нет, надобно дать им возможность утвердить свое общее происхождение от Творца, из чьих диковинных рук они вышли и к которому, став сознательными и мыслящими людьми, возвратятся. (Аплодисменты.)

Даже те, кто как будто не разделяет моего мнения, в сущности, смотрят на опасность невежества и на преимущества знаний примерно так же; ибо можно заметить, что люди, которые с особенным недоверием относятся к преимуществам образования, всегда первые возмущаются последствиями невежества. Забавное подтверждение этому я наблюдал, когда ехал сюда по железной дороге. В одном вагоне со мною ехал некий древний джентльмен (я упоминаю о нем без стеснения, ибо его здесь нет, — я сам видел, как он сошел с поезда задолго до Бирмингема). Он без конца сетовал на рост железных дорог и без конца умилялся, вспоминая медлительные почтовые кареты. Сам я, по старой памяти, тоже сохранил известную привязанность к почтовым трактам, а потому мог сочувствовать мнению этого старого джентльмена, почти не поступаясь своим собственным. В общем, мы неплохо поладили, и когда паровоз, издав душераздирающий вопль, нырнул в темноту, словно диковинное морское чудовище, старый джентльмен сказал, что это никуда не годится (смех), и я с ним согласился. Когда, отрываясь от каждой новой станции, паровоз отчаянно дергал и орал, как будто ему вырывают коренной зуб, старый джентльмен покачивал головой, и я тоже покачивал головой. (Смех.) Когда он принимался поносить все эти новомодные затеи и уверять, что они не доведут до добра, я с ним не спорил. Но я приметил, что стоило поезду замедлить ход или задержаться на какой-нибудь станции хоть на минуту дольше положенного времени, как старый джентльмен тут же настораживался, выхватывал из кармана часы и возмущался тем, как медленно мы едем. (Смех.) И я не мог не подумать о том, как похож мой старый джентльмен на тех шутников, что вечно шумят о пороках и преступлениях, царящих в обществе, и сами же с пеной у рта отрицают, что пороки и преступления имеют один общий источник: невежество и недовольство. (Смех и одобрительные возгласы.)

Однако доброе дело, в котором вы все — люди разных партий и разных убеждений! — равно заинтересованы, начато хорошо. Мы все в нем заинтересованы, оно уже идет полным ходом, и никакое противодействие не может его остановить, хотя тут и там его может замедлить равнодушие средних классов, от которых главным образом и зависит его успешное развитие. А в успехе его я не сомневаюсь. Ведь всякий раз, как рабочим представляется случай убедительно опровергнуть обвинения, возведенные на них ложно или по недомыслию, они этим случаем пользуются и показывают подлинную свою сущность. Вот почему, когда какой-то несчастный помешанный повредил в лондонской Национальной галерее одну картину, об этом написали в газетах, поговорили несколько дней — и забыли. И после этого всякому дураку стало ясно, что тысячи и тысячи людей самого скромного состояния в нашей стране могут, в свои праздничные наезды в столицу, пройти по залам той же Национальной галереи или Британского музея, не повредив ни одного, хотя бы самого малого, из сокровищ в этих замечательных собраниях. (Аплодисменты.) Сам я не верю, что рабочие — это такие испорченные и злые люди, какими их столь часто и столь издавна представляют (аплодисменты); скорее я склоняюсь к мысли, что какие-то мудрецы решили установить этот факт, не потрудившись обосновать его, а люди праздные и предубежденные, не дав себе труда составить собственное мнение, принимали этот факт на веру — до тех нор, пока рабочим не представился случай опровергнуть позорное обвинение и оправдать себя в глазах общества. (Аплодисменты.)

Хорошей иллюстрацией к этому положению может послужить история с одной из лондонских конных статуй.

Существовало предание, что скульптор, создавший ее, повесился, потому что забыл изваять подпругу у седла. Преданию этому верили много лет, а потом статую обследовали по другому поводу и обнаружилось, что подпруга все время была на месте. (Возгласы и смех.)

Но если и правда, как утверждают, что рабочие наши озлоблены и порочны, не есть ли это наилучшее основание для того, чтобы стараться исправить их с помощью просвещения? А если неправда, то тем более оснований дать им возможность обелить свое опороченное доброе имя, и нельзя, мне кажется, придумать для этого лучшего способа, чем добровольное общение ради таких высоких целей, какие ставят себе основатели бирмингемской Политехнической школы. (Крики одобрения.) Во всяком случае, если вы хотите вознаградить честность, если хотите поощрять добро, подталкивать нерадивых, искоренять зло или исправлять недостатки, просвещение — широкое, всестороннее просвещение — вот единое на потребу, вот единственная достойная задача. (Аплодисменты.) И если разрешено мне будет использовать, пересказав их по-своему, слова Гамлета — не применительно к какому-либо правительству или партии (ибо партия — это, по преимуществу, вещь неразумная, а посему не имеющая отношения к цели, которую мы преследуем) и если разрешено мне будет отнести эти слова к образованию, как Гамлет отнес их к черепу королевского шута Йорика, то я скажу: «Ступай в комнату совета и скажи им — пусть накладывают громких фраз и прекрасных слов хоть в дюйм толщиной, все равно они этим кончат». (Овация.)