От королевского дворца до улицы Святой Бригитты было не более двух шагов, так что ехать мне пришлось недолго. В указанном месте я вышла из кареты. Поскольку едва сравнялось восемь часов вечера, лавка торговца зерном была еще открыта, так что я могла послать туда осведомиться, где живет дон Джузеппе Де Део.

Торговец зерном был поставщиком дворцовых конюшен; он узнал кучера, задавшего ему этот вопрос, и, увидев за занавеской кареты даму, подбежал, взбудораженный предположениями, довольно близкими к истине, догадываясь, что я исполняю поручение короля и королевы.

Он так часто видел, как я проезжаю по улицам Неаполя, сидя в королевской карете подле ее величества, что тотчас меня узнал. Он сказал мне:

— О миледи, тот, кого вы ищете, сейчас в большом горе. Сегодня утром джунта приговорила его сына к смертной казни.

— Это мне известно, — отвечала я, — именно по этому делу я и хочу его повидать. Поскольку вы соседи, я бы хотела узнать от вас, в каком доме и на каком этаже он живет.

— Вот здесь, в этом доме, во втором этаже, — отвечал торговец, указывая на дом, стоявший рядом с его собственным.

— Предупредите, чтобы нас приняли, — сказала я кучеру.

— Но, — продолжал торговец зерном, — я сомневаюсь, чтобы вы, сударыня, застали его у себя.

— Где же он может быть?

— Я видел, как он уходил.

— В такой час?

— Да.

— Наверное, он отправился к какому-нибудь судье с прошением?

— Ох, сударыня, теперь уже никакой судья ничего не может сделать ни для бедного отца, ни для несчастного мальчика!

— Но в таком случае куда же он ушел?

Торговец смотрел на меня испытующе:

— Вам совершенно необходимо его увидеть?

— Необходимо, притом тотчас же!

— А это… для его блага? Простите, что я вас расспрашиваю, сударыня, но несчастный отец сейчас несет такое бремя скорби на своих старых плечах, что, если вы собираетесь прибавить к этому грузу хотя бы одно-единственное пшеничное зернышко, милосердие требует не говорить вам, где он.

— Я не могу вам ничего обещать, но я пришла сюда, также движимая состраданием.

— Что ж, тогда идемте, сударыня, — прости мне Боже, если вы меня обманываете! — я проведу вас к нему.

Я вышла из кареты.

— Нам далеко идти?

— Это в десяти шагах.

Он пошел впереди, я следовала за ним. Пройдя не больше дюжины шагов, он действительно остановился перед малой дверью церкви святой Бригитты.

— Ах, — прошептала я, — теперь я понимаю, зачем он ушел из дому!

Торговец постучался в эту дверь, и она тотчас открылась. Кто-то, по-видимому ризничий, провел нас в церковь, погруженную в полумрак: свет был только в одном приделе.

Мы вошли. Торговец зерном указал мне на старика, даже не коленопреклоненного, а распростертого на ступенях алтаря: он рыдал и бился лбом о холодный мрамор.

— Вот, — проговорил он, — перед вами тот, кого вы искали.

Я его поблагодарила, и он удалился, оставив меня одну, но у двери задержался и вместе с церковным служкой принялся, охваченный любопытством, ждать, что будет дальше.

Я тихо приблизилась к старцу. Он молился и не услышал моих шагов, поэтому я тронула его за плечо. Приподнявшись на одном колене и опершись рукой на алтарную ступень, он взглянул на меня:

— Кто вы и чего хотите от меня? Или вы тот ангел, которого я призывал?

Я отвечала:

— Нет, я не ангел, призванный вами, но, не будучи ангелом, я, тем не менее, может быть, явилась к вам по воле Божьей.

— Что вы хотите сказать, сударыня? Вы знаете, кто я и за кого молюсь?

— Вы дон Джузеппе Де Део и молитесь за своего сына Эммануэле Де Део.

— Да, да, да!

— В таком случае следуйте за мной.

— Куда же?

— К королеве.

Его лицо омрачилось:

— К королеве? — повторил он, колеблясь между радостью и страхом. — Но что мне может сказать королева?

Вы знаете, молва утверждает, что это она хочет казней. Если это так, прости ей Боже! Но, хоть она и королева, я предпочитаю быть на моем собственном месте, нежели на ее.

— Пойдемте, — настаивала я. — Когда вы увидите ее величество, надеюсь, вы станете лучше думать о ней.

— В конце концов, — проговорил старик, — хуже, чем есть, быть уже не может. Я готов следовать за вами, сударыня.

И, поцеловав мрамор алтарных ступеней, он поднялся.

Я пошла впереди. Подходя к дверям храма, дон Джузеппе обогнал меня и, омочив пальцы в кропильнице, предложил мне святой воды. Увидев, что я отдернула руку, он глянул на меня с удивлением.

— Я протестантка, — сказала я.

Тогда последний отблеск надежды, еще освещавший его чело, угас и, машинально осенив себя крестным знамением, он со вздохом уронил голову на грудь и последовал за мной.

Мы сели в карету.

— В королевский дворец! — приказала я кучеру.

Пять минут спустя наш экипаж остановился у подножия лестницы, ведущей в покои Марии Каролины.

Вместо того чтобы радоваться, старец был мрачен, как само Отчаяние, и бледен, как сама Смерть.

Прежде чем войти в комнату, где нас ожидала королева, он схватил меня за руку и прислонился к дверному косяку, готовый лишиться чувств.

— Одну минуту, ради Бога! — пробормотал он.

Что касается меня, то вся недавняя радость умерла в моем сердце. Так вот что думают о королеве! Это она, она устами судей произносит смертные приговоры, она убивает руками палача!

Дон Джузеппе наконец овладел собой. Я дала придвернику знак, и дверь отворилась. Королева, слышавшая наши шаги и теперь недоумевавшая, что мы делаем в соседней комнате, поднялась и шагнула нам навстречу.

Ее лицо было мрачно, почти гневно, ибо она все же угадывала, что произошло.

Я подтолкнула дона Джузеппе, побуждая его пасть к ногам королевы, и сказала:

— Перед вами та, от кого зависит судьба вашего сына. Просите же за него, как вы умоляли бы Пресвятую Деву, и она смилуется над вами.

Бедный старик упал на колени, сложив руки, но вместо мольбы из уст его вырвалось только:

— Государыня, это правда?

— Что именно? — резко, властно обронила королева.

— Что, если я попрошу вас помиловать моего сына, вы не откажете?

— Надеюсь, никто не давал от моего имени никаких обещаний? — спросила Каролина, устремив на меня тот жесткий непреклонный взгляд, что иногда появлялся у нее.

— Нет, государыня, — отвечала я, — я только сказала отцу, который молился пред алтарем Пресвятой Девы и просил сохранить жизнь его сыну: "Пойдемте со мной, и я приведу вас к королеве, такой же прекрасной и милосердной, как Мадонна!"

— Государыня! Государыня! — вскричал дон Джузеппе, немного приободрившись от моей поддержки. — Вы же все можете, вы королева, нет, вы больше чем королева, — вы король! Пощадите, государыня, пожалейте мое дитя! Ему только три дня как исполнилось двадцать. Это мой единственный сын, государыня! Я надеялся, что он закроет мне глаза, когда я умру, но никогда не думал, что могу пережить его! Государыня, ради ваших возлюбленных чад, ради принца Франческо, принца Леопольдо, ради вашего младшего, принца Альберто, что еще лежит в колыбели, прошу вас, государыня, умоляю вас, королева, заклинаю вас, ваше величество, сжальтесь над моим сыном!

— Государыня, государыня! — вскричала я, присоединяя свою мольбу к мольбам дона Джузеппе и целуя ее руку.

— А если я что-то сделаю для вашего сына, — сказала королева, — он со своей стороны не откажется сделать кое-что для меня?

— Для вас, государыня? Для вас, богатой, молодой, прекрасной, всемогущей? Что же вы хотите, чтобы он сделал, Боже милостивый? Говорите же, говорите, и я употреблю всю родительскую власть, чтобы заставить его почитать вас, благоговеть перед вами, коленопреклоненно служить вам с той минуты, когда вы мне его возвратите, до последнего часа.

— Ваш сын якобинец, сударь, — сказала королева.

Дон Джузеппе перебил ее:

— Якобинец, государыня? Он? Да знает ли он хотя бы, что это значит — быть якобинцем? Известно ли вам, что последние три года он провел в тюрьме, этот бедняжка? Когда его арестовали, государыня, ему было семнадцать — разве ребенок в этом возрасте имеет убеждения? Он остриг себе волосы, государыня, — вот и все его преступление. Но за три года, проведенные за решеткой, волосы имели время отрасти!

— Не важно, все равно он должен что-нибудь знать о заговоре, который окружает нас и постоянно нам угрожает.

Пусть даст показания, и его помилуют, как и двух его сообщников.

— Показания? — вскричал несчастный отец. — Какие показания? Как ему это сделать? Знает ли он хоть что-нибудь? И захочет ли говорить? Сможет ли? Что, если он совсем ничего не знает об этом заговоре, о котором вы говорите, государыня, но который, если верить слухам, существует лишь в умах судей? Как вы хотите, чтобы он раскрыл то, чего он не знает? К тому же кто сообщит ему о ваших условиях? Кто сумеет повлиять на него настолько, чтобы заставить отрешиться от колебаний, вероятно внушаемых ему его совестью? Кто сумеет во имя страданий его отца умолить мальчика такой ценой спасти свою жизнь? Ах, этого никто не сможет, я один, возможно, добился бы…

— Именно на вас я и рассчитываю, сударь; вы отправитесь повидать своего сына.

— Я поеду к нему, я увижу моего Эммануэле! — воскликнул старик, обеими руками сжимая свою голову, словно рассудок готов был покинуть его. — Что вы такое говорите?

— Вот вам записка для фискального прокурора дона Базилио Пальмиери. Я пишу ему, чтобы он дал вам разрешение повидаться с сыном и поговорить с ним в продолжение часа без свидетелей.

— Когда, государыня? Когда?.. Подумайте только, ведь я его не видел три года.

— Сегодня вечером, с десяти до одиннадцати.

— А если я не застану дона Базилио дома?

— Тогда вы увидитесь с сыном не сегодня вечером, а завтра.

— Но сейчас уже девять, государыня, мне нельзя терять ни минуты.

— Так я вас и не удерживаю. Ступайте!

— Ах, мне кажется, что я, чего доброго, сойду с ума.

— Чего вы ищете? Что с вами?

— Вашу руку, государыня, позвольте мне поцеловать вашу руку!

Королева протянула ему руку. Она в самом деле была тронута глубиной его чувств, и если бы несчастный отец мог, подобно мне, читать в ее сердце, он бы настаивал и она подарила бы жизнь его сыну без всяких условий.

К несчастью, он этого не сделал. Он бросился вон из комнаты, повторяя:

— Мой сын! Эммануэле, мой сын!..

И шум его шагов замер вдали вместе с этим лихорадочным бормотанием.