— В результате визита к отцу прекрасной Амару я решил остаться в Каликуте и заняться торговлей пряностями.

Первым делом мне надо было купить дом. В Каликуте дома еще дешевле, чем в Гоа. Правда, самый прочный дом в Каликуте построен из глины, а самый высокий едва насчитывает восемь футов.

Так что за двенадцать экю я получил в собственность дом, причем прежний хозяин дал мне в придачу трех змей.

Я сказал ему, что змеи мне ни к чему и что я немедленно сверну им шею; но он предостерег меня от подобной неосторожности. Змеи в Каликуте заменяют европейских кошек: они уничтожают крыс и мышей, которые иначе наводнили бы дома.

Став владельцем этих гадов, я попросил показать их мне, чтобы познакомиться с ними.

В самом деле, мы должны были с ними ладить, чтобы они охраняли дом от непрошеных гостей.

Продавец позвал их свистом, и они примчались, как собаки.

Через три дня, благодаря тому, что я щедро угостил их двумя-тремя плошками молока, мы сделались лучшими друзьями.

Иногда я, укладываясь спать или просыпаясь, находил одну из них в своей постели. Признаюсь, в первое время эта бесцеремонность вызывала во мне некоторое отвращение, но понемногу я привык к ней и больше об этом не думал.

Более всего я был склонен к торговле кардамоном — этот род перца у нас продается только в аптеках, но все жители индийских островов очень лакомы до него. За время своего пребывания на Цейлоне я понял, какой это ценный товар, и решил сделать его основным предметом своей коммерции.

Я приехал в сезон дождей — это самое подходящее время расчищать землю под кардамон. Возделывать ее здесь очень легко: за зиму на полях вокруг Каликута вырастает целый лес трав, они служат удобрением для почвы, в которую вы собираетесь что-то посадить или посеять; вы сеете или сажаете, а через четыре месяца собираете урожай.

Арендовав большое поле неподалеку от Каликута, я начал обрабатывать его, но не так, как принято здесь: доверив его двадцати шудрам, которые без хозяйского присмотра всячески увиливают от работы; нет, я сам надзирал за ними и, чтобы все было сделано тщательно, для начала построил четыре хижины по углам своего поля. Это было очень легко и стоило недорого, поскольку на моей земле росло множество кокосовых пальм; как всем известно, для тех мест эти деревья — просто дар Небес: из пальмовой древесины строят дома и покрывают их пальмовыми же листьями, из коры плетут циновки, мякотью орехов питаются, из почек делают вино, из орехов добывают масло, а из сока — сахар.

К тому же я научился гнать из этого вина своего рода водку, при помощи которой мог чего угодно добиться от моих шудров.

Раздача "тари", то есть кокосовой водки, сказалась на моем урожае. Никто в Каликуте еще не видел, чтобы с десяти или двенадцати акров собирали такое количество кардамона. Урожай у меня был не только богатый, но и превосходного качества. Увидев плоды своих трудов, я решил посвятить выращиванию кардамона пять или шесть лет, что поможет мне сколотить состояние, особенно если я сам стану продавать на Цейлоне то, что собрал в Каликуте. Для этого было достаточно просто-напросто нанять небольшое судно и в конце лета, когда соберется достаточно груза, отплыть на Цейлон. Для того чтобы нагрузить корабль, мне довольно будет двух урожаев, а в Каликуте собирают по два урожая в один год.

Все это время я продолжал навещать моего старого друга Нахора и мою юную подругу — прекрасную Амару. Я не забыл, что отец мог быть мне весьма полезен в делах таможни, при оплате пошлины и тому подобных обстоятельствах, и, признаюсь, я глубоко был тронут той сильной приверженностью супружескому долгу, какую продемонстрировала дочь в день сожжения вдовы. К тому же и папаша Нахор был не дурак; он видел, как я расплачивался наличными за все, что купил или арендовал. По моему способу вести дело он видел, что я встал на путь обогащения, поэтому он принимал меня, как человек, которому хочется, чтобы гостю нравился его дом и чтобы он возвращался туда как можно чаще.

Я приходил туда часто и так успешно, что по прошествии восьми или десяти месяцев все было решено между мной и папашей Нахором и для моей женитьбы недоставало лишь согласия прекрасной Амару (но, как мне казалось, я не раз читал его в ее взгляде).

Одно событие, которое могло иметь последствия самые плачевные, привело, напротив, к быстрой развязке; мы все, казалось, стремились к ней, но стыдливость прекрасной Амару мешала объяснению. Как-то я пригласил отца и дочь посетить мои плантации и, собираясь провести в поле весь день, учтиво приготовил в каждой из моих четырех хижин накрытый стол. Прекрасная Амару, которая шла следом за рабыней (та палкой отпугивала ядовитых змей с обеих сторон тропинки), неожиданно громко вскрикнула. Из густой травы выскользнула маленькая зеленая змейка, одна из самых страшных, чей укус всегда смертелен, и вцепилась в край ее шарфа. Я видел, как она пронеслась мимо, слышал крик, и мне удалось так ловко ударить ее веткой, которую я держал в руке, что змейка упала на землю; затем каблуком я размозжил ей голову.

Но Амару, избавившись от смертельной опасности, не почувствовала себя лучше. Казалось, избежав смерти от яда, она вот-вот умрет от страха. Повиснув на моей руке, словно стебель прекрасной речной лилии, она была все еще бледна и по-прежнему дрожала. Я поднял ее и, прижав к груди, отнес в хижину, где нас ждал завтрак. Девочка, которой едва исполнилось двенадцать лет, весила не больше грезы или облачка, и лишь стук ее сердца напоминал мне, что на руках у меня живое существо.

Войдя в хижину и заглянув во все углы, прекрасная Амару немного успокоилась и согласилась съесть несколько зернышек риса; но, когда настало время продолжить путь, ею овладел прежний ужас и она заявила, что больше не сделает ни шагу.

Для меня ничего не могло быть приятнее такого заявления. Я предложил ей воспользоваться тем же средством перемещения, какое доставило ее сюда. Она взглянула на отца, тот подал ей знак согласиться. Я снова поднял Амару на руки, и мы двинулись дальше.

На этот раз она, опасаясь, что мне будет тяжело нести ее, обняла меня рукой за шею, отчего ее лицо приблизилось к моему, ее волосы сплелись с моими, ее дыхание смешалось с моим дыханием; казалось, все это не прочь было сблизиться и перемешаться, и чем сильнее смешивалось, тем больше сближалось. В первой хижине у меня зародилась надежда быть любимым, во второй — я был в этом уверен, в третьей — я выслушал признание Амару, наконец в четвертой — наша свадьба была делом решенным, оставалось только уговориться о сроках.

Здесь выбор принадлежал Нахору.

Нахор был человеком осторожным: он видел урожай на корню, но хотел увидеть его в амбаре, так что он назначил совершение обряда на июль.

Мне это подходило. Именно в это время я собирался отправить мое суденышко, точнее, самому вести его, к Цейлону, и я очень не прочь был оставить здесь кого-нибудь, кто присматривал бы за полевыми работами. Амару так боялась зеленых змеек, что не способна была надзирать за работами, но Нахор доказал мне, что он человек понимающий, и я был уверен, что интересы его единственной дочери, безусловно совпадающие с моими, будут соблюдены как нельзя лучше.

Был уже конец мая, так что ждать мне оставалось недолго.

Нахор и Амару исповедовали индуистскую религию. Было решено, что мы поженимся по обычаю браминов.

Поскольку все было улажено между нами, я искал брамина, который от моего имени попросит руки Амару у Нахора. Таков обычай, и у меня не было причин от него отступить.

Никого из браминов я не знал. Амару предложила мне обратиться к тому мошеннику, который завернул свою племянницу в простыню и после ложной клятвы священными водами Ганга бросил в костер, несмотря на крики и мольбы несчастной. Я ничего против него не имел, разве что находил его не лучшим родственником. Но, поскольку поручение, которое он должен был исполнить, не делало его моим дядей, мне было все равно.

В условленный день он вышел из моего дома и отправился к Амару. Два раза, через различные промежутки времени, он возвращался под предлогом, что встретил в пути дурное предзнаменование. Но в третий раз дурные предзнаменования исчезли, уступив место, напротив, самым благоприятным знакам, и, когда он вернулся ко мне с сообщением, что мое предложение принято, оставалось лишь выбрать день, угодный Брахме.

Я ответил, что для меня все дни хороши, следовательно, назначенный Брахмой день мне подходит. Брамин выбрал пятницу.

Я хотел было возразить, вы же знаете наши предубеждения насчет пятницы; но из самолюбия, раз я уже сказал, что все дни для меня хороши, я не стал спорить и ответил:

— Пусть будет пятница, если только это ближайшая пятница!

Благословенная пятница наступила; церемония должна была состояться в доме Нахора. В пять часов вечера я явился туда. Мы предложили друг другу бетель. Затем разожгли огонь Гоман из веток дерева Рависту. Все тот же злодей-брамин, дядя сожженной вдовы, взял три горсти риса и посыпал им голову Амару. Три другие горсти риса он высыпал на мою голову, после чего Нахор налил воды в большую деревянную миску, вымыл мне ноги и протянул руку дочери. Амару вложила в нее свою руку, Нахор брызнул водой на эту руку, вложил в нее несколько монет и подвел ко мне Амару со словами:

— Больше мне нечего с вами делать. Передаю вас во власть другого человека.

Тогда брамин достал из мешочка символ брака — тали, ленту, к которой подвешено золотое изображение головы. Показав ее собравшимся, он передал мне, чтобы я завязал ее на шее у жены.

Как только я повязал ленту, обряд стал считаться совершенным.

Но, согласно обычаю, свадебные празднества длятся пять дней, и в эти дни муж не имеет никаких прав на жену. В течение первых четырех дней дружки и подружки так хорошо следили за мной, что мне едва удалось поцеловать мизинчик прекрасной Амару. Я старался взглядами объяснить ей, как долго тянется для меня время; она же, со своей стороны, смотрела на меня так, словно хотела сказать: "Да, правда, это долго, но — терпение! терпение!"

И, заручившись этим обещанием, я терпел.

Наконец пятый день занялся, прошел, закончился. С наступлением ночи нас проводили до моего дома. В первой комнате был накрыт стол, и я угостил наших друзей, пока мою жену раздевали и укладывали в постель. Через некоторое время, когда мне показалось, что никто не обращает на меня внимания, я пробрался к двери спальни, охотно предоставив все остальные комнаты моим гостям: мне была нужна лишь та маленькая комнатка, где ждала меня прекрасная Амару.

Но у двери я споткнулся о какой-то предмет; взяв его в руки, я с удивлением обнаружил пару туфель.

Туфли у двери Амару! Что это значит?

На минуту я об этом задумался, но вскоре, отбросив туфли в сторону, счел нужным открыть дверь.

Дверь была заперта.

Я звал самым нежным голосом: "Амару, Амару, Амару" — все еще веря, что она откроет; но, хотя я ясно слышал, что в комнате кто-то есть, и скорее два человека, чем один, мне не отвечали.

Можете вообразить себе мою ярость: если бы не эти чертовы туфли, я еще мог бы сомневаться; но поскольку сомнений не оставалось, я расшумелся вовсю. Вдруг кто-то схватил меня за руку.

Обернувшись, я узнал Нахора.

"Ах, черт возьми! — сказал я ему. — Вы пришли как раз вовремя, сейчас вы поможете мне расправиться с вашей мерзавкой-дочерью".

"Что вы хотите этим сказать?" — спросил Нахор.

"Я хочу сказать, что она закрылась с мужчиной, ни больше ни меньше".

"С мужчиной? — воскликнул Нахор. — В таком случае я отрекаюсь от моей дочери; если это правда, вы вправе посадить ее в тюрьму и даже убить".

"Ну, тем лучше. Я рад, что это мое право, и обещаю вам воспользоваться им".

"Но с чего вы все это взяли?"

"Черт возьми, я сам слышал шум в комнате, и, потом, эти туфли…"

Я ногой подтолкнул к Нахору вещественное доказательство.

Нахор, подобрав сначала одну, потом вторую, внимательно рассмотрел их.

"О счастливый Олифус! — закричал он. — О счастливый муж! О, какая честь для нашей семьи! Зять мой, поблагодарите Вишну и его жену Лакшми, благодарите Шиву и его жену Парвати, Брахму и его жену Сарасвати; возблагодарите Индру и его жену Авити; поклонитесь дереву Кальпа, корове Камадеру и птице Гаруде. Святой человек оказал вам честь, сделав для вас то, что обычно делает лишь для короля этой страны; он избавляет вас от труда, который вам предстоял, и через девять месяцев, если восемь великих богов Индии не отвернутся от вас и от вашей жены, в нашей семье появится брамин".

"Простите! — воскликнул я. — Но я совсем не хочу иметь в своей семье брамина. Я не ленив, и труд, который взял на себя наш святой человек, прекрасно мог исполнить и сам. Я не король, поэтому не смотрю как на честь на то, что жрец запирается с моей женой в мою первую брачную ночь. Я не стану благодарить ни птицу Гаруду, ни корову Камадеру, ни дерево Кальпа, ни Индру, ни Брахму, ни Шиву, ни Вишну, а вместо этого переломлю хребет вашему подлецу-брамину, который сжег свою племянницу, поклявшись священными водами Ганга, что отведет ее домой".

И с этими словами я схватил бамбуковую палку, решив привести в исполнение свою угрозу.

Но на крик Нахора сбежались все гости; увидев их, я бросил палку, убежал и заперся в комнате.

Там я смог дать волю своему гневу. Я бросился на покрытый циновками пол, катался по нему, изо всех сил ругался и проклинал все. Но, катаясь, выкрикивая ругательства и проклятия, я оказался в кольце обнимавших меня рук, и к моим губам прижался в поцелуе чей-то рот.

Я не слишком удивился. Среди моих рабынь, принадлежащих к четвертой касте — шудрам, была одна хорошенькая девочка лет четырнадцати или пятнадцати: мне не раз приходилось обнаруживать ее в своей постели, словно змею, ловившую крыс в моем доме, и, должен сказать, встречал я ее с большей радостью, чем последнюю.

Эта верность ее в несчастье в тот самый вечер, когда я совершенно забыл о бедной девочке, тронула меня.

"Ах, бедняжка Холаохени, — сказал я ей. — Кажется, на мне и моих женах лежит порча. Клянусь никогда больше не жениться и, имея такую красивую любовницу, как ты, довольствоваться этим".

С этими словами я вернул ей полученный от нее поцелуй.

"Ах!" — вздохнула она минут через пять.

"Как! — закричал я. — Это не Холаохени; но кто же? Боже мой, Боже мой, неужели это снова…"

И пот, памятный мне по трем предыдущим случаям, выступил у меня на лбу.

"Да, неблагодарный! Это опять я, снова я; каждый раз, хоть ты и отталкиваешь, оскорбляешь, обманываешь меня, я возвращаюсь к тебе с хорошей новостью".

"Знаю я ваши хорошие новости, — ответил я, высвобождаясь из супружеских объятий. — Вы хотите объявить мне, что я в третий раз стал отцом, не так ли?"

"Да; мальчика, которого я назвала Филиппом в память о том дне, когда пришла сказать вам, что ваша жена вам изменяет. Увы! Сегодня мне незачем говорить, вы сами все видели, бедный мой друг!"

"Все это прекрасно, — нетерпеливо воскликнул я. — Но у меня уже трое сыновей на руках; по-моему, этого вполне достаточно".

"Да, и вам хотелось бы дочку, — подхватила Бюшольд. — Хорошо! Сегодня — двадцатое июля, день святой Маргариты, будем надеяться, что добрая святая поможет исполнить ваше желание".

Я только вздохнул.

"Теперь, мой милый, — продолжала она, — вы сами понимаете, я не могу надолго оставлять семью. Если бы не достопочтенный ван Тигель, амстердамский сенатор, который обещал любить и опекать нашего бедного Филиппа как родного сына и позаботиться в мое отсутствие о нем и его братьях, я не смогла бы прийти к вам даже так ненадолго".

"Так вы уезжаете?"

"Да, но позвольте мне, перед тем как уйти, дать вам совет".

"Дайте".

"Вы злы на этого беднягу-брамина, который, желая оказать вам услугу…"

"Все понятно, дальше".

"Отомстите ему, он это более чем заслужил. Но отомстите ему ловко, как делается в этой стране; не подвергайте себя при этом опасности. Вы должны сохранить себя для жены и детей".

"Ничего не скажешь: совет хорош. Но как отомстить?"

"Ах, Боже мой, вы же знаете, в Писании сказано: "Ищите, и найдете". Ищите — и найдете. У вас стоит корабль с грузом, который здесь оценивается в две-три тысячи рупий, вдвое дороже — на Цейлоне, втрое — на Яве. Идите в Тринкомали или в Батавию — вы все продадите, я в этом уверена. Прощайте, дорогой мой, вернее — до свидания; боюсь, вы заставите меня совершить еще одно или два путешествия в Индийский океан. К счастью, я подобна Магомету, и если гора не идет ко мне, я сама к ней иду. Кстати, не забудьте при первой возможности поставить свечку святой Маргарите".

"Да, не беспокойтесь, — рассеянно ответил я, — постараюсь сберечь себя для вас и для наших детей… И если мне где-нибудь по дороге встретится часовня святой Маргариты… А, нашел!" — воскликнул я.

Казалось, Бюшольд должна была спросить меня, что я нашел, но она уже исчезла.

Я нашел способ отомстить.

Позвав одного из своих рабов, славившегося как искусный заклинатель змей, я пообещал ему десять фаронов, если до завтрашнего утра он принесет мне зеленую змейку.

Полчаса спустя он принес мне в коробке то, о чем я просил. Лучше и представить было нельзя; настоящее изумрудное ожерелье.

Я дал ему двенадцать фаронов вместо десяти, и он отправился восвояси, призывая на меня благословения восьми великих богов Индии.

Оставшись один, я собрал все деньги, камни и жемчуг, какие у меня были. На цыпочках подойдя к двери спальни моей жены, я открыл коробку с гадом как раз над туфлей брамина; увидев приготовленное для нее гнездышко, змея скользнула в него и спокойно свернулась там; я же поспешил сесть на мое судно, стоявшее в порту с грузом кардамона.

Конечно, я бросал дом, стоивший двенадцать экю, и обстановку, которая стоила восемь. Но, право же, по такому великому случаю надо уметь смириться с небольшой потерей.

Команда, которую заранее предупредили, что приказ сняться с якоря будет отдан с минуты на минуту, была готова. Нам осталось только поднять якорь и поставить паруса, что мы и проделали без особого шума.

К рассвету мы уже отошли от берега больше чем на десять льё.

Я больше никогда не слышал об этом мерзавце-брамине, но возможно, что он уже давно — лет двадцать тому — и навеки расстался с привычкой, входя в комнату, оставлять свои туфли за дверью.

— Ей-Богу, похоже, ром нас подвел, — произнес папаша Олифус, уставившись на труп второй своей бутылки. — Пора перейти к араку.