В то мгновение, когда мы вошли, нашего слуха коснулась словно некая сладостная мелодия. По размеру стиха и его энергической силе я угадала, что юный неаполитанец читает Данте.

Поскольку наше появление не произвело никакого шума и узники не могли заподозрить, что они не одни, он продолжал читать.

Я уже упоминала о впечатлении, которое он на меня произвел, вынудив остановить на нем взгляд и далее смотреть, не отрываясь, на него одного, как он сидел, опершись на одну руку и воздев другую, насколько позволяла длина его цепи, в позе Сократа и с вдохновенным лицом пророка.

Несомненно он полагал, что двое его друзей нуждаются в ободрении и поддержке, поэтому он читал им песнь XIV из "Рая", о том, как Данте, ведомый Беатриче, поднимается к небесному кругу Марса и там встречает души тех, кто боролся за истинную веру, — подобно языкам пламени, они окружают крест, славя святое распятие.

Истинная вера в глазах этого юного энтузиаста была свобода, за которую он умирал, а его надежда, которой он хотел поделиться со своими товарищами, заключалась в том, чтобы и самому однажды стать одним из тех поющих языков пламени.

Теперь, описав то, что открылось нашим взорам, я расскажу, что же мы услышали.

Когда его голос явственно достиг моих ушей, Эммануэле уже успел прочитать около трех четвертей песни Данте и вибрирующим голосом, устремив взор в какую-то видимую лишь ему одному даль, произносил следующий стих:

Друзья слушали его с открытыми ртами и с улыбкой на губах, словно говорили ему: "Что ж, прекрасный лебедь свободы, пой свою прощальную песню!"

Он продолжал, возможно уже забыв о них, подобно Данте, охваченный восторгом при виде зрелища, открывшегося его внутреннему взору:

Произнося последние слова, приговоренный был так хорош, так полон вдохновения и веры, что его товарищи стали рукоплескать ему, как будто он был актером на подмостках. И звон цепей смешался со звуком аплодисментов.

Вдруг среди криков "Браво!" и железного лязга из соседней комнаты, то есть из часовни, послышался крик:

— Мой сын! Где же он? Где мой сын?

Эммануэле узнал этот голос. Он закричал:

— Отец, я здесь! Отец!

И забыв, что он в оковах, он с такой силой рванулся навстречу отцу, что одна из цепей, та, что сковывала его правую руку, оборвалась.

Но, остановленный в своем порыве кандалами, приковывающими к полу его ноги и левую руку, юноша тут же вновь со стоном рухнул на тюфяк.

В это мгновение старый Джузеппе Де Део появился на пороге и бросился в объятия сына с криком:

— Эммануэле! Дорогой Эммануэле!

И оба, отец и сын, замерли, сжимая друг друга в объятиях, так что черные кудри молодого человека смешались с седыми прядями старика.

Несколько мгновений продолжалось молчание и слышались только рыдания Джузеппе Де Део, чье сердце таяло в сыновних объятиях.

Старик первым нарушил молчание.

— Вы же знаете, — сказал он двум тюремщикам, сопровождавшим его, — я имею право остаться с ним наедине.

Тюремщики были, без сомнения, предупреждены об этой милости, оказанной бедному отцу, так как они уже принялись освобождать двух других молодых людей от их оков и вскоре увели их в часовню.

Отец с сыном остались вдвоем.

— О государыня, — прошептала я на ухо королеве, — нельзя ли избавить его от цепей, чтобы в этот счастливый миг, которым он обязан вам, он мог забыть, что он узник?

— Пусть он сам попросит об этой милости, — сказала королева, — и она будет ему оказана.

Но, по-видимому, даже тюремщики были растроганы происходящим: они возвратились к Эммануэле Де Део, отомкнули ножные кандалы, а потом сняли и последнюю цепь, отягощавшую его левую руку.

Он поднялся, тряхнул головой, словно молодой лев, только что вырвавшийся на волю, и удовлетворенно вздохнул.

— Ах, мой дорогой отец! — весело воскликнул он, как будто все худшее уже было позади. — Как славно увидеться!.. Но какому чуду я обязан счастьем видеть вас и этими мгновениями свободы?

— Это и в самом деле чудо, мой дорогой Эммануэле, так что я едва могу этому поверить, — отвечал старик. — Я был в храме святой Бригитты, молил Господа прийти нам на помощь, когда явилась дама, присланная ко мне от имени королевы.

— От имени королевы? — воскликнул Эммануэле, глядя на отца с безмерным изумлением.

Потом взор его заметно омрачился и он повторил:

— От имени королевы? Нет, это немыслимо!

— Сначала я и сам сказал то же, но потом мне пришлось поверить. Я последовал за дамой, она посадила меня в карету и повезла во дворец.

— А кто эта дама? Вы ее знаете? — с живостью перебил молодой человек.

— Нет, — отвечал старик неуверенно.

— Вы знаете ее, отец, — возразил юноша. — Это была маркиза де Сан Марко? Или баронесса де Сан Клементе?

Старик покачал головой.

— Да скажите же мне, отец! Кто это был?

— Я полагаю, — отвечал дон Джузеппе, явственно опасаясь, что его признание произведет неблагоприятное впечатление, — полагаю, что это супруга английского посла.

— Супруга английского посла! Леди Гамильтон! Эмма Дайонна! Кто дал право этому погибшему созданию вмешиваться в наши дела?

— Сын мой, — вскричал старик, — не говори о ней так! Я готов поклясться, что это она просила королеву помиловать тебя.

— Просила королеву меня помиловать? Что вы такое говорите, отец? Ведь это королева пожелала, чтобы нас обрекли на смерть. Она не может захотеть нашего помилования.

— И однако я принес его тебе, сын мой.

— Вы мне его принесли?

— Да, но с одним условием.

— Ах, вот как! — губы Эммануэле презрительно дрогнули. — Ну, посмотрим, что это за условие, отец.

И молодой человек небрежным движением опустился на скамейку.

Отец положил руку ему на плечо.

— Сначала надо, дитя мое, чтобы ты хорошенько подумал о том, как велика моя любовь к тебе, в какую глубокую скорбь, в какую бездну одиночества ввергнет меня твоя смерть…

— Отец, скажите мне сейчас же, каково это условие, иначе я подумаю, как предполагаю уже сейчас, что принять его невозможно.

— Мы уедем, дитя мое, покинем Италию, а потребуется — и Европу! Если я смогу быть рядом с тобой, что мне за разница, в какой части света нам предстоит жить!

— Признайтесь, отец, — с горькой улыбкой сказал молодой человек, — что от меня требуют какой-то низости, мысль о которой ужасает и вас самого!

— Подумай о бесчестье, которое публичная казнь навлечет на нашу семью, вспомни, что ты приговорен к позорной смерти!

— Позорная смерть лучше позорной жизни, отец. Скажите мне: на каком все-таки условии они согласны оставить меня в живых?

— Дитя мое, подумай и о том, что исполнив желание королевы, ты спасешь не только себя, но и обоих своих товарищей.

— Но в конце концов, — вскричал Эммануэле Де Део, в нетерпении топая ногой, — чего желает королева?

— Мой возлюбленный Эммануэле, — сказал старик, — ведь тебя приговорили только потому, что ты упорствовал и отказался давать показания судьям.

— Да, а теперь они рассчитывают, что я их дам перед лицом эшафота! И еще избрали не кого-нибудь, а моего отца, чтобы явиться ко мне с подобным предложением! Они превратили моего отца в посланца бесчестья!

Дон Джузеппе упал перед сыном на колени и спрятал свое лицо у него на груди.

— Мое дитя, мое дорогое дитя! — вскричал он.

И разразился рыданиями, среди которых можно было расслышать только слова:

— Я так тебя люблю! Так люблю! Ты не знаешь, что такое любовь отца!

— О нет, я не знал этого прежде, но теперь я это знаю. Вы не отказались прийти сюда с подобным предложением! Ах, да, ваша любовь столь сокрушительна, что вы решились покрыть позором меня, себя, всю нашу семью только затем, чтобы сохранить мне жизнь!

— Мой мальчик, — воскликнул старец, прижимая сына к сердцу, но не глядя ему в лицо, — имей жалость, ты же видишь, в каком я состоянии!

— Встаньте, отец, — сказал юноша, целуя ему руки, — и выслушайте стоя все, что я вам скажу.

Старик повиновался, ведь сейчас он был тем, кто просит, а сын — тем, кто приказывает.

— По-видимому, — продолжал Эммануэле, — тирания, от имени которой вы пришли сюда, ненасытно жаждет крови патриотов. Но ей мало этого, ей подавай еще и их честь — в обмен на ту позорную жизнь, что мне предлагают, она требует… сколько других голов?.. Вы не знаете отец? Следовало назвать вам точное число! Ах, говорил же я, что от этой женщины не могло исходить ничего доброго. Как только вы упомянули о ней, назвали имя достойной подруги ее величества, я почувствовал, что надежды больше нет… Полно, полно! Отец мой, позвольте же мне умереть! О, я знаю, свобода обойдется Неаполю дорого: чтобы ее семена взошли, должны пролиться реки крови. Но не забывайте, первая кровь, которая будет пролита, останется и самой славной. Подумайте еще, что за жалкое прозябание вы мне предлагаете! Бежать? Но в каких неведомых землях, в каком безлюдном уголке мы спрячем свой стыд? Нет, уймите вашу скорбь, утешьтесь сознанием, что я умираю невинным и моя смерть станет данью моей честности. Давайте же оба, вы и я, отважно встретим краткий миг страдания. Настанет день, когда история отведет моему имени славную страницу, и тогда вы скажете с гордостью: "Тот, кому я дал жизнь, одним из первых пожертвовал ею ради своего отечества!"

— Что ж, я понимаю: ты отказываешься от жизни, которую тебе предлагают на подобных условиях. Но позволь мне еще раз увидеться с королевой, чтобы умолять ее о помиловании, которое ты мог бы принять не краснея! Я уверен, что, увидев меня у своих ног, услышав мои заклинания, мои мольбы, она смягчится.

— Не делайте этого, отец! О нет, во имя Неба, не надо! Разве вы не видите, что эта женщина прямой дорогой приближается к гибельной бездне, а добрый поступок, возможно, выведет ее на путь спасения. Час падения тиранов настал; Каролина, подобно своей сестре Марии Антуанетте, предала свою страну, нарушила супружескую верность! Ей мало было бесстыдных амурных интриг, теперь она вдобавок предалась извращенной любви! Князя Караманико, кавалера храброго и честного, вытеснил из ее сердца интриган-ирландец сомнительного происхождения, которого выгнали из французского флота за какое-то позорное дело и который теперь только и знает, что жиреть на неаполитанском золоте! Низкий подручный своей коронованной любовницы, он притесняет нас, даже не питая к нам личной ненависти. Наконец, ныне удачливой соперницей этого Актона, снискавшей особые милости Марии Каролины, стала низкопробная куртизанка, уличная девка, подобранная каким-то шарлатаном на тротуарах Хеймаркета. Королева воображает, будто вознесла эту продажную тварь на высоту трона, где восседает она сама, но, по сути, все наоборот, и это королева унизилась до уровня дома терпимости, откуда вышла эта проститутка… Нет, отец, не просите ни о чем эту бездушную троицу! Мы до сих пор жили честно, так умрем же чистыми, как жили!

— О да, — пробормотала королева, — да, ты умрешь, ничтожный! Отныне тебя ничто не спасет. Даже если бы сам Господь снизошел с Небес, чтобы просить за тебя, я и ему бы отказала!.. Идем, Эмма, идем! По-моему, того, что мы услышали, вполне достаточно. Я говорю "мы", потому что и ты на этот раз получила свое.

И схватив меня за руку, она потащила меня прочь из комнаты, ни живую ни мертвую, причем из ее уст вырывалось нечто вроде придушенного рычания, сдерживаемого слишком долго, зато теперь оно становилось громче по мере того, как мы спускались по лестнице.

То был первый раз, когда я услышала, как меня проклинают!..