Когда я пересекала Германию, возвращаясь из Вены с сэром Уильямом и лордом Нельсоном, то есть в 1801 году, я видела жившего там в изгнании человека, который в 1792-м побудил короля Людовика XVI объявить Австрии войну.

Звали этого человека Шарль Франсуа Дюмурье; не кто иной, как он, на наше горе, спас Францию при Вальми и Жемапе.

При дворе в Неаполе было столько разговоров о нем, что я разглядывала его с величайшим вниманием и не упустила ни слова из той беседы, что он вел с милордом. Когда в своем рассказе я дойду до той поры моей жизни, непременно опишу впечатление, какое он на меня произвел.

Мы уже говорили, что, как только король дал присягу на верность конституции, подобие мира воцарилось между Собранием, представлявшим нацию, и монархом, носителем божественного права, но, увы, помимо своей воли и воли королевы принужденным выступить в роли поборника революционных принципов 89-го года. Если быть точной, здесь бы следовало говорить не о мире, а о перемирии.

Оно было нарушено при первом удобном случае.

Им стала отставка министров, добившихся объявления войны.

В конце июня из письма самой королевы Марии Антуанетты мы узнали о вторжении в Тюильри бунтовщиков из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсель, предводительствуемых знаменитым Сантером, который, подобно Кромвелю, начинал свою карьеру в качестве пивовара, но, не имея дарований, какие имел лорд-протектор, одолел не более трети того пути наверх, какой суждено было пройти депутату от Кембриджского университета. То письмо было предпоследним криком отчаяния, вырвавшимся у Марии Антуанетты. Последнего ее зова — 10 августа — мы уже не услышали. После 1 июля 1792 года королева Каролина более не получала о своей сестре иных известий, кроме косвенных, и события, происходившие во Франции, были для нас покрыты мраком, словно в грозовую ночь, тьму которой лишь по временам освещают вспышки молний.

Письмо королевы Марии Антуанетты было длинным, и там объяснялось, каким образом Людовик XVI не только согласился на войну с Австрией, но даже и сам обратился к Национальному собранию с этим предложением.

Мария Каролина предполагала, что ее зять не по своей воле решился на этот шаг, но не знала, в каком именно положении он очутился. Из письма сестры она получила самое точное понятие обо всех этих обстоятельствах.

Король, которого якобинцы, в особенности Робеспьер, обвиняли в том, что он жаждет войны, на самом деле хотел ее меньше, чем кто бы то ни было. Ведь в случае войны он терял все, и королева прекрасно объяснила почему. Военная удача Лафайета или любого другого генерала укрепила бы королевскую власть, но лишь затем, чтобы отдать ее под опеку победоносного военачальника. С другой стороны, поражение, доведя парижан до отчаяния, вызовет мятеж, который, выплеснувшись на улицы, докатится до Тюильри, куда до сих пор он еще не проникал, поскольку, естественно, короля станут обвинять, что он способствовал разгрому или, по меньшей мере, рад ему. Наконец, если, что наименее вероятно, король не будет сметен ураганом войны, если монархия, основанная на божественном праве, восторжествует, кому будет выгодно такое торжество? Оно пойдет на пользу эмигрантам и в первую очередь Месье, брату короля, который больше не таит своих планов: Месье желает отречения Людовика XVI и намерен принять регентство вплоть до совершеннолетия дофина.

У королевы было особенно много причин для опасений, и, хотя она со своим энергичным характером, столь похожим на характер Марии Каролины, готова была встретить опасность лицом к лицу, она не могла не сознавать, что друзей у нее нет ни в Париже, ни за границей. В Париже ее называли если не "госпожа Дефицит", то "госпожа Вето", и весь народ в своей совокупности был ей врагом. А в Кобленце она была героиней оскорбительных песенок и в качестве смертельных недругов имела таких персон, как сам Месье вместе с прежним министром Калонном, который некогда был у нее в услужении и возненавидел ее, а теперь держал в руках графа д’Артуа, когда-то к ней благоволившего, но успевшего перейти в стан ее противников.

Итак, победа Франции в войне для Марии Антуанетты, по всей вероятности, означала отрешение от власти, а торжество принцев-эмигрантов еще хуже — позор и монастырь.

Двадцатого апреля французский король объявил Австрии войну. Первая вооруженная стычка имела место 28 апреля в Кьеврене, и силы революционеров были разбиты. При этом солдаты побежденной стороны прикончили под навесом риги генерала Теобальда Диллона, брата того самого красавца Артюра Диллона, что слыл первым возлюбленным Марии Антуанетты. Ненависть к бедной французской королеве была так сильна, что Теобальда, перепутав его с Артюром, обвинили в предательстве и убили просто из злобы к брату.

Впрочем, тому выпал еще худший жребий: в 94-м он погиб на эшафоте.

К несчастью, пруссаки не сумели должным образом использовать свой первоначальный успех. Они были настолько уверены в себе, что герцог Брауншвейгский, которому Мария Каролина писала, выражая просьбу защитить ее сестру и зятя, отвечал ей так:

Действительно, 23 августа генерал Клерфе после суточного бомбардирования взял Лонгви, а 2 сентября король Пруссии лично, взяв Верден, выступил в поход на Париж.

Но еще прежде этих до некоторой степени успокоительных новостей до нас стали доходить известия, одно мрачнее другого.

Десятого августа Тюильри был взят штурмом, и 13-го король вместе со своей семьей был заключен в Тампль.

Потом пришла весть об убийствах заключенных. В первую минуту нам было объявлено, что перебили всех узников тюрем без исключения, что король и королева тоже погибли. Марии Каролине казалось, что она сойдет с ума от гнева и горя.

Но тут же принесли письмо от г-на де Бретёйля, поверенного Людовика XVI, и еще одно — от г-на де Мерси-Аржанто; оба они уверяли неаполитанскую королеву, что ее сестра и зять живы, однако против короля собираются начать судебный процесс.

Впрочем, в постскриптуме г-н де Мерси-Аржанто сообщал также, что Вандея восстала. Таким образом, республиканцам угрожал не только направленный в грудь иноземный меч, но и роялистский кинжал, готовый вонзиться им в спину.

О победе при Вальми, провозглашении Республики, обвинении, выдвинутом против короля, и вероятности заключения мира с Пруссией мы узнали в один и тот же день. Военная прогулка его величества короля Фридриха Вильгельма продолжалась не далее границы Аргоннского леса и остановилась у Лунного лагеря.

Тогда-то Мария Каролина и решила, что для неаполитанского правительства пришло время действовать.

Первым знаком враждебности со стороны короля Фердинанда было то, что он не пожелал признать новую республику в лице ее посла гражданина Мако, а также добился подобного же отказа со стороны Константинополя по отношению к гражданину Семонвилю. Затем по распоряжению королевы генерал Актон составил дипломатическую ноту, направленную правительствам Венеции и Сардинии. Эта нота, побуждавшая к созданию лиги итальянских государств, была составлена в таких выражениях:

Было уже получено согласие Сардинии и ожидался ответ Венеции, когда, 16 декабря, в то время как министры вели переговоры с сэром Уильямом, а я только что позавтракала с королевой, случилось неожиданное. Мария Каролина стояла у окна, рассеянно постукивая пальцем по стеклу. Вдруг она позвала меня и указала на море: все пространство между Позиллипо и Капри было занято судами.

— Что это там такое? — спросила она.

Я смотрела, недоумевая, как и она. Но, оказавшись в виду столицы, эскадра подняла трехцветные флаги, столь ненавидимые в Неаполе, и мы поняли, что это французская флотилия.

В эту минуту мы услышали в соседней комнате торопливые шаги, дверь стремительно распахнулась, и перед нами предстал король, очень бледный, в крайнем возбуждении. Он рухнул в кресло и, указывая пальцем в сторону судов, приближающихся к берегу на всех парусах, воскликнул, обращаясь к королеве:

— Вот, сударыня! Это ваша работа!

Королева тоже сильно побледнела; но от гнева ее нижняя губа, несколько чрезмерно выпяченная, как у всех членов Австрийского дома, презрительно вытянулась; она сдвинула брови и, в упор глядя на мужа, произнесла:

— Не угодно ли вам сделать мне одолжение и объясниться? Я не понимаю вас.

— Черт побери! — сказал король. — А ведь понять-то просто! Это из-за вас я отказался принять господина Маго (на своем неаполитанском наречии король вольно или невольно исказил фамилию посла Французской республики), и это вы меня подбили написать моему любезному другу турецкому султану, кого я в глаза не видел и только знаю, что его беи из Туниса, Марокко и Триполи похищают моих подданных, чтобы превращать их в гребцов на своих галерах, — ну так вот, это вы меня заставили написать моему другу султану, чтобы он тоже не принимал господина Семонвиля, а уж он не отказал себе в таком удовольствии. Потом вы взвалили на мои плечи конфедерацию итальянских государей, а из них добрая половина непременно бросит меня в случае опасности. И все это вы делали затем, чтобы создать коалицию против Франции. Так вот, извольте, Франция обозлилась да и послала сюда свой флот. Чего ради? А это уж одному Богу известно! Может быть, чтобы бомбардировать Неаполь!

— Допустим. И что дальше? — спросила королева.

— То есть в каком смысле "дальше"? После того как Неаполь бомбардируют?

— Неаполь подвергнется бомбардированию, если он не будет защищаться.

— Совсем напротив, сударыня: как раз если он вздумает защищаться, тут уж его не помилуют.

— Так что же, вы намерены позволить французам войти в гавань, не дав ни единого пушечного выстрела?

— Само собой разумеется! Прежде всего порох, который делают в Неаполе, ни черта не стоит, в нем угольной пыли в десять раз больше, чем селитры. Да если бы я охотился, пользуясь неаполитанским порохом, мне бы не настрелять и трети той добычи, какую я имею, выписывая порох из Англии.

— Стало быть, вы распорядились, чтобы…

— … чтобы на флагманское судно отправили посланца напомнить командующему флотилией, что старый договор не позволяет французским боевым судам входить в гавань числом более шести.

— В добрый час! — вскричала королева.

— Да постойте вы!.. Но далее ему будет сказано, что, поскольку один раз — не в счет, — продолжал король, — я разрешаю войти в гавань, но только прошу, чтобы, прежде чем хотя бы один из офицеров флота вступит на берег, мне было сообщено, каким счастливым обстоятельствам я обязан честью принимать их у себя.

— Ты слышишь, Эмма! — в нетерпении топнула ногой королева.

Однако король притворился, что не заметил этого движения королевы.

— Вот, глядите, — сказал он, — капитан Франческо Караччоло уже сел в королевский ял, чтобы исполнить мое поручение.

— Я восхищаюсь вами! — насмешливо заметила королева. — Переговоры с республиканцами вы поручили князю.

— Сударыня, поскольку я предполагаю, что Французская республика прислала сюда лучшее, что имеет, мне со своей стороны подобает ответить ей тем же. Да вы только полюбуйтесь на этих французских прохвостов! Они ничего не боятся, эти чертовы якобинцы! Вон флагманское судно бросает якорь на расстоянии, вполовину меньшем дальнобойности пушек Кастель делл’Ово. Уж, верно, они знают, что наш порох никуда не годится, а то бы не дали нам такой удобной возможности отправить их на дно.

— Увы, нет! — пробормотала королева. — Этого они не знают, но, вероятно, им известно нечто другое…

— … что я неспособен использовать их неосторожность? — спросил король тем лукавым тоном, который всегда мешал понять, насмехается он над собеседником или говорит серьезно, пускает стрелу остроумия или просто говорит вздор. — Так они правы, эти дражайшие санкюлоты! Э, да они там целую флотилию разворачивают в боевой порядок — ловко маневрируют, право слово! Поневоле вспомнишь, что вот уж лет восемь, если не все десять, мой министр военно-морского флота господин генерал Актон проедает от восьми до десяти миллионов ежегодно, не уставая обещать мне флот, которого до сих пор что-то не видно, хотя за потраченные сто миллионов мне бы уже надо иметь флот втрое больше этого. Отправляйтесь в Совет, сударыня, и сделайте это замечание господину Джону Актону: надо полагать, что в ваших устах оно произведет на него больше впечатления, нежели в моих. Потому что, видите ли, в конце концов, имей я флот, в три раза превосходящий, мы бы могли защищаться, несмотря даже на скверное качество нашего пороха, в то время как сейчас это невозможно: у нас и порох дрянной, и всего пять-шесть жалких суденышек, которые ходят один вслед за другим.

Королева вполне поняла, на что намекает ее супруг, и, слушая это, в кровь искусала себе губы. Ведь король, по существу, сказал ей сразу две колкости: "У тебя муж трус, а любовник — вор".

— Вы правы, сударь, — произнесла она. — Я обращусь к Совету и буду говорить о том, о чем вы только что упомянули.

— Ну, у вас еще есть время! Глядите, Караччоло только поднимается на борт. И заметьте, как все это развлекает наш добрый народ. Весь Неаполь сбежался на берег. Если начнется драка, славная выйдет резня. Хотя, конечно, вся эта публика вмиг разбежится!

— Бесчувственный циник! — пробормотала королева. — Слышишь, что он говорит? Я думаю, если бы ему не стало над кем издеваться, он бы издевался над самим собой.

— А, черт! — продолжал король. — Недолгой же была беседа: вон Караччоло уже спускается в ял. Минут через десять он будет здесь. Так вы удостоите нас своего присутствия на Государственном совете, сударыня? Как вам известно, это ваше право с тех пор, как вы подарили королевскому дому наследника. Используя это право, вы даже добились ухода Тануччи, он же был за союз с Францией, а вас тянет к Австрии. Эх, будь он здесь, уж он-то дал бы нам добрый совет!

И король удалился, покачивая головой и приговаривая:

— Бедный Тануччи!