XXVI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛА ГРАВЕРИ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Тереза продолжила свой рассказ.
Все дальнейшее в этой истории было так же просто, как и печально; в двух словах мы расскажем ее читателю.
Грасьена, неспособного по своей воле совершить столь преступный обман, толкнул на него Лувиль.
Полк получил приказ сменить место постоянного расположения.
Лувиль дал понять Грасьену, что если тот покинет Шартр, не став любовником Терезы, то в этом случае будет затронута его честь.
Два молодых человека подстроили ловушку, в которой бедное дитя оставило свою честь.
В течение суток Тереза была во власти своего рода безумия: события, случившиеся в Париже, переплелись с теми, что произошли в Шартре.
Когда она пришла в себя, пожилая женщина, открывшая ей дверь и проводившая ее в эту роковую комнату, была около ее кровати.
Старуха сказала Терезе, что та может остаться в этой квартире, снятой для нее на год вместе с мебелью, которая теперь вся принадлежит ей.
Помимо этого, она должна была передать Терезе письмо от Грасьена и некоторую сумму денег.
Тереза сначала ничего не поняла из того, что ей говорили; до ее ушей доносились лишь невнятные бессвязные звуки.
Понемногу ее рассудок прояснился, и она все поняла.
Накануне вечером полк покинул город; Грасьен отбыл вместе со своим полком. Она была покинута! И в обмен на ее украденную честь ей предлагали комнату, мебель и деньги!
Бедная девочка закричала от стыда и горя, бросилась к изножью кровати, поспешно оделась, оттолкнула старуху, письмо и деньги и устремилась прочь из этого дома.
Но, оказавшись на улице, она должна была решить, как быть дальше.
Она не знала этого.
Вернуться к мадемуазель Франкотт?
Невозможно! Что сказать? Как объяснить свое отсутствие и свое возвращение? Какое объяснение придумать своему горю?
Она обшарила свои карманы.
У нее было при себе тридцать или сорок франков — это было все ее состояние.
Она обратила свои мысли к смерти; но мужество, поддерживавшее ее во время первой попытки самоубийства, полностью покинуло ее во втором случае.
Она шла наугад, не разбирая дороги, держась за стены, и была так бледна, что многие прохожие обращались к ней с вопросом:
— Что с вами, дитя мое?
— Ничего! — односложно отвечала Тереза.
И она продолжала свой путь.
В ее ответе чувствовалась такая боль, что ей уступали дорогу с некоторым почтением. В подлинном горе заключено свое величие.
Так она шла, спотыкаясь, не видя ничего и не зная, куда несут ее ноги.
Она добралась до предместья Ла-Грапп.
Вскоре слезы, скопившиеся у нее в груди, настойчиво заявили о своем желании излиться наружу, и Тереза, понимая, что она сейчас разрыдается, стала искать место, где можно было бы свободно поплакать.
Под рукой у нее оказалась калитка, и она толкнула ее.
Калитка открылась в темный, узкий и сырой проход.
Тереза вошла в него.
Едва она это сделала, как ее страдание вырвалось наружу и слезы градом покатились по щекам.
Это случилось вовремя: ее сердце готово было разорваться.
Сколько времени она проплакала так в этом проходе? Этого она не могла сказать.
Почувствовав, что она слабеет, и оглядываясь, куда бы присесть, Тереза увидела какую-то лестницу и села на первую ступеньку.
Из состояния оцепенения она вышла, почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее плечу.
То была старая женщина, живущая в этом доме; возвращаясь к себе, она заметила, как в полумраке вырисовывается нечто похожее на силуэт человека.
Тереза подняла голову; она даже и не подумала вытереть слезы, катившиеся по ее прелестному лицу.
Это горе, такое искреннее, что невозможно было в нем обмануться, растрогало пожилую женщину.
Она участливо спросила у девушки, чем та занимается, чего бы хотела, и может ли она со своей стороны оказать ей какую-либо услугу.
Ответ Терезы состоял из полуправды-полулжи.
Девушка сказала, что она белошвейка, что хозяйка прогнала ее и теперь она ищет жилье.
Все это было вполне правдоподобно, кроме одного — того, что столь маленькая беда послужила причиной такого большого горя.
— Вы хорошая мастерица? — спросила старая женщина.
Тереза, ничего не отвечая, показала ей воротничок, который она вышила своими руками и носила на шее.
Это был подлинный шедевр.
— Полно! — сказала женщина. — Если с помощью иголки вы способны делать подобные вещи, то не стоит волноваться: голодная смерть вам не грозит.
Тереза ничего не ответила.
— Вы ищите жилье? — спросила старуха.
На этот раз Тереза утвердительно кивнула.
— Ну, что ж, в доме как раз сдается одна комната; она полностью обставлена и плата за нее не слишком высока. Черт возьми! Комната не так уж и хороша, но за восемнадцать франков в месяц нельзя требовать дворец. Но одно условие: за первые две недели придется заплатить вперед девять франков.
Тереза вынула из кармана две монеты по пять франков.
— Заплатите, — сказала она.
— Но вы даже не знаете, подойдет ли она вам? — спросила старуха.
— Она мне подойдет, — ответила Тереза.
— Хорошо, тогда идите за мной.
Старуха поднималась первой; Тереза шла за ней. Старуха остановилась на третьем этаже, где жила хозяйка дома.
Сделка состоялась очень быстро; хозяйка задавала своим жильцам только один вопрос: "Вы можете заплатить вперед?" — ничто другое ее не волновало. И если они отвечали "Да", то были желанными гостями.
Через десять минут Тереза уже разместилась в каморке, где ее позднее нашел шевалье де ла Гравери.
В тот же день, отложив некоторую сумму на питание, так, чтобы ее хватило на неделю, Тереза попросила пожилую женщину на все оставшиеся деньги купить ей кисею, иголки и нитки для вышивания.
Что касается вышивок, она имела привычку сама делать для них рисунки.
Через день старуха вышла из дома с воротничком и манжетами, вышитыми Терезой, и вернулась с десятью франками.
Тереза дала ей из них два франка за труды.
Бедное дитя подсчитало, что могло прожить на двадцать пять су в день, при этом зарабатывая по три франка.
Так что она могла не волноваться на этот счет, как ей об этом и говорила старуха.
Так продолжалось месяц.
За это время Терезе удалось отложить пятьдесят франков.
Однако вот уже несколько дней старуха вела с ней странные речи: она постоянно пускалась в рассуждения о том, как легко молоденькие девушки могут стать богатыми, как глупо она поступает, портя свои глаза работой на чердаке; потом она стала жаловаться, что спрос упал и ей уже не удается продавать столько, сколько она продавала в самом начале, и доход от рукоделия сократился наполовину.
Все эти высказывания оставляли Терезу безразличной; даже если доход, приносимый работой, сократился наполовину, ей и этого хватило бы на жизнь.
Наконец однажды вечером старуха высказалась более ясно: она заговорила о молодом человеке, который видел Терезу, влюбился в нее, обещал снять для нее квартиру и делал намеки…
Тереза подняла побледневшее лицо и с непередаваемым выражением отвращения и решимости произнесла:
— Я поняла вас. Убирайтесь! И чтобы я вас больше не видела.
Старуха попыталась настаивать, потом стала оправдываться, извиняться, но Тереза, столь же гордая в своей каморке, как какая-нибудь королева у себя во дворце, вторично приказала ей покинуть комнату и на этот раз таким повелительным тоном, что та вышла, опустив голову и бормоча:
— Черт возьми! Кто бы мог подумать!
С этого дня Тереза лишилась своего посредника и была вынуждена сама обходить владелиц бельевых магазинов Шартра, предлагая им свою работу.
Те, узнав в ней старшую продавщицу из магазина мадемуазель Франкотт, стали делать ей разного рода предложения, чтобы она заняла у них такое же место, какое занимала ранее у известной модистки; но Тереза не хотела выставлять себя напоказ за прилавком.
К тому же она заметила, что беременна, и в ее состоянии ей следовало жить незаметно и в полном одиночестве.
Так она проводила свои дни до того времени, как в Шартр вошла холера. Бедняжка Тереза стала сестрой милосердия в своем бедном предместье.
И однажды утром, когда она поднялась, чтобы прийти на помощь своей больной соседке, ее собственные силы вдруг изменили ей.
Черный ангел, пролетая, задел ее своим крылом.
Мы видели, в каком состоянии ее нашел шевалье.
Такова была история Терезы.
Вот уже пять месяцев она не видела Грасьена и ничего о нем не слышала.
Что касается кольца, которое девушка носила на пальце, то она ничего не могла сказать о нем, кроме того, что оно было ей дано с наказом тщательно хранить его как талисман, который однажды поможет ей найти свою семью.
Господин де ла Гравери с благоговейным вниманием выслушал рассказ Терезы. Когда она заговорила о потере Блека, шевалье почувствовал, как краска бросилась ему в лицо; затем, когда он оценил, какие ужасные последствия имела для девушки эта пропажа (ведь, воспользовавшись отсутствием Блека и под предлогом того, что ей хотят вернуть ее собаку, Терезу заманили в ловушку, где она потеряла свою честь и, вероятнее всего, свое счастье), его охватило подлинное раскаяние и, пожимая и целуя руки девушки, он опустился на колени.
— Тереза! Тереза! — говорил он. — Добрый Бог милостив; он порой дарует нам испытания, дитя мое, но поверь мне, не случайно его сострадание послало меня на твоем пути, и я клянусь, что с сегодняшнего дня посвящу всю свою жизнь твоему счастью.
— Увы! — ответила Тереза, ничего не понимая в этом порыве шевалье. — Мое счастье! Вы забываете, сударь, что для меня больше нет счастья… Моим счастьем была бы жизнь с Анри, а я навечно разлучена с ним.
— Хорошо, хорошо! — с доверчивым выражением ликующего человека произнес шевалье, убежденный, что удача, благодаря которой он столь неожиданно нашел дочь Матильды, не может отвернуться от него на полдороге. — Хорошо! Мы уладим все это. Черт возьми! На свете есть не только господин Анри, есть также его брат, господин Грасьен.
— Это не будет счастье, — сказала Тереза, — это будет искупление; только и всего.
— Ну и что же, — заметил шевалье, — однако мне кажется, что это было бы уже кое-что.
Тереза покачала головой.
— Неужели вы думаете, что молодой человек, такой знатный и такой богатый, как он, когда-нибудь согласится жениться на такой бедной мастерице, как я? Я послужила ему лишь игрушкой, только и всего. Верите ли вы, что он когда-нибудь осмелился бы нанести дочери графа или маркиза, у которой есть отец или братья, способные за нее отомстить, такое оскорбление, которое он нанес, ни на минуту не задумавшись, бедной сироте?
Шевалье почувствовал, как стрела пронзила ему сердце; его глаза вспыхнули; впервые желание мести проснулось в нем.
Никогда по отношению к г-ну де Понфарси он не испытывал ничего подобного тому, что вдруг почувствовал по отношению к Грасьену.
Он с некоторой радостью вспомнил, что во время путешествия в Мексику научился довольно ловко стрелять, попадая два раза из трех в зеленых попугайчиков, тогда как Дюмениль, однако, бил без промаха.
Затем машинально он сделал тот знаменитый обманный выпад, что представлял собой секретный удар, которому его научил капитан (сам он перенял его у учителя фехтования в Неаполе).
Почему вдруг такое пришло ему на память? Почему, стиснув зубы, он вспомнил это? Шевалье не мог себе этого объяснить, но все же он думал об этом.
Тереза лежала молча и в полном изнеможении; она не заметила ни того, как лицо шевалье нахмурилось на мгновение, ни движения руки, когда он проделал в воздухе свой секретный удар.
Этот разговор совершенно истощил все ее силы, и после того как она произнесла свои последние слова, которые мы только что привели, ею вновь овладел приступ того сухого и глубокого кашля, что однажды так взволновал г-на де ла Гравери.
Шевалье решил, что он в другой раз попросит рассказать ему все оставшиеся подробности, если ей еще было что рассказать.
Он обратил внимание на то, что, говоря и об Анри и о Грасьене, Тереза ни разу не произнесла их фамилии, называя их только именами, данными им при крещении.
Но, чтобы найти Грасьена в тот час, когда у него возникнет необходимость объясниться с ним, шевалье не обязательно было знать его фамилию: ему было известно, в каком полку служил молодой человек, в военном министерстве легко было выяснить, в каком городе этот полк расквартирован теперь, а лицо Грасьена и лицо его собеседника Лувиля достаточно глубоко запечатлелись в его памяти, так что он несомненно узнал бы их с первого же взгляда.
Но шевалье считал, что прежде всего он сейчас должен убедиться в подлинности надежд, основанных им на тайне, которая окружала рождение Терезы; он нашел в этом неведомом ранее чувстве, внушаемом ему девушкой, столь целомудренное наслаждение, столь глубокое очарование и такую притягательную силу, что спешил узаконить эти радости, чтобы полностью насладиться тем счастьем, которое могло подарить ему это чувство.
Однако прежде всего здоровье Терезы должно было поправиться настолько, чтобы шевалье, покидая ее и отправляясь на свои поиски, не испытывал никакого беспокойства по поводу если не ее здоровья, то, по крайней мере, ее жизни.
