Глава LXI

Пусть моралисты и философы судят по-своему, а мы все же позволим себе сомневаться, что настоящий преступник мог бы испытать такие муки, какие испытал в ту ночь ни в чем не повинный Кит. Общество, совершающее одну несправедливость за другой, иной раз слишком склонно утешать себя мыслью, что, если у жертв его вероломства и бессердечия совесть чиста, они выдержат все испытания и как-нибудь докажут свою правоту. «В таком случае, хоть он и маловероятен, — говорят люди, засадившие своего ближнего за решетку, никому это не доставит большей радости, чем нам». А между прочим, обществу не мешало бы призадуматься над тем, что для благородного и разумного существа несправедливость сама по себе является оскорблением предельно мучительным, предельно тяжким, таким, какое труднее всего снести, и что по этой причине много чистых сердец было разбито, много светлых душ предстало перед другим судом, не дождавшись суда людского, ибо сознание собственной правоты лишь усиливает незаслуженные страдания и делает их нестерпимыми.

Впрочем, в случае с Китом общество упрекать не следует. Тем не менее Кит был невиновен, и, сознавая это, чувствуя, что лучшие друзья сомневаются в нем, что мистер и миссис Гарленд называют его неблагодарным чудовищем, что Барбаре он кажется теперь самым отъявленным злодеем и преступником, что пони думает, будто он его бросил, и что даже мать может поверить уликам и счесть сына негодяем, — зная и чувствуя все это, Кит был в таком отчаянии, какого не опишешь словами, и метался по тесной, запертой на замок камере, почти обезумев от горя.

Когда же страдания его немного стихли и он стал успокаиваться, в голову ему пришла новая мысль, вряд ли менее мучительная. Девочка — путеводная звезда этого скромного юноши, девочка, чей образ постоянно возвращался к нему, словно светлое видение, та, что озаряла счастьем самые безрадостные дни его жизни, та, что всегда была так заботлива, нежна, добра, — если эти слухи дойдут и до нее, что она скажет о нем? И лишь только Кит подумал об этом, как стены тюрьмы словно растаяли перед ним, и вместо них он увидел лавку древностей, зимний вечер, горящий очаг, стол, накрытый к ужину, плащ, шляпу, палку старика, приотворенную дверь в маленькую комнату. И сама Нелл была там, а рядом с ней он, и они весело смеялись, как встарь… И когда эта картина встала перед глазами Кита, силы изменили ему, он бросился на убогую тюремную койку и зарыдал.

Наступила ночь, и она тянулась так долго, точно ей не было конца; все же Кит спал, и ему снилось, будто он гуляет на свободе то с одним, то с другим из своих близких, — но сны эти пронизывал смутный страх, что его снова посадят в тюрьму — в какую-то иную, хоть это была и не тюрьма вовсе, а лишь ощущение связанного с ней горя и тоски, ощущение чего-то гнетущего, беспросветного. Наконец забрезжило утро, и Кит проснулся в тюрьме — холодной, темной, страшной, и не воображаемой, а настоящей.

Впрочем, пока что его, слава богу, предоставили самому себе. От тюремщика, который отпер утром камеру и показал ему, где умыться, он узнал, что может гулять в положенное время по маленькому мощеному двору, что для свиданий отведен определенный час и что если к нему кто-нибудь придет, его отведут вниз, к решетке. Сообщив Киту все это и поставив перед ним жестяную миску с завтраком, тюремщик снова запер камеру и побрел прочь, громыхая сапогами по каменному полу, отворяя и затворяя множество других дверей, и громкие отголоски этих звуков долго раскатывались по всей тюрьме, словно они тоже сидели здесь взаперти и никак не могли вырваться на волю.

По словам того же тюремщика, Кита и еще нескольких человек поместили отдельно от других арестантов, так как они не считались закоренелыми, неисправимыми преступниками и впервые проживали на этой квартире. Обрадовавшись такому снисхождению, Кит углубился в чтение катехизиса (хоть он и знал его назубок с детства) и читал до тех пор, пока ключ снова не загремел в замке.

— Ну, — сказал тюремщик, появляясь на пороге. — Пойдем.

— Куда, сэр? — спросил Кит.

Тюремщик буркнул: «К тебе пришли», взял его повыше локтя, так же как накануне полисмен, повел какими-то закоулками, отпирая одну железную дверь за другой, наконец вывел в коридор и, поставив перед решеткой, сам удалился. За этой решеткой, на расстоянии четырех-пяти футов была вторая, точно такая же. Между ними сидел новый тюремщик, читавший газету, а когда Кит посмотрел на ту решетку, сердце у него дрогнуло, так как за ней он увидел свою мать с малышом на руках, мать Барбары с ее неизменным зонтиком и беднягу Джейкоба, который таращил глаза в ожидании какой-нибудь птицы или дикого зверя и, вероятно, думал, что присутствие людей за этими прутьями чистая случайность, поскольку им здесь было совсем не место.

Но лишь только маленький Джейкоб увидел своего брата и, потянувшись обнять его, убедился, что брат не сделал ни шагу вперед и стоит держась за решетку, опустив голову на руки, он разразился жалобным плачем, после чего мать Кита и мать Барбары, которые до сих пор кое-как сдерживались, залились слезами и зарыдали с новой силой. Бедняга Кит не стерпел и тоже заплакал, и несколько минут никто из них не мог выговорить ни слова.

Во время этой печальной паузы тюремщик продолжал с довольной ухмылкой читать газету (очевидно, добравшись до юмористической статейки), потом вдруг поднял от нее глаза, чтобы прочувствовать какую-то особенно замысловатую остроту, и тут впервые обнаружил, что рядом с ним плачут.

— Сударыни, сударыни! — сказал он с удивлением. — Советую вам не терять времени попусту, его у вас не так уж много. Я мальчугана уймите, чтобы не ревел. Это здесь не полагается.

— Я его несчастная мать, сэр, — с рыданием в голосе проговорила миссис Набблс, смиренно приседая перед суровым стражем. — А это его брат, сэр. О господи, господи!

— Ну, что ж поделаешь, — сказал тюремщик, складывая газету на коленях, чтобы приступить к следующему столбцу. — Ваш сын не первый и не последний сюда попал. И нечего вам голосить попусту.

С этими словами он снова углубился в чтение. Тюремщик этот был вовсе не плохой и не жестокосердный человек. Просто у него выработалась привычка смотреть на уголовные преступления как на своего рода болезнь, вроде скарлатины или рожи, — кто заразился, а кто нет, все дело случая.

— Кит! Сыночек! — воскликнула миссис Набблс, когда мать Барбары предупредительно освободила ее от малыша. — Вот где мне довелось тебя увидеть!

— Мама! Неужто ты веришь тому, в чем меня обвиняют? — прерывающимся голосом проговорил Кит.

— Я? — вскрикнула несчастная женщина. — Чтобы я этому поверила? Да кому знать, как не мне, что ты за всю свою жизнь не сказал ни одного лживого слова, не совершил ни одного дурного поступка! Да разве мой сынок заставил меня пролить хоть одну слезу, если не считать тех слез, что я проливала от жалости к нему, когда он голодал, — но опять же как голодал — без единой жалобы, никогда духом не падал и так обо мне сам заботился, что я, бывало, забуду про свою нищету, радуясь его доброму детскому сердцу! Кит! Да никогда в жизни я этому не поверю! — Ну, мама, — воскликнул Кит и с такой силой схватился за решетку, что она затряслась, — тогда, что бы со мной ни случилось, я все снесу и у меня останется хоть капля утешения — вспоминать твои слова!

Тут несчастная женщина снова зарыдала; глядя на нее, расплакалась и мать Барбары, и к ним чуть слышно присоединился маленький Джейкоб, который к этому времени успел справиться с путаницей в мыслях и понял более или менее отчетливо, что Кит при всем своем желании не сможет пойти погулять с ним и что за этой решеткой нет ни птиц, ни львов, ни тигров, ни других диковинок животного царства, а есть только посаженный туда брат.

Вытерев глаза (и в то же время еще больше увлажнив их), мать Кита подняла с пола маленькую корзинку и обратилась в тюремщику со смиренной просьбой выслушать ее. Тюремщик, который как раз смаковал какую-то особенно интересную шутку, предостерегающе поднял руку, чтобы ему, упаси боже, не помешали, и не опустил ее до тех пор, пока не дочитал статейки до конца. Некоторое время он сидел молча, ухмыляясь во весь рот и словно говоря: «Ну и шутник этот писака, ну и забавник!», и, наконец, спросил, что миссис Набблс угодно.

— Я принесла ему поесть, — ответила она. — Можно, сэр?

— Можно. Это не запрещается. Когда будете уходить, оставьте корзинку мне, а я велю снести ее к нему в камеру.

— Нет, сэр, уж будьте настолько любезны… не сердитесь, сэр. Ведь я его мать, а у вас тоже была когда-то матушка… мне бы самой посмотреть, как он будет есть, тогда я бы ушла отсюда хоть немного успокоившись.

И опять из глаз у матери Кита, и у матери Барбары, и у Джейкоба хлынули слезы, тогда как малыш заворковал и засмеялся что было сил, явно уверенный в том, что всю эту веселую игру затеяли с одной-единственной целью — доставить ему удовольствие.

Тюремщик, видимо, счел такую просьбу несколько странной и даже из ряда вон выходящей, но тем не менее отложил газету в сторону, подошел к матери Кита, взял корзину и, посмотрев, что там находится, отдал ее Киту, после чего вернулся обратно на свое место. Как мы легко можем себе представить, арестанту было не до еды, но он сел прямо на пол и стал уписывать принесенные гостинцы за обе щеки, а мать провожала каждый кусок, отправляющийся к нему в рот, всхлипываниями и слезами, правда не такими уж горькими, потому что это зрелище все же принесло ей некоторое удовлетворение.

А Кит ел и, волнуясь, расспрашивал мать о хозяевах — как они отзывались о нем? Но ему удалось узнать лишь то, что накануне вечером, уже совсем поздно, мистер Авель сам приехал к его матери, очень осторожно и мягко рассказал ей все, однако насчет того, виновен Кит или нет, не обмолвился ни словом. Бедняга только набрался храбрости спросить мать Барбары о Барбаре, как вдруг рядом с ним появился тот тюремщик, что привел его сюда, второй вырос позади его гостей, а третий, сидевший между решетками, выпалил единым духом: «Пера кончать! Следующий!», и снова уткнулся в газету. Кит тут же вышел, унося с собой прощальное благословение матери и пронзительный вопль маленького Джейкоба, а когда он пересекал тюремный двор в сопровождении своего конвоира, к ним подошел другой местный страж с кружкой пива в руках.

— Это Кристофер Набблс, которого посадили вчера за кражу? — спросил он.

Конвоир подтвердил, что это тот самый молодчик и есть.

— Тогда вот тебе пиво. Ну, чего глаза вытаращил? Оно не стреляет.

— Простите, сэр, — сказал Кит. — Кто же его мне прислал?

— Твой приятель, — ответил страж. — Он распорядился, чтобы тебе каждый день выдавали по кружке. И будем выдавать, пока не перестанут платить.

— Мой приятель? — повторил Кит.

— У тебя, я вижу, совсем ум за разум зашел, — сказал тюремщик. — Вот еще записка от него. Получай.

Кит взял и записку и, когда его снова заперли в камере, прочел следующее: «Приложи сию чашу к устам. В каждой капле найдешь ты спасенье от зол и от бед. Вспомни, вспомни о кубке, что искрился в длани Елены. То был лишь плод воображенья, а это настоящее (фирма Барклей и Кь). Если посмеют присылать выдохшееся, советую обратиться с жалобой к смотрителю. Р.С.».

— Р.С., — после некоторого раздумья сказал Кит. — Наверно, это мистер Ричард Свивеллер. Ну что ж, большое ему спасибо за его доброту!