В один из дней, когда Тереза чувствовала себя хуже, чем в предыдущие дни, шевалье, у которого на этот раз был благовидный предлог не вспоминать о своей поездке в Париж, провел весь день у ее постели, ухаживая за больной; она легла спать около семи часов вечера, взяв с шевалье обещание, что он при лунном свете отправится на прогулку, которую не смог совершить, когда сияло солнце.

Шевалье обещал.

И поскольку эта ежедневная прогулка действительно была необходима для его здоровья, а погода была просто великолепна и Блек, так же как и Тереза, просил его о том же, виляя хвостом и подбегая к двери, шевалье взял перчатки, трость и шляпу и вышел.

Не стоит и говорить, что ночью, как и днем, для шевалье де ла Гравери не существовало другого маршрута для прогулки, кроме окружного городского бульвара.

Поэтому он направился в сторону валов.

В половине десятого прогулка вокруг города привела его на улицу Белой Лошади.

Выходя с этой улицы на Соборную площадь, он заметил мальпост, у которого меняли лошадей.

— Ах! — сказал шевалье. — Если бы Терезе сегодня не стало хуже, то я бы смог, пользуясь случаем, заказать себе место до Парижа.

И он машинально подошел к мальпосту.

Почему он подошел к мальпосту?

О! Хороший вопрос!

Все провинциалы, в большей или меньшей степени фланёры: дилижанс, у которого перепрягают лошадей, или подъехавшая вновь карета обладают для их праздности такой притягательной силой, что сама почтовая станция или же прилегающие к ней кафе во многих городах служат местом встреч всех праздношатающихся бездельников; разглядывать незнакомые лица, строить догадки, распускать сплетни, шла ли при этом речь об облаках, о грохоте колес по мостовой, позвякивании бубенчиков, ругани кучеров, лае собак — все служило развлечением для пустых и набитых всякой чепухой голов; отъезд и прибытие, или, точнее, прибытие и отъезд пассажиров составляли целые непредвиденные главы в книге провинциального существования, и г-н де ла Гравери был слишком сильно привержен традиции, чтобы упустить удачу, которую ему посылал случай.

Так что он подошел к государственному экипажу в ту минуту, когда работник, служивший на конюшне, только что присоединил последнюю постромку, кучер собрал вожжи и щелкал кнутом, чтобы лошади были начеку и ждали сигнала к отправлению, который вот-вот должны были дать.

Кондуктор с портфелем под мышкой поспешно протиснулся между г-ном де ла Гравери и каретой, взобрался на свое место под навесом и крикнул кучеру:

— В дорогу!

Кучер хлестнул лошадей, карету тряхнуло, и от толчка плохо закрытая дверца распахнулась.

Блек уже некоторое время стоял напротив кареты, широко раздувая ноздри и вбирая в себя все запахи, доносившиеся изнутри, и делал, так сказать, стойку.

Этот интерес, который Блек, похоже, по какой-то неизвестной причине выказывал, обеспокоил шевалье.

Но его беспокойство переросло в удивление, когда на его глазах Блек через открывшуюся дверь запрыгнул внутрь кареты и стал всячески ласкаться к одному из пассажиров, закутанному в широкий утепленный плащ; силуэт этого человека вырисовывался в глубине мальпоста, где он устроился в самом удаленном от шевалье углу кареты, привалившись к стенке.

Отметим, следуя ходу событий, что удивление шевалье переросло в невероятное изумление, когда из-под плаща показалась рука, с силой потянула на себя дверцу и повернула ее ручку; эти действия сопровождались словами:

— А, так это ты, Блек?

Мальпост отъехал.

При стуке колес, щелканье бича, при виде удалявшегося мальпоста, увозившего его друга, шевалье де ла Гравери пришел в себя. Карета была уже в двадцати шагах от него.

— Но у меня забирают Блека! — закричал он. — У меня похищают моего Блека! Кондуктор! Кондуктор!

Грохот колес тяжелого экипажа по мостовой заглушил голос шевалье, и этот призыв не достиг ушей того, кому он был адресован.

В отчаянии, что он теряет свою собаку, испытывая уколы ревности из-за того, что Блек в его присутствии отдал такое явное предпочтение какому-то незнакомцу, заинтригованный тайной, которая скрывалась за этим неожиданным знакомством, и, предполагая, что эта тайна может заинтересовать Терезу, шевалье даже не подумал ни о своем возрасте, ни о первых признаках подагры, что порой причиняла ему боль в ногах, и храбро бросился в погоню за мальпостом.

Но мальпост со своими четырьмя лошадьми имел шестнадцать ног, и все шестнадцать были сильными, крепкими и здоровыми, в то время как одна из тех двух, что были в распоряжении шевалье, была несколько повреждена. И он никогда не смог бы не только догнать мальпост, но даже и приблизиться к нему, если бы не двухколесная тележка, въезжавшая в ворота Шатле как раз в то время, когда почтовая карета собиралась покинуть город, и задержавшая ее на несколько минут.

Шевалье де ла Гравери воспользовался этим препятствием, догнал мальпост, вспрыгнул на подножку и одной рукой уцепился за дверь, а другой за ремень.

Сказать хоть что-нибудь было выше его сил: преследуя карету, бедняга задохнулся до такой степени, что не в состоянии был вымолвить ни одного слова; однако, взобравшись на подножку, он успокоился; теперь, как бы быстро ни ехала карета, он будет следовать вместе с ней; впрочем, он знал, что через четверть льё отсюда, на выезде из предместья Лев, мальпосту придется преодолевать гору, а лошади сумеют взобраться по ее крутому склону лишь шагом или, в лучшем случае, мелкой рысью.

К тому времени, он, очевидно, уже переведет дух и сможет предъявить свои претензии.

Все случилось так, как и предвидел шевалье: проехав километр на подножке мальпоста, он пришел в себя, дыхание его восстановилось, а лошади, достигнув подножия горы, перешли сначала с галопа на мелкую рысь, а затем с мелкой рыси на шаг.

Вот уже в течение некоторого времени, между тем как шевалье заглядывал внутрь кареты, Блек выглядывал из нее наружу и, опираясь передними лапами на подоконник дверцы, наполовину высунув голову из кареты, вдыхал ночной воздух со спокойствием и безмятежностью путешественника, напротив фамилии которого в списке кондуктора значится: "Уплачено".

Господин дела Гравери в конце концов хотел лишь вернуть свою собаку и предпочитал сделать это без особых споров; он спрыгнул с подножки мальпоста, упал на проезжую дорогу и в надежде, что животное поступит так же, как он, позвал:

— Блек!

Блек в самом деле сделал попытку выскользнуть, но сильная рука удержала его за ошейник и, хотел он того или нет, втащила обратно в карету.

— Блек! — повторил шевалье, с силой и настойчивостью, оставлявшими Блеку лишь один выбор: или немедленно повиноваться, или полностью проигнорировать этот зов.

— Ах, вот как! — произнес голос внутри кареты. — Сейчас же перестаньте звать мою собаку, или вы хотите, чтобы она сломала себе позвоночник о мостовую?

— Как это вашу собаку? — вскричал ошеломленный шевалье.

— Конечно, мою собаку, — повторил голос.

— О! Вот это здорово! — воскликнул шевалье. — Блек принадлежит только мне, мне одному, слышите вы, сударь!

— Ну, что же, если он ваш, то это значит, что вы его украли у его хозяйки.

— У его хозяйки? — повторил шевалье, удивление которого достигло крайней степени; при этом он по-прежнему продолжал семенить рядом с каретой. — Не могли бы вы назвать мне имя этой хозяйки?

— Послушай, — сказал другой голос, — прими, наконец, какое-нибудь решение: или отдай этому старому дураку его собаку, или пошли его подальше; но — тысяча чертей! — давай спать! Ночь создана для сна, особенно когда путешествуешь в мальпосте.

— Хорошо, — ответил первый голос, — я оставляю Блека.

Этот новый вызов произвел на шевалье действие электрического удара.

Его нервы, уже раздраженные бегом, в который ему пришлось пуститься, сжались в комок, и, не думая о двойной опасности, которой он мог подвергнуться, затевая ссору на большой дороге и цепляясь за мальпост, с минуты на минуту способный сорваться в галоп, он схватил ключ и попытался открыть дверцу; видя, что это ему не удается, шевалье взобрался на подножку и оказался на уровне окошка, пропускавшего внутрь кареты свежий воздух.

— А! — закричал он. — Значит, я старый дурак! А, вы оставите себе Блека! Ну, это мы еще посмотрим!

— О! Это будет видно очень скоро, — произнес тот из двух пассажиров, кто, похоже, был сторонником крайних мер.

И, схватив шевалье за воротник, он грубо толкнул его назад.

Однако желание сохранить животное, которым он так сильно дорожил и в отношении которого питал такое странное суеверие, удвоило силы шевалье, и, как бы резок ни был толчок, он не только не заставил его разжать руки, но, казалось, даже ничуть не поколебал.

— Берегитесь, сударь! — произнес шевалье со своеобразным достоинством. — Среди благородных людей или среди военных…

— Что одно и то же, сударь, — парировал обидчик.

— Не всегда, — ответил шевалье. — Среди благородных людей или среди военных, кто замахивается, тот бьет!

— О, как вам угодно, — сказал молодой человек. — Если вас может удовлетворить только это, то признаю, что я на вас замахнулся… или ударил, как вам больше нравится.

Шевалье уже собирался достать из кармана карточку и ответить на вызов, он уже даже приступил к ее поискам, когда молодой человек, казалось призванный играть роль миротворца, воскликнул:

— Лувиль! Лувиль! Ведь это старик!

— Ну и что! Какая мне разница, кто меня будит, когда я сплю, тысяча чертей! Этот человек не будет для меня ни юношей, ни стариком, он будет моим врагом.

— Этот старик, господин офицер, — сказал шевалье, — такой же офицер, как и вы; и к тому же кавалер ордена Святого Людовика… Вот моя визитка.

Но карточку взял тот молодой человек, что, судя по голосу, не желал ссоры, и, отодвинув своего друга из одного угла в другой, сказал:

— Послушай, сядь на мое место, а я пересяду на твое.

Офицер-грубиян, ворча, послушался.

— Я прошу вас, сударь, простить моего товарища: обычно он ведет себя как хорошо воспитанный человек; но насладиться благими результатами полученного им воспитания можно лишь тогда, когда он бодрствует; в данную минуту, к несчастью, он во власти сна.

— И слава Богу! — сказал шевалье. — Его общество не слишком приятно. Но вы, сударь, вы со своей стороны заявили: "Я оставляю Блека".

— Да, я сказал именно это.

— Так вот, а я вам говорю: отдайте мне Блека; я требую Блека; Блек принадлежит мне.

— У вас столько же прав на Блека, как и у меня, ничуть не больше.

Произнося эти слова, путешественник слегка высунулся и оказался лицом к лицу с шевалье, и тот, уже испытавший сильнейшее удивление при упоминании о хозяйке Блека, испустил крик изумления, узнав молодого человека.

Это был Грасьен, виновник несчастья Терезы, совершивший в отношении ее страшное преступление; вторым же офицером был тот, кто толкнул его на этот шаг.

Потрясение, испытанное шевалье, было так велико, что некоторое время он не мог вымолвить ни слова.

Казалось, случившееся с ним было предопределено самой судьбой.

И первым его порывом было выразить свою благодарность Блеку. Схватив его обеими руками, подтащив морду собаки к своим губам, беспрестанно целуя его, шевалье закричал:

— О! На этот раз больше не может быть никаких сомнений, это ты, мой славный Дюмениль! Да! Безусловно, это ты! Ты помог мне найти моего ребенка, а теперь ты хочешь помочь мне вернуть ей честь и обеспечить ее будущее.

— Клянусь рогами дьявола! — вскричал второй офицер, посчитавший свое обычное ругательство недостаточным для столь необычных обстоятельств. — Этот человек сошел с ума, и я сейчас позову кондуктора, чтобы он сбросил его с подножки. Кондуктор! Кондуктор!

— Лувиль! Лувиль! — повторял его друг, заметно раздосадованный этой грубостью; она тем более его рассердила, что теперь со слов самого шевалье он знал, что они имеют дело с дворянином.

Но кондуктор услышал, что его звали.

Он обернулся назад из-под навеса и, увидев человека, уцепившегося за дверцу мальпоста, принял его за грабителя, приставившего пистолет к горлу пассажиров.

Не останавливая лошадей, он спустился вниз и резко толкнул шевалье.

— О-о! — произнес тот. — Не будьте так грубы, Пино!

Пино был одним из тех, кто поставлял съестные припасы для стола шевалье в то время, когда шевалье еще думал о своей кухне. Пино, пораженный, отступил назад.

— Ну, да, — продолжал шевалье, — мы, кажется, с вами старые знакомые, будь я проклят!

Пино уже стал узнавать шевалье, а услышав его любимое ругательство, он узнал его окончательно.

— Вы, господин шевалье, на дороге в этот час? — вскричал он.

— Безусловно, это я.

— Да, я вижу, что это вы!.. Но кто бы мог такое ожидать? Значит, вы больше не боитесь ни жары, ни сквозняков, ни сырости, ни ломоты в теле?

— Я не боюсь больше ничего, Пино, — сказал шевалье, который, будучи в состоянии нервного возбуждения, в самом деле мог бы подобно Дон Кихоту вызвать на бой ветряные мельницы.

— Но к кому у вас дело здесь, на проезжей дороге?

— К вам, Пино.

— Как? Ко мне?

— Да, да, да! К вам! Я прошу вас, Пино, остановите мальпост и позвольте мне десять минут поговорить с этим господином.

— Невозможно, господин шевалье.

— Ради меня, Пино…

— Даже ради Господа Бога я сказал бы нет!

— Как! Ради Господа Бога ты сказал бы нет?

— Конечно; разве я не должен прибыть точно по расписанию?.. А из-за этой остановки мой дилижанс опоздает. Но давайте сделаем лучше…

— Что ж, посмотрим…

— У меня в карете четыре места; из них заняты всего лишь два; залезайте внутрь, вы высадитесь в Ментеноне, а оттуда уж вас заберет обратно утренний мальпост.

— Как? Чтобы я встал в два часа ночи?! Нет, Пино, это против моих правил, друг мой. И все же в твоем предложении есть нечто весьма разумное; мне необходимо съездить в Париж; но изо дня в день я откладывал эту поездку. Ну, что же, я сейчас сяду в твою карету и доеду в ней до Парижа.

— Вам необходимо поехать в Париж? Вы доедете до Парижа? И вы не заказали себе в конторе заранее, как положено, за неделю, место, чтобы быть твердо уверенным, что это будет угол и что вам не придется ехать, сидя спиной к дороге? Клянусь, это правда, господин шевалье, вас невозможно узнать! Ну, что ж, садитесь, прошу вас, — продолжал Пино, нажимая на пружину и открывая дверцу, которую шевалье не смог открыть. — По правде говоря, если бы один из этих молодых людей был бы красивой девушкой, такой, как та, которую вы приютили у себя, я бы понял, что происходит; и только необходимость делать четыре льё в час, дабы начальство осталось довольно, удерживает меня от того, чтобы выведать у вас разгадку этого секрета.

Господин де ла Гравери забрался в мальпост и, едва переводя дух, упал на переднее сиденье, в то время как Блек, которому его похититель предоставил свободу, встал перед ним на задние лапы, опершись передними о его колени, и, хотел того шевалье или нет, принялся лизать ему подбородок.