Мысль, которой шевалье де ла Гравери поделился со своим старшим братом и которая вызвала у того столь сильное раздражение нервной системы, казалась нашему герою вполне осуществимой; поэтому, несмотря на неудачу шагов, предпринимаемых им вот уже по меньшей мере около двенадцати часов, шевалье выглядел весьма довольным, покидая особняк на улице Сен-Гийом.

— Один отказывается жениться на этом прелестном маленьком ангелочке, — говорил он, — другой старается помешать мне дать ей имя, принадлежащее ей по праву рождения. Ну, что же, я ловко проведу их обоих! Право, я был так неразумен, что покинул Шартр, отважился путешествовать в этом проклятом мальпосте, наградившем меня ломотой во всех суставах, от которой мне следовало бы, будь у меня чуть больше здравого смысла, как можно быстрее излечиться с помощью растираний; я был так простодушен, что чуть не умер от холода под дверью этого старого сумасшедшего себялюбца, а теперь вот в такой-то час обиваю мостовые Парижа без белья, без одежды, без крыши над головой, когда так легко мог бы одновременно дать и состояние бедной Терезе, и отца ее ребенку!.. И я сделаю это, клянусь Господом! Я сделаю это, а мой достопочтенный брат, рассчитывающий на мое наследство, останется с носом! Разумеется, если в глазах общества я буду носить звание ее супруга, то для нее я навсегда останусь только отцом…

На этом обращенная к самому себе речь шевалье была прервана: он услышал, что кто-то его зовет.

Он обернулся и увидел камердинера своего брата, бежавшего за ним с небольшим чемоданом на плече.

— Господин шевалье, господин шевалье! — кричал тот, приближаясь к нему. — Вы забыли ваш чемодан.

— Мой чемодан? — переспросил шевалье, остановившись. — Проклятье! У меня не было с собой никакого чемодана, насколько мне, по крайней мере, известно.

— Однако, господин шевалье, — догнав г-на де ла Гравери и едва переведя дыхание, возразил камердинер, — этот чемоданчик поставил в углу привратницкой именно тот кучер, что привез вас. Госпожа Вийем, привратница, в этом уверена.

Шевалье взял чемодан из рук камердинера, осмотрел его со всех сторон и наконец на верхней его части заметил разорванную пополам карточку, на которой прочел следующее имя и адрес:

— Черт! — вскричал шевалье. — Вот ошибка, о которой я не буду сожалеть, и теперь у меня есть уверенность, что я смогу найти моего знакомого, когда пожелаю.

Дьёдонне поблагодарил камердинера, присоединил к словам благодарности луидор, сделал знак рассыльному, поставил ему чемодан на плечо и пустился в путь в поисках гостиницы, где бы он мог отдохнуть от дороги и волнений.

Шевалье нашел такую гостиницу на улице Риволи.

Заняв комнату на втором этаже, чтобы не утруждать себя, поднимаясь слишком высоко, и велев развести в камине жаркий огонь, он подставил теплу свою поясницу и плечи, так что едва не поджарил их; устроив Блека на подушках (без всякого стеснения он снял их с канапе, обитого утрехтским бархатом и украшавшего отведенную ему комнату), шевалье лег в постель, но, против всяких ожиданий и несмотря на усталость, никак не мог уснуть.

В то время, когда его мозг был разгорячен спором с братом, он полагал, и мы слышали, как он говорил это сам себе, что его женитьба на Терезе была бы самым простым, самым обычным и самым естественным делом на свете; но, с тех пор как случай открыл ему имя соблазнителя девушки, он стал размышлять более хладнокровно; каждый новый ход мыслей приводил его к возражениям, возмущавшим его деликатность и порядочность, и самым серьезным из них было вот это: действительно ли он получил неопровержимые доказательства того, что Тереза не была его дочерью, и, в том случае если бы его отцовство вдруг подтвердилось, разве этот брак, какими бы сдержанными ни были их отношения с молодой женщиной, не был бы глубоко безнравственным и порочным?

И еще, кто бы мог поручиться, что у барона нет какого-либо свидетельства об этом рождении, свидетельства, которое его старший брат скрывал бы от шевалье до тех пор, пока ему это выгодно, но которое он предал бы гласности ради мести в тот день, когда оно могло бы вызвать скандал по поводу кровосмесительного союза.

При мысли об этих двух помехах, угрожающе маячивших в глубине его сознания, а быть может, даже и совести, к шевалье быстро вернулись все его тревоги и все его колебания. Он решил не отбрасывать окончательно этот план, который казался ему славным дамокловым мечом, подвешенным над головою старшего брата, но в то же время, несмотря на свою привычку к лени и тягу к покою, он пришел к мысли сделать все необходимое и испробовать все средства, чтобы любовь бедной Терезы имела другой исход.

Будучи страшно взволнован, Дьёдонне так вертелся в кровати, что в конце концов, опасаясь таким образом заработать себе новую ломоту во всех суставах, решил встать.

Он оделся, кое-как скрыл под своим жилетом, застегнув его до самого верха, сомнительную чистоту рубашки и вышел в надежде, что на свежем воздухе у него, возможно, родятся новые идеи, недостававшие ему, пока он сидел, закрывшись в гостиничном номере.

Мы говорили, что г-н де ла Гравери по сути своей был фланёром, и, несмотря на серьезные заботы, свалившиеся ему на плечи, он обнаружил на улицах Парижа, по которым не ходил вот уже семнадцать или восемнадцать лет, слишком много предлогов для фланирования, чтобы его мысли тут же не переключились на другой лад.

Прежде всего, это были омнибусы, изобретение совершенно новое для г-на де ла Гравери, и он разглядывал их с любопытством.

Затем шли разного рода магазины с товарами на любой вкус, кафе — их роскошь с некоторого времени достигла таких размеров, что это вызвало изумление у бедного Дьёдонне, и они на каждом шагу заставляли его в восхищении замирать на тротуаре.

Блек среди всей этой суматохи и толкотни казался не менее растерянным, чем г-н де ла Гравери; он бегал взад-вперед с испуганным видом, толкаемый одними, останавливаемый другими; каждые пять минут он терял своего хозяина и тогда в поисках его обшаривал всю улицу, бегая с поднятой кверху головой и держа нос по ветру, глядя по сторонам, заходя во все открытые двери, обнюхивая каждого прохожего, исчезая и вновь появляясь и опять исчезая так часто и незаметно, что шевалье стал испытывать живейшее беспокойство.

"Тысяча проклятий! — раздумывал он. — Если и дальше так будет продолжаться, то я не премину потерять свою собаку. А это очень просто, ведь в тот день, когда душа человека переселяется, она перенимает привычки того тела, в которое господь ее помещает. И я вас спрашиваю, кто узнал бы степенного капитана гренадеров Дюмениля в этой собаке, которая носится как сумасшедшая, вместо того чтобы благоразумно держаться рядом со мной".

Эти рассуждения навели шевалье на хитроумную мысль купить поводок; он закрепил его замок-карабин на кольце ошейника спаниеля и, увлекая животное вслед за собой, продолжил свои странствия по улицам Парижа, где, как новоявленный Христофор Колумб, он, казалось, шел от открытия к открытию.

Блек, избавившись от всяких хлопот, похоже, был в восторге от нового способа путешествовать и следовал за своим хозяином, не выказывая ни малейшего сопротивления.

Однако уже приближался вечер, и г-ну дела Гравери, не принявшему еще никакого решения, пришло в голову, что пора подумать о своем желудке.

Его первой мыслью было отправиться с этой целью либо к "Вери", либо к "Провансальским братьям", либо в "Канкальский утес" — у него сохранились прекрасные гастрономические воспоминания, но тут он заметил ресторан, отделанный таким количеством позолоты и резьбы, что ему подумалось, будто и кухня этого заведения должна соответствовать внешнему блеску помещения; он вошел туда и заказал себе и Блеку ужин; свой он нашел отвратительным, но Блек, менее привередливый, чем его хозяин, съел все, даже не поморщившись.

Шевалье заплатил по счету и вышел.

За время его отсутствия счет стал называться по-новому: подсчет.

Господин де ла Гравери слегка поморщился, проверяя этот так называемый подсчет; он съел, или, точнее, ему принесли, ужин ценою в 39 франков 60 сантимов, а в его кулинарном представлении тот не стоил, за исключением вина, и малого экю.

Мы должны с присущей нам откровенностью признаться, что во время ужина г-н де ла Гравери для начала посчитал уместным сделать официанту ряд замечаний по поводу манеры закрывать дверь его кабинета, однако при этом так и не сумел добиться, чтобы тот закрывал ее более мягко; затем он дал некоторые комментарии к каждому из блюд, которые ему подавал все тот же официант и поручил ему объяснить шеф-повару, что, готовя томатный соус, необходимо брать одну треть лука и две трети помидоров, что фрикандо должно быть обжарено со всех сторон; что раки должны быть сварены в бордо, ведь оно не скисает на огне подобно шабли, и подаваться горячими в собственном соусе, вместо того чтобы быть поданными холодными и сухими на подстилке из петрушки, — так вот, мы должны признаться, повторяем, что, излагая свои гастрономические воззрения к большой выгоде тех, кто придет после него подкрепиться в этом ресторане, г-н де ла Гравери опустошил бутылку первоклассного шамбертена и полбутылку шато-лаффита, вернувшегося из Индии.

Подобное излишество было не в его привычках.

Поэтому он покинул ресторан весьма разгоряченным и возобновил свою прогулку по бульвару, держа поводок: один конец его он для большей верности намотал на кулак, на другом конце был Блек.

Шевалье был сильно не в духе. Он кое-как перенес неудобства бессонной ночи и то, что к ним добавилось: разговор с братом, заставивший его испытать самые разнообразные эмоции, и плохую постель, в которой он пытался отдохнуть и которая еще больше увеличила его усталость, вместо того чтобы снять ее; тем не менее он быстро забыл неудобную постель, а сквозняки, дующие в комнате, не произвели на него почти никакого впечатления, но вот только что поданный ужин привел его в полнейшее отчаяние, и он спрашивал себя, не было ли с его стороны более разумным как можно быстрее вернуться в славный город Шартр, где, как бы ни были велики его огорчения, у него, по крайней мере, была возможность пристойно пообедать и было столь милое его сердцу общество Терезы.

Поскольку барон и Грасьен отказались сделать то, о чем он приехал их просить, то ради чего ему было долее оставаться в Париже?

Шевалье шел сквозь толпу, заполняющую между семью и восемью часами бульвар Итальянцев, рассуждая сам с собой и сопровождая свои размышления жестикуляцией, из-за чего на его голову обрушилось не одно проклятие со стороны людей, задетых им по рассеянности; на эти проклятия достойный шевалье даже не соизволял отвечать.

Толпа все прибывала и прибывала, и в конце концов г-н дела Гравери охватил один из тех приступов ярости, которые часто случаются с провинциалами, когда они вынуждены пробираться в сплошном потоке праздношатающихся парижан, и, убегая от всей этой сутолоки, он принял решение вернуться в Шартр, а для начала попытался вернуться в свою гостиницу, представлявшуюся ему неотъемлемым этапом его путешествия.

— Да, — ворчал он сквозь зубы, — я навсегда покидаю тебя, проклятый и прогнивший город! Я укроюсь в своем доме, около моей бедной Терезы — она станет моей приемной дочерью, раз я не могу сделать ее ни своей женой, ни своей настоящей дочерью. И клянусь, пусть даже судебный процесс съест половину моего состояния, я оставлю ей достаточное наследство, чтобы она смогла жить в достатке, когда меня не станет. Будь спокоен, Дюмениль! Идем!

До сих пор шевалье жестикулировал левой рукой; правая, державшая поводок Блека, оставалась в кармане его брюк; но на этот раз, увлеченный пылом своего ораторского искусства, он поднял вверх именно правую руку, как будто призывая Небо в свидетели своей клятвы, которую он одновременно давал самому себе и своему другу.

К своему великому удивлению, шевалье при этом заметил, что на конце кожаного ремешка, болтавшегося у него на кулаке, ничего нет.

Шевалье обернулся.

Блека не было ни рядом, ни позади!

Тогда он подошел к газовому фонарю и внимательно рассмотрел ремешок. Тот был очень аккуратно обрезан каким-то острым инструментом.

У него украли его собаку.

Первым порывом шевалье было броситься бежать и звать Блека.

Но куда бежать? В какой стороне звать?

И потом, как перекричать оглушающий шум карет и глухой рокот толпы?

Господин дела Гравери принялся расспрашивать прохожих.

Одни отвечали на его вопросы, заданные взволнованным и прерывающимся голосом, пожатием плеч; другие говорили, что им ничего неизвестно. Человек в блузе уверил его, что видел какого-то типа, ведущего собаку при помощи платка, просунутого через ошейник; эта личность вела собаку в сторону улицы Вивьен. Животное сопротивлялось, и этому типу лишь с большим трудом удавалось заставить его следовать за собой.

Этот пес как две капли воды был похож на портрет спаниеля, нарисованный шевалье.

— Скорее на улицу Вивьен! — произнес шевалье, направляясь в указанную сторону.

— О! Он сильно опередил вас, и я сомневаюсь, что вы настигнете его, мой храбрый господин; если ваше животное, а в этом я не сомневаюсь, было украдено одним из тех молодцов, чья коммерция состоит в том, чтобы красть их и продавать, то оно уже в надежном месте.

— Но где его отыскать? Как его найти?

— Для начала надо обратиться с заявлением к комиссару.

— Хорошо; а потом?

— Объявить о пропаже, пообещать вознаграждение.

— Сколько бы это ни стоило, лишь бы только мне вернули мою собаку.

— Послушайте, — обратился к шевалье человек в блузе, растроганный его скорбью, — не стоит так отчаиваться; вы найдете вашего пса, и если не этого, так другого. Я вам обещаю одно: если награда будет приличной, то завтра утром, еще до вашего завтрака, две собаки, похожие на вашу, уже будут стоять у вашей двери.

— Но мне нужна моя собака, только моя собака, и никакая другая! — вскричал шевалье. — Вы не знаете, мой милый, как я дорожу своей собакой… А если я потеряю его во второй раз, моего бедного Дюмениля, то думаю, что не переживу этого!

— Дюмениль! Вашу собаку зовут Дюмениль? Послушайте, какое странное имя для собаки! Я бы сказал, скорее человеческое имя. Ну же, успокойтесь: Париж велик, но мне известны в нем все хитрости. Вы доверяете мне?

— Да, мой друг, да! — воскликнул шевалье.

— Отлично, я сам займусь вашей собачкой. Сегодня пятница; итак, обещаю, что в воскресенье до полудня я верну вам вашего господина Дюмениля и вновь посажу его на поводок. Но только если вы опять станете прогуливаться с ним по Парижу, то купите ему цепь: это тяжелее, но зато надежнее.

— Если вы сделаете это, если благодаря вам я найду Блека…

— Что такое или кто такой Блек?

— Но это же моя собака!

— Послушайте, следовало бы договориться, как же все-таки зовут вашу собаку — Дюмениль или Блек?

— Это Блек, друг мой, это Блек; однако для меня, но только для меня одного, он то Дюмениль, то Блек.

— Хорошо! Я понимаю, у него есть имя и есть фамилия.

— Так вот, — продолжал шевалье, желая сделать свое предложение более привлекательным, — если вы его вернете мне, я дам вам все, что вы пожелаете. Пятьсот франков вас устроят?

— Э! Я не такой, как те флибустьеры, что увели вашего пса, дорогой мой. Вы заплатите мне за труд и за потраченное время, ведь, пока я буду бегать за вашим спаниелем и загружать работой свои ноги, мои руки останутся праздными, а именно ими я зарабатываю на жизнь. Плату за мое время — вот все, что я хочу: я беру с вас обещание в обмен на то, что обещаю сделать для вас. Мне самому больно видеть, как вы страдаете из-за потерянной собаки: это доказывает, что у вас доброе сердце, а я люблю людей с добрым сердцем. Итак, больше не будем говорить о вознаграждении: мы сочтемся, когда животное будет найдено.

— Но вам, друг мой, придется нанимать экипажи, платить расклейщику афиш, печатнику, продавцу бумаги; позвольте, я вам дам хотя бы аванс.

— Расклейщик! Печатник! Продавец бумаги! Ну, конечно же! Я вам только что наговорил все это, поскольку мы еще не были знакомы, но все это рассчитано на дураков, и мы обойдемся без этого.

— Но однако же, друг мой…

— Положитесь на Пьера Марго, мой славный старичок, положитесь на него! Это он вам говорит лично. Пусть все будет тихо, не надо никого настораживать, будем немы, как усач под камнем, и я вам повторяю, что в воскресенье, именно в воскресенье, не позднее, вы получите вашего спаниеля!

— О! Боже мой, — вздохнул шевалье, — до воскресенья еще так далеко! Хоть бы его там кормили в эти дни!

— Ах, черт! Я не обещаю вам, что там, где он находится, кухня столь же обильная, как у вас в гостинице; но собака есть собака, и в конце концов у стольких людей на обед бывает всего лишь корочка хлеба, что не следует слишком печалиться о судьбе четвероногого, которого кормят картофелем.

— Когда же мы увидимся, мой храбрец?

— Завтра. Сегодня ночью я обойду все кабачки, где собираются пираты с бульваров; возможно, благодаря этому средству я смогу узнать новости о вашем животном еще до воскресенья. Вы, сударь, на мой взгляд, выглядите усталым; пойдите прилягте и, пожалуйста, не волнуйтесь. Где вы остановились?

— В гостинице "Лондон", на улице Риволи.

— Улица Риволи, знакомое место, хотя бывать там приходится не часто. Если позволите, я вас провожу. Судя по вашему виду, вы собираетесь плутать в поисках дороги, словно бекас в тумане. Ну, идите сюда.

Шевалье, послушный как ребенок, последовал за Пьером Марго и по дороге раз десять повторил ему свои указания насчет Блека.

Когда они подошли к двери гостиницы, шевалье удалось уговорить его принять монету в двадцать франков: она должна была облегчить поиски. На прощание г-н де ла Гравери назначил ему свидание на следующий день и, удрученный, вернулся к себе в комнату.

Он сел на подушки, на которых прошлой ночью спал Блек, и, хотя в камине не было огня, просидел так более получаса, погруженный в свои размышления.

Размышления эти были мрачного толка, и чем больше шевалье погружался в них, тем скорбнее они становились.

С того времени как в сердце Дьёдонне вновь поселилось чувство привязанности, он переживал одно огорчение за другим, одно разочарование сменяло другое; он не осмеливался припомнить все те сомнительные авантюры, причиной которых был Блек, а когда он думал о юной хозяйке бедного пса, его страдания становились в итоге еще больше! И — странное дело! — ему нравились эти тревоги; ему были приятны эти печали; эти страдания, что он переносил ради двух любимых им существ, были ему так дороги, что, немилосердно проклиная их, он все же ни разу не пожалел о том времени, когда, свободный от всяких забот и каких-либо опасений, жил, полностью посвятив себя пищеварению или же изучению науки поста.

Наконец он лег, со вздохом оглядел эту комнату, показавшуюся ему в десять раз более пустой и более унылой, чем накануне, и закрыл глаза. Ему пригрезилось, что он видит, как видел несколько часов назад, черный силуэт спаниеля, вырисовывающийся на фоне отсвета пламени в очаге.

Увы! Это был сон! В комнате больше не было ни огня в очаге, ни спаниеля.

Сознание шевалье уже до такой степени утратило всякую ясность, а тело так устало от потрясений, пережитых за последние сутки, что в конце концов он заснул глубоким сном.

Было около десяти часов утра, когда стук подкованных башмаков разбудил его.

Он открыл глаза и увидел, что в изножье его кровати стоит человек, накануне вечером обещавший помочь ему разыскать Блека.

К несчастью, Пьер Марто принес ему всего лишь надежду, и надежду, пока лишенную основания.

Он обследовал, но безрезультатно, весь квартал Сен-Марсо, где, как правило, проживали те, кто занимался торговлей собаками, доставшимися им по случаю.

Он ничего не смог узнать.

Тем не менее он был далек от отчаяния и, не желая давать никаких объяснений, по-прежнему обещал шевалье, что завтра, в воскресенье, он вернет ему его спаниеля.

Шевалье отпустил его.

Затем, вздохнув, он подумал, чем же ему заняться сегодня.

Ведь он не мог и помыслить вернуться в Шартр, не отыскав своей собаки.

Шевалье написал Терезе (она, должно быть, сильно беспокоилась о нем), чтобы она завтра утром, в воскресенье, села в дилижанс или в мальпост и приехала к нему в отель "Лондон" на улице Риволи; затем он написал своему нотариусу, чтобы тот прислал ему денег.

В конце концов, чувствуя себя не в состоянии провести целый день в стенах своей комнаты, он оделся и решил выйти на улицу, чтобы убить время, фланируя по городу, как накануне.

В ту минуту, когда он брал свою шляпу, лежавшую на столе, он заметил в углу чемоданчик — тот, что по недосмотру захватил с собой, покидая почтовую станцию.

"Смотрите-ка, — сказал себе шевалье, — вот я и нашел, чем мне заняться сегодня: я верну этот чемоданчик его хозяину, и, кто знает?.. Если рядом с ним не будет его друга Лувиля, мне удастся, возможно, заставить его осознать недостойность его поведения".

Придя к такому решению, г-н де ла Гравери подозвал фиакр, сел в него, захватив с собой чемодан, и приказал кучеру:

— Улица Предместья Сент-Оноре, номер сорок два.