Около пяти часов ветер переменился и мы отплыли, подняв якоря в семь. Нас сопровождали фрегат "Минерва" и еще десять-двенадцать торговых и транспортных судов.

Но едва лишь мы миновали Капри, как разразилась сильная буря. Можно было подумать, что море, столь же неверное, как земная твердь, также решилось предать короля. Весь понедельник прошел в борьбе со стихией. Ночь была ужасна — ветер обломал три брам-стеньги и утлегарь бушприта. Раз двадцать нам казалось, что судно развалится на части, такой стоял кошмарный треск!

Трудно описать состояние, в котором находилось королевское семейство. Король, совершенно раздавленный страхом, взывал ко всем святым, особенно к святому Франциску Паоланскому, к которому в этих обстоятельствах, казалось, проникся чрезвычайным почтением. Он обещал святому, если будет им спасен, воздвигнуть в его честь церковь, не уступающую своим великолепием храму святого Петра в Риме. О спасении своей семьи он при этом вообще не упоминал: это несомненно подразумевалось. Юные принцессы погибали от усталости и морской болезни. Наследный принц, похоже, был напуган не меньше отца. Принцесса Клементина, с дочерью на руках, меланхолически улыбалась ненастному небу. Королева была мрачна и, казалось, полностью погрузилась в свои мысли.

Время от времени Нельсон, остававшийся на палубе в неустанной заботе о безопасности своих именитых пассажиров, спускался к нам, чтобы сказать что-нибудь ободряющее. Из всех присутствующих я одна отвечала на эти его слова взглядом или движением руки. Поскольку в основном именно этого взгляда или жеста он искал, он возвращался на свой пост удовлетворенным.

К утру погода несколько прояснилась. Нельсон сказал нам, что надеется на двухчасовую передышку и что если мы пожелаем ненадолго подняться на палубу, то, как ему представляется, мы там почувствуем себя лучше. К тому же это время будет использовано, чтобы навести хоть какой-то порядок в наших каютах.

Король, большую часть ночи проведший на коленях, вознося мольбы Небесам, вздохнул свободнее и, подавая нам пример, оперся на единственную руку Нельсона и вместе с ним поднялся на палубу. Королева последовала за ним. Так как она приблизилась к трапу одна и к тому же пошатываясь, я поспешила поддержать ее. Нельсон спустился вновь вместе с капитаном Харди, чтобы предложить руку наследной принцессе и младшим принцессам. Что касается наследника, он был утомлен и разбит, как никто из нас. Самый младший из королевских сыновей остался лежать в своей подвесной койке, не в силах пошевельнуться.

Палуба "Авангарда" являла зрелище беспорядка, не уступающего тому, что творился в наших каютах. Матросы использовали передышку, дарованную им бурей, чтобы заменить брам-стеньги и утлегарь. Было очевидно, что они готовятся принять новый бой со штормом, который должен был начаться.

Опершись на судовой леер, король с завистью поглядывал на фрегат адмирала Караччоло, плывущий по правому борту от нас. Казалось, этот корабль заколдован: все его снасти были целы, нигде ни единой поломки, и когда на него накатывали те же громадные валы, что трепали наше судно, казалось, он воспринимал их удары так же естественно, как конь, пускаемый в галоп ударом хозяйского хлыста.

— Вот видите, сударыня! — сказал король, обращаясь к жене, и жестом показал на "Минерву".

— Так что же? — спросила королева.

— А то, что из-за вас я оказался на этом корабле, вместо того чтобы плыть на том!

— Какое счастье, — заметила королева, — что адмирал не знает итальянского языка.

— Это еще почему?

— Потому что, как мне кажется, — произнесла она, — с него довольно, что приходится везти у себя на борту трусливого короля. Незачем показывать ему, что он везет еще и короля неблагодарного.

И она повернулась к нему спиной.

— Пусть я неблагодарен, если вам так угодно, — возразил король, не удостоив внимания первый эпитет, — но тем не менее справедливо то, что я куда охотнее был бы сейчас на фрегате Караччоло, чем на "Авангарде".

В это время ко мне пришли сказать, что маленький принц, оставшийся в своей койке, зовет меня.

Я поспешила спуститься к нему.

Это был шестилетний мальчик по имени Альберто; королева не питала к нему особой нежности, впрочем, по-настоящему она любила только своего второго сына, девятилетнего Леопольдо. Поэтому бедный малыш Альберто, бессознательно ощущая эту холодность матери, привязался ко мне, называл меня своей мамочкой и спешил броситься в мои объятия всякий раз, когда хотел избежать наказания или снискать какую-нибудь милость.

Теперь бедный ребенок, почувствовав себя немного лучше, просил меня проводить его на палубу. Несмотря на качку, я взяла его на руки и отнесла туда.

За прошедший час небо вновь затянулось тучами. Ветер повернул на юго-восток, и "Авангарду" пришлось несколько изменить курс, держась по ветру. Что касается "Минервы", то могло показаться, будто ей нипочем все причуды погоды и даже встречный ветер придает ей крылья.

В общем, нетрудно было догадаться, что приближается новый шквал. Тучи — угрюмые, серые, чреватые дождем — быстро собирались, опускаясь все ниже, словно наваливаясь своей тяжестью на верхушки мачт "Авангарда". Порывы теплого изнуряющего ветра несли с собой духоту — то был ветер с берегов Ливии, самый ненавистный для моряков Средиземноморья.

Нельсон предупредил нас, что передышка, подаренная штормом, кончается и, если нам угодно, можно спуститься в каюты, а он в наше отсутствие встретит врага лицом к лицу.

Уходя, я в последний раз глянула на неаполитанский фрегат и, при всем моем пристрастии к Нельсону, поневоле признала, что ход "Миневры" гораздо лучше, чем у нашего "Авангарда".

В самом деле, мы двигались со спущенными парусами, оставив только два зарифленных паруса и кливер, в то время как "Минерва" своими развернутыми марселями, казалось, бросала вызов буре; более стройная в носовой части, она легче рассекала волны, ее меньше качало, чем "Авангард". Это зрелище заставляло признать справедливость эгоистических сожалений короля.

Через десять минут после предупреждения Нельсона, когда мы уже устроились в своих каютах, шторм вновь обрушился на нас.

Так мы провели весь вторник и среду.

В четверг случилось ужасное несчастье.

Около четырех часов пополудни у принца Альберто, моего любимца, начались судороги, и они все усиливались. Судовой врач спустился в каюту, но все его средства оказались бессильны. Я держала ребенка на руках, прижимая к груди, и чувствовала, как все его тело корчилось, терзаемое недугом. Два или три раза королева пробовала взять его на руки, но малыш держатся за меня, ни за что не желая со мной расстаться.

Буря ревела все яростнее, волны перекатывались через палубу, судно содрогалось от верхушек мачт до трюма, но должна признаться, что я слышала только жалобы бедного мальчика и не чувствовала ничего, кроме содроганий его агонизирующего тела.

Наконец в семь вечера он издал душераздирающий крик, его тело напряглось в моих руках, последним усилием он попытался обнять меня, но смог лишь испустить глубокий вздох… Последний вздох.

— Государыня! — закричала я, почти теряя рассудок. — Государыня! Принц умер!

Королева приблизилась к нам, взглянула на сына, коснулась его тела и произнесла только:

— Бедное дитя! Ты опередил нас так ненамного, что нет смысла тебя оплакивать.

Потом она протянула руку и с выражением, которое больше пристало бы Медее, чем Ниобе, прибавила:

— Но если мы вернемся, будь покоен: ты будешь отомщен!

Казалось, буря только и ждала этой искупительной жертвы: она тотчас успокоилась. Едва королевское дитя испустило свой последний вздох, ветер стих, небо прояснилось.

По-моему, если бы не это улучшение погоды, королевское семейство едва ли бы заметило, что оно потеряло одного из своих членов. Более прочих была взволнована, как мне показалось, принцесса Мария Клементина. Она не испускала воплей и обошлась без горестных жестов, но, когда я закричала: "Принц умер!", она прижала к сердцу свою дочь и крупные слезы покатились по ее щекам.

Я уложила маленького принца в моей каюте и всю ночь просидела у его изголовья.

В два часа ночи до моих ушей донесся громкий скрежет железа — это бросили якорь. Мы прибыли на место. Через мгновение корабль застыл в неподвижности. После пятидневного кошмарного путешествия мы достигли цели в пятницу 26 декабря.

В пять утра все были уже готовы сойти на берег, но я сказала, что останусь подле маленького принца, чтобы позаботиться о его погребении.

Король, королева, братья и сестры умершего без особых возражений переложили на меня эти заботы. Мне обещали, что днем пришлют за телом, чтобы перенести его в дворцовую часовню. Нельсон взял на себя труд призвать корабельного плотника и приказать ему изготовить гроб.

Королевское семейство, Актон, сэр Уильям Гамильтон, министры Кастельчикала, Бельмонте и Фортингуерра спустились в шлюпки и направились к Марине, где их высадку приветствовали радостные крики забравшихся на реи матросов "Авангарда". Пушка не стреляла, так как мы пристали у мола.

Нельсон остался на борту.

Случилось так, что чуть ли не над трупом бедного ребенка, которому я заменила мать, он дал мне клятву верности и никогда впоследствии ее не нарушил.

В два часа пополудни тело было положено в гроб и посланец явился сообщить, что катафалк ждет на набережной.

Матросы спустили гроб в адмиральский ял, и мы, Нельсон и я, спустились туда же, как должны были бы сделать мать и отец, сели подле тела, и гребцы направили ял к набережной.

Гроб был водружен на катафалк, а нас ждал королевский экипаж; мы сели в него и медленно тронулись следом за траурной повозкой.

Она пересекла весь Палермо, поделенный на четыре части двумя главными улицами — виа Толедо и виа Макуэда, — и мы прибыли в королевский дворец, старинный дворец Рожера.

Тело ребенка отнесли в византийскую часовню, где ему предстояло находиться три дня, и лишь после этого я попросила, чтобы меня доставили в покои королевы.

Нельсон в то же время распорядился, чтобы его провели к королю.

Он застал государя крайне озабоченным, но не разгромом армии, не успехами революции, не тем, что в самом скором времени французы могут оказаться в Неаполе, — а материями куда более значительными.

Богата ли Фикудза дичью? И кто достоин чести сегодня вечером стать его партнерами в реверси?

Ведь его величество целых два месяца не охотился и уже больше недели не играл в реверси!

Его обычные партнеры были здесь с ним — герцог д’Аскол и, князья Кастельчикала и Бельмонте. Но королю наскучили одни и те же лица, он любил перемены.

Руффо не играл; к тому же королева испытывала к нему такую неприязнь, что король отказался от мысли принимать его в кругу семьи. Если ему требовалось побеседовать с кардиналом о политике или посоветоваться о чем-либо, касающемся дел правления, он слал ему записку и приглашал его к себе.

Между тем в Палермо был лишь один достаточно искусный охотник и игрок, способный предоставить королю Фердинанду одновременно два желанных удовольствия: великолепную охоту в собственном ленном владении Илличе и себя самого как неутомимого партнера в бостоне и реверси.

То был президент Кардилло.

Король терпеть не мог дворянство мантии, но уныние, в котором он в то время пребывал, заставило его пренебречь привычным предубеждением. Он соизволил допустить к себе Кардилло, а тот предоставил в его распоряжение свои леса, своих фазанов, своих косуль, своих кабанов и своих собак.

Прельстившись таким предложением, король назначил охоту на следующий день, а в тот же вечер пригласил президента составить ему партию за карточным столом.

Правда, в течение дня его величество успели предупредить, что президент — самый раздражительный игрок во всей Сицилии.

Король рассмеялся:

— Ну, а я, наверное, самый сварливый из всех игроков собственного королевства! Наконец-то я нашел человека, во всех смыслах годного мне в партнеры.

Нетрудно предположить, что и у президента Кардилло не было недостатка в доброжелателях, в один голос твердивших ему:

— Не забывайте, что имеете честь играть с самим королем, сдерживайте себя.

Президент в ответ давал самые пылкие обещания владеть собой и в первый вечер действительно удивил своей уравновешенностью всех, кто собрался в дворцовой галерее и был наслышан о его вспыльчивости.

Но одно словцо у него все же вырвалось, оно-то сразу и обеспечило ему королевское расположение.

Король был предупрежден о вспышках президентского раздражения и готовился к ним, однако, не дождавшись их, решил, что ему наговорили вздора, и так накинулся на беднягу Кардилло, что забыл об игре и совершил грубую ошибку.

— А, черт побери! — воскликнул он. — Какой же я заносчивый осел! Я мог бы скинуть туза, а не сделал этого.

— Ну, — отвечал президент, которого забота о собственном благопристойном поведении тоже страшно отвлекала от игры, — я-то еще больший осел, чем ваше величество, ведь мог же сбросить валета червей, а он остался у меня на руках.

Король расхохотался: такой ответ своей искренностью напомнил ему его добрых лаццарони. С этого мгновения президент Кардилло стал мил его сердцу, а уж после охоты в Илличе эта симпатия укрепилась окончательно.

Поскольку реверси — игра слишком серьезная и потому не особенно привлекательная для того легкомысленного придворного кружка, к которому я принадлежала, у нас составилась партия в тридцать и сорок.

Я всегда обожала игру, а теперь, более чем когда-либо свободная от всех своих фантазий, предалась ей с неистовым увлечением.

Нельсон не играл никогда; но он становился позади моего стула, опершись на его спинку своей единственной рукой, и тихо нашептывал мне слова любви, отчего игра для меня становилась притягательной вдвойне.

Увы! Ныне, когда мне часто приходится, потратив золотой, что мы получаем на недельное пропитание, томиться в ожидании следующего, я не без горького раскаяния вспоминаю, как в ту пору пригоршнями швыряла золото на карточный стол.

Здесь следует сказать и несколько слов о нашем тогдашнем банкомете герцоге де С.; если уж я обещала, что исповедь моя будет полной, этого не избежать.

Герцог де С. являл собою нечто вроде Казановы, а впрочем, принадлежал к одному из уважаемых сицилийских родов. На европейском континенте он был весьма известен своими путешествиями (он жил во многих крупных городах) и дуэлями, причиной которых почти всегда становилась его невиданная удача в игре.

Но сейчас речь о другом. Не знаю, достаточно ли безупречно герцог де С. как банкомет составлял талию, тасуя свои пятьдесят две карты, зато мне хорошо запомнилось, что каждый день он являлся с новой драгоценной булавкой или новым бриллиантовым перстнем. Будучи женщиной до мозга костей, я прельщалась этими безделушками, просила его дать мне на них полюбоваться, примеряла их себе то на шею, то на палец, спрашивала герцога, не уступит ли он их мне. Он тотчас предлагал сделать это, уверенный, что я откажусь, но о моем желании станет известно либо королеве, либо сэру Уильяму, либо Нельсону. И действительно, я могла не сомневаться, что на следующее утро найду на своем туалетном столике вещицу, приглянувшуюся мне накануне.

От кого был подарок? Я даже не брала на себя труд осведомиться об этом. В той волшебной жизни я просто позволяла золотой реке нести меня, не тревожась о том, откуда золото берется и куда уходит. Какое значение могли иметь здесь лишние двести или триста луидоров!

А между тем, как я успела понять с тех пор, каждый из этих золотых был заработан чьим-то тяжким трудом, еще влажен от пота, а может быть, даже крови простых людей.

Как бы то ни было, в одном нет сомнения: герцог де С. отнюдь не без собственной выгоды опустошал ради меня свой ларец с драгоценностями.