XI
ДАВИД И ГОЛИАФ
Пройдя через всю деревню, они остановились перед красивым домом у развилки дорог — на Арамон и на Лонпре.
Толстяк, с истинно французской рыцарской галантностью, в двадцати шагах от дома забежал вперед, с неожиданным проворством поднялся по пяти или шести ступенькам крыльца и, приподнявшись на носочки, сумел дотянуться до звонка.
Правда, взявшись за него, он дернул так, что было ясно: вернулся хозяин.
В самом деле, это было не только возвращение, но и торжество. Бальи привел гостя к обеду!
Дверь открыла чистенькая нарядная служанка.
Бальи шепнул ей несколько слов. Тибо, обожавшему хорошеньких женщин, но вместе с тем не презиравшему и вкусный обед, показалось, будто хозяин заказывает Перрине блюда.
Затем, повернувшись к гостю, судья сказал:
— Добро пожаловать, дорогой гость, в дом бальи Непомюсена Маглуара!
Тибо почтительно пропустил вперед хозяйку и вслед за толстяком вошел в гостиную. Там башмачник допустил оплошность.
Лесной житель, не успевший еще привыкнуть к роскоши, не сумел скрыть восхищения, вызванного обстановкой дома бальи.
В первый раз Тибо видел шелковые узорчатые занавеси и позолоченные кресла.
Ему казалось, что только король и, может быть, его высочество герцог Орлеанский могли иметь такие кресла и такие занавеси.
Тибо не замечал, что г-жа Маглуар за ним подглядывает и от ее внимания не ускользнуло наивное восхищение башмачника.
Все же, глубоко поразмыслив, она, казалось, стала смотреть более благосклонно на навязанного ей метром Маглуаром кавалера.
Она постаралась смягчить суровый взгляд своих черных глаз.
Но она все же не так далеко зашла в своей любезности, чтобы уступить настояниям метра Маглуара: толстяк. желал заставить ее налить гостю шампанского, вкус и букет которого таким образом улучшится.
Как ни уговаривал ее высокопочтенный супруг, г-жа бальи отказалась и, сославшись на вызванную прогулкой усталость, удалилась в свою комнату.
Перед тем как уйти, она все же сказала Тибо, что ей следует извиниться перед ним, и выразила надежду, что Тибо не забудет дорогу в Эрневиль.
И в заключение она улыбнулась, показав прелестные зубки.
Тибо с жаром, смягчившим некоторую грубость его языка, поклялся, что скорее перестанет есть и пить, чем позабудет даму столь же любезную, сколь прекрасную.
Госпожа Маглуар сделала реверанс, от которого на целое льё отдавало супругой бальи, и вышла.
Не успела за ней затвориться дверь, как метр Маглуар, сделав ей вслед пируэт, — может быть, не столь изящный, но почти такой же выразительный, как у школьника, избавившегося от учителя, — подошел к Тибо, взял его за руки и сказал:
— О дорогой друг, как же славно мы с вами выпьем теперь, когда женщины нам не мешают. О, эти женщины! Мессу и бал они украсят, но за столом, черт возьми! За столом должны быть только мужчины; не правда ли, приятель?
Вернулась Перрина. Она спрашивала, какое вино принести из погреба.
Но веселый толстяк был слишком тонким знатоком, чтобы доверить выбор вина женщине.
В самом деле, женщины никогда не относятся к почтенным бутылкам с подобающим уважением и необходимой деликатностью.
Он потянул к себе Перрину, как будто хотел шепнуть ей что-то на ухо.
Добрая девушка наклонилась, чтобы быть на одном уровне с маленьким человечком.
Но он лишь запечатлел на ее свежей щечке сочный поцелуй, и эта щечка покраснела явно недостаточно для того, чтобы можно было подумать, будто это случилось в первый раз.
— Ну, в чем дело, сударь? — смеясь, спросила толстушка.
— Дело в том, Перринетта, милочка, — ответил бальи, что только я знаю, где лучшее вино, ты можешь заблудиться среди такого множества бутылок. Я сам пойду в погреб.
И добряк убежал на своих коротеньких ножках — веселый, проворный и причудливый, как нюрнбергская механическая игрушка из тех, что заводят ключом, и они кружатся, поворачиваются вправо и влево, пока натянутая пружина не расправится.
Только этого милого человечка, казалось, завела рука самого Господа, и толстяк не останавливался никогда.
Тибо остался один.
Он потирал руки, поздравляя себя с тем, что попал в такой хороший дом, где жена столь красива, а муж столь любезен.
Через пять минут дверь снова распахнулась.
Это вернулся бальи, неся в обеих руках по бутылке и еще две зажав под мышками.
Две последние были наполнены лучшим пенистым силлери, не боящимся тряски: его можно было переносить в горизонтальном положении.
Две другие, те, что судья нес в руках с таким почтением, что приятно было посмотреть, были высшей марки: шамбертен и эрмитаж.
Наступило время ужина.
В те времена, если вы помните, обедали в полдень и ужинали в шесть часов.
Впрочем, в январе к шести часам вечера уже давно темнеет, а когда едят при свечах — в шесть вечера или в полночь, — всегда кажется, что это ужин.
Судья бережно поставил на стол свои четыре бутылки, затем позвонил.
Вошла Перринетта.
— Когда мы сможем сесть за стол, милое дитя? — поинтересовался Маглуар.
— Когда господин захочет, — ответила Перрина. — Я знаю, что господин не любит ждать: все готово.
— Тогда спросите у госпожи, не выйдет ли она к ужину, скажите ей, Перрина, что мы не хотим садиться за стол без нее.
Перрина вышла.
— Пройдемте пока в столовую, — предложил толстяк. — Вы, должно быть, проголодались, дорогой гость, а я, когда бываю голоден, обычно насыщаю взгляд, прежде чем наполнить желудок.
— О, мне кажется, вы чревоугодник. — сказал башмачник.
— Лакомка, лакомка, а вовсе не чревоугодник; не путайте эти понятия. Я пройду вперед, но лишь для того, чтобы показать вам дорогу.
Говоря это, метр Маглуар перешел из гостиной в столовую.
Войдя туда, он весело похлопал себя обеими руками по животу и спросил, не считает ли Тибо, что Перрина достойна прислуживать самому кардиналу.
— Посмотрите, как накрыт стол! Совсем простой, скромный ужин, а радует глаз больше, чем пир Валтасара!
— Клянусь, вы правы, бальи, — ответил Тибо. — Зрелище, в самом деле, приятное.
И глаза Тибо, в свою очередь, загорелись.
Ужин, как и сказал бальи, был скромным, но выглядел чудо как заманчиво.
Он состоял из сваренного в вине карпа, по обе стороны которого на петрушке и веточках моркови были уложены молоки.
Это блюдо занимало один конец стола.
На другом лежал окорок красного зверя (для тех, кто не знаком с этим определением, поясню: годовалого кабана), бережно уложенный на слой шпината, который плавал, словно островок зелени, в океане сока.
Середина стола была занята паштетом из куропаток, всего из двух куропаток, высунувших головы из верхней корочки и грозивших друг другу клювами.
На свободных местах стояли тарелки с ломтиками арльской колбасы, с кусочками тунца, погруженными в прекрасное зеленое прованское масло, с филе анчоуса, начертившим незнакомые и фантастические буквы на слое мелко нарубленных яичных белков и желтков, и с раковинками сливочного масла, сбитого, должно быть, только сегодня утром.
Все это дополняли два или три сорта сыра, выбранные среди тех, чье основное назначение — вызывать жажду; бисквиты из Реймса, рассыпающиеся, едва успев попасть в рот; и несколько груш, так хорошо сохранившихся, что становилось ясно: рука самого хозяина поворачивала их на полке в кладовой.
Тибо был так поглощен созерцанием этого скромного, но изысканного ужина, что едва расслышал ответ Перрины, сообщившей, что госпожа страдает мигренью, что она еще раз просит гостя извинить ее и обещает вознаградить его при следующем посещении.
Толстячок выслушал все это с нескрываемой радостью, шумно вздохнул, захлопал в ладоши и сказал:
— У нее мигрень! Мигрень! Ну, прошу к столу! К столу!
И он расположил четыре принесенные только что из погреба бутылки между тарелками с закусками и десертом, рядом с двумя бутылками старого макона, стоявшими на столе так, что их в качестве обычного вина мог достать любой из собеседников.
Пожалуй, супруга бальи поступила мудро, отказавшись сесть за стол с этими двумя неутомимыми тружениками, которые были так голодны и испытывали такую жажду, что половина карпа и содержимое двух бутылок исчезли прежде, чем сотрапезники успели обменяться хоть словом, кроме коротких замечаний:
— Неплохой, а?
— Превосходный!
— Неплохое, не правда ли?
— Великолепное!
Первое замечание относилось к карпу.
Второе — к вину.
После карпа и макона взялись за паштет и шамбертен.
Языки начали развязываться, особенно у бальи.
К середине первой куропатки и к концу первой бутылки шамбертена Тибо знал историю метра Непомюсена Маглуара. Эта история, впрочем, оказалась очень несложной.
Метр Маглуар был сыном фабриканта церковных украшений, работавшего для оснащения часовни монсеньера герцога Орлеанского, того, который из благочестия сжег картины Альбана и Тициана, стоившие от четырехсот до пятисот тысяч франков.
Хризостом Маглуар пристроил своего сына Непомюсена Маглуара распорядителем обедов к монсеньеру герцогу Филиппу Орлеанскому, сыну Луи.
У молодого человека с детства проявилась особенная склонность к кухне; он был приписан к замку Виллер-Котре и в течение тридцати лет распоряжался обедами его высочества, который представлял Маглуара своим друзьям как настоящего артиста и время от времени приглашал его для беседы о кулинарии с господином маршалом де Ришелье.
К пятидесяти пяти годам Маглуар так растолстел, что с трудом протискивался в узкие двери кладовых.
Он боялся, что в один прекрасный день застрянет, как ласка из басни Лафонтена в своем амбаре, и попросился в отставку.
Герцог отпустил его неохотно, но с меньшим сожалением, чем испытал бы при любых других обстоятельствах.
Только что женившийся на г-же де Монтессон, он теперь редко приезжал в Виллер-Котре.
Его высочество считал своей обязанностью заботиться о старых слугах.
Он позвал к себе Маглуара и спросил, сколько ему удалось скопить за время службы.
Маглуар ответил, что ему посчастливилось, уйдя в отставку, не испытывать ни в чем нужды.
Герцог настаивал на том, чтобы узнать точный размер его маленького состояния.
Маглуар признался, что у него девять тысяч ливров ренты.
— Человек, который так хорошо кормил меня тридцать лет, — сказал принц, — должен сам хорошо есть до конца своих дней.
И он увеличил ренту до двенадцати тысяч ливров в год, с тем чтобы метр Маглуар мог тратить тысячу ливров каждый месяц.
Кроме того, он разрешил ему подобрать для себя в кладовой замка всю обстановку из старой мебели.
Оттуда и появились узорчатые шелковые занавеси и позолоченные кресла; слегка поблекшие, они сохранили внушительный вид и сумели очаровать Тибо.
К концу первой куропатки и к середине второй бутылки Тибо знал, что г-жа Маглуар была четвертой женой хозяина дома; казалось, эта цифра возвышала толстяка в его собственных глазах.
Впрочем, метр Маглуар сообщил, что он женился на ней не из-за денег, но из-за ее красоты, потому что любил хорошенькие личики и прекрасные тела не меньше, чем старые вина и вкусную еду.
И он решительно прибавил, что, как он ни стар, но, если вдруг его жена умрет, он не побоится жениться и в пятый раз.
Переходя от шамбертена к эрмитажу и чередуя его с силлери, Маглуар стал говорить о достоинствах своей жены.
Она вовсе не была воплощением кротости: нет, совсем наоборот; она несколько мешала своему мужу наслаждаться различными французскими винами; она всеми доступными ей способами и даже физически препятствовала его частым посещениям погреба; со своей стороны, она слишком сильно, на взгляд сторонника простоты стиля, увлекалась тряпками, чепчиками, английскими кружевами и прочей чепухой, входящей в арсенал женщин; она с удовольствием превратила бы в кружевные манжеты на своих руках и ожерелья на своей шее двенадцать мюидов вина, припасенных в погребе мужа, если бы метр Маглуар допустил такое превращение; но, за исключением этого, нет ни одной добродетели, которой бы не обладала Сюзанна; к тому же, если верить бальи, эти добродетели стояли на таких безупречных ногах, что, потеряй Сюзанна одну из них, во всей округе не нашлось бы пары для оставшейся.
Толстяк источал счастье, напоминая кита, выбрасывающего из себя морскую воду.
Но еще до того, как добрый бальи, подобно Кандавлу, посвятил Тибо, словно нового Гигеса, во все скрытые совершенства г-жи Маглуар, красота супруги бальи успела произвести глубокое впечатление на нашего башмачника. Он не выходил из состояния задумчивости во время пути и продолжал мечтать об этой красавице за столом. Он молча слушал — не переставая, конечно, есть — фразы, которые метр Маглуар, счастливый оттого, что нашел столь благосклонного слушателя, непрерывно нанизывал словно бусины жемчужных четок.
Все же, совершив второе путешествие в погреб, после которого язык у него начал заплетаться, достойный бальи уже меньше ценил то редкое достоинство, какого требовал Пифагор от своих учеников.
Вследствие этого метр Непомюсен сообщил Тибо, что ему больше нечего рассказать о себе и о своей жене и теперь очередь гостя дать некоторые сведения о себе.
Добрый толстяк любезно добавил, что, желая завести дружбу с Тибо, он хочет получше его узнать.
Тибо счел необходимым слегка приукрасить правду.
Он представился богатым деревенским жителем, получающим доходы с двух ферм и сотни арпанов земли у Вертфея.
По его словам, на этих землях был чудесный заказник, полный оленей, косуль, кабанов, красных куропаток, фазанов и зайцев.
Тибо собирается угостить бальи всей этой дичью.
Бальи был очарован.
Мы видели кушанья на его столе и поняли, что он не пренебрегал дичью; при мысли о том, что новый друг станет ему эту дичь поставлять и не придется больше обращаться к браконьерам, судья безумно обрадовался.
На этом, честно разлив в стаканы содержимое седьмой бутылки, они решили расстаться.
Последняя бутылка шампанского — розового аи лучшего сорта — превратила обычное добродушие Непомюсена Маглуара в истинную нежность.
Он был в восторге от нового друга, не хуже его самого умевшего опорожнять бутылки.
Судья перешел с Тибо на «ты», обнимал его и заставил поклясться, что такой чудесный праздник повторится еще не раз.
Проводив Тибо до двери, он поднялся на цыпочки, чтобы в последний раз облобызать друга.
Впрочем, Тибо, со своей стороны, как нельзя более любезно к нему наклонился.
Когда башмачник закрывал дверь, часы эрневильской церкви как раз били полночь.
Винные пары уже в доме довольно сильно действовали на Тибо, но на воздухе ему стало гораздо хуже.
Совершенно оглушенный, Тибо покачнулся и прислонился к стене.
Дальнейшее осталось для него неясным и загадочным, словно происходило во сне.
Над его головой, в шести или восьми футах от земли было окно, показавшееся ему освещенным, хотя свет был приглушен двойными занавесями.
Едва он оперся о стену, как ему почудилось, будто окно отворилось.
Он решил, что почтенный бальи не может расстаться с ним, не простившись в последний раз.
Поэтому он постарался оторваться от стены и достойно ответить на это изысканное намерение.
Но его усилия оказались тщетными.
Сначала ему казалось, что он вьется по стене, словно плющ; позже он понял, что ошибся.
Сначала на его правое, затем левое плечо опустился груз до того тяжелый, что колени у Тибо подогнулись и он стал сползать по стене, как будто хотел сесть.
Это движение, казалось, отвечало желаниям субъекта, использовавшего Тибо в качестве лестницы.
Мы вынуждены признать, что этим грузом был какой-то человек.
Когда Тибо согнул колени, тот спустился и сказал:
— Прекрасно, Весельчак! Очень хорошо! Вот и все.
С последним словом он спрыгнул на землю; одновременно с этим окно наверху захлопнулось.
Тибо понял две вещи.
Во-первых, его приняли за кого-то другого, по прозвищу Весельчак; этот кто-то, по всей вероятности, спал где-то в ближайших кустах.
Во-вторых, он только что послужил лестницей для любовника.
Тибо почувствовал во всем этом какое-то неясное оскорбление.
Вследствие этого он машинально ухватился за болтающийся кусок материи, принятый им за плащ любовника, и держался за него с упорством пьяного человека.
— Ты что делаешь, негодяй? — послышался голос, показавшийся башмачнику знакомым. — Можно подумать, ты боишься отстать от меня.
— Разумеется, я этого боюсь, — ответил Тибо, — поскольку хочу узнать, что за наглец использовал мои плечи вместо лестницы.
— Ну и ну! — сказал неизвестный. — Так это не ты, Весельчак?
— Нет, не я, — подтвердил Тибо.
— Ну хорошо; ты это или кто-то другой, спасибо тебе.
— Как спасибо? Очень я в нем нуждаюсь! Вы что, думаете этим отделаться?
— Конечно, я так считаю.
— Значит, вы просчитались.
— Ну, отпусти меня, негодяй! Ты пьян!
— Пьян? Ну нет; мы выпили всего семь бутылок на двоих, к тому же четыре из них выпил бальи.
— Я тебе сказал, пьяница, отпусти меня!
— Пьяница! Вы меня назвали пьяницей за то, что я выпил три бутылки вина!
— Я тебя не за то назвал пьяницей, что ты выпил три бутылки вина, а за то, что ты совсем одурел от трех несчастных бутылок!
И незнакомец, жестом выразив соболезнование, попытался вырвать из рук Тибо свой плащ.
— Отпустишь ты мой плащ или нет, дурак? — снова заговорил незнакомец.
Тибо при любых обстоятельствах оставался очень чувствительным к обидам.
Но в теперешнем его состоянии обидчивость переросла в раздражительность.
— Черт возьми! — закричал он. — Запомните, красавчик мой, дурак здесь только один — тот, кто, воспользовавшись услугами человека, оскорбляет его вместо того, чтобы поблагодарить, и я не знаю, что удерживает меня от того, чтобы дать вам кулаком по физиономии!
Едва Тибо произнес эту угрозу, как с той же стремительностью, с какой стреляет пушка, когда огонь по фитилю добирается до пороха, удар кулака, обещанный им незнакомцу, обрушился на его собственную скулу.
— Получай, невежа! — произнес голос, в сочетании с только что полученным ударом вызвавший у Тибо некие воспоминания. — Получи; я честный ростовщик и даю сдачи, даже не взвесив твою монету.
Тибо в ответ толкнул его кулаком в грудь.
Удар был точным, и в глубине души Тибо остался очень доволен собой.
Но незнакомец даже не шелохнулся — как если бы ребенок щелкнул по стволу дуба.
Он ответил новым ударом, и этот удар настолько превосходил мощью первый, что Тибо понял: если сила незнакомца будет возрастать в той же пропорции, третьим ударом он неминуемо убьет его.
Но сама сила этого удара обернулась против незнакомца.
Тибо упал на одно колено; коснувшись земли рукой, он ушиб пальцы о камень.
В бешенстве вскочив с камнем в руке, он запустил им в голову врага.
Колосс вздохнул так шумно, как будто взревел бык.
Повернувшись вокруг своей оси, он упал на землю, теперь уже словно подрубленный дуб, и потерял сознание.
Тибо, не зная, убит или только ранен его противник, бросился бежать без оглядки.
