Что касается истории нашей гостьи, которую я и далее буду называть Inglesina, так как она просила не упоминать ее настоящего имени, то история ее совсем проста. Единственная дочь знатных, но разорившихся родителей, она по протекции герцога Норфолка и леди Мэри Дункан, знавших ее семью, нашла приют в ирландском монастыре на Паромной улице. Там она брала уроки музыки у маэстро Саккини, учителя самой королевы. Восхищенный успехами своей ученицы, к тому же убедившись, что она хорошо говорит по-итальянски и по-немецки, автор "Эдипа в Колоне" так расхваливал молодую девушку перед Марией Антуанеттой, что той захотелось на нее посмотреть. Тогда принцесса де Ламбаль предложила ее величеству, что она посетит монастырь инкогнито в то время, когда Саккини дает свои уроки. Она действительно там побывала и, вернувшись в Тюильри, уверила Марию Антуанетту, что похвалы знаменитого композитора нисколько не преувеличены. Через два дня королева приняла девушку, подумав, что особа, знающая английский, немецкий и итальянский, в ее нынешних трудных обстоятельствах может быть ей полезна. Поэтому Мария Антуанетта постаралась привязать ее к себе — в большей степени добротой и лаской, чем надеждой на вознаграждение, которого королева в ту пору не осмеливалась даже обещать, боясь, что не сможет исполнить обещанного.

Inglesina сама рассказала нам, как королева Франции дала ей то поручение, что она теперь исполняла подле королевы Неаполя. Покидая Францию, она увозила с собой два письма: одно для Марии Каролины, то самое, которое только что было ей вручено, другое для герцогини Пармской; поскольку она проезжала Парму по дороге в Неаполь, это второе послание, естественно, должно было дойти до адресата первым.

Прибыв в Парму, Inglesina узнала, что герцогиня находится в Колорно, в своем загородном доме.

Она тотчас поспешила в Колорно и прибыла туда в ту самую минуту, когда герцогиня садилась на лошадь, намереваясь совершить прогулку верхом; Inglesina знаком подозвала слугу, и когда тот приблизился к ее карете, просила уведомить герцогиню о ее прибытии. Слуга подошел к герцогине и доложил, что молодая дама, прибывшая из Парижа, желает поговорить с ней, так как она привезла письмо и может передать его только в собственные руки ее высочества.

Inglesina следила глазами за лакеем, сейчас игравшим для нее роль посредника. Она заметила, что при словах: "молодая дама, прибывшая из Парижа" герцогиня вздрогнула и встревожилась; но едва до нее дошел смысл сказанного, сама приблизилась к карете, и Inglesina повторила по-немецки, чтобы не быть понятой окружавшими герцогиню французами и итальянцами, то же, что передала через лакея: королева Мария Антуанетта прислала письмо, которое она вправе передать лишь в собственные руки ее высочества.

Тогда герцогиня предложила ей выйти из кареты и пожаловать во дворец, сама же последовала туда за ней и прочла письмо, меж тем как посланница использовала это время, чтобы немного освежиться.

Едва пробежав глазами первую строку, герцогиня вскричала:

— О! Боже мой! Боже мой! Все погибло! Слишком поздно!

Потом она продолжала читать, не прекращая одновременно издавать горестные восклицания:

— Бесполезно! Все напрасно! Им всем конец!

Затем, повернувшись к посетительнице, она прибавила:

— Я сожалею, что вы не можете остаться здесь и немного отдохнуть. Если еще заедете в Парму, милости прошу: мне будет приятно повидаться с вами.

Достав платок, она утерла набежавшую слезу и прибавила:

— Теперешние обстоятельства таковы, что, ответив на это письмо, я бы подвергла опасности себя, к тому же могла бы навлечь новую беду на мою сестру, да и на вас тоже.

Сказав так, она вскочила в седло, пожелала гостье доброго пути и пустила коня в галоп.

Inglesina отправилась своей дорогой, думая о том, что герцогиня Пармская все же проявила маловато сочувствия к невзгодам сестры; впрочем, ей надо было торопиться в Неаполь, и она, не передохнув ни минуты, продолжала путь.

За неприятностями нередко следуют катастрофы. Inglesina, как я уже говорила, путешествовала в почтовой карете, сопровождаемая лакеем. Этот лакей сидел, поставив себе под ноги ларец, где путешественница хранила свои деньги и наиболее дорогие вещи. Желая засветло добраться до Рима, она послала своего слугу вперед, чтобы, доскакав до почтовой станции, он заблаговременно позаботился о перемене лошадей. Однако таким образом сторожить ларец стало некому, и где-то между Аккуапенденте и Монтерози он был похищен, поэтому, прибыв в Рим, бедняжка обнаружила, что оставшихся денег ей едва хватит, чтобы заплатить за последний перегон, но о продолжении пути в Неаполь и речи нет. К счастью, у нее было рекомендательное письмо к герцогине де Паоли, проживающей у фонтана Треви. На следующий день после своего прибытия она явилась к герцогине, вручила ей это письмо и поведала о своих невзгодах.

Герцогиня ссудила ее ста дукатами, и Inglesina отправилась дальше. Она прекрасно знала, что стоит лишь добраться до Неаполя, и у нее ни в чем не будет недостатка.

Кроме того, герцогиня дала ей рекомендательное письмо. И к кому же? К сэру Уильяму! Не имея понятия, кто я такая, Inglesina спросила меня, не знакома ли я с английским послом, можно ли назвать его обязательным человеком и не могла ли бы я представить ему ее. В ответ я, к немалому удивлению девушки, распечатала письмо, адресованное сэру Уильяму. Герцогиня Паоли просила лорда Гамильтона предпринять все возможные разыскания, чтобы возвратить бедняжке ее украденный ларец. Не зная, удастся ли мне увидеть сэра Уильяма до отбытия императорского курьера, который будет проезжать через Рим, а отправится завтра утром, я взяла перо и написала английскому консулу в Риме, изложив свою просьбу к нему — повлиять на папских чиновников, настаивая, чтобы все необходимые меры были приняты, и не так, как это делается обычно, а всерьез. Я прибавила, что прежде всего надо арестовать двух форейторов: Inglesina слышала, что это опытные воры.

Закончив письмо, я показала его девушке, и та, взглянув на подпись леди Гамильтон, тотчас поняла секрет моей нескромности; я же в это время сняла с пальца перстень с бриллиантом и попросила принять его на память о тех необычайных обстоятельствах, при которых произошло наше знакомство.

В эту минуту вошла королева. Она была настолько добра, что в присутствии посланницы спросила меня, хорошо ли я позаботилась о гостье. Вместо ответа Inglesina порывисто схватила мою руку и поцеловала ее прежде, чем я успела ей помешать.

Королева снова начала расспрашивать ее, причем так, что нельзя было не понять, насколько ее интерес к событиям, происходящим во Франции, и опасностям, окружающим сестру, отличается от того отношения, какое проявила ко всему этому герцогиня Пармская. Потом, заметив, что бедная Inglesina при всем почтении, внушаемом ей присутствием королевы, засыпает стоя, отправила ее отдыхать.

Но в дверях молодая женщина едва не столкнулась с генералом Актоном, который, хотя его просили прибыть лишь завтра, узнав, что речь идет о посланце из Парижа, а вернее, о посланнице, примчался, чтобы доказать свое рвение и готовность тут же поступить в распоряжение королевы.

— Прошу прощения, государыня, — сказал Актон, — я хотел объявить о своем приходе, но мадемуазель как раз открыла дверь, вот я и оказался без предупреждения лицом к лицу с вашим величеством.

— Входите же, генерал, скорее! — сказала королева. — В подобные минуты уже не до этикета. Вы знаете, что произошло, и вам известно также, что моя сестра и ее супруг стали узниками в Тюильри. Людовик Шестнадцатый сейчас точно в таком же положении, как Карл Первый в Англии. Его тоже обезглавят!

— О государыня, — возразил генерал, — уверяю вас, вы преувеличиваете.

— Вернитесь, Inglesina! — вскричала королева. — Вернитесь и объясните ему, как обстоят дела! Ох, они все здесь доконают меня своим хладнокровием!

— Какого числа вы выехали из Парижа? — спросил генерал.

— Ах, оставьте, сударь! — нетерпеливо перебила королева. — Когда она уезжала, все уже было потеряно.

— Бога ради, дайте сказать, государыня, — взмолился Актон. — Вы сами увидите, что еще не все потеряно. Имейте же немного терпения!

— Терпения! — вздохнула королева. — Вот уже два года, с тех пор как взяли Бастилию, я только и слышу, что о терпении.

Потом, упав в кресло, она обратилась к посланнице, которую волнение королевы весьма ободрило:

— Расскажите ему все, и, когда он узнает то, что знаю я, посмотрим, хватит ли у него духу говорить мне: "Терпение!"

По мере того как Inglesina развертывала свое повествование, королева кивала, повторяя:

— Ну? Так! Так!

Когда девушка закончила рассказ, Каролина прибавила:

— Я получила письмо от императора, моего брата. Он пишет, что двадцать седьмого августа у него назначена встреча в Пильнице с королем Фридрихом Вильгельмом. Напишите ему от имени короля Фердинанда, что мы заранее одобряем любые предпринятые им действия и он может рассчитывать с нашей стороны на двадцатипятитысячное войско и двадцать пять миллионов…

Генерал усмехнулся:

— Людей мы еще найдем, но деньги — это будет потруднее. Вы же сами знаете, государыня, что казна пуста.

— Пусть! Мы ее наполним, даже если для этого придется расстаться с бриллиантами короны. Впрочем, если вы ему об этом не напишете от имени короля, так я сама напишу от своего имени. Точнее, уже написала, и вот это письмо.

— Вашему величеству известно, — с поклоном заметил генерал Актон, — что мое мнение никогда не расходилось с вашим. Однако заметьте, ваше величество, что мадемуазель (он указал на посланницу) так устала, что выглядит больной.

— Я измучена не столько путешествием, — сказала in-glesina, — сколько печалью. Мне тяжело думать о том, какие горести угрожают столь высоким особам, покинутым мною так недавно!

— Ничего, ничего, — обратилась к ней королева. — Ступайте к себе в комнату, ложитесь в постель и спите хоть целые сутки, если сможете.

В действительности бедная Inglesina была больна гораздо серьезнее, чем сама думала и чем согласилась бы признать. Прошлой ночью она подхватила простуду, продержавшую ее в постели с высокой температурой целую неделю.

Все это время королева ежедневно навещала больную и осведомлялась о ее самочувствии.

Стоит ли говорить, что, несмотря на все усилия, потраченные сэром Уильямом и мной, все поиски, на которых мы настаивали, украденный ларец так и не был найден. Мы лишь узнали, что один из форейторов был крестником некоего кардинала (обстоятельство, позволявшее ему без помех сочетать эти два ремесла: форейтора и вора).

Через неделю, окрепшая и совершенно выздоровевшая, Inglesina отправилась во Францию, увозя с собою шифрованное письмо королевы Марии Каролины к королеве Марии Антуанетте.

Двадцать седьмого августа в Пильнице произошла обещанная встреча императора Леопольда с королем Фридрихом Вильгельмом. Никто, кроме двух свидетелей, присутствовавших при этой беседе, не мог бы точно объяснить, в чем состояла ее цель. Одним из этих свидетелей был г-н де Буйе, недавно в Варение давший королю столь весомые доказательства преданности, до последней минуты пытаясь вырвать его из рук народа. Вторым оказался г-н де Нарбонн, красавец военный министр, находка г-жи де Сталь, которой на миг показалось, будто она сможет вложить свою гениальность в эту ветреную голову. Рождение этого прекрасного кавалера было окутано тайной; впрочем, в придворных кругах ходили слухи, делавшие покров этой тайны довольно прозрачным. Говорят, он был не больше не меньше как плодом кровосмешения между королем Людовиком XV и его дочерью мадам Аделаидой, которая жила в ту пору в Риме и с которой нам восемь лет спустя предстояло познакомиться в Палермо — с нею и ее двумя сестрами.

Между тем новости, приходящие из Франции, стали несколько более утешительными. Национальное собрание утвердило конституционный акт, впоследствии известный как Конституция девяносто первого года. 14 сентября король отправился в Конституанту и принес присягу на верность конституции, обещая поддерживать ее всей той властью, какая ему предоставлена.

Тотчас, как будто Собрание только и ждало этого торжественного акта, чтобы примирить монарха с народом, Людовику XVI было возвращено право отдавать все распоряжения, что он посчитает нужными для охраны своей особы и своего достоинства. Все запечатанные двери в дворцовых апартаментах были открыты, и возобновился свободный доступ в сад и дворец Тюильри.

Тем не менее, военные приготовления, начатые прусским королем, императором Леопольдом и королем Фердинандом, продолжались столь же деятельно, когда внезапно три абсолютно неожиданные новости одна за другой достигли Неаполя. Стало известно, что император Леопольд 1 марта скончался, что шведский король Густав III 16-го числа того же месяца был убит и, наконец, что 20 апреля Франция объявила войну Францу I, королю Богемии и Венгрии.

Я бы не сказала, что королева, при ее тогдашнем душевном состоянии, была особенно опечалена смертью своего брата Леопольда. Несмотря на договор в Пильнице, несмотря на внешние приготовления к войне, ходили слухи, что велись переговоры между французским министром Дельмаром и венским кабинетом министров о сохранении мира; будучи философом, Леопольд не любил войну, да, впрочем, и не был к ней готов.

Его преемник император Франц, племянник королевы, напротив, в полной мере олицетворял контрреволюцию и вообще был человек, истинно близкий Марии Каролине.

Немец по крови и флорентиец по рождению, а потому казавшийся сомнительным немцем и не вполне итальянцем, Франц совмещал в себе свойства двух этих наций. Неаполитанская королева рассчитывала, что ей будет легко влиять на нового императора при его ограниченном уме в сочетании со слабой, но деспотической натурой. Когда десять лет спустя я впервые увидела его, он был еще молодым человеком, конечно, если предположить, что это все-таки человек, а не монумент. Он вышагивал, прямой, напряженный, словно на пружинах, похожий на призрак Банко. Его лицо более походило на маску: свежее, розовое, но устрашающе-неподвижное. Сэр Уильям сказал о нем:

— Вот человек, который никогда не узнает раскаяния; такие совершают преступления со спокойной душой.

Таким образом, контрреволюция только выиграла от смерти Леопольда: императора-философа сменил император-святоша и лицемер — это не замедлило подтвердиться, к немалому удовольствию Марии Каролины. Едва лишь император Леопольд умер, как посол Франции в Вене г-н де Ноай был подвергнут чему-то вроде домашнего ареста в своей резиденции. Что до Пруссии, то в ней можно было не сомневаться: это под ее покровительством действовала французская эмиграция, и король Фридрих Вильгельм во время официальной аудиенции повернулся спиной к г-ну де Сегюру, послу Людовика XVI, а точнее — Национального собрания. Демонстративно отвернувшись от него, король громко обратился к посланнику из Кобленца, то есть посланнику принцев-эмигрантов, осведомляясь, как поживает граф д’Артуа.

Убийство Густава III было, разумеется, большим злодейством, однако особой беды оно не предвещало, по крайней мере для коалиции. Прежде всего Густава стали выдавать, хоть это и было неправдой, за жертву революционеров; подняв шум и тем повлияв на общественное мнение, удалось прибавить еще одно преступление к списку злодеяний наших врагов. Правда, предполагалось, что именно он в будущем станет во главе вооруженных сил контрреволюции; но был ли он достаточно грозен для подобной миссии? Считалось, что он ненавидит Францию, но то была ненависть влюбленного к неверной возлюбленной: даже умирая, он был более прочего озабочен вопросом, как отнесется Франция к его гибели.

— Что скажет Бриссо? — пробормотал он, испуская дух.

Что касается войны, которую Франция объявила Австрии, то было очевидно — это решение жирондистского министерства, а не короля, от чьего имени объявлялась война. Впрочем, объявление войны было лишь ответом на ультиматум нового императора, чьи условия для Франции были заведомо неприемлемы. А поскольку в конечном счете эта война отвечала самым заветным желаниям королевы, весть о ней была скорее хорошей, нежели плохой.

Таким образом, двойной траур, в который оделся Неаполь по случаю кончины австрийского императора и убийства короля Швеции, на мой взгляд, касался не сердечных чувств, а только придворных нарядов.