Голос Сюзанны Мотте вывел Луи де Фонтаньё из оцепенения, в которое он впал. Одного голоса для этого, возможно, и не хватило бы, но гувернантка не только обратилась к молодому человеку со словами, но и коснулась его плеча.

— Не угодно ли, сударь, чтобы я вас проводила? — спросила она насмешливым тоном.

Луи де Фонтаньё приподнял голову и узнал в своей собеседнице пожилую женщину, которую он встретил накануне и заметил час назад за стеной сада.

Тотчас же она полностью завладела его вниманием, как будто бы он понял, что эта совершенно незнакомая ему пожилая женщина в будущем должна будет иметь сильное влияние на его судьбу.

Мы уже описали нравственный портрет Сюзанны Мотте, забыв о физическом; исправим же это упущение.

Сюзанна Мотте была пятидесятилетняя маленькая толстая женщина с довольно заурядной внешностью. Оплывшие жиром щеки слегка приглушали лукавство в чертах ее лица, отнюдь не лишенного характера. Толстые, мясистые губы, вздернутые в уголках и окаймленные пушком, а также выступающий подбородок свидетельствовали о ее сильной воле. Низкий лоб с волосами, спадающими почти до бровей — таких же седых и жестких, как эти волосы, придавал бы ее широкому лицу причудливое выражение, если бы не живость бледно-голубых глаз, взгляд которых, казалось, стремился глубоко проникнуть в сердце того, на кого они смотрели.

Пока Луи де Фонтаньё рассматривал ее, Сюзанна бесцеремонно уселась на один из стульев гостиной; вид ее говорил о том, что она только что прошла большое расстояние: на лбу ее блестели крупные капли пота. Она вытерла их большим клетчатым носовым платком, а затем, тяжело дыша, как усталая лошадь, которую ведут к водопою, слово в слово повторила свой вопрос, обращенный к молодому человеку:

— Не угодно ли, сударь, чтобы я вас проводила?

— Нет, — отвечал Луи, — но вместо этого я хочу попросить вас об одной услуге.

— Какой?

— Объясните мне сказанные вами вчера вечером слова: они остались для меня загадкой.

— Я их уже не помню.

— Однако я помню их достаточно хорошо, чтобы передать их слово в слово на суд господину маркизу д’Эскоману. Вероятно, в устах домашней прислуги они покажутся ему весьма странными.

Глаза Сюзанны сверкнули как две молнии.

— Я не служу господину д’Эскоману, — отвечала она, не пытаясь даже скрыть своего презрения, — я кормилица и гувернантка госпожи маркизы, и он не имеет никакого права разлучить меня с ней.

— Значит, вы ее очень любите? — спросил Луи де Фонтаньё, для которого разговор об Эмме уже был счастьем.

— О ком вы говорите? О моей дочери?

— Я говорю о госпоже маркизе.

— Почему же, или, вернее сказать, как же мне не любить ее, когда я ее вырастила? Вот вы уже полюбили ее, хотя увидели вчера лишь в первый раз.

— Вы, кажется, подслушали мой разговор с маркизой!

Сюзанна Мотте рассмеялась.

Луи пристально посмотрел на нее и спросил:

— Что же смешного вы нашли в моих словах?

— Когда вы узнаете, что не проходит и ночи, чтобы я не вставала поглядеть, как она спит, часами прислушиваясь к ее дыханию, следя за выражением ее лица, готовая разбудить ее, если жизненные печали будут преследовать ее во время сна, — то не удивит ли вас мое желание узнать, о чем говорил с ней человек, на мгновение ставший хозяином ее судьбы?

— Послушайте, неужели вы всерьез сожалеете о счастливой развязке моего поединка с мужем вашей госпожи? — спросил Луи де Фонтаньё, понижая голос.

— А почему бы нет? — промолвила Сюзанна Мотте, пристально глядя на Луи де Фонтаньё.

Он не смог подавить в себе удивления.

Сюзанна Мотте продолжала, стиснув зубы и сверкая взглядом:

— Проникнетесь ли вы жалостью и станете ли оплакивать убийцу, искупающего на эшафоте смерть одного из своих ближних?

— Но господин д’Эскоман…

— Как! — с горячностью воскликнула Сюзанна. — Вы неумолимы к несчастному, кровью добывающему хлеб своим детям, а мне запрещаете ненавидеть того, кто, отняв у меня мое дитя, украв его у меня, убивает его на моих глазах, терзает его самыми страшными пытками, казнит его самой страшной мукой — отчаянием? Да вы действительно сумасшедший, молодой человек!

— Тише! Вас могут услышать!

— Ну, услышат меня, и что? Да я сама выскажу господину маркизу то же самое в глаза. Я скажу ему, что сегодня утром я поставила в церкви свечку Пресвятой Деве и просила ее услышать, наконец, мою каждодневную молитву. Ах, вы не знаете, что такое мать, коль скоро вас пугает ненависть. А ведь я ее мать; не я ли вскормила ее своим молоком в ущерб моему бедному ребенку? Каждая ее слезинка — слышите ли вы? — каждая слезинка, скатывающаяся из ее глаз, падает на мое сердце и ранит его; и давно уже в этом сердце не должно быть места для новой раны. Сколько же слез она выплакала!.. Поверите ли вы мне, что у нее, двадцатидвухлетней, светловолосой, уже появляются седые волосы? Тут преступление, сударь, страшное преступление! Ах, я прекрасно все понимала и не желала этого брака. Господь свидетель, как я не желала этого брака. Видеть, как маркиз распродает ее земли, проматывает ее состояние, — все это было бы еще ничего, если бы она хоть раз услышала от него одно из тех слов любви, какие вы только что сказали ей! А она-то это любит; никто не знает и никогда не узнает, что происходит в ее сердце. Совсем крошкой, целуя меня, она завела привычку крепко прижиматься губами к моим щекам, и это меня пугало. Она, мое дорогое дитя, не умеет ничего чувствовать наполовину. Когда, бывало, я бранила ее, ей было мало поплакать или надуться, как делают другие малышки; нет, она бросалась к моим ногам, говоря: "Сюзанна, моя добрая Сюзанна, скажи мне, что ты меня еще любишь!" И тогда уже я думала: "Господи, что будет, если тот, кто заменит меня, не сможет отвечать на ее любовь лаской так, как это делаю я?" А случилось именно то, чего я опасалась. Я не ошиблась. Один только Бог ведает, как она страдает. Она гибнет, она обречена! Нет, нет, нет, она не сможет так жить!

Эти последние слова Сюзанна произнесла сдавленным голосом, покачав головой. Казалось, что зловещее предсказание с трудом вырвалось из ее горла. В заключение она разразилась рыданиями. Затем, взяв с рабочего столика какое-то вышиванье, которого касались руки ее хозяйки, она стала осыпать его поцелуями и обливать слезами.

Страстность, с которой пожилая женщина выражала свои чувства, глубоко взволновала и удивила Луи де Фонтаньё; он не мог себе представить, что в ней таится такая необычайная привязанность к г-же д’Эскоман и был совершенно ошеломлен услышанным. Он невольно сравнивал ее любовь со своей страстью к маркизе: несомненно, она уступала чувствам старой кормилицы. Несмотря на бессвязность слов Сюзанны, несколько простоватой в своем прямодушии, эта женщина казалось ему великой и благородной; он смотрел на нее с ревнивым любопытством, завидуя ее пламенным взглядам, столь хорошо свидетельствующим о пылкости ее любви.

И все же он принялся защищать маркиза, не слишком хорошо сознавая, что говорил:

— А не преувеличиваете ли вы последствия поведения господина д’Эскомана? Мне кажется, оно не должно повлечь той роковой развязки, какую вы предсказываете. К тому же, почему надо терять надежду, что он может обратиться на путь добра?

Сюзанна пожала плечами и бросила на молодого человека презрительный взгляд, доказывавший ему, что она ни слова не упустила из его разговора с г-жой д’Эскоман.

— Послушайте, — произнесла она наконец, — я ведь хорошо знаю свою госпожу, не так ли? И в любой миг, лишь взглянув на нее, могу сказать, что происходит у нее в душе. А уж самого маркиза, сударь, я знаю еще лучше. Вернуться к жене! Да разве моя Эмма распутница? Разве она способна лгать, изменять, чтобы понравиться мужу?

— Я повторяю вам то, что сказал госпоже маркизе: если мне не удастся вернуть ей мужа, это не будет моей виной, но я предприму такую попытку.

— Будет вам, молодой человек, неужто вы думаете, что надо мной можно так же насмехаться, как и над моей бедной овечкой? Что за комедия! Кто знает, а не сам ли маркиз подсказал вам эту мысль? Разве он не способен на все самое низкое и подлое? Его бы прекрасно устроило, если бы мы дали ему повод обвинить нас… Да, — продолжала Сюзанна, как будто размышления утвердили ее в этой мысли, — да, это он вас подослал, я уверена в этом; но будьте спокойны, Эмма будет предупреждена; вы еще не успеете переступить порога нашего дома, как я ей скажу все, что об этом думаю.

— О! Вы не сделаете этого, сударыня, умоляю вас! — воскликнул Луи де Фонтаньё.

— И когда вы опять покажетесь в нашем доме, — невозмутимо продолжала Сюзанна, — она примет вас с полным презрением, которого вы и заслуживаете.

— Но я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее! — отчаянно повторял Луи де Фонтаньё.

— Полноте! Да если бы вы любили ее, — возразила Сюзанна, — вы бы только и думали о том, как вырвать ее из рук этого палача! Нет, нет! Она все узнает: и то, что не может рассчитывать на вас, и то, что вы предатель.

— Во имя вашей любви к ней, не делайте этого, не лишайте ее единственного в мире друга.

Произнося эти слова, Луи де Фонтаньё молитвенно сложил руки.

— О нет, — продолжала старая женщина, — так же верно, как то, что один Бог на свете, я клянусь вам…

Сюзанна не договорила: внезапно отворилась дверь и на пороге появился маркиз д’Эскоман.

Заметив торжественный жест, которым старая гувернантка пыталась придать большую решительность своим словам, и взволнованное лицо Луи де Фонтаньё, маркиз расхохотался.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я полагаю, что поступил нескромно, и удаляюсь.

— Что вы хотите этим сказать, маркиз? — пробормотал Луи де Фонтаньё.

— Я хочу сказать, дорогой мой, что вы, должно быть, подошли к одному из тех моментов, когда, не имея в своем распоряжении облака, как у отважного Юпитера, вы не были бы раздосадованы, если бы сдержанность друга заместила вам его.

— И в самом деле, маркиз, — произнес Луи де Фонтаньё, стараясь говорить непринужденно, — у меня большое желание вернуть вас на место дуэли.

— Господин маркиз, — сказала Сюзанна, держась прямо и твердо, насколько позволяла ее тучность, и не пытаясь скрыть гнева, заставлявшего сверкать ее взгляд, — господин маркиз, кажется, зло насмехается над нами. Это меня нисколько не удивляет, ведь господин маркиз всегда так великодушен по отношению к женщинам!

— Никакое мое великодушие не будет чрезмерным по отношению к вам, госпожа Сюзанна, и я могу лишь выразить вам признательность за благожелательное внимание, которое вы проявляете ко мне при всяком удобном случае.

Затем, обратившись к Луи де Фонтаньё, маркиз продолжал:

— Бьюсь об заклад, дорогой мой, что до моего прихода гувернантка моей жены расхваливала вам меня.

Луи де Фонтаньё отважился было услужливо солгать, но Сюзанна не дала ему на то время.

— Господину маркизу следовало бы знать, — произнесла она, — что я не имею привычки браться за невыполнимые задачи…

Нисколько не оскорбляясь подобной дерзостью, маркиз громко расхохотался.

— Браво! — воскликнул он. — Вот за это я и люблю тебя, моя толстая гуронка, моя свирепая алгонкинка! В самом деле, только ты и развлекаешь меня в этом печальном доме.

— О! Можете не утруждать себя, господин маркиз, говоря мне дерзости. Слава Богу, я и без того вас ненавижу.

— Как раз это меня и приводит в восторг, это и придает вам большую цену в моих глазах, моя целомудренная Сюзанна; но вы ненавидите не одного меня, вы ненавидите также и моих друзей… Как там вы их называете на вашем поэтическом и колоритном языке?

— Шалопаями! — резко ответила гувернантка.

— Ах, вот как! Шалопаи! Итак, мой дорогой Фонтаньё, если вы хоть минуту рассчитывали на дружбу госпожи Сюзанны, вы не взяли в расчет меня; для нее вы теперь превратились в чудовище, так как стали одним из моих друзей.

— Неужели это действительно так, маркиз? — спросил Луи де Фонтаньё.

— Так, значит, я угадала, так, значит, не ошибалась, что маркиз ваш друг! Прекрасно! Поскольку вам, несомненно, есть что сообщить маркизу, а я могу помешать вашему разговору, я удаляюсь.

И Сюзанна величественно проследовала в комнату маркизы.

Луи де Фонтаньё хотел было ее задержать, так как он не сомневался, что она поторопится сообщить г-же д’Эскоман свое не слишком выгодное о нем мнение, порожденное ее чрезмерной недоверчивостью.

Маркиз проводил Сюзанну взглядом и сказал, пожимая плечами:

— Я считаю эту бедную старуху немножко помешанной. К своей госпоже она привязана как собака и скалится на всех, кто к той приближается. Вот почему я потешаюсь над ее чудаковатостью, и, пожалуй, это лучшее, что мне остается делать.

— В самом деле, мне показалось, что она глубоко предана госпоже маркизе, — заметил Луи де Фонтаньё, постепенно приходя в себя и надеясь, что Сюзанна, привычки которой ему теперь стали известны, подслушивает их, а он был не прочь несколько реабилитировать себя в ее глазах.

— Да, без сомнения… А, кстати, позволила ли госпожа д’Эскоман сохранить вам ту чудодейственную золотую монету?

Тут Луи де Фонтаньё впервые вспомнил, что он совершенно забыл про предмет, послуживший поводом для его визита к г-же д’Эскоман.

Рука его машинально потянулась к карману, и он достал оттуда зеленый шелковый кошелек.

— О! Несомненно, раз он при вас, — заметил муж Эммы. — Примите же, мой дорогой Фонтаньё, мои самые искренние поздравления с вашим успехом. Как вы нашли маркизу?

— Не буду скрывать от вас, сударь, — произнес молодой человек, — она произвела на меня глубокое впечатление; невозможно соединить в себе столько очарования и в то же время оставаться такой милой и трогательной.

— Черт возьми, сколько огня, дорогой мой! Можно подумать, будто вы уже влюбились. Ну, полноте, не надо краснеть; заранее предупреждаю, что я один из удобнейших мужей; да, маркиза мила, и притом обладает одним драгоценным для меня качеством — она не препятствует ни одной из моих склонностей.

Луи де Фонтаньё решил, что теперь наступила подходящая минута, чтобы приступить к действиям, которые он замыслил.

— Да, — начал он, — однако не думаете же вы, что она от этого не страдает и что ее покорность проистекает из благополучия или же равнодушия?

— Да перестаньте же! — воскликнул маркиз д’Эскоман. — Злая волшебница Карабосса и вас коснулась своей палочкой. Признайтесь: Сюзанна уже успела сдвинуть вам мозги набекрень? Э, нет, мой дорогой! К тому же я предоставил жене полную свободу действий, а, видите ли, свобода для женщины — лучший властелин!

— Простите, маркиз, — возразил Луи де Фонтаньё, — но мне кажется, что ее сердце предпочло бы неволю, если бы ваша любовь позлатила ей оковы.

— Оставим сентиментальные фразы кондитерам и поэтам, мой дорогой друг, — отвечал г-н д’Эскоман, переходя от напускной веселости к серьезному тону, совершенно ему несвойственному. — Жена моя, наверно, плакала перед вами; слезы ей к лицу — женщины столь же легко плачут, как и улыбаются, когда улыбка их красит, — и она склонила вас заступиться за нее. Я бы мог обидеться на непристойность, с какой она посвящает посторонних в тайны нашей семейной жизни — ведь вы не первый ее защитник, которого она мне посылает, дорогой мой Фонтаньё, — но я прощаю ей это ребячество, как, впрочем, прощаю и остальные ребячества, которые она совершила за три года нашего супружества. Я не буду пытаться оправдаться; возможно, на вашем месте я думал бы так же, как вы; однако позднее, оказавшись на моем месте, вы будете действовать так же, как и я, и только тогда вы сможете оценить, как отталкивающе звучат все эти слова об обязанностях идолге для независимого человека… Кстати, вы ведь знакомы с Маргаритой Жели?

— Нет, маркиз, я не удостоен этой чести.

— В самом деле? Ну что ж, тем хуже для вас! Если бы вы ее увидели, вы бы лучше поняли мое философское равнодушие к очарованию госпожи д’Эскоман, которой следовало бы удовлетвориться хорошей и мирной дружбой, предоставляемой ей супружеством, — дружбой, в которой, уж поверьте, я никогда ей не отказывал. Ну, довольно, пусть больше между нами не встают вопросы о таких серьезных предметах; разве это не наводит на вас такую же скуку, как и на меня?

Дурное расположение духа, сквозившее в последних словах г-на д’Эскомана, и сухость его тона совершенно расстроили Луи де Фонтаньё; он понял, что взятое им на себя дело было совсем не легким, как показалось ему вначале, и, раскланявшись с маркизом, удалился обдумывать сложившееся положение.