Рассказ о первых четырех своих женитьбах папаша Олифус запил бутылкой водки и бутылкой рома. Сами понимаете, обильные возлияния, соединившись с воспоминаниями о прошлом, несколько расстроили связность его речи. Мы с Биаром были уверены, что, если ему предстоит рассказывать о шестой и седьмой женитьбах, нам либо придется отнять у него бутылку арака, либо мы только завтра сможем услышать заключительную часть брачной одиссеи монникендамского Улисса.

К счастью, папаша Олифус успокоил нас на этот счет. Отхлебнув арака и утерев губы тыльной стороной руки, он голосом зазывалы произнес:

— Пятая и последняя женитьба папаши Олифуса!

Затем он своим обычным голосом продолжил рассказ.

— Стало быть, я вышел в море на своем суденышке — нечто вроде люгера, не более того, с командой из шести человек; мы шли наудачу, решив обогнуть мыс Коморин и, если ветер окажется благоприятным, а море — спокойным, оставить Цейлон по левому борту и идти к Суматре и Яве. Мне было безразлично, тот ли остров, этот ли: чем ближе мы подходили к Тихому океану, тем больше я был уверен в том, что смогу продать свой кардамон.

На седьмой день после отплытия показался Цейлон: в свою подзорную трубу я даже смог различить дома порта Галле. Но ветер был свежим, а впереди у нас был еще примерно месяц хорошей погоды.

Я отвернулся от этой чертовой земли, манившей нас к себе, и, взяв курс на Ачем, пустил мою скорлупку по волнам Индийского океана так спокойно, словно это был лучший трехмачтовик Роттердама.

Первые пять дней все шло хорошо — да и после тоже, как вы сейчас увидите, — но на шестую ночь, перед тем как заступить второй вахте, небольшое происшествие едва не отправило нас всех собирать жемчужные раковины на дне Бенгальского залива.

Все предыдущие ночи я сам стоял у штурвала, и все шло как нельзя лучше; но, право же, мы были далеко от берега, на нашем пути не было ни одной скалы, ни одной мели; благодаря низкой мачте и небольшому количеству парусов, мы надеялись укрыться от глаз пиратов, даже самых проницательных; поставив к штурвалу наиболее искусного из моих матросов, я спустился в твиндек, улегся на тюки и заснул.

Не знаю, сколько времени я проспал. Меня разбудил сильный шум, внезапно раздавшийся над моей головой. Мои матросы бежали с кормы на нос и кричали, вернее, вопили, и в этих воплях можно было различить перемешанные с ругательствами молитвы. Единственное, что мне удалось понять из всего этого, — мы подвергаемся какой-то опасности, и опасности серьезной.

Чем сильнее была опасность, тем более она требовала моего присутствия; перестав раздумывать над тем, что бы это могло быть, я помчался к люку и выскочил на палубу.

Море было великолепным, а небо усеяно звездами, кроме одного места, где огромный предмет, почти нависший у нас над головой и готовый упасть на палубу, загораживал собой сияние звезд.

Глаза всех моих матросов были устремлены на эту громаду, все их усилия были направлены на то, чтобы избежать столкновения с ней.

Только что это было?

Ученый стал бы искать ответ на этот вопрос и утонул бы прежде, чем нашел бы его. Я не стал уподобляться ученому.

Схватив штурвал, я положил руль влево до отказа; затем, поскольку поднялся — несомненно, посланный нам добрым боженькой — приятный норд-норд-вест, надувший наш парус, судно рванулось с места, как испуганная овца, и когда громада обрушилась, вместо того чтобы упасть на нас отвесно, что нам угрожало, она лишь задела корму. Теперь мы оказались на гребне волны, вместо того чтобы очутиться под ней.

То, что едва не раздавило нас, оказалось огромной китайской джонкой с круглым, как тыквенная бутылка, днищем; она налетела на нас без предупреждения!

На Цейлоне и в Гоа я выучил несколько китайских слов, может быть не самых вежливых, но наверняка наиболее выразительных. Взяв рупор, я дал залп по адресу подданных великого императора.

Но, к большому нашему удивлению, ответа не последовало.

Только тогда мы заметили, что джонка безжизненно качается на волнах, словно никто ею не управляет; нигде — ни сквозь бортовые люки, ни из штурвальной рубки — не пробивался свет.

Можно было подумать, что это мертвая рыба, труп Левиафана, тем более что ни один парус не был поднят.

Все это было достаточно странно и заслуживало внимания. Мы знали, что китайцы очень беспечны, но не до того же, чтобы так спокойно отправиться в преисподнюю. Я понял, что с судном или командой случилось что-то необычное; до рассвета оставалось подождать всего полтора или два часа, и я стал управлять моим судном так, чтобы плыть вместе с джонкой. Это было нетрудным делом, если учесть, как она болталась: оставалось лишь следить за тем, чтобы не наткнуться на нее.

Оставив один парус, мы были в безопасности.

Понемногу стало светать. По мере того как рассеивалась тьма, мы старались разглядеть хоть какие-то признаки жизни на огромном судне; но ничто там не шелохнулось: либо джонка была пуста, либо вся ее команда спала.

Я подошел так близко, как только смог, и произнес все китайские слова, какие знал. Один из матросов, десять лет проживший в Макао, тоже говорил, звал, кричал — ответа не было.

Тогда мы решили обойти джонку кругом и посмотреть, так ли безжизнен правый ее борт, как левый.

То же безмолвие; но с правого борта свешивался фалреп. Сманеврировав так, чтобы подойти как можно ближе к громадному корпусу, я сумел ухватиться за фалреп и через пять минут был на палубе.

Было совершенно очевидно, что с теми, кто был на джонке, произошло нечто для них неприятное: сломанная мебель, обрывки ткани, повсюду пятна крови — все это указывало на борьбу, и китайцы в этой борьбе, без всякого сомнения, потерпели поражение.

Осматривая палубу, я услышал приглушенные стоны, доносившиеся, как мне показалось, снизу. Я хотел спуститься в твиндек, но люки были задраены.

Оглядевшись, я увидел у кабестана нечто вроде лома, который показался мне самым подходящим орудием для того, что я собирался сделать. В самом деле, использовав его как рычаг, я сумел поднять крышку одного из люков, и в твиндек проник дневной свет.

В то время как пространство между палубами осветилось, жалобы сделались более различимыми. Признаюсь, я спускался несколько неуверенно, но успокоился, дойдя до середины трапа.

На полу лежали двадцать китайцев, спелёнутые, словно мумии, и обвязанные веревками, как колбасы; с большими или меньшими гримасами — в зависимости от темперамента, — они в нетерпении грызли свои кляпы.

Я прежде всего подошел к тому, кто показался мне главным; он был связан более толстой веревкой, и рот ему затыкал самый солидный кляп: по заслугам и почет.

Я развязал его и освободил от кляпа. Это оказался хозяин джонки, капитан Исинг-Фонг. Для начала он искренне поблагодарил меня — во всяком случае, так я это понял, — затем попросил помочь ему развязать его спутников.

Мы справились с этим за десять минут.

Каждый из тех, кого мы развязывали и освобождали от кляпа, немедленно исчезал в трюме. Мне стало любопытно, почему они так торопятся, и я увидел, как один из несчастных вышиб дно у бочонка с водой и пьет прямо из него.

Они три дня провели без воды и пищи, и поскольку от жажды они страдали сильнее, чем от голода, то первой их заботой было утолить жажду.

Двое опились и умерли; третий объелся с тем же результатом.

История этой злополучной джонки, вначале показавшаяся нам необъяснимой, на деле оказалась очень простой.

Ночью на судно напали малабарские пираты, и, после недолгого сопротивления, команда оказалась побежденной.

Следы этого сопротивления мы видели на палубе.

Затем пираты, чтобы их никто не беспокоил во время делового визита, связали и уложили, заткнув им рты, капитана и всех членов команды в твиндеке; после чего, отобрав все, что им захотелось взять, они испортили или утопили часть того, что не смогли унести.

Затем, явно надеясь еще раз навестить джонку, они взяли на гитовы все паруса, которые могли помочь судну сдвинуться с места, и бросили его на произвол судьбы.

В таком состоянии джонка чуть было не свалилась нам на голову.

Можете себе представить радость капитана и команды, когда мы освободили их — вернее, когда я их освободил, — после трехдневных мучений; в самом деле, положение, в котором они оказались, не назовешь приятным. Моим матросам бросили трап, четверо из них поднялись на палубу, двое других принайтовили люгер к корме джонки, где он показался не больше, чем шлюпка, следующая за бригом.

После чего и эти два моих матроса присоединись к нам.

Надо было помочь китайцам прийти в себя. Подданные великого императора не самые храбрые и не самые умелые на свете моряки: они кричали и размахивали руками, но у них ничего не получалось, и всю работу нам пришлось сделать за них.

После того как мы со всем управились, перевязали раненых, бросили за борт покойников и поставили паруса, китайцы решили, что им незачем продолжать путь до Мадраса, раз груз перекочевал на пиратское судно. Капитан Исинг-Фонг собрался повернуть назад. Он хотел взять в Мадрасе груз кардамона, а я как раз вез кардамон; вот только, сами понимаете, пираты первым делом прихватили с собой денежный ящик капитана Исинг-Фонга. Поскольку хозяин джонки не в состоянии был выплатить мне восемь тысяч рупий, в которые оценивался мой груз, мы договорились вместе плыть к Маниле, где у капитана был корреспондент и где он, воспользовавшись кредитом, обеспеченным ему от Малаккского пролива до Корейского, мог завершить нашу сделку. Мне было совершенно все равно, куда плыть, я ничего не имел против Филиппин и принял предложение с условием, что со мной будут советоваться об управлении судном, чтобы нам не встретиться с пиратами.

Капитан Исинг-Фонг немного покапризничал — не то из самолюбия, не то из недоверия, — но, видя, что его джонка, прежде катившаяся словно бочка, теперь рассекает воду не хуже рыбы, сложил руки на животе, закивал головой сверху вниз и два-три раза произнес: "Хи-о, хи-о", что означает "превосходно", и больше ни о чем не беспокоился.

Так что мы без всяких происшествий прошли Малаккский пролив и острова Анамбрас, по-прежнему без приключений обогнув маленький островок Коррехидор, стоявший, словно часовой, у входа в залив, вошли в устье Пасига и, целые и невредимые, глубокой ночью бросили якорь перед таможенными складами.