Как только это решение было принято, королева послала записку Нельсону, и он, со свойственной ему обязательностью, тотчас прибыл во дворец.

Она официально объявила ему о нашем отъезде, впрочем, день еще не был назначен. Я говорю "день", хотя вернее было бы сказать "ночь", ибо королевское семейство намеревалось покинуть Неаполь под покровом темноты, никого не известив о своем бегстве.

Королева обратилась за помощью к Нельсону, а не к Караччоло по двум причинам. Первой была, видимо, антипатия, которую неаполитанский князь внушал ей, несмотря на то что она была принуждена отдать должное благородству его натуры. Но вторая — и главная — причина, по всей вероятности, заключалась в том, что Каролина не хотела позволить неаполитанцу узнать, сколько богатств она увозит с собой — ведь слухи об этом, просочившись в город, могли поднять шум, чего она опасалась.

Поскольку наиболее ценные вещи следовало переправить на корабль в тот же вечер, Нельсон тотчас отправил капитану Хоупу с "Алкмены" следующий приказ:

Встреча назначалась у Витториа; поскольку набережная Витториа находилась точно напротив дворца английского посольства, я могла, не будучи замеченной, отнести сама или приказать отнести на борт самые драгоценные украшения королевы, упакованные в две или три шкатулки, которые ее величество должна была отправить мне еще днем.

Однако, коль скоро было намерение захватить с собой также и все произведения искусства, какие только удастся собрать — статуи, картины, — следовало найти для этого иной путь.

Старинное дворцовое предание гласило, что существует подземный ход, ведущий из дворца к морю. Теперь задача была в том, чтобы отыскать его.

В том же предании утверждалось, что подземный ход не использовался с самых времен испанского владычества.

Королева приказала доставить к ней самого престарелого из дворцовых служителей. Это был старец восьмидесяти четырех лет, следовательно, он родился в 1714 году и ему был двадцать один, когда Карл III был провозглашен королем Неаполя.

Когда-то он был дворцовым слесарем, а ныне пребывал на пенсионе, но его пятидесяти восьмилетний сын заменил его, исполняя при дворце ту же службу.

Порывшись в памяти, старик обещал с помощью сына, которому доверял как себе самому, отыскать ход. Насколько он мог вспомнить, этот ход был шириною в туаз, а высотой футов в восемь-девять.

Таким образом, статуи и картины вполне могли там пройти.

Старику было приказано взяться за поиски и доложить королеве, как только подземный ход будет обнаружен.

Через полчаса он вновь поднялся в покои королевы сообщить, что нашел внутреннюю дверь. Его сын теперь ждал только приказа королевы, чтобы открыть ее; впрочем, это было не так просто, если принять во внимание, что никто, разумеется, понятия не имел, куда подевался ключ.

Королева не желала, чтобы кто-нибудь узнал, что ведется обследование подземного хода. Вместе с тем ее собственное участие в этом слишком явственно говорило бы о чрезвычайной важности происходящего. Поэтому разведать ход взялась я.

И вот, взяв факелы, мы отправились — старик шел впереди, я следовала за ним.

Подземный ход сообщался с дворцовыми подвалами; вход в него был скрыт рядом пустых бочек, которые рассыпались в прах, едва лишь до них дотрагивались, так как стояли там, вероятно, уже три четверти века.

Я приказала слесарю открыть дверь, что не обошлось без некоторых затруднений, поскольку ржавчина проела и замок, и петельные крюки.

Наконец дверь уступила.

Когда пришла пора войти в этот темный и смрадный проход, я почувствовала, что смелость мне изменяет; казалось, что, ступая по этой липкой грязи, я рискую натолкнуться на каких-нибудь самых невероятных гадов.

Как бы то ни было, я выбрала себе в спутники более молодого из двух слуг, оставив старого слесаря сторожить у двери.

Подземный ход петлял, от этого его длина сильно увеличивалась. Воздух был влажен, и капли ледяной воды падали со свода.

О том, что мы приближаемся к выходу, я догадалась, увидев трех-четырех летучих мышей — они вспорхнули, потревоженные нами в своем укрытии, и в свою очередь разбудили сотни своих соплеменниц, днем прятавшихся в этом темном коридоре, а по ночам выбиравшихся наружу сквозь решетчатую дверь подземного хода, выходившую к военной гавани.

Борясь с ужасом, что внушал мне их мрачный полет, я продолжала путь, и скоро впереди забрезжил свет.

Как уже говорилось, выход был у самого моря, и достаточно было пересечь набережную шириной не более двенадцати-пятнадцати футов, чтобы перенести все что угодно на борт шлюпок, которые будут стоять у причала.

Итак, можно было в тот же вечер начать переносить сундуки в подвалы.

Я поднялась к королеве, чтобы сообщить ей эту добрую весть, и она призналась, что на моем месте просто умерла бы от страха, так как летучие мыши внушают ей глубочайший ужас.

И в самом деле, отвращение королевы к этим созданиям стало причиной того, что королевская семья при своем бегстве не использовала этот новый путь, в отношении которого я сыграла роль если не Христофора Колумба, то Васко да Гамы.

Остаток дня ушел на то, чтобы упаковать в сундуки все золото, которое можно было раздобыть в банке, ломбарде или подобных им заведениях.

Итак, в четверг 19-го парусным мастерам было поручено приготовить на "Авангарде" каюты для короля, королевы и королевской семьи; пригласили художников, чтобы преобразовать расположенную под кормой офицерскую кают-компанию, которой предстояло стать королевским салоном. В ночь с четверга на пятницу первые сундуки были подняты на борт.

Распоряжался перемещением всех этих ценностей граф Турн — как уже было сказано, королева не хотела, чтобы к подобному делу оказался причастен кто-либо из неаполитанцев.

Пятница прошла все в тех же сборах, причем эти хлопоты по возможности следовало производить внутри замка, ибо народные сборища продолжались: в любую минуту Дворцовая площадь могла быть затоплена массами лаццарони, кричащих: "Да здравствует король!", "Смерть якобинцам!", "Смерть французам!"

Отплытие было назначено на ночь с 21-го на 22-е. Королю не хотелось отправляться в пятницу, но королева, боясь, как бы муж не переменил своего решения, настаивала, заставляя его устыдиться своих суеверий, и добилась, что он согласился взойти на корабль в тот же вечер.

Двадцатого адмирал Караччоло получил приказ приготовиться сопровождать "Авангард". Ему дали понять, что, хотя королева со всей семьей и мы с лордом Гамильтоном отплываем на "Авангарде", король потом собирается перейти на борт "Минервы", и это примиряло всех и не вызывало вражды у неаполитанского адмирала.

Двадцать первого около полудня Нельсону сообщили, что отплытие назначено на вечер, и он тут же дал соответствующие распоряжения графу Турну.

Кроме того, он написал письма маркизу де Ница и капитану Хоупу. Эти послания содержали приказ сжечь суда неаполитанского флота, чтобы помешать им стать вражескими в случае, если они попадут в руки французов, или мятежными, если они попадут в руки патриотов.

Нетрудно понять, какое волнение царило во дворце в ту злосчастную пятницу; королева, сама желавшая отъезда и торопившая его, рыдала от ярости и готова была отменить собственные распоряжения.

Князь Пиньятелли был назначен главным наместником королевства. Пришло письмо от Макка, где говорилось, что он направляется в Неаполь, чтобы взять город под свою защиту. Для него был оставлен патент военного наместника королевства.

Когда князь Пиньятелли осведомился, до каких пределов простираются его новые полномочия, королева отвечала:

— До самых крайних, вплоть до того, чтобы сжечь Неаполь! Вы вольны распоряжаться жизнью и смертью всего mezzo ceto и аристократии; здесь нет ничего доброго, кроме одного только простонародья.

В десять вечера все королевское семейство собралось в покоях Марии Каролины; там же вдобавок находились мы с сэром Уильямом и посол Австрии с семьей. Король выразил было желание увезти с собой кардинала Руффо, но королева, ненавидевшая этого прелата, воспротивилась.

В результате кардинал отправился на "Минерву".

Только тогда из уст его преосвященства адмирал Караччоло узнал, что ему отказано в чести везти на своем судне короля. Это известие нанесло двойную рану его гордости князя и патриотизму неаполитанца. Он хотел тотчас отправить королю прошение об отставке, однако Руффо убедил его исполнить свой долг до конца и заявить о своем уходе со службы после прибытия в Палермо.

В каком бы секрете ни хранился отъезд короля, слухи о нем просочились в город. Надо знать Неаполь, чтобы в должной мере представить, что творилось весь день в окрестностях дворца. В Неаполе крики народной любви так похожи на вопли злобы, что можно было подумать, будто эти людские толпы, боящиеся потерять своего короля, собрались с целью перерезать ему глотку.

В половине одиннадцатого граф Турн, подведя шлюпки к подножию лестницы, известной под названием дель Карако, поднялся по ней, чтобы открыть дверь на верхнюю лестницу, ведущую к королевским покоям. Но, пытаясь отомкнуть дверь в эти покои, граф Турн сломал ключ, застрявший в замочной скважине, и дверь пришлось ломать.

Затем король во главе нашей маленькой процессии двинулся вперед, держа свечу. Но, дойдя до середины лестницы, он услышал шум, доносившийся со стороны спуска Джиганте, поэтому, опасаясь быть замеченным и узнанным, потушил свечу. Мы оказались в беспросветном мраке, и приходилось двигаться ощупью. Наконец мы все-таки добрались до Молосильо, но море так бушевало, что было опасно выйти из гавани. Мы ждали в шлюпках, кутаясь в свои плащи и шали, а поскольку юных принцесс забыли накормить, они просто умирали от голода и все просили есть. У одного матроса нашлись анчоусы, и девочки съели их без хлеба, запивая мутной застоявшейся водой. Но вот море успокоилось, и мы направились к "Авангарду", до которого добрались незадолго до полуночи.

Несмотря на все старания лорда Нельсона, королевскому семейству на "Авангарде" было довольно тесно. В адмиральскую каюту и офицерскую кают-компанию набилось десять человек, не считая нас с сэром Уильямом и австрийского посла с женой.

Эти десять персон были: король, королева, наследный принц с супругой и маленькой, недавно родившейся принцессой, юный принц Леопольдо, принц Альберто, Мария Кристина, Мария Амелия и Мария Антония.

В первую минуту король, увидев, что оказался в такой тесноте, захотел было сдержать обещание, данное Караччоло, и перейти на его корабль, однако королева категорически потребовала, чтобы он не разлучался со своей семьей.

С наступлением дня задул легкий бриз, к несчастью встречный. До "Авангарда" доносился шум города, похожий на рычание громадного медведя.

И действительно, народ только что узнал, что Фердинанд, вопреки всем своим обещаниям, покинул его. Объявления, расклеенные на всех углах, на площадях и перекрестках, сообщали, что князь Франческо Пиньятелли назначен главным наместником и наделен неограниченной властью, что Макк принимает командование разбитой армией, а Симонетти освобождает пост министра финансов в пользу банкира Дзурло.

Все эти назначения подтверждались декретом, составленным накануне и написанным с первой строки до последней собственной рукой короля.

Всюду повторяли слова королевы, произнесенные в ответ на вопрос князя Пиньятелли, сколь далеко простираются его полномочия: "Вплоть до того, чтобы сжечь Неаполь!"

Набережные были заполнены публикой, однако на море поднялось слишком сильное волнение, чтобы хоть кто-нибудь рискнул спустить лодку на воду. С корабля можно было различить кучки людей, видимо депутации, но все они, потоптавшись у воды, одна за другой расходились, заранее уверенные в отказе лодочников доставить их на борт флагманского судна, на мачте которого развевался королевский вымпел.

За ночь ветер ослабел, но по-прежнему дул с моря. На рассвете толпа вновь запрудила набережные. Она приветствовала английскую эскадру громкими криками, должно быть надеясь, что король изменит решение. И действительно: лишь море стало поспокойнее, мы увидели, как депутации, что вчера у нас на глазах так бесполезно метались по берегу, не только появились вновь, но и сели в лодки и направились к "Авангарду".

Депутаций было три: одна от духовенства во главе с архиепископом Капече Дзурло, другая — от местной знати, третья — от магистратуры и муниципалитета. Все они явились умолять государя, чтобы он остался, уверяли, что считают для себя честью защищать его до последнего дыхания.

Однако король не согласился принять никого, кроме кардинала Дзурло, архиепископа Неаполя. Прочие остались на лодках и кружили вокруг "Авангарда", тщетно простирая руки к небесам.

Кардинал Капече Дзурло проявил большую настойчивость, пытаясь удержать его величество, но король был непреклонен.

— Монсиньор, — сказал он, — земля меня предала. Я хочу посмотреть, не окажется ли море более надежным.

Архиепископ покинул "Авангард" со смертельным отчаянием в сердце, заявив, что не берется даже предсказать, что сделает Неаполь, предоставленный самому себе.

— О, — пробормотала королева, — если вы не знаете, что сделает Неаполь, то я знаю, что я с ним сделаю, если когда-нибудь моя нога еще ступит на этот берег!