Сон не такое уж надежное убежище против тех видений, что со вчерашнего дня непрестанно волновали шевалье.

Поэтому он спал очень неспокойно.

Сначала ему приснились прекрасные ныряльщицы, виденные им накануне; но только у них, как у сирен с мыса Цирцеи, были рыбьи хвосты; одна из них держала в руках лиру, другая — систру, у каждой был какой-нибудь инструмент, которым она аккомпанировала восхитительному пению, голосу, обещавшему любовь и несказанное наслаждение; но шевалье, воспитанный на мифологических традициях XVIII века и знавший, какую опасность сулит подобный концерт, отворачивал голову и, подобно Улиссу, затыкал себе уши. Затем он высадился на землю. Где? Этого он и сам не знал; вероятно, в Фивах или Мемфисе, так как по дороге, справа и слева, на мраморных пьедесталах он видел сидящих на задних лапах чудовищ с телом льва, но с головой и грудью женщины, символов богини мудрости Нейт, в античности названных сфинксами, но, вместо того чтобы быть высеченными из мрамора, как и их пьедесталы, эти сфинксы были живыми, хотя и прикованными к своему месту; их глаза открывались и закрывались, их грудь вздымалась и опускалась, и шевалье казалось, что они его буквально обволакивали ласковыми, любящими взглядами; наконец, один из них, с усилием подняв лапу, простер ее к шевалье, и тот, чтобы избежать прикосновения, отпрыгнул в противоположную сторону; но второй сфинкс в свою очередь поднял лапу, и так же поступили остальные.

И все же было очевидно, что египетские чудовища — их нежные взгляды и вздымающаяся грудь служили тому доказательством — не имели злого умысла против шевалье.

Даже наоборот.

Но шевалье, казалось, больше опасался доброжелательного отношения чудовищ, чем их ненависти.

Он раздумывал, куда убежать и как это сделать.

Это была нелегкая задача: пьедесталы пришли в движение, будто заведенные каким-то гигантским механизмом, и шевалье оказался в непроходимом кольце.

В этот миг ему показалось, что рядом с ним возникло облако, из которого исходило сияние: на таком обычно в театре возлежат зачарованные принцессы. Оно, казалось, только и ждало того мига, когда шевалье опустится на него, чтобы покинуть землю.

А глаза чудовищ становились все нежнее, их грудь волновалась все сильнее и сильнее, их когти уже почти разрывали ворот его одежды, и шевалье отбросил все сомнения: он лег на облако и вознесся вместе с ним.

Но теперь бедному Дьёдонне показалось, что облако оживает, что его хлопья — это не что иное, как газовое платье, а твердое основание, на которое он опирался, — это тело; и, так же как тело Ириды, посланницы богов, способное, как и она, пересекать пространство, это тело принадлежит красивой молодой девушке с округлыми формами, с живой трепещущей плотью и огненным дыханием.

Она спасла шевалье — но для себя одной; она уносила его прочь от опасности — но в свой грот; она опустила его на ложе из мельчайшего золотого песка — но рядом с собой, и, как будто ее дыхание было в силах зажечь в земной груди огонь, горевший в ее божественной груди, прекрасная посланница, казалось, обожгла его губы пламенным дыханием своего сердца.

Это ощущение было столь явственным, что шевалье вскрикнул и проснулся.

Оказалось, он грезил лишь наполовину.

Маауни спала рядом с ним, и именно дыхание молодой таитянки обжигало его.

Подобно шевалье, Маауни после завтрака принялась за поиски места, где она могла бы насладиться дневным отдыхом.

Она заметила шевалье, спящего в самом очаровательном уголке сада и лежащего на циновке, размеры которой в три раза превышали потребности одного человека; прелестное дитя природы, она не увидела ничего плохого в том, чтобы позаимствовать у него на час или два ненужный ему кусок циновки.

И на этом куске циновки она заснула без всякой задней мысли, как ребенок около своей матери.

Однако во время сна ее, вероятно, тоже преследовало какое-то видение; она откинула вытянутую руку, ее грудь бурно вздымалась, а ее огненное дыхание коснулось губ шевалье.

Она по-прежнему продолжала спать.

Шевалье деликатно отстранил руку молодой девушки, лежавшую на его плече, со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями отодвинулся, с трудом встал на ноги, но, почувствовав, что ноги повинуются ему, бросился бежать, не разбирая куда, оставив свой редингот, который он перед сном положил на землю, чтобы воспользоваться им как подушкой, и который в данную минуту служил подушкой Маауни.

Шевалье спасался бегством в сторону моря и остановился только тогда, когда оно возникло у него на пути как препятствие.

Было около часу дня, когда солнце в своем зените сжигало лучами небо, а рикошетом и землю.

Шевалье представил, какое пленительное наслаждение, какое восхитительное блаженство должны испытывать ныряльщики, способные, как рыбы или таитянские женщины, скользить под водою. И вот тогда он почти до боли пожалел, что не овладел этим искусством, составляющим неотъемлемую часть мужского воспитания.

Но, не умея плавать, он тем не менее мог насладиться той прохладой и свежестью, что дарила вода; в изгибах побережья он заметил естественные гроты, где море создало нечто вроде ванн.

Там его ждали те два наслаждения, которых он так жаждал: тень и освежающая прохлада.

Шевалье решил воспользоваться ими.

Он спустился на берег моря, а это было нелегко сделать, так как настала пора отлива, и, словно по мановению волшебной палочки, исполнявшей все его желания, нашел грот, высеченный, казалось, по образцу грота Калипсо.

Шевалье тщательно осмотрел все его закоулки, проверяя, не живет ли в нем кто-нибудь.

Грот был совершенно пустым.

Тогда он, решив, что его стыдливость не подвергается никакой опасности, одну за другой снял все детали своего костюма, сложил их в маленький грот, располагавшийся рядом с большим и представлявший его миниатюрную копию, и, нащупывая ногами дорогу, проник под свод утеса.

Даже в самом глубоком месте шевалье едва ли обнаружил три фута воды.

Эта теплая вода, сохраняющая, однако, свою свежесть благодаря тому, что она находилась в тени утеса, добавила ему самые дивные ощущения, какие он когда-либо испытывал.

Он спрашивал себя, как это человек может не уметь плавать.

Но тут же отвечал сам себе: чтобы научиться плавать, необходимо предстать перед другими людьми почти голым, а Дьёдонне дамами-канониссами было привито такое понятие стыдливости, что он, представляя себе в качестве своего учителя плавания даже Дюмениля, вздрагивал, хотя тот и был его лучшим другом.

К счастью, он открыл для себя этот грот; он никому о нем не скажет ни слова и будет проводить здесь часть своего времени; чувство блаженства, испытанное им в этом месте, было таково, что могло бы заменить ему любой другой отдых.

Очевидно, рассудок не требует никакого другого развлечения, когда чувство телесного блаженства так сильно, что человеку недостает всех его физических и умственных сил, чтобы полностью насладиться им.

Шевалье блаженствовал так час или два, совершенно забыв о времени.

Внезапно всплеск воды от упавшего в нее тяжелого тела вывел его из этого восторженного состояния.

Он смутно различил какую-то тень, промелькнувшую в воздухе, но не мог сказать, что это было такое.

Через мгновение он увидел, как на поверхности моря появилась голова смеющейся девушки.

Это была Маауни.

Она выкрикнула несколько слов, похожих на призыв к товаркам.

Зов не был напрасным.

Какое-то тело пересекло пространство, промелькнув со скоростью молнии, и погрузилось в воду с тем же шумом, который шевалье уже слышал.

Затем появилось третье, четвертое, десятое, двадцатое.

Это были все те же прекрасные бездельницы, которых шевалье видел утром купающимися в реке и которые, чтобы разнообразить свое удовольствие, принимали теперь морские ванны.

На поверхности одна задругой показались все головы, а затем эти дочери Амфитриты, как сказал бы древнегреческий поэт, предались своей любимой забаве — нырянию.

Дьёдонне видел их, но они не могли видеть его, спрятавшегося под сенью своего грота.

Прошел второй час, и мы должны признать, что он показался шевалье не длиннее первого.

Добавим также, что спектакль, разыгравшийся у него перед глазами, завладел всем его вниманием, и он не замечал, как прибывает вода, пока она не дошла ему до подмышек.

Все объяснялось просто: начинался прилив.

Дьёдонне не придал значения этому явлению и испытал беспокойство, лишь увидев, как на поверхности воды плавает его одежда.

Грот, где шевалье оставил ее, был расположен ниже того, где он находился; море проникло в него в первую очередь и унесло с собой вещи шевалье.

Заметив свою одежду, качающуюся на волнах, шевалье захотел было закричать, но это означало выдать свое присутствие женщинам, и на это он не осмелился.

Если на нем были хотя бы те вещи, что покачиваясь, удалялись сейчас, он без колебаний появился бы одетым перед женщинами; ведь они не были похожи на богинь, готовых наказать его, словно Актеона.

Но если бы он был одет, у него не было бы причин звать на помощь.

Шевалье ошибался в этом, так как его положение становилось серьезным.

Вода, доходившая ему до пояса, когда он только вошел в грот, и постепенно поднявшаяся до подмышек, теперь уже достигала его подбородка.

Правда, отступив на несколько шагов, он мог выиграть один фут.

Но шевалье уже начинал понимать свое положение.

Вода прибывала.

Осмотревшись вокруг себя, он мог определить, на какую высоту море заливало грот.

В самый пик прилива уровень воды был бы на четыре фута выше его головы.

Шевалье чуть не лишился чувств, ледяной пот заструился у него в волосах.

В эту минуту ныряльщицы подняли громкий крик: они заметили его одежду.

Поскольку они не знали, что все это означает, то всей стайкой поплыли к гроту.

Но вместо того чтобы позвать их на помощь, Дьёдонне, переполненный стыдом, отступил вглубь настолько, насколько это ему удалось.

Юные женщины с озадаченным видом взяли в руки его вещи: одна — жилет, вторая — брюки, третья — рубашку; они словно спрашивали себя, как это все могло попасть сюда.

Сомнений быть не могло: это была одежда европейца.

Шевалье испытывал горячее желание потребовать у них обратно свои вещи: но, заполучив их вновь в свои руки, что^ он будет с ними делать? Ведь они промокли насквозь.

Спасаясь, ему пришлось бы взять их с собой, а у него уже не было шансов спасти себя самого.

Вода безостановочно прибывала.

Шевалье понимал, что через десять минут она накроет его с головой.

Одна накатившаяся волна, более высокая, чем все остальные, покрыла его лицо пеной.

У шевалье безотчетно вырвался крик.

Этот крик был услышан ныряльщицами.

За первой волной последовала вторая.

Дьёдонне подумал о капитане и, словно тот мог его услышать, закричал:

— Ко мне, Дюмениль! На помощь! На помощь!

Ныряльщицы не поняли этих слов, но в голосе, каким они были произнесены, было столько отчаяния, что они догадались: тот, кто так кричал, подвергался смертельной опасности.

Крики несомненно доносились из грота.

Одна из них, нырнув и проплыв под водой, проникла туда.

Внезапно шевалье увидел, как в двух шагах от него из воды показалась голова.

Это была Маауни.

По искаженному лицу шевалье она поняла, в какую беду тот попал.

Маауни закричала, призывая на помощь, и все ее товарки поспешили к ней.

Положение шевалье точь-в-точь напоминало положение Виргинии на палубе «Сен-Жерана»: она была бы спасена, если бы захотела принять помощь обнаженного матроса, который вызвался отнести ее на берег, и погибла бы, если бы отказала ему.

Островитянки показывали жестами и пытались словами объяснить Дьёдонне, что ему следует всего лишь опереться о них — и они отнесут его на землю.

Две из них, тесно обнявшись и переплетясь, образовали нечто вроде плота, на который он мог бы лечь, держась при этом обеими руками, и правой, и левой, за плечи двух ныряльщиц.

И все же отдадим шевалье должное: какое-то мгновение он колебался, на одну секунду ему в голову пришла целомудренная мысль умереть подобно девственнице с Иль-де-Франса.

Но любовь к жизни одержала в нем верх. Он закрыл глаза, лег на этот живой плот, положил свои ладони на округлые плечи прекрасных нимф и дал себя унести.

Шептал ли он имя Матильды?

Мы не присутствовали при этом и ничего не слышали, поэтому не станем отвечать на этот вопрос.

Три или четыре месяца спустя после этого происшествия (о нем Дьёдонне благоразумно не стал ничего говорить капитану), охотясь со своим другом на морских птиц, он, неосторожно свесившись за борт, упал в море.

Капитан, вскрикнув от ужаса, проворно скинул свою куртку и жилет, чтобы броситься вслед за Дьёдонне.

Но в ту минуту, когда Дюмениль собирался подобным образом доказать свою преданность, он, к своему великому изумлению, вновь увидел шевалье: тот появился на поверхности моря благодаря мощному толчку ногой, произведенному им под водой, и, вынырнув на поверхность, поплыл брасом, хотя и не так мастерски, как истый пловец, но как вполне добросовестный новичок.

Дюмениль был так поражен увиденным, что не только не мог вымолвить ни слова, но даже не мог и пошевелиться.

— Ну что же ты, — сказал ему Дьёдонне, — подай мне руку и помоги подняться в лодку.

Дюмениль протянул ему руку, и шевалье взобрался в лодку.

— Но где же ты, черт возьми, научился плавать? — спросил у него Дюмениль.

Дьёдонне покраснел до ушей.

— А! Притворщик! — сказал капитан.

Затем, рассмеявшись, он добавил:

— Согласись, что здесь такие учителя плавания, которые стоят тех, какие были у Делиньи?

Дьёдонне промолчал; но ловкость, с которой он сумел избежать опасности, свидетельствовала, что капитан был прав.