Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки
Назад: XCIV
Дальше: ХСVI

ХСV

Благодаря семейству Нельсона, которое, пока был жив наш дорогой адмирал, прекрасно вело себя по отношению ко мне, я не была совершенно одинока в его отсутствие… Его племянница поселилась в доме и стала моей ученицей: я обучала ее французскому и итальянскому языку, рисованию, музыке и могу засвидетельствовать, что за полгода я превратила ее, что была чем-то вроде маленькой крестьяночки, в светскую юную особу. С моей стороны это было не более нежели снисходительной благосклонностью, но со стороны семьи Нельсона — доказательством подлинного уважения ко мне.
Доктор Нельсон, брат адмирала и отец девушки, чьим воспитанием я занималась, получил сан каноника в Кентерберийском соборе и в ту пору был весьма настойчив в своем желании быть мне полезным; часть лета я провела у него в гостях.
Со мной была миссис Веллингтон, в прошлом драматическая актриса, очень красивая женщина, одаренная большим талантом.
Надобно заметить, что обитатели Кентербери были весьма озадачены, увидев, каких гостий принимает у себя почтенный каноник, и до крайности шокированы, когда в один из праздничных дней мы с миссис Веллингтон предложили исполнить в соборе дуэтом какое-то священное песнопение. Наше предложение было встречено сухим и определенным отказом. Более того, респектабельные буржуа, жители древней столицы королевства Кент (читай — королевства Cant), присылая свои визитные карточки, не забывали надписывать их так: "Для доктора Нельсона, но не для леди Гамильтон".
Вскоре после отъезда Нельсона я разрешилась от бремени второй дочерью. Она родилась в Мертоне, и я назвала ее Эммой. Бедное дитя едва успело появиться на свет, как уже на следующий год погибло в приступе судорог.
В ту пору — я это говорила и повторяю — вся семья Нельсона была исполнена внимательности ко мне и, напротив, как нельзя хуже относилась к его бедной жене. Так происходило оттого, что Нельсон со всей ясностью дал всем своим родным понять: кто хочет ладить с ним, должен поладить со мной. Со времени смерти сэра Уильяма он, в сущности, и сам забыл о миссис Нисбетт — он упорно именовал ее только так — и стал считать меня своей подлинной и единственной супругой. Как можно увидеть из писем, что я здесь приводила, его любовь ко мне, вместо того чтобы со временем ослабевать, продолжала, напротив, расти. И все же, когда я, устав от его долгого отсутствия и приуныв от тех презрительных ужимок, которыми встречали меня эти смешные буржуа, написала ему, что хочу быть с ним, жить на борту его корабля, деля с ним все испытания, каким он подвергается, он мне ответил с твердостью, какой я от него не ожидала:
"Вы знаете, дорогая Эмма, что в море я всегда плохо себя чувствую; вообразите же, что такое крейсировать у Тулона, где даже летом не реже чем раз в неделю поднимается буря, и два дня потом море штормит. Я не хочу, чтобы Вы тоже стали болеть — Вы и Горация. Бедное дитя! Как мы могли бы сохранить ее на борту корабля?
Кроме того, и это главное, я некогда объявил, что раз и навсегда запрещаю женщине, кем бы она ни была, подниматься на борт "Виктории ". Сохрани меня Господь первым нарушить приказ, который сам же дал!"
Среди всего прочего мне пора признаться еще в одном грехе: моя привычка к расточительности была такова, что не хватало ни дохода, приносимого Мертоном, ни сумм, завещанных сэром Уильямом, ни пожизненной ренты, назначенной мне Нельсоном, хотя вместе это составляло около шестидесяти тысяч франков ежегодно.
Поэтому я постоянно напоминала Нельсону, чтобы он уладил с г-ном Эддингтоном вопрос о моем праве преемственного пользования пенсионом сэра Уильяма, но он, не понимая причин моей настойчивости и не в силах уяснить себе, что при таком состоянии я могу попасть в стесненные обстоятельства, отвечал мне:
"Если мистер Эддингтон предоставит Вам пользоваться пенсионом, тем лучше, но не тратьте усилий, чтобы получить его. Разве Мертон не принадлежит Вам безраздельно и безо всяких долгов? Моя дорогая Горация уже обеспечена, а я надеюсь, придет день, когда Вы станете моей герцогиней Бронте, и тогда что нам за дело до целого света!"
Иногда он посылал мне нежные наставления насчет необходимости экономить. В нем чувствовался человек, долго живший в бедности и все еще боящийся, что денег может не хватить. Главное, он настаивал, чтобы я как можно больше времени проводила в Мертоне, где, конечно, у меня должно было быть меньше расходов, чем в Лондоне.
Если бы Нельсон оставался подле меня, я бы слепо следовала его советам, ничего другого мне бы и на ум не пришло: но в его отсутствие, тяготясь этим бездеятельным существованием после моей прежней столь бурной жизни, я, вопреки собственному желанию, не в силах усидеть на месте, то и дело уезжала из Мертона в Лондон, где приемы, праздники, игра быстро пожирали мое состояние.
У меня была привычка часть лета проводить на морских купаниях, вот там я становилась особенно расточительной. Эти траты беспокоили Нельсона, но я говорила ему, что купания мне прописали врачи, и после этого он не мог уже ответить ничего, кроме "Так поезжайте на купания!", если я была еще дома, или "Останьтесь!", если я была там. Но как бы случайной фразой, оброненной вскользь, или в приписке в самом конце нежного послания он все же напоминал:
"Милая Эмма, необходимо экономить деньги. Ведь только в этом случае у нас хватит средств на украшение нашего дорогого Мертона, а наш дорогой Мертон превыше всего!"
И добавлял, надо признаться, увы, впустую:
"Ваше доброе сердце конечно же согласится со мной, ведь Вы не можете не понять, что теперь, в военное время, когда все так вздорожало, многие наши друзья нуждаются в нашей помощи, и я уверен, что Вы найдете больше удовольствия в исполнении этого долга, чем в том, чтобы кормить свору бездельников, не испытывающих к нам ровным счетом никакой дружбы".
Каждый раз, получая подобное письмо, я давала себе слово взяться за ум, но вскоре опять бросалась в новые траты, еще более безумные и бесполезные.
В конце концов Нельсон понял, что моя неосторожность может повредить будущности Горации и потому необходимо обеспечить ей независимое состояние, чтобы впоследствии ей не пришлось расплачиваться за мои сумасбродства. По этому поводу в марте 1804 года он писал мне:
"По возвращении я положу в банк четыре тысячи фунтов стерлингов на имя Горации: я не хочу допустить, чтобы она оказалась обделенной в час, когда мы оставим ее в этом мире одну и без друзей".
У меня было в руках убедительное средство, чтобы заставить Нельсона уступать всем моим желаниям: полунамеком дать ему знать, что некий знатный джентльмен добивается моей руки. Среди прочих претендентов особенное усердие проявлял старый герцог Куинсбери: он преследовал и домогался меня с такой настойчивостью, словно ему было не больше двадцати пяти лет.
Как уже заметил читатель, Нельсон был возмущен, когда, получив письмо от королевы Неаполя, не нашел там ни слова обо мне; к концу своего плавания, видя упорное умалчивание Марией Каролиной моего имени, он был вынужден признать очевидность того, в чем я долго сомневалась, не веря, что такое возможно: моя августейшая подруга, вопреки своим пылким уверениям в вечной признательности, сохранила лишь весьма смутное воспоминание о моей преданности и услугах, которые я ей оказывала. Тогда он решился откровенно объясниться с ней, рассказать ей, каковы мое нынешнее положение и средства к существованию, к каким затруднениям приводит моя привычка щедро тратить деньги, как важно сейчас, чтобы она пришла мне на помощь. Но королева отвечала на все это холодно, в уклончивой манере или пускалась в рассуждения о том, что ее собственная казна сейчас совсем расстроена.
Глубоко задетый, Нельсон поделился со мной своими замечаниями относительно поведения и нрава королевы, и я, не видя надобности оберегать достоинство этой непостоянной подруги, отомстила ей, пересказав достаточно пикантную историю ее любовных похождений, не подумав о том, что, сравнивая ее сразу с Сапфо и Мессалиной, отчасти бросаю и на себя тень позора, которым хотела покрыть ее.
У меня в ту пору завязалась мучительная и злая распря с лордом Гринвиллом по поводу завещания сэра Уильяма. Лорд Гринвилл рассчитывал, что я отступлю, испугавшись скандала; но, убедившись, что я готова рискнуть и пойти на судебный процесс, предложил полюбовное соглашение, и Нельсон заставил меня принять его, несмотря на то что оно было мне в убыток.
Таким образом, хотя я теряла три или четыре тысячи франков ренты, на том мы и порешили.
Нельсон в то время уже не крейсировал у Тулона, а устремился в погоню за французской эскадрой, которой удалось выскользнуть у него из рук. Она вышла под командованием адмирала де Вильнёва из Тулона, чтобы принять участие в исполнении обширного плана, задуманного Наполеоном (ибо в это время Бонапарт успел уже стать Наполеоном, а первый консул — императором).
Вот каков был этот план — разрушить его могли лишь неподвластные человеческой воле обстоятельства.
Верный своему замыслу высадиться в Англии, Наполеон решил приказать всем судам французского флота одновременно выйти из портов, где они до того находились под присмотром британских кораблей, и направиться к берегам Вест-Индии, заставив таким образом английскую эскадру последовать за ними в сторону Антильских островов, затем всем вместе внезапно повернуть вспять, в европейские моря, противопоставив свои превосходящие соединенные силы угрозам английской эскадры, что могла бы встать у них на пути.
Общий сбор всех французских флотилий назначался у Мартиники.
Одиннадцатого января адмирал Миссьесси в разгар ужасного шторма отплыл из Рошфора и, пройдя сквозь узкий пролив, вышел в открытое море, не замеченный никем из англичан. С ним было пять линейных кораблей и четыре фрегата.
Адмиралу де Вильнёву нужно было трогаться с первым попутным ветром, обманув Нельсона, а если это сделать не удастся, то, по крайней мере, ускользнув от погони, пройти Гибралтарский пролив, достигнуть Кадиса, соединиться там с испанской эскадрой адмирала Гравины и вместе поспешить к Мартинике, где уже обосновался бы опередивший его Миссьесси, и ждать прибытия кораблей адмирала Гантома. Последнему со своей стороны надлежало при первом дуновении экваториального ветра, что заставит англичан отвести корабли подальше от берега, выйти из Бреста, ведя за собой двадцать одно судно — эскадру, состоящую в его ведении, — по пути захватить в Ферроле другую франко-испанскую эскадру, под командованием адмирала Гурдона, и затем направляться к месту общего сбора. Такое объединение пяти адмиралов и шести флотов должно было дать в итоге пятьдесят — шестьдесят судов, огромную силу — подобной армады никогда еще не видело ни одно из морей.
Итак, как я уже сказала, адмирал Вильнёв в ночь с 30-го на 31 марта, используя мистраль, как адмирал Миссьесси воспользовался штормом, вышел из Тулонского порта с одиннадцатью линейными кораблями и шестью фрегатами. Получив от рагузского судна сведения о расположении эскадры Нельсона, он направился к Картахене и 9 апреля прошел пролив.
В тот же вечер его флотилия появилась в виду Кадиса и соединилась с кораблями адмирала Гравины.
Около двух часов дня две объединенные эскадры продолжили свой путь и 11-го вышли в открытый океан, обманув бдительность англичан.
Нельсону все эти подробности стали известны лишь 16 апреля, когда как раз поднялся западный ветер, задержавший его в Средиземном море до 30-го числа, и только 11-го, то есть через месяц после Вильнёва, он в свою очередь вывел эскадру в океанские воды.
Три месяца он провел в бесплодной погоне, совершенно измучился, и нетрудно вообразить, до какой ярости он дошел за это время. Наконец 14 августа, оставив в Корнуэлле те из своих судов, которые еще могли держаться на воде, он со всеми остальными вернулся в Портсмут для ремонта, бросив там якорь 18-го того же месяца.
Я тогда была в Саутенде с миссис Веллингтон и Горацией; узнав о прибытии Нельсона, я тотчас поспешила в Мертон, чтобы встретить его там. Все друзья, как его, так и мои, примчались тоже. Начались ежедневные празднества. Дом был переполнен, стол накрывали всякий раз не менее чем на двадцать — двадцать пять кувертов. Я была во главе этих праздников и обедов, и ни Нельсон, ни я более не пытались как-то завуалировать нашу близость, напротив, мы оба ею гордились, и милорд представлял мне своих гостей так, словно я и действительно была леди Нельсон.
На следующий день после приезда Нельсон, следуя своим намерениям, о которых он уже предупреждал меня в письмах, сделал в своем завещании приписку в пользу Горации:
"Завещаю мисс Горации Нельсон-Томсон, которая крещена 13 мая сего года в приходе Сент-Мерилебон священником Бенджамином Лоуренсом и прислуживавшим ему клириком Джоном Уиллоком и которая признается мною моей приемной дочерью, сумму в четыре тысячи фунтов стерлингов, выплату коей надлежит начать через шесть месяцев после моей кончины, а если будет возможно, то и раньше; назначаю моего дорогого друга Эмму Лайонну, вдову Гамильтон, единственным опекуном означенной Горации Нельсон-Томсон. До достижения последней восемнадцатилетнего возраста проценты с четырех тысяч фунтов стерлингов должны выплачиваться леди Гамильтон на расходы по воспитанию и содержанию моей приемной дочери. Я желаю, чтобы леди Гамильтон стала опекуншей Горации, будучи убежден, что она взрастит ее в принципах веры и добра, наделив всеми теми достоинствами, коими обладает сама в столь высокой степени, чтобы сделать из нее безупречную супругу для моего дорогого племянника Горацио Нельсона, коему я предназначаю ее в жены, если он будет достоин ее и, по мнению леди Гамильтон, заслужит того, чтобы получить в дар столь драгоценное сокровище".
На этот раз Нельсон рассчитывал более не выходить в море. Уставший от триумфов, пресыщенный славой, утомленный почестями, искалеченный телом, он жаждал уединения и покоя. В надежде обрести их, он занялся перевозкой в Мертон всех ценных вещей, какие у него были в Лондоне; таким образом, будущее казалось мне надежным как никогда, и тут-то грянул гром, разбудив меня посреди этого сладкого сна.
Второго сентября, всего двенадцать дней спустя после его приезда, в нашу дверь постучали около пяти утра. Нельсон, предчувствуя какое-нибудь новое поручение Адмиралтейства, спрыгнул с кровати и пошел встречать утреннего посетителя.
То был капитан Генри Блеквуд; он действительно прибыл из Адмиралтейства с известием, что объединенный флот Франции и Испании, за которым столько гонялся Нельсон, вошел в порт Кадиса.
Узнав капитана, Нельсон воскликнул:
— Держу пари, Блеквуд, что вы принесли мне новости насчет объединенного флота и теперь я должен его разбить!
Это было именно то, с чем явился Блеквуд: от Нельсона ждали полного разгрома противника.
Тотчас все его благие намерения опять были забыты!
Он не думал более ни о чем, кроме как о том малом уголке земли, а точнее, моря, где находился объединенный флот. И, весь сияя, он несколько раз повторил, вдохновленный верой, что внушили ему былые победы:
— Не сомневайтесь, Блеквуд, я преподам Вильнёву такой урок, что он его запомнит надолго!
Сначала он собирался отправиться в Лондон, чтобы приготовить все необходимое для предстоящей кампании, не говоря мне ничего о новой миссии, что была на него возложена. Он решил мне признаться во всем только в последний час.
Но, поскольку я встала с постели почти одновременно с ним и заметила его озабоченность после разговора с Блеквудом, я повела его в тот уголок сада, который он особенно любил и называл своим "капитанским мостиком", и там спросила:
— Что с вами, мой друг? Вас что-то тревожит, и вы не хотите мне в этом признаться.
Он попытался улыбнуться.
— Да ведь я счастливейший из смертных, — отвечал он. — Чего еще я мог бы пожелать в этом мире? Одаренный вашей любовью, окруженный моим семейством, право, я не дал бы и шести пенсов за то, чтобы сделаться племянником самому королю!
Но я прервала его:
— Я вас знаю, Нельсон, вам нет смысла пытаться меня обмануть. Вам сообщили, где находится объединенный флот, вы заранее смотрите на него как на свою добычу и будете несчастнейшим из людей, если его разобьет кто-то другой.
Нельсон посмотрел на меня испытующе.
— Что ж, мой друг, — продолжала я, — разбейте его, этот флот! Завершите дело, с таким блеском начатое вами. Такая победа станет последним воздаянием за два года потраченных вами трудов.
Нельсон все глядел на меня, но, хотя он по-прежнему молчал, на лице его появилось непередаваемое выражение благодарности.
Я продолжала:
— Сколь бы тягостна ни была для меня новая разлука с вами, предложите родине свою службу, как вы поступали всегда, и без промедления отправляйтесь в Кадис. К подобному самоотвержению отнесутся с благодарностью, и ваше сердце вновь обретет покой. Вы одержите последнюю славную победу и вернетесь сюда, чтобы насладиться достойным отдыхом.
Нельсон еще несколько мгновений молча смотрел на меня, потом глаза его наполнились слезами и он вскричал:
— Храбрая Эмма! Добрая Эмма! Да, ты читаешь в моем сердце, да, ты проникла в мои помыслы. Если бы не было Эммы, на свете больше не было бы и Нельсона… Это ты сделала из меня того, кем я стал. Сегодня же я еду в Лондон.
И в самом деле, два часа спустя мы отправились в Лондон вместе с его сестрами. Нельсон оставил нас в доме на Клерджес-стрит и поспешил в Адмиралтейство. "Виктория", вызванная по телеграфу, в тот же вечер вошла в Темзу, и на следующее утро все уже было готово к отъезду.
Нам оставались еще десять дней, чтобы быть вместе, но пять последних Нельсон почти целиком провел в Адмиралтействе.
Одиннадцатого мы в последний раз посетили наш дорогой Мертон. При всех моих стараниях сохранить самообладание я поневоле начинала плакать, стоило мне лишь на минуту остаться наедине с собой. В Мертоне мы провели вдвоем весь день 12-го и там же заночевали.
За час до рассвета Нельсон поднялся, прошел в комнату дочери и молился там, склонясь над ее постелью, молча, но с мягкой проникновенностью и со слезами на глазах.
Он был очень набожен.
В семь часов утра мы распрощались.
Я проводила его до экипажа, и там он долго прижимал меня к сердцу. Я плакала навзрыд, но, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, шепнула ему:
— Не вступайте в сражение, пока не увидите птичку!
То были последние слова, что я ему сказала.
Кони помчались галопом, и когда карета сворачивала за угол, он махнул мне рукой.
Больше мне не суждено было его увидеть!
На следующий день в шесть утра он прибыл в Портсмут, а 15 сентября вышел в море.
Однако непогода так разыгралась, что, как бы Нельсон ни спешил, "Виктории" пришлось еще два дня оставаться в виду английского берега. Эта задержка позволила Нельсону переслать мне две записки, полные живейшей нежности к дочери и ко мне, но между строк угадывались печальные предчувствия.
Наконец задул попутный ветер, и Нельсон смог, выйдя из Ла-Манша и пустившись вперед на всех парусах, 20 сентября в шесть часов пополудни присоединиться к эскадре, ждавшей у Кадиса и состоявшей из двадцати трех кораблей резерва под командованием вице-адмирала Коллингвуда. В тот день Нельсону как раз исполнилось сорок шесть лет.
Первого октября он написал мне письмо, где сообщал о своем соединении с эскадрой Коллингвуда и о постигшем его нервном припадке. Эти припадки, которым он был подвержен, были так сильны, что напоминали эпилептические.
""Виктория", 1 октября 1805 года.
Моя драгоценная Эмма, для меня истинное облегчение взять перо и написать Вам несколько строк, ибо нынешним утром около четырех часов меня настиг один из моих судорожных приступов, вконец расстроивший нервы. Мне кажется, что в конце концов наступит день, когда очередной такой приступ меня просто убьет. Впрочем, сейчас все прошло и от недомогания не осталось ничего, кроме ужасной слабости. Вчера мне пришлось писать семь часов подряд; вероятно, усталость и была причиной беды.
К эскадре я присоединился 20 сентября вечером, и довольно поздно, так что наладить связь с ней мне удалось только на следующее утро. Полагаю, что мое прибытие обрадовало не только командующего флотом, но и всех, кто был на кораблях, а когда я объяснил офицерам, каков мой план боя, это явилось для них откровением, и они необычайно воспрянули духом. У некоторых даже выступили слезы. Это было ново, это было оригинально, это было просто; если удастся применить этот план в сражении с французами, победа обеспечена. "Вы окружены друзьями, — твердили они мне, — мы все верим в вас!" Может быть, среди них и попадались Иуды, но большинство несомненно в восторге от того, что я ими командую.
Только что я получил одновременно письма от короля и королевы Неаполя, это ответ на те, что я им посылал 18 июня и 12 июля сего года. Для Вас — ни словечка! Право слово, такой король и такая королева заставили бы самое Неблагодарность покраснеть от стыда. Прилагаю копии сих посланий к моему, что с первой оказией отправится в Лондон, чтобы рассказать Вам, как я Вас люблю.
Птички пока что не видно, но ведь у нас еще есть время.
Мое искалеченное тело здесь, но сердце все целиком остается с Вами.
Г.Н."
В тот же день 20 сентября, когда Нельсон соединился с эскадрой Коллингвуда, адмирал де Вильнёв получил от своего правительства приказ выйти в открытое море, пройти пролив, высадить войско на неаполитанский берег и, изгнав из Средиземного моря суда англичан, возвратиться в гавань Тулона.
Соединенный флот состоял из тридцати трех линейных кораблей: восемнадцати французских и пятнадцати испанских. Он появился в виду берега в субботу 19 октября в семь утра, подгоняемый легким бризом.
После полудня того же числа, когда сражение уже казалось неотвратимым, Нельсон написал мне и бедному ребенку, которого ему предстояло оставить сиротой, два письма. Их потом, после его гибели, нашли у него в бюро, и капитан Харди впоследствии привез их мне:
"Моя бесконечно дорогая, возлюбленная Эмма, мне доложили, что вражеский флот выходит из порта. Ветер, дующий в наши паруса, так слаб, что я не рассчитываю сойтись с противником ранее завтрашнего дня. Если бы бог войны увенчал успехом мои усилия! Во всяком случае, вернусь ли я победителем или мертвецом, я уверен, что мое имя станет еще дороже Вам и Горации, я же люблю Вас обеих больше жизни.
Молитесь за Вашего друга
Нельсона".
Потом он написал Горации:
"‘Виктория" 19 октября 1805 года.
Мой милый ангел, я был счастлив, как ни один человек в мире, когда получил Ваше маленькое письмецо от 19 сентября. Для меня большая радость знать, что Вы добрая девочка и горячо любите мою дорогую леди Гамильтон, которая тоже Вас обожает. Поцелуйте ее от меня. Как мне сказали, объединенный флот наших врагов выходит из бухты Кадиса; вот почему я спешу ответить на Ваше письмо, милая Горация, чтобы сказать Вам, что я без конца думаю о Вас. Я уверен, что Вы помолитесь Господу за мое здоровье, мою славу и скорое возвращение в Мертон.
Примите, дорогое дитя, благословение Вашего отца.
Нельсон".
На следующий день он прибавил к письму, предназначенному мне, следующий постскриптум:
"20 октября, утро.
Мы вошли в пролив. Мне доложили, что на горизонте показались сорок кораблей. Полагаю, что это тридцать три линейных корабля и семь фрегатов; однако ветер пронзительно-холодный, а море весьма неспокойно, и мне думается, что они вернутся в порт еще до наступления ночи".
Наконец, когда Нельсон увидел объединенный флот, он записал в своем бортовом журнале:
"Да будет угодно Господу, пред коим я простираюсь, моля его поддержать Англию ради блага всей угнетенной Европы даровать нам великую и славную победу, и да не допустит он, чтобы сияние этой победы омрачилось какими-либо грехами и ошибками тех, кто одержит ее в доблестной борьбе. Что до меня лично, я вручаю мою жизнь тому, кто мне ее даровал. Да благословит Создатель мои усилия, коих я не пожалею, дабы верно послужить моей родине. С доверием предаю в руки его судьбу святого дела, защитником которого он соблаговолил сегодня сделать меня. Amen! Атеп! Атеп!"
Затем, окончив эту молитву, в которой прорвалась наружу та смесь мистицизма и восторженности, что в обычное время скрывалась за его суровым обликом моряка, он написал свое предсмертное завещание:
"21 октября 1805 года, в виду объединенного флота Франции и Испании, находящегося на расстоянии около двух миль от нас.
Принимая во внимание, что выдающиеся услуги, оказанные монарху и державе Эммой Лайонной, вдовой сэра Уильяма Гамильтона, так и не были вознаграждены ни королем, ни державой, я хочу напомнить здесь в особенности следующее:
1) что леди Гамильтон в 1799 году получила сообщение о письме испанского короля его брату королю Неаполя, в коем он уведомлял о своем намерении объявить войну Англии, и что, предупрежденный об этом письме, министр мог послать сэру Джону Джервису приказ, если представится случай, напасть на арсеналы Испании и ее флот, и что, если таковые действия не были предприняты, леди Гамильтон в сем неповинна;
2) что британская флотилия под моим командованием не смогла бы вторично вернуться в Египет, если бы благодаря влиянию леди Гамильтон на королеву Неаполя власти Сиракузы не получили приказа, согласно коему в портах Сицилии моей эскадре было предоставлено все необходимое, так что я получил помощь, без которой у меня не было бы возможности разбить французскую эскадру.
Исходя из сказанного, я надеюсь, что мой король и моя родина позаботятся о том, чтобы вознаградить леди Гамильтон за эти заслуги и обеспечить ей безбедное существование.
Я также поручаю заботам державы мою приемную дочь Горацию Нельсон-Томсон и выражаю желание, чтобы она отныне носила фамилию Нельсон.
Это единственные милости, коих я прошу у короля и Англии в час, когда готовлюсь подвергнуть мою жизнь опасности, защищая их. Да благословит Бог моего короля, мою страну и всех, кто мне дорог!
Нельсон".
Все эти меры, принятые им ради того, чтобы обеспечить мою будущность, говорят о том, что Нельсона преследовали смертельные предчувствия. Затем, чтобы придать еще больше значительности документу, только что им составленному в бортовом журнале, он вызвал к себе своего флаг-капитана Харди и капитана Блеквуда с "Эвриала", того самого, что приезжал за ним в Мертон, и заставил их как свидетелей поставить свои подписи под завещанием. Их имена действительно остались в бортовом журнале рядом с именем Нельсона.
Назад: XCIV
Дальше: ХСVI