Вернувшись, шевалье торопливо поел, нашел все отвратительным, наговорил грубостей Марианне, никуда не выходил вечером и эту ночь провел почти так же плохо и неспокойно, как и предыдущую.

Рассвет следующего дня застал г-на де ла Гравери почти больным от тягот этой второй ночи; мучительные видения его воображения приняли такой характер, что возникшее у него накануне желание — несколько смутное и неопределенное — стать владельцем спаниеля переросло в твердую решимость найти собаку и во что бы то ни стало завладеть ею.

Как Вильгельм Нормандский, г-н де ла Гравери пожелал сжечь свои корабли; он послал за плотником и в присутствии Марианны, нимало не обращая внимания на ее воздетые к Небу руки и на ее восклицания, заказал великолепную конуру для своего будущего сотрапезника; затем он вышел из дома под предлогом покупки цепи и ошейника, но на самом деле чтобы отправиться навстречу случаю, который должен был вернуть ему в руки столь вожделенную собаку.

На этот раз он не ограничился простым ожиданием, как это было накануне; презрев всякие пересуды, г-н де ла Гравери принялся собирать интересующие его сведения, поместил объявления в двух газетах Шартра и расклеил афишки на всех углах.

Но все было бесполезно: собака возникла и исчезла подобно метеору, и никто не мог ничего о ней сообщить. За несколько дней г-н де ла Гравери стал худым, как палка, и желтым, как лимон; он перестал есть, а если и садился за стол, то ел машинально, выполняя привычные действия, принимая садовых овсянок за жаворонков и доходя до того, что путал блюдо из молок карпов с заливным из белого мяса. Он больше не мог заснуть, или, вернее, как только он засыпал, в углу комнаты ему чудились светящиеся глаза спаниеля, блестевшие, как карбункулы. Тогда он испытывал порыв радости: собака была найдена, и он звал ее; спаниель ползком приближался к нему, ни на секунду не отводя от него своих глаз, и, цепенея от их завораживающего блеска, шевалье, вздохнув, недвижно падал на кровать, свесив руки; собака принималась лизать ему руку своим ледяным языком, затем потихоньку забиралась на кровать и в конце концов усаживалась на грудь шевалье, свесив красный, как кровь, язык и устремив на него пылающие глаза; и этот кошмар, длившийся несколько секунд, доставлял несчастному целую вечность страданий.

Господин де ла Гравери просыпался измученным, разбитым и мокрым от пота — куда более мокрым, чем злосчастный Дюфавель, когда его вытащили из колодца.

Вы прекрасно понимаете, что эти перемены в физическом облике шевалье сказались и на его моральном состоянии.

То он ходил задумчивый и угрюмый, как факир, погруженный в созерцание своего пупа, то становился раздражительным и вспыльчивым, как больной гастритом, и Марианна всем заявляла, что история с собакой всего лишь предлог, что ее хозяина терзает какая-то сильная страсть и что служба у него стала невыносимой даже для нее, чья кротость известна каждому.

Чтобы найти применение конуре, построенной плотником, а также цепи и ошейнику, выбранным им самим, шевалье объявил, что собирается приобрести собаку.

Это заявление послужило сигналом для всех, у кого были собаки на продажу.

Шевалье приводили десятки четвероногих вдень, начиная с турецких собачек и кончая сенбернарами.

Но, само собой разумеется, шевалье не мог сделать выбор.

Нет, его сердце принадлежало спаниелю с длинной блестящей шерстью, белым жабо, огненно-рыжей мордочкой, спаниелю с добрыми и грустными глазами и лаем, в котором слышались почти человеческие нотки.

У шевалье находились различные причины, чтобы одного за другим отвергнуть всех животных, которых ему показывали.

Если это был мопс, то он желал заполучить также и его даму сердца, чтобы, как он говорил, продолжить род, а найти ее, естественно, было невозможно; если это был бульдог, то он слишком походил на шартрского жандарма и шевалье опасался попасть в скверную историю; одна собака была слишком злобной, другая слишком грязной; борзым — кобелям, сукам и щенкам — он не мог простить их глупых физиономий. Он утверждал, что легавые заискивают перед всеми подряд; и, перебрав всех свободных животных в округе, шевалье де ла Гравери, все более и более поражаясь сверхъестественным качествам черного спаниеля, изумлялся колоссальной разнице, отличающей одну собаку от другой.

Прошло десять дней с тех пор, как это бурное оживление сменило в доме на улице Лис размеренное спокойствие, царившее там столько долгих лет.

Было воскресенье; сияющее солнце согревало воздух; его лучи, беспрепятственно проникая сквозь крону деревьев, лишенных листвы, освещали валы под сенью старых стен, и все жители Шартра высыпали на аллеи, чтобы в последний раз насладиться этим приятным теплом.

Горожанки, шествуя под руку со своими мужьями, торжественно проводили еженедельный показ своих шелковых платьев; радостная болтовня, шумные взрывы смеха доносились из-под украшенных яркими лентами чепчиков гризеток; крестьянки из окрестных деревень — все с гладкими волосами, коротко остриженные, в красных или желтых косынках, скорее лихорадочно оживленные, нежели радостные, — шли в одном строю подобно гренадерам, порой задерживая движение; военные, вытянув ногу и выпрямив колено, правой рукой поглаживая усы, левой придерживая саблю, смешивались с этой разномастной толпой и силились придать своим улыбкам обольстительное выражение, в то время как старые буржуа, пренебрегавшие преходящими и пустыми забавами, довольствовались тем, что, как истинные эпикурейцы, наслаждались этим последним чудным деньком, который подарил им Господь.

Шевалье де ла Гравери занял свое место в толпе этих людей, искавших развлечений; его привели сюда как праздность, так и привычка; неизменно преследуемый своим видением, наполовину обезумевший от отчаяния и бессонницы, обескураженный неудачей своих поисков, он, хотя и не покорился судьбе, но все же потерял всякую надежду отыскать фантастического спаниеля.

Шевалье больше не был тем безумно счастливым и благодушным фланёром, которого мы встретили в первой главе этой истории; как и все, кого мучает тайная рана, он выглядел еще более грустным и мрачным из-за окружавшего его всеобщего веселья: это веселье казалось ему прямым оскорблением его собственных чувств; ему чудилось, что даже само солнце неудачно выбрало день, чтобы засиять вновь; толпа его раздражала, он направо и налево раздавал удары локтем, казалось говоря тем, кому они были адресованы: «Вернитесь домой, дорогие мои, вы мне мешаете».

Вдруг, в тот миг, когда наш шевалье, чувствуя, что его настроение все больше ухудшается, спрашивал себя, не будет ли с его стороны благоразумнее самому последовать тому совету, что он давал другим, и вернуться домой, он так вскрикнул, что стоявшие рядом с ним люди обернулись.

Шевалье был бледен, его глаза неподвижно застыли, руки вытянулись.

Только что в ста шагах от себя он увидел в толпе черную собаку, как две капли воды схожую с его спаниелем.

Шевалье хотел ускорить шаг, чтобы догнать животное, но в эту минуту давка была такой плотной, что выполнить это намерение было совсем не просто.

Прекрасные дамы бросали разгневанные взгляды на этого пожилого человека, разрушавшего гармонию их туалетов; гризетки не скупились на шуточки в его адрес, а некоторые офицеры, задетые им, останавливались и вызывающим тоном обращались к нему со словами:

— Ну же, милейший, вам следует быть повнимательнее!

Но все эти жалобы, насмешки и угрозы нисколько не волновали шевалье, продолжавшего прокладывать себе дорогу подобно кораблю, оставляющему за кормой пенистый и рокочущий след.

К несчастью, если шевалье все же продвигался вперед, то преследуемое им животное, скользя, словно уж, между ногами мужчин, задевая юбки дам и гризеток, тоже двигалось вперед; и в этой гонке с препятствиями преимущество могло бы оказаться не на стороне шевалье, если бы, бросившись в боковой проход в крепостном валу и пробежав около восьми шагов, он не оказался бы рядом с этим четвероногим.

Это на самом деле был спаниель, так сильно поразивший воображение шевалье де ла Гравери; это был он со своими длинными шелковистыми ушами, столь кокетливо обрамлявшими его мордочку; это был он, одетый в свою черную и блестящую шубу, с хвостом-трубой.

У шевалье исчезли последние сомнения, когда собака, словно притягиваемая какой-то магнетической силой, повернулась в сторону г-на де ла Гравери, узнала его и, подбежав к нему, самым красноречивым образом принялась расточать ему щедрые ласки.

Но в это время молодая девушка, на которую шевалье до тех пор не обращал ни малейшего внимания, обернулась и позвала всего лишь один раз: «Блек!»

Животное подскочило и, не слушая шевалье, в свою очередь закричавшего во весь голос: «Блек! Блек! Блек!» — большими прыжками вернулось к своей хозяйке.

Шевалье остановился, от ярости топая ногой. Ему показалось, что при всей его безобидности в его сердце проникает яд ненависти и ревности к этой девушке, так внезапно оборвавшей единственные мгновения, которые доставили ему удовлетворение за эти две недели.

Но в пылу разочарования он испытал острейшее чувство радости.

Теперь он точно знал, что его спаниель существует на самом деле, что это вовсе не какая-то фантастическая собака, как пудель Фауста.

К тому же он узнал ее кличку: собаку звали Блек.

Шевалье испытал то же ощущение, что и молодые влюбленные, когда они впервые слышат, как произносят имя их возлюбленной, и после того как он громко, но, как мы видели, безуспешно выкрикивал его, повторил еще несколько раз:

— Блек! Мой дорогой Блек! Мой маленький Блек!

Но это было еще не все: ясно, что если г-н де ла Гравери произвел почти полный осмотр всего собачьего рода с целью найти своего феникса, то он не должен был так просто упустить возможность стать его владельцем; он был полон решимости соблазнить юную хозяйку Блека, но, пустив в ход не свое личное обаяние, а предложив ей приличную сумму, которая могла возрасти до любых размеров.

Однако чувство стыда перед людьми развеяло эту непреклонную решимость: шевалье де ла Гравери — его характер нам известен — прежде всего боялся выглядеть смешным, поэтому он не мог решиться затеять этот торг у всех на виду; шевалье подумал, что самым разумным было бы последовать за девушкой до ее жилища и уже там, вдали от ушей и любопытных глаз, вступить в эти важнейшие переговоры.

К несчастью, бедняга-шевалье, за всю свою жизнь ни разу не выступавший в роли соблазнителя, совершенно не подозревал, что существуют маленькие уловки, позволяющие следовать за женщиной тайком от свидетелей.

Движимый желанием приблизиться к объекту своих вожделений, он не нашел ничего лучше, как подбежать к девушке на расстояние десяти шагов; затем, сохраняя эту дистанцию, он зашагал позади хозяйки Блека, в точности повторяя все ее движения, когда толпа заставляла ее замедлять шаг.

Даже не слишком утруждая свое воображение, легко понять, что, заметив, как шевалье последовательно приноравливает свой шаг к другой походке, и видя возраст преследуемой им девушки, все жители Шартра, вышедшие на окружную городскую аллею, заподозрили шевалье в непристойных намерениях, которых у него и в мыслях не было, и во всех группках послышались фразы, похожие на эти:

— Вы видели этого старого распутника де ла Гравери, преследующего юную девушку среди бела дня? Какое неслыханное неприличие!

— Ну-ну! Малышка недурна.

Но шевалье был в полном неведении на этот счет.

— Моя дорогая, — отвечала та женщина, что завела разговор, — я всегда была плохого мнения о человеке, все свое состояние тратящем на обжорство.

— Знаете ли, его будет довольно сложно принимать после подобного скандала… Но посмотрите, у него уже глаза вылезли на лоб. Отлично! Теперь он ласкает собаку, чтобы подобраться к хозяйке.

Не подозревая, какое возмущение было вызвано его поведением, шевалье продолжал следовать за собакой.

Что касается ее хозяйки, на которую, как мы уже говорили, шевалье не обратил ни малейшего внимания, то это была молодая девушка шестнадцати-семнадцати лет, стройная и хрупкая, но замечательно красивая: у нее была та матовая белизна лица, что у брюнеток порождает его крайняя бледность; черные глаза с придававшими им грустное выражение длинными ресницами; черные тонко изогнутые брови; великолепные, представляющие собой странный контраст с этой изумительной матовостью кожи белокуро-пепельные волосы, густые пряди которых выступали из-под маленькой соломенной шляпки.

Что касается ее туалета, то он был весьма прост: ее незатейливое платьице из мериносовой ткани, хотя и выглядело весьма опрятно, не имело того блеска, что отличает обычно выходные платья у женщин того класса, к которому она, казалось, принадлежала. Было заметно, что этот скромный наряд разделяет со своей хозяйкой и ее трудовые будни и отсюда можно было сделать вывод, что он составляет весь ее гардероб.

Молодая девушка в конце концов, так же как и все, хотя и позже всех, заметила настойчивость пожилого господина, следовавшего за ней не отставая; она ускорила шаг, надеясь подобным образом избавиться от него, но, дойдя до одного из заграждений, которые перекрывали лошадям и каретам въезд на аллеи, предназначенные для пешеходов, была вынуждена остановиться, чтобы пропустить тех, что шли впереди нее, и оказалась бок о бок с шевалье; он воспользовался этим обстоятельством, но не для того чтобы заговорить с ней, а чтобы возобновить свое знакомство со спаниелем.

Девушка вторично окликнула собаку; затем, полагая, как и все остальные, что собака служит всего лишь предлогом, выдуманным шевалье, чтобы приблизиться к ней, она достала из кармана небольшой поводок, зацепила его на ошейник животного и продолжила свой путь, даже не оглянувшись.

Но, как бы он ни был поглощен действиями и движениями собаки, г-н де ла Гравери не мог удержаться, чтобы не взглянуть без всякой задней мысли на ее хозяйку в то время, когда та совершала маленький маневр, о котором мы упомянули.

У него вырвался возглас изумления, и он неподвижно застыл на месте.

Эта девушка до странности напоминала собой г-жу де ла Гравери.

Во время этой остановки шевалье, вызванной его удивлением, девушка сделала около тридцати шагов.

Эта схожесть с Матильдой была для шевалье де ла Гравери дополнительной причиной последовать за владелицей спаниеля, и он с еще большей энергией засеменил вслед за ней.

Но испуг придавал девушке силы: она летела как на крыльях, несших ее со все возрастающей скоростью, поскольку она покинула прогулочную аллею и углубилась в тихую, уединенную улицу; и хотя шевалье бежал изо всех сил, с каждой минутой он отставал все больше и больше.

Если шевалье и не имел дело с Аталантой, то ему уж точно попалась ее сестра.

Так они добежали до того места в городе, которое называлось Малые луга; здесь было почти безлюдно; несмотря на все свои усилия, шевалье заметил, что с каждым шагом девушка увеличивает разделяющее их расстояние, и изменил тактику, закричав самым любезным тоном:

— Мадемуазель, мадемуазель, умоляю вас, остановитесь! Я уже совсем выдохся!

Но девушка не поддалась на просьбу того, кого она считала своим преследователем, и, вместо того чтобы остановиться, еще больше ускорила шаг.

Шевалье, подумав, что его не услышали, соединил ладони в рупор и уже набрал воздуха, чтобы голос его зазвучал басом вместо того тенора, которым было исполнено его первое обращение, однако насмешливые улыбки, подмеченные им на нескольких лицах, побудили его отказаться от задуманного.

Шевалье вновь тронулся в путь, однако на этот раз он уже не семенил, а бежал.

Но чем быстрее он бежал, тем еще быстрее бежала девушка и, соответственно, тем больше увеличивалось расстояние между ними; он мог ее видеть лишь время от времени, а затем и вовсе потерял бы из виду, если бы не два пятна, все время притягивавшие его взор: ленты из шотландки, украшавшие ее соломенную шляпку, и Блек, мелькавший вдали черным пятном.

Но когда он добежал до ворот Гийом, то и эти последние ориентиры исчезли из виду и г-н де ла Гравери больше ничего не мог обнаружить.

Шевалье остановился.

Свернула ли она в предместье? Вернулась ли в город? Господин де ла Гравери пребывал в нерешительности.

Поколебавшись несколько минут и направившись сначала в сторону предместья, г-н де ла Гравери все же изменил вскоре свое решение и, отдав предпочтение городу, вступил под мрачные своды старых ворот.

Но, миновав их, он вновь заколебался.

Перед ним открылись две улицы: одна шла направо, другая — налево, и бедный шевалье потерял еще массу времени, прикидывая, какой из них девушка могла отдать предпочтение; и поскольку сомнения в правильности сделанного им выбора охватывали шевалье с новой силой каждые десять минут, то уже настала глубокая ночь, а г-н де ла Гравери все еще бродил по мостовым доброго города Шартра, не найдя ни малейшего следа тех, кого он разыскивал.

Шевалье был так утомлен и пребывал в таком отчаянии, что не мог, даже под угрозой того, что подумает об этом Марианна, решиться на возвращение домой.

Поэтому он вошел в первое попавшееся кафе, сел за столик и потребовал бульон.

Бедняга-шевалье, нередко сам следивший за приготовлением тушеной говядины с овощами, когда ему казалось, что усердие Марианны остывает, должно быть, плохо был знаком с нравами и обычаями такого рода заведений, если заказал бульон в подобном месте. Едва он осторожно отведал несколько капель того, что ему подали, как тут же у него сорвалось с языка весьма выразительное: «Фу, гадость!» — и, положив ложку на стол, он принялся грызть булочку, которую подавали вместе с кошмарным варевом и которую, к счастью, ему не пришло в голову покрошить в него.

Занимаясь своей булочкой, шевалье осмелился оглядеться вокруг.

Он попал в кафе, где завсегдатаями были офицеры гарнизона: на одно пальто или редингот приходилось десять мундиров; головные уборы уставного образца, шлемы, сабли и шпаги, развешанные по стенам, придавали убранству зала довольно живописный вид; под каждым столом вытягивались красные форменные штаны, на каждом стуле сияли мундиры и кители, отделанные красным кантом; одни посетители постигали стратегию игры в домино, орудуя костяшками, другие предавались разнообразным возлияниям; те просто спали, а эти, потягивая кофе или абсент, делали вид, что о чем-то размышляют.

Со всех сторон доносились занимательные разговоры, скрашивающие досуг, который Марс оставляет своим питомцам.

В этом углу продвижение по службе — эта неисчерпаемая тема для честолюбцев в эполетах — давало обширное поле для жалоб каждого.

А в другом — серьезно рассуждали о том, какой фасон ташки лучше: в форме щита, сердца или квадрата, а также о превосходстве старого покроя сапог над новым.

Здесь выводили целую теорию о чистке обуви, в то время как чуть подальше отбивали хлеб у редакторов «Военного ежегодника», пытаясь в бесконечных спорах дать оценки и прокомментировать новые назначения своих товарищей по службе, с которыми они были знакомы.

Все эти милейшие разговоры велись в полный голос; ни одно слово не терялось для слуха публики; поэтому штатские, горящие желанием набраться знаний, легко могли воспользоваться этим.

Вывеска этого кафе с постоялым двором гласила: «Солнце светит всем».

И только лишь два младших лейтенанта тихо беседовали о чем-то вполголоса.