Глава тридцать вторая

Старая пословица говорит: «Беда никогда не приходит одна». И в самом деле, неприятности цепляются друг за друга, носятся всегда стаями и садятся, где им вздумается. Они своенравно обрушиваются тучей на голову какого-нибудь бедняги, не оставляя на его макушке ни одного незанятого дюйма, а на других людей, чьи головы представляют не менее удобное место для привала, не обращают ровно никакого внимания.

Возможно, что стая бед, летавшая по Лондону в поисках Джозефа Уиллета, не найдя его, наугад ринулась вниз и налетела на первого молодого человека, который привлек ее внимание. Так это или нет, одно достоверно в день отъезда Джо целая туча их свалилась на голову Эдварду Честеру, жужжала ему в уши, хлопала крыльями и атаковала так энергично, что он чувствовал себя глубоко несчастным.

Было уже восемь часов вечера, когда Эдвард с отцом впервые за этот день оказались одни, после того как им подали вино и десерт. Они обедали сегодня вместе, но за обедом присутствовал третий, и только сейчас они остались с глазу на глаз. Между тем они не виделись со вчерашнего вечера.

Эдвард был сдержан и молчалив, отец его — весел, даже веселее обычного. Не желая, видимо, вступать в разговор с человеком, настроенным совсем не так, как он, мистер Честер выражал свое приятное расположение духа только улыбками и сияющими взглядами, не делая никаких попыток привлечь внимание Эдварда. Так они сидели некоторое время, отец — с обычной небрежной грацией развалясь на диване, сын против него за столом, опустив глаза, — видно было, что он занят какими-то тревожными и мучительными размышлениями.

— Дорогой мой, — начал, наконец, мистер Честер с подкупающей улыбкой. — Ты сегодня какой-то сонный и совсем забыл о графине. Передай мне его, пожалуйста. Никогда не следует до такой степени поддаваться хандре.

Эдвард извинился, передал ему графин и снова впал в прежнее состояние.

— Напрасно ты и себе не нальешь, — сказал мистер Честер, поднимая стакан и разглядывая его на свет. Вино в умеренном количестве полезно — конечно, только в умеренном, ибо люди в пьяном виде отвратительны. Оно придает глазам блеск, голосу звучность, мыслям и речам живость, — словом, оказывает нам тысячу благодеяний. Ты бы попробовал, Нэд.

— Ах, батюшка! — вырвалось у Эдварда. — Если бы вы…

— Дорогой мой, — поспешно перебил его мистер Честер и поставил стакан на стол, с испуганным и возмущенным видом подняв брови, — ради всего святого, не зови меня так — ведь это какое-то старомодное, прямо-таки допотопное слово! Будь же немного деликатнее! Разве я сед, или весь в морщинах, или хожу на костылях, или у меня выпали все зубы, что ты вздумал так меня называть? Господи, как это грубо!

— Я хотел говорить с вами от всего сердца, сэр, с доверием, естественным между нами, а вы сразу же одергиваете меня, — сказал Эдвард.

— Ох, Нэд, прошу тебя, не употребляй таких убийственных выражений! — Мистер Честер сделал холеной рукой умоляющий жест. — «Говорить от всего сердца!» Пора бы тебе знать, что сердце — это весьма разумно устроенная часть нашего организма, центр кровеносной системы и так далее, но ко всему тому, что ты думаешь и говоришь, имеет такое же отношение, как твои колени. К чему же такие бессмысленные и банальные выражения? Предоставь употреблять этот анатомический термин господам медикам, которые в хорошем обществе просто нетерпимы. Право, ты меня очень удивляешь, Нэд!

— Да, да, по-вашему, в человеческой груди нет ничего такого, что можно было бы ранить или исцелить и к чему следовало бы относиться бережно. Я знаю ваши взгляды, сэр, и ничего больше не скажу, — отозвался Эдвард.

— А вот и ошибаешься, — возразил мистер Честер, потягивая вино. — Я определенно утверждаю, что сердце существует. Все мы знаем, что это такое. Сердца животных — бычьи, овечьи и так далее — в вареном виде употребляются в пищу. Говорят, это любимое блюдо простонародья. Случается, что человека убивают ударом ножа в сердце или пулей в сердце. Но такие выражения, как «от всего сердца», «тронуть сердце», иметь «холодное», или «горячее» сердце, быть «бессердечным», «разбить сердце» — все это чепуха, мой мальчик!

— Да, конечно, сэр, — отозвался Эдвард, заметив, что отец молчит в ожидании его ответа. — Разумеется.

— Взять хотя бы племянницу Хардейла, твою пламенную страсть, — продолжал мистер Честер небрежным тоном человека, который приводит первый пришедший в голову пример. — Ты, конечно, горячо верил, что это девушка с «большим сердцем». Сейчас она оказывается уже девушкой «без сердца». А между тем она все та же, Нэд, все та же.

— Нет, сэр, она переменилась, — воскликнул Эдвард, вспыхнув. — И я уверен — под чьим-то дурным влиянием.

— Ты получил холодный отказ, не так ли? — сказал его отец. — Бедный мой мальчик! Я же тебе еще накануне это предсказывал… Передай мне, пожалуйста, щипчики.

— На нее повлияли, коварно обманули ее! — крикнул Эдвард, вскочив с места. — Ни за что не поверю, что она сама захотела отказать мне, когда узнала из моего письма, что я беден. Я знаю — ее мучили, ее вынудили к этому. Пусть нашей любви конец, и все между нами порвано, пусть она оказалась недостаточно стойкой, изменила и мне и себе, — я не верю и никогда не поверю, что ею руководил какой-то низкий расчет, что она отказала мне добровольно. Этого не может быть!

— Честное слово, я краснею за тебя, — шутливо промолвил мистер Честер. — Хотя мы часто не знаем самих себя, я горячо надеюсь, что эту безрассудную пылкость ты унаследовал не от меня. Ну, а что касается мисс Хардейл, дорогой мой, так она поступила вполне разумно и естественно. Сделала именно то, что ты ей предлагал, Это я слышал от Хардейла. Я так тебе и предсказывал, впрочем, для этого не требовалось особой проницательности. Она думала, что ты богат или хотя бы состоятелен, а оказалось, что ты бедняк. Брак — это сделка. Люди вступают в брак, чтобы улучшить свое положение в обществе, поднять свой престиж. Брак — это вопросы о доме, мебели, ливреях, слугах, экипаже и прочих вещах. Раз и она и ты бедны — вопрос ясен. Ты не способен посмотреть на это с деловой точки зрения, а она проявила редкий здравый смысл. Чту ее за это и пью за ее здоровье! Пусть это послужит тебе уроком. Налей же и себе стаканчик, Нэд.

— Нет, никогда я не воспользуюсь этим уроком, возразил Эдвард. — И если правда, что испытания и годы накладывают свою печать на…

— Не говори «на сердце»! — вставил мистер Честер.

— …на людей, развращенных лицемерием света, — с жаром продолжал Эдвард, — то избави меня бог от такой мудрости.

— Ну, довольно, оставим это, — мистер Честер приподнялся с дивана и в упор посмотрел на сына. — Не забывай, пожалуйста, своих интересов, своего нравственного долга — сыновней любви, сыновних обязанностей и всего прочего, о чем помнить так приятно и благородно, иначе ты в этом раскаешься.

— Я никогда не буду раскаиваться в том, что сохранил человеческое достоинство, сэр, — сказал Эдвард. Простите, но я никогда им не поступлюсь ради вас и не пойду по тому пути, который вы для меня выбрали и на который рассчитывали толкнуть меня, тайно способствуя моему разрыву с мисс Хардейл.

Мистер Честер еще больше выпрямился и внимательнее всмотрелся в лицо Эдварда, словно проверяя, вполне ли серьезно он это говорит. Затем опять развалился на диване и, не переставая щелкать орехи, сказал очень спокойно:

— Эдвард, у моего отца был еще сын, такой же сумасброд, как ты, непокорный сын с вульгарными наклонностями. И однажды утром за завтраком отец проклял его и лишил наследства. Мне почему-то сегодня удивительно живо вспоминается эта сцена. Помню, я как раз в тог момент ел пирожок с вареньем… Этому сыну потом жилось очень трудно, и умер он молодым, — к счастью для всех, так как он позорил нашу семью. Очень прискорбно, Эдвард, когда отцу приходится прибегать к таким крутым мерам.

— Да, это печально, — отозвался Эдвард, — и не менее печально, когда сына, который любит отца и выполняет свой долг в самом высоком и подлинном смысле этого слова, отец на каждом шагу отталкивает от себя и вынуждает к неповиновению. Дорогой отец, — добавил он уже мягче и все с той же глубокой серьезностью, — я часто думаю о том, что произошло между нами, когда мы в первый раз обсуждали этот вопрос. Объяснимся откровенно, по-настоящему откровенно. Выслушайте меня.

— Я предвижу, что это будет за объяснение, и потому отказываюсь от него, Эдвард, — сухо остановил его мистер Честер. — Я заранее уверен, что этот разговор меня расстроит, а я терпеть не могу всяких огорчений. Если ты намерен противиться моим планам, не хочешь упрочить свое положение и сохранить тот блеск и почет, которые так долго сохранял наш род, словом, если ты решаешься идти своим путем, иди и унеси с собой мое проклятие. Мне очень жаль, но другого исхода я не вижу.

— Что ж, проклинайте меня, — сказал Эдвард. — Проклятие — это пустой звук, не более. Я не верю, что человек может проклятиями навлечь несчастье на другого, а в особенности на собственных детей, — это так же не в его силах, как заставить хоть одну каплю дождя или снежинку упасть из туч на землю. Подумайте, сэр, о том, что вы делаете.

— Ты такой безбожник и нечестивец, такой возмутительно неблагодарный сын, — отпарировал его отец, лениво повернувшись к нему и продолжая щелкать орехи, — что я больше не могу тебя слушать. При таких условиях нам совершенно немыслимо жить вместе. Будь любезен, позвони слуге, пусть проводит тебя. И прошу тебя больше в мой дом не возвращаться. Убирайтесь, сэр, если у вас не осталось ни капли совести, ступайте к черту, искренне желаю вам попасть к нему в лапы. Прощайте.

Ни слова не говоря, ни разу не оглянувшись, Эдвард вышел и навсегда покинул отцовский дом.

Мистер Честер был несколько красен и возбужден, но держал себя как обычно. Когда на вторичный звонок вошел слуга, он сказал ему:

— Пик, если этот господин, который только что ушел… — Извините, сэр, — вы говорите о мистере Эдварде?

— Что за вопрос, болван? Разве тут был кто-нибудь еще? Так вот, если этот господин пришлет за своими вещами, отдайте их, понятно? А если он придет сам — меня нет дома. Так ему и скажите и захлопните перед ним дверь.

Вскоре везде стали шушукаться, что у мистера Честера очень неудачный сын, который причиняет ему много Забот и горя. И добрые люди, слышавшие и передававшие это другим, еще больше дивились выдержке и спокойствию несчастного отца. «Какой же это прекрасный человек, — говорили они, — если, столько пережив, он остался таким кротким и уравновешенным». При имени Эдварда в «свете» теперь качали головами, прикладывали палец к губам, вздыхали и делали серьезные мины. Те, у кого были сыновья в возрасте Эдварда, кипя благородным негодованием, желали ему смерти во имя торжеств добродетели. А земной шар продолжал вертеться, как и раньше, и вертелся все пять следующих лет, о которых наша повесть умалчивает.