Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 31. Парижские могикане. Часть 3,4
Назад: IX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО ОН САМ ОШИБАЕТСЯ И ЧТО ИМПЕРАТОР НЕ УМЕР
Дальше: XXIV ПОСВЯЩЕНИЕ
XIX
ОБЪЯСНЕНИЯ
Вначале, как видели читатели, Мина сильно испугалась, да это и понятно. Однако она вслушалась в ласковые, приветливые слова Сальватора и увидела, что он остановился в трех шагах от нее и стоит там, не смея подойти ближе, чтобы не напугать ее еще больше; тогда она медленно отняла руки от лица, заглянула Сальватору в глаза и поняла, что молодой человек сказал правду: пришло ее спасение.
Она поверила, что перед ней друг, и сама подошла к нему поближе.
— Ничего не бойтесь, мадемуазель, — ободрил ее Сальватор.
— Как видите, я и не боюсь, сударь, раз сама иду вам навстречу.
— И правильно делаете, потому что у вас не было друга лучше, нежнее, вернее, чем я.
— Друг!.. Вот уже во второй раз вы произносите это слово, сударь, а я даже не знаю, кто вы такой.
— Вы правы, мадемуазель. Сейчас вы все узнаете…
— Прежде скажите, — перебила его Мина, — давно ли вы здесь?
— Я был здесь еще до того, как вы пришли посидеть на этой скамейке.
— Так вы слышали?..
— Все! Вы это хотели знать, прежде чем ответить мне, не так ли?
— Да.
— Ну что ж! Можете мне поверить, что я не упустил ни слова из того, что вам сказал господин Лоредан де Вальженез, ни слова из того, что ответили ему вы. И мое восхищение вами и презрение к нему возросли в одинаковой степени.
— Теперь, сударь, еще один вопрос.
— Вы, очевидно, хотите знать, как я очутился здесь?
— Не то, сударь… Я верую в Бога, которого призывала в ту минуту, как вы мне явились, и верю, что само Провидение привело вас ко мне. Нет, — девушка окинула любопытным взглядом охотничий костюм Сальватора, по которому невозможно было определить, к какому классу общества принадлежит молодой человек, — нет, я хотела спросить, с кем имею честь говорить.
— Зачем вам знать, кто я такой? Я загадка, а разгадка — в руках Провидения. Имя же мое… Я представлюсь вам под тем именем, под каким меня знают все. Меня зовут Сальватор. Воспримите это имя как добрый знак: оно означает "Спаситель".
— Сальватор! — повторила девушка. — Прекрасное имя, и я готова довериться вам.
— Существует другой человек, которому вы доверились бы еще охотнее.
— Вы о нем однажды уже упомянули, не так ли? Вы говорите о Жюстене?
— Да.
— Так вы знакомы с Жюстеном, сударь?
— Я расстался с ним сегодня в четыре часа пополудни.
— О, сударь, надеюсь, он меня еще не разлюбил?
— Он вас обожает!
— Бедный Жюстен. Ему, наверное, плохо?
— Он в отчаянии.
— Понятно… Но вы ему скажете, что видели меня, не правда ли? Скажите, что я его по-прежнему люблю, что я люблю только его, что я никого никогда не буду любить, кроме него, что я скорее умру, чем буду принадлежать другому.
— Я скажу ему о том, что видел и слышал. Знаете, мы должны воспользоваться этим странным стечением обстоятельств, которое в тот самый час, как я иду по следам одного преступления, приводит меня к другому, словно сплелись воедино тайные нити убийства и похищения. Нельзя терять ни минуты: ночь коротка. Вы должны многое мне рассказать; есть нечто такое, что необходимо знать и мне и Жюстену…
Мина сделала нетерпеливое движение.
— Итак, начну я сам, чтобы у вас не оставалось сомнений, а вы заговорите, когда будете уверены в том, к кому обращаете свой рассказ.
— Сударь! Это ни к чему.
— Мне нужно поговорить с вами о Жюстене.
— О, я вас слушаю!
Мина села на скамейку и указала Сальватору на место, которого добивался, но так и не получил Лоредан.
Брезиль рвался в рощу, но Сальватор приказал ему лечь возле скамьи.
— Добро пожаловать, сударь, ведь вы пришли от ангела доброты, кого зовут Жюстеном. Расскажите, пожалуйста, подробно, что он говорил, что делал, когда не застал меня в Версале.
— Вы все узнаете, — ответил Сальватор, с братской нежностью пожимая руку, протянутую ему Миной; девушка не спешила отнимать ее, а Сальватор — отпускать.
Сальватор слово в слово рассказал ей о драме, при завязке которой мы присутствовали. Он поведал о том, как звуки виолончели привели их с Жаном Робером к школьному учителю и они предложили ему свою помощь; как, выходя от него, они повстречали Баболена; как тот принес письмо, в котором сообщалось о похищении Мины; как после этого Жюстен и Жан Робер отправились к Броканте, а он, Сальватор, поспешил в полицию за г-ном Жакалем и привез его в Версаль. Чтобы у Мины не осталось сомнений в том, какую роль сыграл рассказчик в этой экспедиции, он детально описал Мине расположение пансиона г-жи Демаре, комнату Мины, план сада, через которую ее вынесли, и не раз он чувствовал, как рука целомудренной девушки, испуганной и смущенной, вздрагивала в его руке, пока он раскрывал все эти секреты.
После того как Сальватор в мельчайших подробностях поведал о предпринятых им шагах, чтобы отыскать Мину (шагах, до сих пор не давших результата); когда он описал ее дом, вновь ставший печальным и мрачным, безрадостную жизнь матери, брата и сестры, — наступила очередь Мины.
В ту минуту как она собиралась начать свой рассказ, Сальватор остановил ее, чтобы дать последний совет.
— Дорогая невеста моего друга! Дорогая сестра души моей! Заклинаю вас: не пропустите ни одной подробности вашего похищения. Вы же понимаете: здесь важно узнать все. Мы боремся с врагом, которого делают безнаказанным его богатство и власть.
— Не беспокойтесь, — заявила Мина. — Я до конца своих дней не забуду ничего из того, что произошло в ту ужасную ночь, как я помнила это на следующее утро после похищения, как помню об этом сегодня!
— Я вас слушаю.
— Накануне я провела весь вечер в обществе Сюзанны де Вальженез; она сидела в кресле у изножия моей постели; почувствовав недомогание, я прилегла, закутавшись в широкий пеньюар; мы говорили о Жюстене, и время шло незаметно.
Мы услышали, как пробило одиннадцать часов. Я заметила Сюзанне, что уже поздно и пора прощаться.
"Ты хочешь спать? — спросила она. — Что до меня, то я совсем не хочу. Давай поговорим".
Она в самом деле казалась взволнованной, возбужденной, прислушивалась к каждому шороху, то и дело взглядывала в окно, будто могла сквозь двойные занавески разглядеть, что творится в саду. Я несколько раз спрашивала:
"Что с тобой?"
"Со мной? Ничего", — неизменно отвечала она.
— Значит, я не ошибся, — перебил ее Сальватор.
— А что вы подумали, друг мой?
— Что она была замешана в этом деле.
— Принимая во внимание ее возбуждение, я в конечном счете пришла к такому же заключению, — согласилась Мина. — Наконец без четверти двенадцать она поднялась с такими словами:
"Не запирай дверь, Мина, дорогая: если я не засну, что вполне вероятно, я приду снова".
Она поцеловала меня и вышла… Я почувствовала, как дрогнули ее губы, когда она коснулась ими моего лба.
— Предательский поцелуй, губы Иуды! — пробормотал Сальватор.
— Мне тоже расхотелось спать, но я решила побыть в одиночестве…
— Чтобы перечитать письма Жюстена, верно? — спросил Сальватор.
— Да… Кто вам это сказал? — спросила Мина и покраснела.
— Когда мы вошли, письма были разбросаны по полу и на кровати.
— Письма! Его письма! — воскликнула Мина. — Что с ними сталось?
— Не беспокойтесь, они у Жюстена.
— Как бы я хотела, чтобы они были у меня! Мне так их. не хватает!
— Вы их получите!
— Благодарю, брат! — сказала Мина, пожимая Сальватору руку.
Она продолжала:
— Я читала дорогие мне письма, когда часы пробили полночь. Я подумала, что пора раздеться и лечь спать. И в то самое мгновение, как я об этом подумала, мне показалось, что кто-то идет по коридору, ведущему с лестницы в сад; я решила, что это возвращается Сюзанна. Но человек прошел мимо моей двери, и скоро шаги стихли.
"Это ты, Сюзанна?" — крикнула я.
В ответ — тишина.
Потом мне почудилось, что кто-то отпирает садовые ворота и они скрипят, поворачиваясь в петлях. Никто в пансионе не гулял ночью в темном саду, ведь он такой огромный и выходит на пустынную улочку. До меня донесся шепот: говорили несколько человек; я приподнялась в постели и прислушалась; меня охватила дрожь, я почувствовала, как бешено заколотилось сердце у меня в груди…
В эту минуту свеча затрещала и пламя померкло, что предвещает, по слухам, несчастье.
Я не сводила глаз с двери; мне достаточно было сделать шаг, чтобы повернуть ключ и запереть дверь на задвижку, — я спустила на пол одну ногу. Мне показалось, что по другую сторону кто-то пытается нащупать ручку. Я бросилась вперед; но в тот момент как я собиралась запереть дверь, она распахнулась, оттолкнув меня в сторону; в полумраке коридора я разглядела двух человек в масках! Подальше, за их спинами, словно призрак, метнулась тень женщины.
Я успела крикнуть. Меня перехватили поперек туловища, чья-то рука зажала мне рот… Я услышала, что мою дверь запирают изнутри на замок и на задвижку. Потом мне завязали рот платком и так крепко затянули, что я едва не задохнулась… Я стала молиться: мне показалось, что меня хотят задушить!..
— Бедняжка! — прошептал Сальватор.
— Я замахала руками, отбиваясь, но чья-то сильная ручища заломила мне их за спину, и мне связали платком запястья. Как только неизвестные ворвались в мою комнату, свеча то ли случайно, то ли намеренно оказалась потушена. Я услышала, как кто-то раздвинул шторы и отворил окно. Я ощутила прохладу. В комнате стало светлее; в оконном проеме я увидела темные деревья и туманное небо. Третий человек, тоже в маске, ждал у окна в саду. Один их тех, кто меня схватил, поднял меня, подтащил к окну и перекинул через подоконник.
"Вот она!" — тихо сказал он.
"Мне показалось, что она кричала?" — спросил тот, что ждал в саду.
"Это так, но никто не слышал, а если слышал и придет, мадемуазель — на лестнице, она скажет, что оступилась, подвернула ногу и закричала от боли".
Слово "мадемуазель" напомнило мне о женщине, которую, как мне показалось, я видела. Тогда-то меня и озарила догадка, что Сюзанна замешана в моем похищении, а один из мужчин в маске — ее брат. Если так — мне нечего было опасаться за свою жизнь; но выиграю ли я что-нибудь, оставшись в живых?
Тем временем меня несли через сад; тот, кто нес меня, остановился у стены, к которой была приставлена лестница. Я почувствовала, что меня переносят через забор, и мне показалось, что эту опасную операцию проделывают сразу три человека.
Другая лестница была приставлена по другую сторону каменного забора. А неподалеку ждала карета.
Я узнала пустынный переулок, что проходит вдоль сада.
Меня спустили вниз с теми же предосторожностями, с какими поднимали наверх. Один из похитителей сел в экипаж раньше всех. Двое других втолкнули меня вслед за ним. Мой спутник усадил меня на заднее сиденье и сказал:
"Ничего не бойтесь, никто не причинит вам зла".
Один из тех, что оставался снаружи, захлопнул дверцу, другой приказал кучеру:
"Поезжай, куда договорились!"
Лошади поскакали галопом. По нескольким словам, с которыми обратился ко мне похититель, я узнала голос брата Сюзанны, графа Лоредана де Вальженеза…
— Да, того, кто недавно был здесь и кому я так легко мог пустить пулю в лоб! Но я не убийца… Продолжайте, Мина.
XX
ДОРОГА
— Как только мы выехали из Версаля, — продолжала девушка, — граф де Вальженез развязал оба платка. Мои губы были в крови, а на запястьях еще две недели оставались синяки…
— Ничтожество! — прошептал Сальватор.
"Мадемуазель! — обратился ко мне граф. — Вы видите, что я, насколько могу, возвращаю вам свободу. Не кричите, не зовите на помощь: заявляю вам, что у меня в руках не только честь, но и жизнь господина Жюстена!"
"У вас?" — с презрением спросила я его.
"Я представлю вам доказательства. А пока даю слово чести, что говорю правду".
"Слово чести? — переспросила я. — Поклянитесь чем-нибудь еще, сударь, если хотите, чтобы я вам поверила".
"Как бы там ни было, поразмыслите о моих словах".
"Хорошо, сударь, но предупреждаю, что размышления помешают мне отвечать вам. Так не утруждайте себя разговорами".
Граф несомненно понял меня: во все время пути он не проронил ни слова.
У заставы карета остановилась и обе дверцы распахнулись разом. Я приготовилась выскочить; граф не пытался меня задержать, сказал только:
"Знайте, что вы погубите Жюстена!"
Я понятия не имела, каким образом я его погублю, но уже имела время оценить своего похитителя и считала его способным на все. Я молча забилась в угол кареты. Мы въехали в Париж.
Экипаж выехал на Елисейские поля, покатил вдоль Сены, переехал через мост, еще некоторое время следовал по какой-то улице и остановился. Кучер крикнул: "Ворота!" Тяжелые ворота медленно отворились; карета въехала во двор; я вышла. Двор был окружен домами со всех сторон, кроме одной: там за каменным забором проходила улица…
— Да, все так! — прошептал Сальватор.
— Я поднялась на крыльцо.
— Из пяти ступеней?
— Да, я их пересчитала. Откуда вы знаете?
— Продолжайте, пожалуйста, продолжайте, я вас внимательно слушаю.
— Мы вошли в просторную переднюю. Распахнулась небольшая дверь. Лестница будто сама побежала у меня под ногами… Я насчитала восемнадцать ступеней…
— А последняя была порогом комнаты, в которую вас ввели?
— Совершенно верно!.. Я понятия не имела, куда попала.
— Зато я знаю! Вы находились на Паромной улице, в особняке, который достался маркизу де Вальженезу, отцу графа, от старшего брата, умершего бездетным, — прибавил Сальватор, с особенным выражением выговорив последние два слова.
— Да, это вполне возможно, как мне теперь кажется… Передо мной отворилась дверь сама собой, словно по волшебству, как и другие в этом доме. Я очутилась в большой комнате; все стены были обтянуты гобеленами, мебель была дубовая; комната напоминала библиотеку, потому что одна стена была полностью заставлена книгами: они лежали также на стульях, на столах и даже на полу.
— Да, — подтвердил Сальватор, — студия…
— "Соблаговолите подождать здесь, мадемуазель, — сказал граф, — и ничего не бойтесь! Здесь вы у меня, и, значит, никакая опасность вам не грозит. Через минуту я буду иметь честь снова увидеть вас; мне нужно отдать кое-какие распоряжения, и мы сейчас же снова отправимся в путь. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните: в соседней комнате камеристка — она к вашим услугам".
Он вышел, не дожидаясь ответа, уверенный, что я ничего ему не скажу. Как только я осталась одна, первой моей мыслью было выброситься в окно, чтобы разбиться насмерть о мостовую; однако в этой комнате окно находилось в потолке, на высоте почти пятнадцати футов! Я опустилась на колени и стала молиться. Однако я, по-видимому, еще недостаточно выстрадала: Господь мне не ответил (он сделал это недавно здесь, послав мне вас). Единственным моим утешением были слезы. В это время я и подумала о том, чтобы написать Жюстену…
Я нашла бумагу, но из комнаты вынесли перья и чернила. К счастью, на столе лежал забытый кем-то портфель. В нем я нашла карандаш, поскорее вынула его из чехольчика и черкнула две строчки… Я боялась только одного: я так невнятно говорила Жюстену о своей любви, что он мог подумать, будто я сбежала сама! Что я ему написала? Я и сама теперь не знаю…
— Зато я знаю, — заметил Сальватор.
— Вы?
— Да, потому что он получил ваше письмо при мне. Вы написали следующее: "Меня увозят силой… Я сама не знаю куда! На помощь, Жюстен! Спаси меня, мой брат! Или отомсти за меня, супруг мой! Мина".
Но каким образом вы передали ему эту записку? Мы так и не смогли это выяснить; мне кажется, Броканта что-то от нас скрыла.
— Я объясню вам это в двух словах, — пообещала Мина. — Едва я успела написать адрес, как услышала в коридоре шаги. Я спрятала письмо на груди и стала ждать. В дверях появилась камеристка и предложила мне свои услуги. Я отказалась, и она ушла.
Письмо написано, но как его передать? Я сделала приписку о хорошем вознаграждении и положилась на Провидение… Снова шум в коридоре: на сей раз появился граф.
"Вы готовы меня сопровождать?" — спросил он.
"Вы отлично знаете, что я не могу поступить иначе", — ответила я и встала.
"В таком случае, идемте", — холодно приказал он.
Я последовала за ним.
Мы спустились по той же узкой лестнице, и я снова очутилась во дворе. У лестницы стоял экипаж, непохожий ни формой, ни цветом на тот, что нас привез. Граф помог мне сесть, потом сел сам. Ворота снова распахнулись, и мы поехали.
Я совсем не знаю Парижа и не могу сказать, по каким улицам мы ехали. Впрочем, я думала только об одном, лишь одна мысль меня занимала: как передать письмо Жюстену. Я могла, сославшись на духоту, опустить стекло и выбросить письмо на мостовую; но в слякоти прохожие могли затоптать его и не заметить… Что делать?.. Я увидела вдали огни, будто кто-то размахивал факелами; люди, как мне показалось, были в масках. Я попросила опустить стекло; но граф, опасаясь видимо, что я позову на помощь, наотрез отказался.
"Я задыхаюсь!" — сказала я.
"Потерпите немного, — отвечал он, — скоро будет легче".
Мы проезжали через какой-то рынок; узкие улочки с разбитой мостовой сменяли одна другую; лошади спотыкались на каждом шагу. Я издали приметила колеблющийся огонек, будто прикрепленный на каменной тумбе. В свете этого огонька я разглядела человеческую фигуру. Мне пришла в голову мысль: должно быть, это какой-нибудь тряпичник; кто бы он ни был, он непременно услышит, если рядом с ним что-то упадет, и обязательно поднимет этот предмет. А когда он увидит, какое обещано вознаграждение, отнесет мое письмо по указанному адресу. Как же сделать так, чтобы он услышал, как падает письмо?.. Экипаж ехал быстро, огонек становился все ближе; я ясно разглядела женщину.
"Отлично! — подумала я. — Эта женщина обшаривает улицу за улицей: она найдет мое послание".
Я вынула письмо; когда я подносила руку к груди, я нащупала цепочку, на которой висели часики, подаренные мне Жюстеном… Любимые мои часики! Это была единственная память о нем! Нет, неправда; наоборот, всем, что у меня есть, я обязана Жюстену. Разве не он девять лет давал мне все, в чем я нуждалась? Бедные мои часики! Они столько раз говорили мне, что вот-вот должен прийти Жюстен! Они всегда были со мной, днем и ночью, а я собиралась с ними расстаться! Однако я приносила их в жертву в надежде снова увидеть Жюстена, не так ли?.. Я сняла их с шеи, поцеловала, заливаясь горькими слезами, и завернула часики в письмо, а сверху обвязала цепочкой. В эту минуту карета остановилась. Мы подъехали к тумбе, на которой стоял фонарь. Граф опустил переднее стекло и обратился к кучеру:
"Ты зачем остановился, негодяй?"
"Господин граф! — отозвался тот. — Эта женщина говорит, что здесь не проехать: заново мостят улицу".
"Поворачивай и поезжай другой улицей!"
"Я так и делаю, господин граф".
Видно, само Небо смилостивилось надо мною! Пока граф, наклонясь вперед, разговаривал с кучером, я протянула руку к окну и бросила сверток как можно дальше. Он ударился о стену, у которой стояла тумба, у меня похолодело сердце, когда я услышала, что стекло у часиков разбилось!.. Бедные часики! Я успела бросить их и отдернуть руку, прежде чем граф обернулся; он ничего не заметил. Карета стала разворачиваться, и я сумела увидеть, как тряпичница взяла свой фонарь, осветила мостовую и подобрала сверток. С этой минуты я успокоилась и решила вооружиться терпением. Спустя два часа мы въезжали в этот замок, в котором никто не жил вот уже семь или восемь лет, а граф снял его месяцем раньше, вознамерившись привезти меня сюда.
"Мадемуазель! — сказал он. — Будьте как дома. Вот ваша комната: сюда никто не войдет без вашего разрешения. Подумайте, какая судьба вас ожидала рядом с нищим учителем в его дыре на улице Сен-Жак, где вам пришлось бы каждый день бороться с нищетой. Сравните вашу жизнь с тем, что предлагает вам человек моего положения, имеющий двести тысяч ливров ренты и готовый положить к вашим ногам весь мир!.. Сейчас к вам придет камеристка".
Он вышел. Вслед за ним в самом деле явилась служанка. Она предложила мне поужинать: я попросила подать в мою комнату и сказала, что, если ночью проголодаюсь, то поем. У меня не было никакого желания прикасаться к еде, но у меня появилась одна надежда. И она меня не обманула. Вместе с десертом мне подали фруктовые ножи. Я выбрала один из них, с тонким и острым лезвием: в нем было мое спасение. Не зная, какие неожиданности в виде потайных дверей поджидают меня в этой комнате, я даже не стала запирать входную дверь и решила не ложиться вовсе, а подремать в большом кремле у камина… Я спрятала нож на груди, помолилась, вверив себя в руки Всевышнего, и стала ждать.
XXI
СТАТЬИ 354, 355, 356
— Ночь прошла спокойно, — продолжала Мина. — Я чувствовала себя совершенно разбитой после пережитых волнений и, несмотря на беспокойство, задремала. Правда, через каждые пять минут я вздрагивала и просыпалась… Настало утро, а вместе с ним у меня начался озноб, который неизбежно преследует того, кто провел ночь не в постели. Огонь готов был вот-вот погаснуть, я подбросила дров, и мне удалось согреться.
Мои окна выходили на восток, но в этот день солнце будто не собиралось всходить. Я подошла к окну и отодвинула занавески. Из окна открывался вид на лужайку, посреди которой в окружении камышей дремал пруд; за прудом простирался парк, казавшийся бескрайним. Все это: неподвижные воды пруда, пожухлая трава, голые, за исключением елей, деревья — было напоено глубокой грустью! В конечном счете, такая природа подходила мне больше всего: она соответствовала моему душевному состоянию.
Когда я отворила окно, слабый солнечный луч, единственный за весь этот мрачный день, пробился сквозь серые облака. Я отнеслась к нему как к посланцу Всевышнего и обратила к нему свою молитву, умоляя отнести ее к подножию Господнего трона, то есть туда, откуда луч вышел; я молила больше о спасении Жюстена, чем о своем собственном. Жюстен не только не знал, что со мной сталось: он понятия не имел, достаточно ли сильна моя любовь, чтобы устоять перед соблазнами и угрозами. Вот почему мне казалось, что ему тяжелее, чем мне; я была в себе уверена, знала, что не изменю себе, а значит, и Жюстену.
Когда моя молитва подходила к концу, я услышала, как дверь отворилась. Я обернулась… Это был граф. Я не стала затворять окно, ибо чувствовала себя менее одинокой при виде бескрайнего неба. Я вцепилась в оконную перекладину.
"Мадемуазель! — сказал мне граф. — Я услышал, как вы отворили окно, и, полагая, что вы встали, осмелился зайти к вам".
"Я не ложилась спать, сударь, как вы можете видеть", — отвечала я.
"И напрасно, мадемуазель. Вы здесь в безопасности, как у родной матери".
"Если бы я имела счастье знать свою мать, сударь, я, возможно, не попала бы сюда".
Он немного помолчал, потом продолжал:
"Вы любуетесь пейзажем? В это время года может показаться, что здесь уныло; но весной, как уверяют, это одно из красивейших мест в окрестностях Парижа".
"Как?! Весной? — переспросила я. — Уж не хотите ли вы сказать, что я пробуду здесь до весны?"
"Можете отправиться куда пожелаете: в Рим, Неаполь или в любое другое место, куда вы позволите любящему вас человеку сопровождать вас".
"Вы не в своем уме, сударь!" — вскричала я.
"Вы хорошо подумали над моими словами?" — спросил граф.
"Да, сударь".
"К какому же выводу вы пришли?"
"В наше время не похищают девушек, как бы беззащитны они ни были".
"Не понимаю…"
"Я вам объясню… Предположите, что я пленница в этой комнате…"
"Вы не пленница, слава Богу! Весь этот дом и парк в вашем распоряжении".
"И вы полагаете, что если здесь высокие стены и прочные решетки, то я не смогу убежать?"
"Чтобы убежать, вам не придется ни перелезть через стены, ни взламывать решетки: ворота открыты с шести утра до десяти часов вечера".
"В таком случае, сударь, как же вы рассчитываете меня удержать?" — удивилась я.
"Ах, Боже мой! Я намерен воззвать к вашему разуму".
"Что это значит?"
"Вы сказали, что любите господина Жюстена?"
"Да, сударь, люблю!"
"Стало быть, вам будет неприятно, если с ним случится несчастье?"
"Сударь!"
"А самое большое несчастье произойдет с ним в том случае, если вы убежите из этого замка".
"Почему?"
"Господину Жюстену придется заплатить за ваше бегство".
"Заплатить? Что может быть общего между Жюстеном и вами?"
"У него есть нечто общее не со мной, мадемуазель, а с законом".
"С законом?!"
"Да! Попробуйте сбежать, и десять минут спустя после того как мне доложат о вашем бегстве, господин Жюстен окажется в тюрьме".
"Жюстен — в тюрьме?! Какое же преступление он совершил, Боже мой! Да вы просто решили нагнать на меня страху! Слава Богу, я еще не лишилась рассудка и не настолько глупа, чтобы вам поверить".
"Я и не думал, что вы поверите мне на слово. А что, если я представлю вам доказательство?"
Его самоуверенный тон меня смутил.
"Сударь!…" — пролепетала я.
Он вынул из кармана книжку небольшого формата с разноцветным обрезом.
"Вы знаете, что это за книга?" — спросил он.
"Кажется, Кодекс?"
"Совершенно верно. Возьмите его".
Я замерла в нерешительности.
"Возьмите его в руки, прошу вас. Вы хотите получить доказательства. Я должен их представить, верно ведь?"
Я взяла книгу в руки.
"Отлично! Откройте ее на восьмисотой странице: "Уголовный кодекс, книга третья".
"Что дальше?"
"Параграф второй".
"Второй?"
"Читайте! Заметьте, что он напечатан не для вас одной; вы можете в этом убедиться, послав за такой же книгой к нотариусу или к мэру".
"Мне читать?"
"Читайте!"
Я прочла следующее:
354. Если кто-нибудь путем мошенничества или насилия похитил сам или через наемных лиц несовершеннолетнего, совратил его или заставил переменить место жительства, определенное ему властями или опекунами, он должен быть приговорен к тюремному заключению".
Я подняла глаза на графа, недоумевая.
"Продолжайте!" — сказал он.
Я стала читать дальше:
"555. Если совращенное или похищенное лицо — девочка моложе шестнадцати лет, виновный приговаривается к каторжным работам на срок…"
Я начала кое-что понимать и побледнела.
— Негодяй! — пробормотал Сальватор.
— "Это как раз случай господина Жюстена", — холодно заметил граф.
"Да, сударь, — отозвалась я. — С той, однако, разницей, что я последовала за ним по своей воле; я во всеуслышание объявлю, что он спас мне жизнь, что я всем ему обязана и…"
Он меня перебил.
"Это предусмотрено в следующей статье, — сказал он. — Читайте!"
Я стала читать:
"356. Если девочка моложе шестнадцати лет дала согласие на то, чтобы ее похитили, или добровольно последовала за обольстителем в возрасте двадцати одного года и старше…"
"Господину Жюстену, — снова перебил меня граф, — исполнилось тогда двадцать два: я справлялся о его возрасте… Продолжайте…"
Я продолжала читать:
"… в возрасте двадцати одного года и старше, он приговаривается к каторжным работам на срок…"
Книга выпала у меня из рук.
"Жюстен заслуживает не наказания, а награды!" — вскричала я.
"Это решит суд, мадемуазель, — холодно произнес граф. — Однако заранее должен вас предупредить, что за совращение несовершеннолетней, за заточение ее в своем доме, за намерение жениться на ней без согласия ее родителей, принимая во внимание, что эта несовершеннолетняя богата… Вряд ли суд сочтет господина Жюстена невиновным".
"О!" — вскрикнула я.
"Во всяком случае, — продолжал граф, — вы можете попытаться убежать, и вопрос будет решен".
Он вынул из кармана бумагу и развернул ее. На документе стояла гербовая печать.
"Что это?" — спросила я.
"Ничего особенного: выданный мне заранее ордер на арест; как видите, здесь стоит имя господина Жюстена. Итак, его свобода в моих руках. Не пройдет и часа после того, как вы сбежите, и его честь окажется в руках правосудия".
Я почувствовала, как мой лоб покрылся испариной; ноги у меня подкосились, и я упала в стоявшее неподалеку кресло.
Граф нагнулся, подобрал Кодекс и положил раскрытым мне на колени.
"Возьмите! — сказал он. — Я оставляю вам эту книжечку… Подумайте на досуге о статьях триста пятьдесят четвертой, триста пятьдесят пятой и триста пятьдесят шестой и не говорите больше, что вы не вольны уйти отсюда".
Поклонившись с деланной учтивостью, он удалился…
Сальватор отер пот со лба.
— И ведь он сделал бы, как обещал, негодяй! — пробормотал он.
— Мне тоже так показалось, — согласилась Мина. — Вот почему я не убежала, вот почему я не написала Жюстену, вот почему я затаилась, словно умерла!
— И правильно сделали.
— Я ждала, надеялась, молилась! И вот явились вы, друг Жюстена, вы и решите, что мне делать; но в любом случае передайте ему, что…
— Я скажу ему, Мина, что вы ангел! — подхватил Сальватор, опускаясь перед девушкой на колени и почтительно целуя ей руку.
— Ах, Боже мой! — воскликнула Мина. — Благодарю тебя за такую поддержку!
— Да, Мина, благодарите Бога, ведь само Провидение привело меня сюда.
— Однако вы ведь что-то заподозрили?
— Нет, я пришел совсем по другому поводу; я не знал, где вы, и полагал, что вы уже за пределами Франции.
— Зачем же вы явились в этот дом?
— Я расследовал другое преступление, о котором не могу вам пока рассказать, однако на время я вынужден прервать свое расследование… Займемся тем, что не терпит отлагательства, то есть вами. Все должно идти своим чередом.
— Как же, вы полагаете, мне следует поступить?
— Прежде всего необходимо сообщить о вас бедному Жюстену: пусть знает, что вы живы, здоровы и любите его по-прежнему.
— Вы обещаете передать ему это, не правда ли?
— Можете не сомневаться.
— А мне-то, мне кто передаст весточку о нем?
— Завтра в это время вы найдете ее в песке под этой скамейкой; если я не смогу прийти завтра, ждите вестей послезавтра на этом же месте.
— Спасибо! Тысячу раз спасибо, сударь!.. А сейчас уходите или хотя бы спрячьтесь: я слышу шаги, да и пес ваш, похоже, волнуется.
— Тихо, Брезиль! — шепнул Сальватор и указал псу на заросли.
Брезиль вернулся в лес.
Сальватор последовал за ним и уже наполовину скрылся в листве, как вдруг девушка подалась в его сторону, подставила ему лоб и попросила:
— Поцелуйте его за меня, как целуете меня за него!
Сальватор коснулся ее лба губами, и поцелуй был такой же невинный, как лунный луч, осветивший их в это мгновение. Молодой человек поспешил скрыться в чаще.
Девушка не стала ждать, пока идущий по направлению к ней человек подойдет ближе: она поспешила к дому.
Спустя несколько мгновений Сальватор услышал незнакомый женский голос:
— Это вы, мадемуазель? Господин граф перед отъездом приказал мне вам передать, что ночной воздух слишком свеж и вы можете простудиться.
— Иду, иду! — отвечала Мина.
И обе женщины пошли к дому.
Сальватор прислушивался до тех пор, пока удалявшиеся шаги не стихли окончательно.
Тогда он нагнулся, снова отыскал яму, отрытую Роланом, а пес опять принялся лизать то, что так напугало Сальватора.
— Это волосы ребенка! — пробормотал он. — Надо бы спросить у Рождественской Розы, не было ли у нее брата.
Отстранив Ролана, он засыпал яму ногой, примял землю, чтобы это место не привлекло чьего-либо внимания, и сказал:
— Мы уходим, Ролан! Но не волнуйся, собачка, мы еще вернемся… в один прекрасный день… или в одну прекрасную ночь!
XXII
ДОМ ФЕИ
Читатели помнят, что Сальватор пригрозил Броканте забрать Рождественскую Розу, если она не съедет с холодного и грязного чердака на улице Трипре, где мы впервые встретились с гадалкой.
Сальватор произнес всего несколько слов, но они так напугали Броканту, что та пообещала как можно скорее оставить смрадную дыру. Однако если ее испугала мысль расстаться с Рождественской Розой, то она пришла в не меньший ужас, когда прикинула, каких безумных по ее меркам расходов потребует переезд; это и помешало ей исполнить данное обещание. Кроме того, нищие в этом отношении похожи на богачей: они неохотно — еще неохотнее, чем богачи, — расстаются со своим домом; может быть, поставленная перед необходимостью подчиниться, скупая старуха, дорожившая своим убогим чердаком, предпочла бы расстаться с деньгами, необходимыми для переезда, и остаться в своей конуре.
Но в самый разгар ее мучительных сомнений, подчиниться Сальватору или пренебречь его требованиями, произошло событие, которое положило конец ее колебаниям.
Как-то к Броканте явился красивый и безупречно элегантный молодой человек и сказал, что его прислала фея Карита.
Существовало на свете всего два человека — мадемуазель де Ламот-Удан и Сальватор, — при упоминании о которых сердце прелестной и слабенькой девочки по имени Рождественская Роза сладко замирало.
Красивый молодой человек, появившийся однажды на пороге этого вертепа, который мы отважились описать, был не кто иной, как Петрус.
Не обращая внимания на лай собак и карканье вороны, он повторил старой цыганке примерно то же, что она уже слышала от Сальватора, и дал понять Броканте, что пришло время сменить квартиру.
Но особое впечатление на старуху произвело то, как Петрус взялся за дело.
— Вот ключ от вашей новой квартиры, — сказал он. — Вам необходимо лишь приехать на улицу Ульм, в дом номер десять. Вы войдете под арку ворот, направитесь налево, поднимитесь на три ступеньки, увидите перед собой дверь, вставите этот ключ в замочную скважину, повернете два раза, дверь откроется, и вы окажетесь в своей квартире.
Броканта смотрела во все глаза и слушала, не пропуская ни слова.
С одной стороны, ей было жаль расстаться с привычной конурой; с другой стороны, переезд не будет стоить ей ни единого парижского су. И вместо того чтобы выставить посетителя за дверь, она предложила ему сесть, прикрикнув на собак и ворону из уважения к гостю.
Вероятно, собаки и ворона не обратили бы внимания на угрозы Броканты и стали бы лаять и каркать еще громче, но Рождественская Роза попросила их замолчать, а ее просьбы действовали на них скорее, чем приказания Броканты.
Петрус сел и продолжал:
— Вы должны покинуть этот чердак не позднее завтрашнего дня.
— А как же вещи? — испугалась Броканта.
— Их перевозить не нужно: вы их продадите или просто подарите кому-нибудь. Ваша новая квартира уже обставлена и оплачена за год вперед. Вот квитанция.
Броканте казалось, что она грезит.
Как только Петрус ушел, старуха с ключом в руке побежала на улицу Ульм.
Все произошло так, как говорил Петрус: в доме под номером десять Броканта вошла под арку ворот, поднялась на три ступеньки, ключ повернулся в замке, дверь отворилась, и старая цыганка оказалась в квартире.
Квартира была расположена на первом этаже; окна выходили в садик, имевший шесть футов длины — размер могилы, если в окно смотрел опечаленный человек, или размер ящика с апельсиновыми деревьями, если смотревший пребывал в веселом расположении духа.
Первый этаж состоял из четырех комнат и прелестной комнатки на антресолях.
Сравнительно с чердаком, где жила Броканта, это был, как видим, настоящий дворец.
Итак, в первом этаже находились: передняя, небольшая столовая, спальня для старухи и комната для Баболена.
Не стоит и говорить, что верхняя комната предназначалась для Рождественской Розы.
Стены и потолок передней были обтянуты бело-голубым тиком с витыми шнурами и кисточками из красной шерсти. В простой деревянной жардиньерке, стоявшей на подоконнике, цвели зимние цветы. Четыре плетеных стула составляли всю меблировку.
Из передней дверь открывалась в столовую. Она была выкрашена под дуб; посредине ее стояли дубовый стол и шесть стульев. Тяжелые шторы из мериносовой ткани, а также муслиновые занавески закрывали окна. На стенах висели часы с кукушкой и шесть гравюр на деревенские сюжеты. Красивая печь обогревала и переднюю и столовую.
Смежная со столовой комната была спальней Броканты. Она отличалась от других: настоящий музей, кабинет естественной, и в особенности сверхъестественной истории. Обстановка спальни обошлась недорого, но она пришлась Броканте по душе: едва войдя в комнату, старуха вскрикнула от удивления и радости.
На четырех стенах было развешано множество предметов, ничего не значивших для кого-нибудь другого, но ценные и необыкновенные на ее вкус: скрещенные реторты, а над ними — череп под черной вуалью; нога скелета от ступни до бедра, которая словно попирает этот череп; огромная летучая мышь с распростертыми крыльями — она хохочет во все горло при виде манекена, дразнящего фаянсовую химеру; большой воздушный змей, украшенный разнообразными кабалистическими фигурами, подвешенный к потолку и покачивающийся в воздухе напротив крокодила, а тот разинул пасть, будто собирается проглотить змея; пиковый туз-великан, сражающийся с бубновым тузом-кар-ликом; чучело змеи, обвивающее кольцами древо познания добра и зла; барометр в виде картонного капуцина; песочные часы; огромная труба, готовая вот-вот возвестить о Страшном суде, — короче говоря, полный колдовской набор, то есть осуществление мечты, которую Броканта вынашивала всю свою жизнь; особый мир хиромантки, созданный воображением художника.
Здесь было все, вплоть до игрушечной колокольни в углу для вороны и конуры для собак.
Кровать с витыми колоннами дополняла обстановку спальни.
Баболену была предоставлена небольшая комната, оклеенная серыми обоями; в ней стояли железная кровать, новенькая и чистенькая, пара стульев, стол, этажерка со створками снизу, а в верхней части — открытая, и на ней около сорока книг.
Комнатка на антресолях, предназначавшаяся для Рождественской Розы, была просто шедевром — шедевром простоты прежде всего.
Она была как игрушечная: стены обтянуты розовым ситцем, отделанным небесно-голубым шнуром; такие же занавески и такая же обивка мебели. Фарфоровые вещицы на камине и туалетном столике — голубые, с такими же букетиками, как на обивке; на полу — однотонный голубой ковер.
Единственная картина в этой комнате — большой медальон в золоченой оправе, а в нем — пастель: портрет феи Карты, поражавший необыкновенным сходством с оригиналом. На нем фея надевает свой костюм волшебницы, перед тем как отправиться на бал.
Попадая из необычной спальни Броканты в эту комнатку, очарованный посетитель радовался так, как если бы после мрачных катакомб он снова увидел солнце.
Броканта вернулась домой так же, как добралась в новую квартиру, — бегом. Она сообщила добрую весть Рождественской Розе и Баболену. Было решено, что они переберутся на новое место не на следующий, а в тот же день. Новую квартиру они назвали домом феи.
Вещи, с которыми им не хотелось расставаться, погрузили в фиакр. Рождественская Роза во что бы то ни стало хотела забрать весь свой уголок: как ни расписывала ей Броканта новое жилище, девочка взяла все, что только могла унести, и они тронулись в путь.
Нетрудно себе представить изумление Баболена и Рождественской Розы: девочка чуть не обезумела от счастья, когда обнаружила в шкафу, не замеченном Брокантой (что вполне естественно: он был встроен в стену), целый ворох греческих и арабских шарфов, испанских поясов и сеточек для волос, самых разных бус и заколок.
Для Рождественской Розы, с ее страстью ко всему яркому, это было сокровище из сокровищ, настоящий клад из "Тысячи и одной ночи".
А ковер, этот мягкий, бархатистый ковер, по которому она могла сколько угодно ступать своими прелестными босыми ножками!..
За один день новоселы совершенно обжились здесь, и никто, даже Броканта, не вспомнил о жалком чердаке на улице Трипре.
На следующий день их навестил Петрус.
Он зашел узнать, как они себя чувствуют.
Петрус явился свидетелем всеобщего ликования, в том числе собак в своей конуре и вороны на своей колокольне.
Однако Броканта была несколько обеспокоена тем, что потребует Петрус (она вполне допускала это) в обмен на всю эту благодать, дарованную им от имени феи Карты.
А Петрус лишь попросил позволить Рождественской Розе позировать в его мастерской, причем был согласен на присутствие либо Броканты, либо Баболена, либо их обоих.
Рождественская Роза, еще не вполне понимая, чего от нее хотят, сейчас же согласилась.
Броканта обещала дать ответ на следующий день: она хотела кое с кем посоветоваться.
Петрус предоставил ей полную свободу действий.
Посоветоваться старуха собиралась с Сальватором.
Не успел Петрус уйти, как Баболен бросился на Железную улицу, чтобы перехватить Сальватора и пригласить его, как только у него выдастся свободная минутка, навестить их в "доме феи".
Сальватор пришел в тот же день.
По его мнению, Рождественская Роза могла оказать Петрусу услугу, о которой тот ее просил.
Рождественская Роза всегда казалась Сальватору тонкой и изысканной натурой. В ее стремлении ко всему яркому угадывался художественный инстинкт.
Она могла только выиграть от общения с такими блестящими личностями, как Петрус, Жан Робер, Людовик и Жюстен, олицетворявшими живопись, поэзию, науку и музыку.
А относиться к Рождественской Розе они будут как к сестре — на этот счет Броканта могла быть совершенно спокойна.
И Сальватор предложил Броканте, не ожидая повторного визита художника, пойти к нему первой.
На следующий день, в десять часов, девочка и старуха уже стучались к Петрусу.
Когда дверь отворилась и Рождественская Роза увидела его чудесную мастерскую, она вскрикнула от радости и изумления: мастерская поразила ее даже больше, чем комната Броканты и даже ее собственная.
Прежде всего тем, что со всех сторон на нее смотрела фея Карита в самых разных нарядах; кроме того, здесь было множество предметов, совершенно ей незнакомых: она не имела понятия не только об их назначении, но даже не представляла, как они называются.
Девочка с жадностью расспрашивала о каждой неизвестной вещи.
Но, кажется, узнала фортепьяно: ее пальцы коснулись клавиш, и она взяла несколько аккордов; это свидетельствовало о том, что в прошлом девочка занималась музыкой.
Но почти тотчас, будто охваченная каким-то страшным воспоминанием, она опустила крышку и отошла от инструмента.
Потом ей захотелось посмотреть, как Петрус работает.
Петрус взялся за кисть.
Девочка радовалась, удивляясь тому, как под его рукой оживали окружавшие их предметы.
Художник стал объяснять, чего он хочет от нее.
Петрус мог бы не просить Рождественскую Розу ему позировать: она сама готова была умолять его об этом.
Итак, они очень скоро обо всем договорились.
Рождественская Роза начнет позировать в тот же день; в последующие дни он будет присылать за ней экипаж, и она станет приезжать либо с Брокантой, либо с Баболеном.
В тот же день она снова увиделась с Жаном Робером и Жюстеном. Она видела их раньше у Броканты (это было, как помнят читатели, в день похищения Мины).
На следующий день в мастерскую зашел Людовик.
По просьбе Сальватора молодой врач самым тщательным образом осмотрел девочку.
Она была хрупкой, слабенькой, но все органы были здоровы. Людовик прописал режим, и Сальватор приказал Броканте неукоснительно выполнять его.
Неделю спустя Рождественская Роза, руководимая Жюстеном, уже знала все ноты и начала исполнять простенькие пьески.
Правда, занимаясь музыкой, она скорее вспоминала известное, нежели узнавала новое.
Кроме того, под руководством Жана Робера она выучила наизусть несколько самых красивых стихотворений Ламартина и Гюго и читала их с большим чувством, что было просто удивительно.
Наконец, она ежеминутно напоминала Петрусу о его обещании научить ее рисовать.
В тот день, когда мы застали ее позирующей в мастерской Петруса, проходил уже десятый сеанс.
Сальватор заглядывал почти ежедневно. Случилось так, что в этот день он впервые пришел с собакой: Петрус попросил привести Ролана, так как хотел изобразить его в пустующем углу полотна, посвященного Миньоне.
Мы видели, чем закончилась встреча Ролана с Рождественской Розой.
На следующий день, около восьми часов утра, в тот момент как Рождественская Роза поднялась с постели, в дверь трижды постучали, и Баболен пошел открывать: в его обязанности входило впускать посетителей, так как он был младше всех и его комната была расположена ближе других от входной двери.
Тотчас раздался его возглас:
— Это наш друг, господин Сальватор!
Имя Сальватора, всегда производившее в их доме магическое действие, в ту же минуту было радостно подхвачено Брокантой и Рождественской Розой.
— Да, сорванец, это я, — подтвердил Сальватор.
Сальватор вошел, и девочка бросилась ему на шею.
— Здравствуйте, господин Сальватор! — обрадовалась она.
— Здравствуй, дитя мое, — отвечал Сальватор, внимательно вглядываясь в ее порозовевшие щечки; румянец свидетельствовал о том, что либо она стала поправляться, либо у нее начиналась лихорадка.
— А где Брезиль? — спросила девочка.
— Брезиль устал: он бегал всю ночь. Я приведу его в другой раз.
— Здравствуйте, господин Сальватор, — в свою очередь приветствовала гостя Броканта; она обнаружила в своей комнате зеркало и вот уже несколько дней как сочла за благо причесываться. — Эге! Какому счастливому случаю мы обязаны удовольствием принимать вас у себя?
— Сейчас скажу, — отвечал Сальватор, оглядываясь по сторонам. — А пока скажи-ка, Броканта, как ты себя чувствуешь на новом месте?
— Как в истинном раю, господин Сальватор.
— Если не считать того, что в нем поселился дьявол. Впрочем, этот вопрос ты сама будешь улаживать с Господом. Я не вмешиваюсь. Ну, а ты, Рождественская Роза? Нравится тебе здесь?
— Очень! До сих пор не могу поверить, что это не сон, хотя иногда мне кажется, что я жила здесь всегда.
— Значит, ты ничего больше не желаешь?
— Ничего, господин Сальватор, кроме счастья вам и княжне Регине, — отозвалась Рождественская Роза.
— Увы, дитя мое, — проговорил Сальватор, — боюсь, что Бог исполнит твое пожелание только наполовину.
— С вами не случилось несчастья? — забеспокоилась девочка.
— Нет, — ответил Сальватор. — Это как раз счастливая половина твоего пожелания.
— Значит, несчастна княжна? — спросила Рождественская Роза.
— Боюсь, что так.
— Ах, Боже мой! — со слезами на глазах воскликнула девочка.
— Подумаешь! — заметил Баболен. — Она же фея! Стало быть, все образуется.
— Как можно быть несчастной, имея двести тысяч ливров ренты? — с недоумением спросила Броканта.
— Тебе это непонятно, правда, Броканта?
— Нет, могу поклясться! — сказала та.
— Слушай, мать, у меня идея! — воскликнул Баболен.
— Какая?
— Если фея Карита несчастлива, значит, она хочет чего-то такого, что никак не происходит.
— Возможно.
— Так разложи на нее большую колоду!
— С удовольствием! Мы многим ей обязаны. Роза, подай карты.
Роза хотела было исполнить приказание.
Сальватор ее остановил.
— Не сейчас, — сказал он. — Я пришел не за этим.
Он обернулся к старухе:
— Послушай, Броканта, мне надо с тобой поговорить.
— В чем дело, господин Сальватор? — спросила цыганка с беспокойством, никогда ее не оставлявшим; причины этого беспокойства следовало усматривать в указах полиции о колдуньях.
— Ты помнишь последнюю ночь карнавала перед Великим постом?
— Да, господин Сальватор.
— Помнишь, как я приходил к тебе в семь часов утра?
— Отлично помню.
— Помнишь, что предшествовало моему визиту?
— Перед тем как вам прийти, я послала Баболена к школьному учителю в предместье Сен-Жак.
— Совершенно верно. Теперь вспомни-ка хорошенько: зачем ты его посылала к учителю?
— Передать письмо, которое я выловила в канаве на площади Мобер.
— Ты уверена в том, что говоришь?
— Совершенно уверена, господин Сальватор.
— Молчи, ты лжешь!
— Клянусь вам, господин Сальватор…
— Повторяю: ты лжешь! Ты же сама мне говорила, а теперь забыла, что это письмо упало из окна кареты, которая проезжала мимо.
— И правда, господин Сальватор, но я не думала, что это имеет какое-то значение.
— Письмо ударилось о стену и упало возле тумбы, на которой стоял твой фонарь. Ты услышала, как что-то звякнуло о камень, тогда ты взяла в руки фонарь и стала искать.
— Вы, стало быть, тоже там находились, господин Сальватор?
— Ты знаешь, что я всегда нахожусь там… Итак, если письмо ударилось о стену и ты это услышала, значит, в письмо было что-то завернуто.
— В письмо? — переспросила Броканта, догадавшись наконец, куда клонит Сальватор.
— Да, и я тебя спрашиваю, что в него было завернуто.
— Что-то в самом деле в нем было, — отвечала Броканта, — но я уже не помню, что именно.
— Так!.. К несчастью, помню я: в письмо были завернуты часы.
— Правильно, господин Сальватор, маленькие такие часики, уж такие маленькие, такие маленькие…
— … что ты о них забыла! Что ты с ними сделала? Отвечай!
— Что сделала?.. Не помню, — пролепетала Броканта, заслоняя собой Рождественскую Розу, у которой на шее блестела цепочка.
Сальватор схватил старуху за руку и заставил повернуться.
— Отойди-ка! Что это у Рождественской Розы на шее? — спросил он.
— Господин Сальватор… — замялась Броканта. — Это…
— Это часы, которые были завернуты в письмо! — воскликнула девочка, сдергивая цепочку с шеи.
Она протянула часы Сальватору.
— Ты хочешь дать их мне, Розочка? — спросил молодой человек.
— Вы хотели сказать "вернуть их вам", дорогой мой друг! Ведь они не мои, и я могу оставить у себя часы только до тех пор, пока их не потребует хозяин… Возьмите, господин Сальватор! — прибавила девочка со слезами на глазах, потому что в глубине души ей было жаль расставаться с очаровательной безделушкой. — Я их очень берегла, берите!
— Спасибо, малышка! Я забираю у тебя эти часы по причине, известной мне одному…
— О, я не спрашиваю, почему вы их забираете, дорогой господин Сальватор! — перебила его Рождественская Роза.
— Да они же стоят по меньшей мере шестьдесят франков! — вскричала Броканта. — Если я их нашла…
— Я подарю Рождественской Розе другие часы… И ты их будешь любить так же, как эти, правда, дитя мое?
— Даже больше, господин Сальватор, ведь это будет ваш подарок!
— Кроме того, вот тебе пять луидоров, Броканта. Купи ей теплое платье и шляпу. В первый же пригожий день я поведу ее на прогулку: девочке нужен свежий воздух.
— Да, да, да! — запрыгала Рождественская Роза, хлопая в ладоши.
Броканта недовольно ворчала. Но Сальватор пристально на нее взглянул, и она утихла.
Получив часы, ради которых он приходил, Сальватор шагнул к двери. Рождественская Роза взяла его за руку.
— Нет, нет, — возразил Баболен, ревностно исполнявший свои обязанности. — Господина Сальватора должен проводить я!
— Уступи мне на этот раз! — попросила Рождественская Роза.
— А как же я? — огорчился Баболен.
Сальватор сунул ему в руку мелкую монету.
— Останься здесь! — приказал он мальчику.
Сальватор понял, что девочка хочет что-то ему сообщить.
— Идем! — позвал он.
И увел девочку.
Когда они вышли в переднюю, Рождественская Роза бросилась ему на шею и поцеловала его.
— Ах, господин Сальватор! — прошептала она. — Вы так добры! Я вас очень люблю!
Сальватор ласково на нее посмотрел и улыбнулся.
— Ты ничего больше не хочешь мне сказать, Розочка? — спросил он.
— Нет, — удивленно проговорила девочка. — Я хотела вас поцеловать, вот и все.
Сальватор тоже ее поцеловал, и на его губах мелькнула блаженная улыбка: детская ласка оказывала на закаленное мужское сердце такое же действие, как первые солнечные лучи на мерзлую землю.
Он ласково потрепал смуглую щечку Рождественской Розы.
— Спасибо, малышка! — поблагодарил он. — Ты сама не знаешь, как помогла мне!
Он помедлил, глядя на нее и раздумывая, не воспользоваться ли случаем, чтобы спросить о брате, но сказал себе:
"Нет! Сейчас она слишком счастлива… Потом будет видно…"
Он еще раз поцеловал девочку и вышел.
XXIII
STABAT MATER DOLOROSA
С улицы Ульм Сальватор свернул на улицу Урсулинок, потом на улицу Сен-Жак и вышел в предместье.
Читатель, несомненно, догадался, куда он направляется. Подойдя к дому учителя, он позвонил.
Колокольчик висел во втором этаже, чтобы посетители не беспокоили Жюстена во время занятий.
Дверь отворила сестра Жюстена.
Когда Селеста увидела Сальватора, ее бледное лицо порозовело от удовольствия.
— Господин Жюстен дома? — спросил молодой человек.
— Да, — отозвалась девушка.
— В классе или у себя?
— У матери. Входите! Мы как раз говорили о вас, когда вы позвонили.
Членам несчастного семейства нередко случалось говорить о Сальваторе.
Молодые люди поднялись по лестнице, оставили слева опустевшую комнату Мины и вошли к г-же Корби.
У печки, собиравшей вокруг себя всю семью, сидели слепая старуха, добряк Мюллер и Жюстен.
Все было по-прежнему, если не считать, что за полтора месяца каждый состарился лет на десять, в особенности мамаша Корби.
На нее страшно было смотреть: ее лицо пожелтело, словно было из воска, а голова совершенно поседела. Старушка сидела понурившись и даже не поинтересовалась, кто пришел.
Она словно олицетворяла собой страдание; не произнося ни слова, не двигаясь, она оставалась ко всему глуха; лицо ее по-прежнему выражало истинно христианское терпение и самоотречение.
При появлении Сальватора она, узнав его голос, едва заметно кивнула, так что молодой человек мог принять ее за каменную статую Пресвятой Девы у подножия креста.
Славный Мюллер тоже, казалось, окаменел от горя. Старику не давала покоя мысль, что ему первому пришла идея отправить Мину в пансион, что это он дал адрес г-жи Демаре; он во всем винил себя и приходил к Жюстену за утешениями, вместо того чтобы успокаивать своего молодого друга.
Зато Жюстен выглядел не настолько подавленным, как можно было ожидать. В первые дни все свободное от уроков время он проводил у себя в комнате, совершенно убитый горем. Однако после того, как он пережил полное отчаяние, как осознал силу своего горя, самое это горе, так сказать, вернуло его к жизни. Он окунулся в него, словно в настой из горьких трав, почерпнул в нем силы и теперь именно он, казавшийся вначале самым впечатлительным в семье, утешал остальных.
Увидев Сальватора, он встал и пошел ему навстречу.
Сальватор протянул учителю руку, и они обменялись дружеским рукопожатием.
Господин Мюллер предложил гостю стул и обратился к нему с сакраментальным вопросом скорее для очистки совести, чем в надежде услышать благоприятный ответ:
— Что нового?
Со времени отъезда Мины эти слова не сходили с языка всех членов семейства и их друзей.
Если Селеста отправлялась за покупками, Жюстен и мать встречали ее вопросом:
— Что нового?
Если Жюстен выходил куда-нибудь, хотя бы ненадолго, мать и Селеста задавали ему тот же вопрос.
То же бывало и с Мюллером, который ежедневно заходил к ним.
Даже те семьи, что живут в ста шагах от поля боя и трепещут за жизнь своих мужчин, ожидают известий с меньшим нетерпением, чем жаждало новостей наше семейство.
Как мы уже сказали, в этот вечер сакраментальный вопрос задал Сальватору Мюллер.
— Кое-что есть, — коротко ответил тот.
Селеста оперлась о стену, чтобы не упасть; мать вскочила словно подброшенная пружиной; Жюстен рухнул на стул; Мюллер задрожал всем телом.
— Добрые вести? — заикаясь, спросил Мюллер.
Остальные не могли говорить.
— Да! — сказал молодой человек.
— Говорите! Говорите же! — громко закричали все.
— Не ждите от меня слишком многого, я не хотел бы вас разочаровывать. То, что я имею вам сообщить, почти так же печально, как и радостно, почти так же горько, как и приятно. Впрочем, это не имеет значения… Я не хочу лишать вас радости, даже если эта радость чем-то омрачена.
— Говорите! — вскричал Жюстен.
— Говорите! — подхватили остальные.
Сальватор вынул из кармана часики и подал их Жюстену.
— Прежде всего, скажите, друг мой, знакома ли вам эта вещь.
Жюстен с радостным криком схватил часы.
— Минины часики! — вскричал он, осыпая их поцелуями. — Я подарил их ей в последний ее день рождения! Она мне говорила, что очень их любит и не расстается с ними ни днем ни ночью. Как же они попали к вам? Скажите! Рассказывайте же! Как случилось, что она с ними рассталась?
Мать снова села.
Она покачала головой, словно повторяя вслед за Иаковом, возопившим при виде окровавленного платья Иосифа: "Хищный зверь растерзал моего сына!"
— Нет, нет! — поспешил возразить Сальватор, поняв ее жест. — Нет, не волнуйтесь, ваша дочь не умерла! Мина жива!
Все вскрикнули от радости.
— И я ее видел! — прибавил Сальватор.
— Видели?! — воскликнул Жюстен, бросившись молодому человеку на шею и сжав его в объятиях. — Вы видели Мину?
— Да, дорогой мой Жюстен.
— Где?.. Когда?.. Она меня не разлюбила?
— Она вас по-прежнему любит, она вас любит больше, чем когда-либо, — отвечал молодой человек, пытаясь сдержать пыл Жюстена и сохранить невозмутимый вид.
— Она сама так сказала?
— Так она сказала, повторила и настойчиво подтвердила.
— Когда?
— Этой ночью.
— Скажите же скорее, где вы ее видели!
— Вы же не даете мне слова вставить, дорогой мой Жюстен!
— Это верно! — заметил добряк Мюллер, доставая из кармана платок, чтобы вытереть слезы, брызнувшие у него из глаз. — Ты хочешь, чтобы он говорил, Жюстен, а сам не даешь ему рта раскрыть!
— Он бы уже давно обо всем рассказал, если бы ему не мешали, — поддержала старика г-жа Корби и покачала головой.
— Хорошо! — смирился Жюстен и снова сел. — Я вас больше ни о чем не буду спрашивать, дорогой Сальватор. Я слушаю.
— Наберитесь терпения, Жюстен. Итак, преследуя цель, о которой не стану вам рассказывать, я отправился вчера вечером на прогулку за несколько льё от Парижа; это было между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Я находился в парке. Там при свете луны я увидел, как среди деревьев пробирается девушка; она села на скамейку всего в нескольких шагах от того места, где я прятался.
— Это была Мина? — не удержавшись, вскрикнул Жюстен.
— Мина.
— И вы с ней не заговаривали?
— Конечно, говорил, раз она мне сказала, что любит вас по-прежнему.
— Вы правы.
— Да не мешайте! — в нетерпении проговорил Мюллер.
— Брат!.. — взмолилась сестрица Селеста.
Мать снова застыла в молчании и неподвижности.
— Минуту спустя, — продолжал Сальватор, — появился молодой человек и сел рядом с ней.
— О! — вскрикнул Жюстен.
— Я оговорился: он не садился, — поправился Сальватор. — Мина заставила его простоять во все время разговора, и он был вынужден держаться весьма почтительно.
— И этим молодым человеком был граф Лоредан де Вальженез, не так ли?
— Это был граф Лоредан де Вальженез, — подтвердил Сальватор.
— Ах, негодяй! — скрипнув зубами, пробормотал Жюстен. — Если он когда-нибудь мне попадется…
— Тише, Жюстен! — остановил его г-н Мюллер.
— Если вы будете меня перебивать, Жюстен, я не стану дальше рассказывать, — пригрозил Сальватор.
— О нет, нет, друг мой, умоляю!..
— Я не пропустил ни слова из их разговора, и мне стало ясно — подробности я опускаю, — что господин Лоредан де Вальженез раздобыл приказ о вашем аресте.
— Приказ об аресте! — воскликнули все присутствовавшие.
Только г-жа Корби промолчала.
— В чем же его обвиняют? — спросил г-н Мюллер.
— Вот именно: в чем? — переспросил Жюстен.
— Вам вменяется в вину совращение малолетней и укрывательство ее в своем доме — преступление, предусмотренное статьями триста пятьдесят четвертой, триста пятьдесят пятой и триста пятьдесят шестой Уголовного кодекса.
— О негодяй! — не удержался на сей раз славный г-н Мюллер.
Жюстен молчал. Мать, как мы уже сказали, не двигалась и не произносила ни слова: ни один мускул не дрогнул на ее лице.
— Да, большой негодяй! — подтвердил Сальватор. — Но негодяй всесильный и стоящий так высоко, что нам его не достать.
— Однако… — энергично начал Жюстен.
— Однако достать его надо, не правда ли? — сказал Сальватор. — Так думаете вы, так же думаю и я.
— Я пойду к этому человеку! — вскричал Жюстен, вскочив и двинувшись к выходу.
— Если вы к нему пойдете, Жюстен, — заметил Сальватор, — он прикажет своему швейцару задержать вас и препроводить в Консьержери.
— А если пойду я, старик?.. — спросил Мюллер.
— Вас, господин Мюллер, он прикажет своим слугам схватить и отправить в Бисетр.
— Но что же делать? — в отчаянии вскричал Жюстен.
— То же, что наша мать: молиться, — вмешалась сестрица Селеста.
Мать действительно вполголоса творила молитву.
— Вы же с ней говорили! — заметил Жюстен. — Значит, вы можете сообщить нам что-то еще.
— Да, я хотел бы закончить свой рассказ. Мина — образец целомудрия и достоинства… Жюстен! Это святая девушка! Любите ее всей душой!
— О! Я люблю, люблю ее! — воскликнул молодой человек.
— Господин Лоредан ушел, оставив Мину одну. Тогда-то я и решил, что пора показаться. Я подошел к бедной девочке; она стояла на коленях, прося у Бога совета и помощи. Мне довольно было произнести ваше имя… Она спросила, как и вы: "Что делать?" Как и вам, я посоветовал ей надеяться и ждать. Она во всех подробностях рассказала мне о похищении и о том, что за ним последовало, и как, проезжая по парижским улицам, она была вынуждена завернуть часики в письмо и выбросить из кареты, чтобы оно дошло до вас… Я решил, что часы остались у старухи, передавшей вам письмо, отправился к ней и потребовал их вернуть. Броканта все отрицала, а Рождественская Роза вернула мне часы.
Жюстен снова поцеловал часики.
— Остальное вам уже известно, — сказал Сальватор. — Очень скоро я вам скажу, что, по моему мнению, следует предпринять.
С этими словами он поклонился и знаком пригласил Жюстена выйти с ним из комнаты.
Жюстен понял и последовал за Сальватором.
Когда Сальватор выходил, г-жа Корби продолжала сидеть не двигаясь, как и раньше, когда он вошел.
Назад: IX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ЖАКАЛЬ НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО ОН САМ ОШИБАЕТСЯ И ЧТО ИМПЕРАТОР НЕ УМЕР
Дальше: XXIV ПОСВЯЩЕНИЕ
