Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 18. Джузеппе Бальзамо. Часть 1,2,3 1994
Назад: VI АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ
Дальше: XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖИЛЬБЕР УЖЕ НЕ ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЕТ О ПОТЕРЯННОМ ЭКЮ
XIII
ФИЛИПП ДЕ ТАВЕРНЕ
Филипп де Таверне, шевалье де Мезон-Руж, был совершенно непохож на сестру; он отличался редкостной мужской красотой, она была прекрасна как женщина. Его глаза светились нежностью и гордостью; безупречно правильный овал лица, великолепные руки, ноги, достойные женщины, стройная фигура — все в нем было очаровательно.
Как во всех утонченных натурах, стесненных житейскими обстоятельствами, в Филиппе угадывалась печаль, которая, однако, была светлой. Очевидно, этой печалью он был обязан своей природной нежности. Не будь ее, он был бы властен, величествен, недоступен. Вынужденная жизнь среди бедных, равных ему по достатку, так же как среди богатых, равных по происхождению, смягчала его нрав, задуманный Творцом как жестокий, властный, самолюбивый (есть нечто пренебрежительное в благодушии льва).
Едва Филипп успел обнять отца, как Андре, выйдя из оцепенения благодаря радостному потрясению, бросилась молодому человеку на шею.
Все это сопровождалось рыданиями, свидетельствовавшими о том, как рада была этой встрече целомудренная девушка.
Филипп взял за руки Андре и отца и увлек их в гостиную; они остались одни.
— Вы растеряны, отец, а ты, сестра, удивлена, — усадив их рядом с собой, произнес он. — Однако это правда: через несколько минут госпожа дофина прибудет в наш бедный дом.
— Необходимо этому помешать любой ценой, черт меня побери! — вскричал барон. — Если это произойдет, мы навсегда будем опозорены. Если именно здесь ее высочество надеется увидеть образец французской знати, мне ее жаль. Я хочу знать, почему она выбрала именно мой дом?
— О, это целая история, отец.
— История? — переспросила Андре. — Расскажи нам ее, брат!
— Да, настоящая история, которая способна заставить снова поверить в Бога тех, кто забыл имя нашего Спасителя и Отца.
Барон вытянул губы в трубочку, всем своим видом давая понять, что сомневается в милости Высшего Судии людей и их деяний, соблаговолившего, наконец, заметить его, барона де Таверне, и вмешаться в его дела.
Глядя на Филиппа, Андре повеселела и пожала ему руку, благодаря за новость и радуясь за него.
— Брат! Дорогой брат! — шептали ее губы.
— Брат! Дорогой брат! — передразнил барон. — Ей-Богу, она довольна!
— Вы же видите, отец, что Филипп счастлив!
— Господин Филипп — восторженный юнец! А я, к счастью или к несчастью, привык все взвешивать, — проворчал Таверне, с тоской оглядывая убранство гостиной. — Я не вижу в этом ничего веселого!
— Надеюсь, вы измените свое мнение, отец, — сказал молодой человек, — когда узнаете о том, что со мной произошло.
— Ну так рассказывай! — приказал старик.
— Да, да, расскажи, Филипп, — попросила Андре.
— Итак, я находился, как вы знаете, в страсбурском гарнизоне. Как вам, должно быть, известно, ее высочество въехала во Францию через Страсбур.
— Разве можно знать что-нибудь, живя в этой дыре? — пробормотал Таверне.
— Так ты говоришь, дорогой брат, что именно через Страсбур дофина…
— Да! Мы с самого утра ожидали ее, стоя на гласисе под проливным дождем, и промокли насквозь. У нас не было точных сведений о времени прибытия ее высочества. Майор отправил меня в разведку навстречу кортежу. Я проехал около льё, как вдруг на повороте нос к носу столкнулся с первыми всадниками эскорта. Мы обменялись несколькими словами. Ее королевское высочество выглянула из кареты и спросила, как меня зовут.
Мне показалось, что меня окликнули, однако я очень торопился передать долгожданную весть тому, кто меня послал, и летел галопом. Усталости шестичасового ожидания как не бывало.
— А ее высочество? — спросила Андре. — Как она выглядит?
— Она так же молода, как и ты, и прекрасна, словно ангел, — отвечал шевалье.
— Скажи, Филипп… — замялся барон.
— Что, отец?
— Ее высочество похожа на кого-нибудь из твоих знакомых?
— Моих знакомых?
— Да.
— Никто не может быть похож на ее высочество! — восторженно воскликнул молодой человек.
— Подумай хорошенько.
Филипп задумался.
— Нет, — отвечал он.
— Ну… на Николь, может быть?
— Как странно! — вскричал пораженный Филипп. — Да, у Николь в самом деле есть нечто общее с именитой путешественницей. Конечно, сходство весьма отдаленное, Николь до нее далеко! Откуда вам это известно, отец?
— Я узнал об этом от колдуна, клянусь честью!
— От колдуна? — удивился Филипп.
— Да! Он, кстати, предсказал мне твой приезд.
— Чужестранец? — робко спросила Андре.
— Чужестранец… Не он ли стоял рядом с вами, когда я приехал, а потом незаметно удалился?
— Да, да, именно он. Но продолжай рассказывать, Филипп.
— Может, стоило бы подготовиться к визиту? — предложила Андре.
Барон удержал ее за руку.
— Чем больше мы будем готовиться, тем смешнее будем выглядеть, — сказал он. — Продолжай, Филипп, продолжай!
— С удовольствием, отец. Итак, я прискакал в Страсбур и передал сведения. Мы дали знать губернатору, господину де Стенвилю — он незамедлительно явился. Когда предупрежденный вестовым губернатор прибыл на гласис, барабаны забили поход. Впереди показался кортеж, и мы поспешили к Кельским воротам. Я оказался рядом с губернатором.
— Господином де Стенвилем? — переспросил барон. — Подожди-ка, я знавал одного Стенвиля…
— Это родственник министра, господина де Шуазёля.
— Так-так! Продолжай, — приказал барон.
— Ее высочество молода, ей, очевидно, нравятся молодые лица. Когда она с рассеянным видом выслушивала приветствия господина губернатора, ее взгляд остановился на мне; я почтительно отступил на шаг.
«Не этот ли господин был выслан мне навстречу?» — указав на меня, спросила она.
«Вы совершенно правы, ваше высочество», — отвечал господин де Стенвиль.
«Подойдите, сударь», — приказала она.
Я приблизился.
«Как вас зовут?» — спросила госпожа дофина приятным голосом.
«Шевалье де Таверне-Мезон-Руж», — едва мог выговорить я.
«Запишите это имя, дорогая», — приказала ее высочество, обращаясь к старой даме, которую, как я позже узнал, зовут графиня фон Лангерсхаузен, — это гувернантка ее высочества. Она в ту же минуту внесла мое имя в записную книжку.
Затем ее высочество вновь обратилась ко мне:
«Ах, что с вами сделала эта скверная погода! По правде говоря, я упрекаю себя, когда думаю, что вам пришлось столько вынести из-за меня».
— Как это любезно с ее стороны, какие добрые слова! — сложив на груди руки, воскликнула Андре.
— Я запомнил их слово в слово, а также интонацию, выражение лица, с которыми они были произнесены, — все-все-все!
— Прекрасно! Просто превосходно! — пробормотал барон с какой-то особенной улыбкой, в которой сквозило отеческое самодовольство и вместе с тем угадывалось невысокое мнение о женщинах, в том числе и о королевах. — Продолжай, Филипп!
— Что ты ответил? — спросила Андре.
— Ничего. Я поклонился до самой земли, и ее высочество прошла мимо.
— Как? Ничего не ответил? — вскричал барон.
— Я лишился голоса, отец. Душа моя ушла в пятки, я чувствовал, как сильно стучит сердце.
— Какого черта! В твоем возрасте я был представлен принцессе Лещинской; думаешь, я не нашел, что сказать?
— Вы находчивее меня, сударь, — с поклоном отвечал Филипп.
Андре пожала ему руку.
— Я воспользовался отъездом ее высочества, — продолжал Филипп, — и вернулся к себе на квартиру, чтобы привести себя в порядок. Я насквозь промок и чертовски вымазался.
— Бедный! — прошептала Андре.
— Тем временем, — продолжал Филипп, — ее высочество прибыла в ратушу: здесь она принимала приветствия жителей. Когда церемония закончилась, было объявлено, что обед подан, и она села за стол.
Мой друг, майор нашего полка, тот самый, что послал меня навстречу ее высочеству, уверял меня, что принцесса несколько раз пробежала взглядом по рядам офицеров, присутствовавших на обеде.
«Почему я не вижу, — спросила ее высочество после безуспешных попыток заметить того, кого она искала взглядом, — молодого офицера, который выехал мне навстречу утром? Разве ему не передали, что я хочу его поблагодарить?»
Майор выступил вперед.
«Ваше высочество! — заговорил он. — Господин лейтенант де Таверне зашел, должно быть, к себе, чтобы переодеться перед тем, как представиться вашему королевскому высочеству».
Не прошло и нескольких минут, как я вошел в залу. Ее высочество заметила меня.
Она знаком приказала мне подойти, и я приблизился.
«Сударь, — заговорила она, — не согласитесь ли вы сопровождать меня в Париж?»
«О сударыня! — воскликнул я. — Вы оказываете мне великую честь! Однако я состою на службе в страсбурском гарнизоне, и…»
«И…»
«…я только скажу, что страстно желаю этого».
«Кому вы подчиняетесь?»
«Военному губернатору».
«Хорошо, я с ним поговорю».
Она жестом отпустила меня, и я удалился.
Вечером она обратилась к губернатору:
«Не могли бы вы удовлетворить одну мою прихоть, сударь?»
«Скажите мне, что это за прихоть. Это будет приказом для меня, ваше высочество».
«Я не так выразилась: это не прихоть, а скорее клятва, которую я себе дала перед отъездом».
«Для меня это еще более свято. Я слушаю вас, ваше высочество».
«Я дала себе слово взять в свиту первого француза, кем бы он ни оказался, которого я встречу, ступив на французскую землю. Я поклялась осчастливить его и его семью, если, конечно, во власти царствующих особ осчастливить кого бы то ни было» «Царствующие особы выражают Божью волю на земле. Как имя того, кому выпало счастье первым встретить ваше высочество?»
«Это господин де Таверне-Мезон-Руж, молодой лейтенант, предубедивший вас о моем прибытии».
«Мы все будем завидовать господину де Таверне, ваше высочество, — сказал губернатор, — но не станем мешать счастью, которого он удостоен. Он связан присягой — мы освобождаем его от присяги. Он состоит на службе — мы освобождаем его от службы. Он отправится одновременно с вашим королевским высочеством».
В самом деле, в тот день, когда карета ее высочества покинула Страсбур, я получил приказ верхом сопровождать ее. С этого времени я не удаляюсь от дверцы ее кареты.
— Хе-хе, — все еще посмеиваясь, заметил барон. — Как все необычно! Однако ничего невозможного в этом нет!
— Что вы имеете в виду? — наивно спросил молодой человек.
— О, я кое о чем догадываюсь, — продолжал барон, — начинаю догадываться, хе-хе!
— Дорогой брат! — заметила Андре. — Я не совсем понимаю, как вышло, что госпожа дофина пожелала посетить Таверне?
— Сейчас расскажу. Вчера вечером, около одиннадцати, мы прибыли в Нанси. Мы с факелами проехали через весь город. Ее высочество окликнула меня.
«Господин де Таверне, — обратилась она ко мне, — поторопите эскорт».
Я показал знаком, что принцесса желает ехать скорее.
«Я хочу завтра утром выехать пораньше», — прибавила ее высочество.
«Ваше высочество желает завтра успеть побольше проехать?» — спросил я.
«Нет, мне бы хотелось сделать в пути остановку».
Словно какое-то предчувствие шевельнулось у меня в сердце.
«В пути?» — переспросил я.
«Да», — отвечала она.
Я молчал.
«Вы не догадываетесь, где я хочу остановиться?» — с улыбкой продолжала она.
«Нет, ваше высочество».
«Я хотела бы остановиться в Таверне».
«Почему в Таверне?» — воскликнул я.
«Чтобы познакомиться с вашим отцом и сестрой».
«С отцом! С сестрой!.. Как, ваше высочество, вы знаете…»
«Я узнала, — сказала она, — что они живут всего в двухстах шагах от дороги, по которой мы будем следовать. Прикажите остановиться в Таверне».
Меня прошиб пот, я поспешил заметить ее высочеству с понятным вам волнением:
«Ваше королевское высочество! Дом моего отца недостоин чести принимать столь знатную принцессу».
«Почему же?» — поинтересовалась ее высочество.
«Мы бедны».
«От этого прием только выиграет в сердечности и простоте, я в этом уверена! — заметила ее высочество. — Как бы ни был беден дом Таверне, у вас, верно, найдется чашка молока для друга, который желает хоть на минуту забыть, что он, то есть я, эрцгерцогиня Австрии и дофина Франции».
«О ваше высочество!» — только и мог проговорить я, склонившись до земли.
Вот и все. Из почтительности я не осмелился продолжать спор. Я надеялся, что ее высочество забудет о своих намерениях или что ее фантазия развеется поутру вместе со свежим ветром в дороге. Однако этого не произошло. На почтовой станции в Понта-Мусоне ее высочество спросила меня, далеко ли до Таверне. Мне ничего не оставалось, как признаться, что мы всего в трех льё отсюда.
— До чего ты неловок! — вырвалось у барона.
— Что поделаешь!.. Можно было подумать, что дофина догадалась о моем смущении: «Ни о чем не беспокойтесь, — сказала она, — я недолго у вас пробуду. Однако, так как вы угрожаете мне тем, что прием может быть мне неприятен, мы будем квиты, потому что я тоже заставила вас страдать, когда въезжала в Страсбур». Как можно было устоять перед такой любезностью? Научите, отец!
— О, это было совершенно невозможно! — воскликнула Андре. — Да потом, ее высочество, кажется, очень снисходительна и удовольствуется моими цветами и чашкой молока, как она выражается.
— Да, однако ее не могут удовлетворить ни мои кресла, которые обломают ей бока, ни обшивка стен, которая приведет ее в уныние. К черту капризы! Повезло же Франции: ею будет править женщина, которой приходят в голову такие фантазии! Черт побери! Занимается заря будущего необыкновенного правления!
— Отец! Как вы можете говорить подобные вещи о принцессе, которая осыпает нас милостями, оказывает нам такую честь?
— Да она скорее обесчестит меня! — вскричал старик. — Кто сейчас помнит о Таверне? Никто. Славное имя покоится под развалинами Мезон-Ружа. Я лелеял надежду, что оно выйдет на свет в подходящий момент. Так нет же, напрасно я надеялся: явилось юное создание, пожелавшее из прихоти воскресить наше имя, поблекшее, запылившееся, жалкое, ничтожное. А следом за ней прибудут газетчики, которые так и вынюхивают, где бы посмеяться, как бы выудить скандальчик, которыми они только и живут! Уж они распишут в своих грязных листках, как принимали принцессу в лачуге у Таверне! Черт побери, v меня мелькнула мысль!
Последние слова барона заставили молодых людей вздрогнуть.
— Что вы надумали, отец? — спросил Филипп.
— Я неплохо знаю историю, — процедил сквозь зубы барон, — если граф де Медина поджег свой дворец ради удовольствия обнять королеву, то я готов спалить свою лачугу, лишь бы не принимать ее высочество. Пусть приезжает!
Молодые люди услышали последние его слова и беспокойно переглянулись.
— Пусть приезжает! — повторил Таверне.
— Она будет здесь с минуты на минуту, — сообщил Филипп. — Я проехал напрямик через Пьерфитский лес, чтобы выиграть время и опередить кортеж хотя бы на несколько минут. Теперь он, должно быть, совсем близко.
— В таком случае не будем терять времени даром! — воскликнул барон.
С проворством двадцатилетнего юноши он выскочил из гостиной, вбежал на кухню, выхватил из очага пылавшую головню и бросился к ригам с соломой, сухой люцерной и конскими бобами. Он поднес было огонь к вязанке, как вдруг словно из-под земли вырос Бальзамо и схватил его за Руку.
— Что вы делаете? — воскликнул он, вырывая из его рук головню. — Австрийская эрцгерцогиня — не коннетабль де Бурбон, чье присутствие до такой степени оскверняло дом, что его лучше было спалить, чем пустить на порог предателя!
Старик замер, бледный, трясущийся; улыбка исчезла с его лица. Ему понадобилось собрать все свои силы: в ущерб чести, которую он понимал весьма своеобразно, ему предстояло перейти от едва терпимой бедности к полной нищете.
— Идите в дом, сударь, идите! — продолжал Бальзамо. — У вас мало времени, а вы должны еще успеть снять этот шлафрок и одеться более подобающим образом. Барон де Таверне, с которым я познакомился во время осады Филипсбурга, был удостоен большого креста Святого Людовика. Я не знаю костюма, который бы не украсила подобная награда.
— Сударь, — возразил Таверне, — несмотря ни на что, ее высочество увидит то, чего я не хотел бы показать даже вам: она поймет, что я несчастен.
— Будьте спокойны, господин барон, я так ее займу, что она даже не заметит, новый у вас дом или старый, бедный или богатый. Помните о гостеприимстве, сударь: это долг дворянина. Чего ждать ее высочеству от врагов — а их у нее предостаточно, — если друзья будут сжигать свои замки, лишь бы не принимать ее у себя? Не будем предвосхищать грядущих бедствий: всему свое время.
Господин де Таверне повиновался со смирением, которое он уже однажды проявил. Он пошел к детям, обеспокоенным его отсутствием и повсюду его искавшим.
А Бальзамо бесшумно удалился словно для того, чтобы завершить некое начатое дело.
XIV
МАРИЯ АНТУАНЕТТА ЙОЗЕФА, ЭРЦГЕРЦОГИНЯ АВСТРИЙСКАЯ
В самом деле, как сказал Бальзамо, нельзя было терять ни минуты: по пути от главной дороги к дому барона де Таверне, где обычно было безлюдно, послышались оглушительный стук колес, топот копыт, громкие голоса.
Показались три кареты, одна из которых была украшена позолотой и мифологическими барельефами. Однако, несмотря на пышность отделки, она была так же покрыта пылью и грязью, как две другие кареты. Кортеж остановился у ворот, которые распахнул Жильбер. Его широко раскрытые глаза и сильнейшее возбуждение свидетельствовали о необычайном волнении, которое он переживал при виде такого величия.
Двадцать всадников, все как один молодые и блестящие, выстроились перед главной каретой, и из нее вышла девушка. Ей можно было дать лет пятнадцать или шестнадцать, ее волосы были ненапудрены, она носила высокую прическу, возвышавшуюся на целый фут над ее лбом. Ее сопровождал человек, одетый в черное, с широкой орденской лентой на груди.
Мария Антуанетта — это была именно она — прибыла во Францию с репутацией красавицы, что нечасто выпадало на долю принцесс, которым надлежало разделить трон с королями Франции. Было трудно сказать что-либо определенное о ее глазах: не беремся утверждать, что они были очень красивы, однако могли по ее желанию принимать любое выражение, сочетавшее подчас такие противоположные оттенки, как, например, нежность и презрение. Нос ее был правильной формы, верхняя губка была очаровательна, а вот нижняя — аристократическое наследство семнадцати императоров — слишком большая, чрезмерно выдававшаяся вперед и даже чуть отвисшая; она не очень шла к ее милому лицу, если только оно не выражало гнева или возмущения. Цвет лица был восхитителен, нежный румянец просвечивал сквозь прозрачную кожу; ее грудь, шея, плечи были изумительной красоты, руки — античной формы. Поступь ее была твердой, благородной, стремительной, однако, забывшись, она передвигалась вяло, неуверенно и как бы крадучись. Ни одна женщина не могла столь же грациозно, как она, склониться в реверансе. Ни одна королева не умела, как она, приветствовать своих подданных. Кивнув разом нескольким лицам, она могла воздать должное каждому.
В тот день Мария Антуанетта смотрела и улыбалась как обыкновенная женщина, притом женщина счастливая. Она решила забыть хотя бы на один день, что она дофина. Ее лицо было спокойно, в глазах светилась теплая благожелательность. На ней было белое шелковое платье; прекрасные обнаженные руки прятались под плотной кружевной накидкой.
Едва выйдя из кареты, она обернулась, чтобы помочь свитской даме преклонного возраста выйти из кареты. Отказавшись от помощи господина в черном с голубой орденской лентой, она свободно пошла вперед, вдыхая полной грудью свежий воздух и оглядываясь, словно пыталась как можно полнее насладиться редкими минутами свободы, которые могла себе позволить.
— О, какое очаровательное место, до чего хороши деревья, какой прелестный домик! — восклицала она. — Какое, должно быть, счастье дышать свежим воздухом под этими тенистыми деревьями!
В это самое мгновение появился Филипп де Таверне в сопровождении Андре, которая заплела свои длинные волосы в косы и надела шелковое платье цвета льна. Ее вел барон, одетый в парадный камзол голубого бархата, — остатки прежней роскоши. Само собой разумеется, что по совету Бальзамо барон не забыл надеть орденскую ленту Святого Людовика.
Ее высочество остановилась, как только заметила шедших ей навстречу хозяев.
Молодую принцессу окружал ее двор: офицеры, державшие под уздцы лошадей, и придворные, обнажившие головы. Они чувствовали себя свободно, держали друг друга под руки и едва слышно переговаривались между собой.
Бледный от волнения Филипп де Таверне с важным видом приблизился к дофине.
— Ваше высочество! — обратился он к ней. — Имею честь представить вам моего отца, господина барона де Таверне-Мезон-Руж, и мою сестру, мадемуазель Клер Андре де Таверне.
Барон низко поклонился, обнаружив знание того, как надлежит приветствовать королев. Андре присела в грациозном реверансе с присущей ей скромной и ласковой вежливостью, выражая своим видом самое искреннее уважение.
Мария Антуанетта разглядывала молодых людей. Памятуя об их бедности, о которой ее предупреждал Филипп, она догадалась, что им сейчас тяжело.
— Ваше высочество! — с достоинством произнес барон. — Вы оказываете слишком большую честь замку Таверне. Наше скромное жилище не заслужило посещения столь знатной и прекрасной дамы.
— Я знаю, что нахожусь в гостях у старого солдата, защищавшего Францию, — отвечала принцесса. — Моя мать, императрица Мария Терезия, которая вела много войн, рассказывала мне, что у вас в стране самые отважные бывают, как правило, самыми бедными.
С невыразимой грацией она подала свою точеную ручку Андре; та поцеловала ее, преклонив колено.
Барон, находившийся под влиянием своей идеи, не переставал ужасаться при виде огромной свиты, которая должна была вот-вот наводнить его домишко, а ему, барону, даже некуда было их посадить.
Принцесса вывела его из затруднительного положения.
— Господа! — воскликнула она, обращаясь к свите. — Вам не следует терпеть все мои прихоти и не следует пользоваться привилегиями, которыми обладает дофина. Прошу вас ждать меня здесь. Я вернусь через полчаса. Следуйте за мной, дорогая Лангерсхаузен, — обратилась она по-немецки к той даме, которой она помогла выйти из кареты. — Проводите нас, — приказала она господину в черном.
Человек, к которому она обращалась, выглядел необычайно элегантно, хотя на нем было простое платье. Ему было около тридцати лет; это был красивый мужчина с приятными манерами. Он отступил на шаг, пропуская принцессу вперед.
Мария Антуанетта взяла Андре под руку и знаком приказала Филиппу идти рядом с сестрой.
Барон оказался рядом со знатным —* без сомнения! — вельможей, которому принцесса оказывала честь, пригласив сопровождать ее.
— Так вы из рода Таверне-Мезон-Руж? — спросил он барона, с аристократической небрежностью поправляя великолепное жабо из английских кружев.
— Как мне вас называть: сударь или монсеньер? — не уступая в бесцеремонности господину в черном, спросил барон.
— Можете говорить мне просто принц, — отвечал тот, — или ваше высокопреосвященство, если вам так больше нравится.
— Прекрасно! Так вот, ваше высокопреосвященство, я из рода Таверне-Мезон-Руж, самый настоящий Таверне, — произнес барон все тем же насмешливым тоном, который он редко менял.
Его высокопреосвященство, обладавший тактом знатного вельможи, сразу смекнул, что имеет дело с мелкопоместным дворянином.
— Это ваша летняя резиденция? — продолжал он.
— Летняя и зимняя, — воскликнул барон, желавший как можно скорее покончить с неприятным разговором; он сопровождал каждый свой ответ низким поклоном.
Филипп время от времени беспокойно оборачивался и смотрел на отца. Дом неумолимо становился все ближе, угрожающий и жалкий, готовый предстать во всей своей беспощадной нищете.
Барон приготовился было, смиренно протянув руку к парадному крыльцу, пригласить гостей в дом. В это самое мгновение принцесса обратилась к нему:
— Простите, сударь, но мне не хотелось бы заходить в дом. В этой тени так хорошо, я готова провести здесь всю жизнь! Мне надоели комнаты. Вот уже две недели меня принимают в комнатах, а я так люблю свежий воздух, тень деревьев и аромат цветов!
Затем она обратилась к Андре:
— Мадемуазель! Прикажите принести сюда чашку молока, прошу вас!
— Ваше высочество! — воскликнул, бледнея, барон. — Как можно предлагать вам столь скромное угощение?
— Это как раз то, что я люблю. Молоко и свежие яйца — вот чем я любила полакомиться в Шёнбрунне.
Внезапно сияющий и важный Ла Бри в великолепной ливрее, с салфеткой, перекинутой через руку, появился на пороге беседки, обвитой жасмином, прохлада которой, кажется, уже привлекла дофину.
— Ваше королевское высочество, завтрак подан! — провозгласил он с непередаваемым выражением спокойного благоговения.
— О, так я попала к волшебнику! — со смехом воскликнула принцесса.
Она почти бегом устремилась к благоухавшей беседке.
Обеспокоенный барон, забыв об этикете, оставил вельможу в черном и бросился вслед за принцессой.
Филипп и Андре обменивались удивленными и в еще большей степени тревожными взглядами.
Оказавшись под зелеными сводами, принцесса не смогла не выразить изумления.
Барон, шедший за ней следом, облегченно перевел дух.
Андре уронила руки с таким видом, точно спрашивала: «Господи, что все это значит?»
Юная дофина краем глаза наблюдала за этой пантомимой; ум ее был достаточно проницателен, чтобы проникнуть во все тайны, если только сердце уже не подсказывало ей разгадку.
В зарослях ломоноса и жасмина, которые оплели узловатые стволы и густые ветви жимолости, был накрыт продолговатый стол овальной формы, сверкавший белизной узорчатой скатерти и столовым серебром с позолотой.
Десять приборов ожидали столько же сотрапезников.
Их внимание прежде всего привлекло редкое сочетание изысканнейших кушаний.
Тут были экзотические фрукты в сахаре, варенья со всех уголков земли, бисквиты из Алеппо, мальтийские апельсины, лимоны и цитроны невиданных размеров; все это было разложено в огромных вазах. Благородные вина знаменитых на весь мир марок переливались, словно рубины и топазы, в четырех восхитительных графинах персидской работы.
Молоко, заказанное дофиной, было налито в кувшин золоченого серебра.
Принцесса оглянулась на хозяев и заметила, что их лица бледны и растерянны.
Придворные восхищались зрелищем, ни о чем не догадываясь, да и не пытаясь что-либо понять.
— Так вы меня ждали? — обратилась ее высочество к барону де Таверне.
— Я, ваше высочество? — пролепетал он.
— Ну да! За десять минут всего этого не приготовить, а я нахожусь у вас не более десяти минут, не так ли?
С этими словами она взглянула на Ла Бри, словно желая сказать: «Особенно если в распоряжении имеется один-единственный лакей».
— Ваше высочество! — отвечал барон. — Я в самом деле ожидал вашего прибытия, вернее, был о нем предупрежден.
Принцесса обернулась к Филиппу.
— Так, значит, господин Филипп успел вам написать? — спросила она.
— Нет, ваше высочество.
— Никто не знал, что я собираюсь у вас остановиться, даже я. Я скрывала это намерение от самой себя, не желая причинять вам беспокойства, которое я обычно вношу с собой. Я говорила об этом с вашим сыном сегодня ночью. С тех пор он находился при мне, отлучившись лишь час назад. Ему, вероятно, удалось опередить меня всего на несколько минут.
— Да, ваше высочество не больше чем на четверть часа.
— Значит, какая-нибудь добрая фея вам обо мне сообщила? Ваша крестная мать, мадемуазель? — с улыбкой прибавила принцесса, взглянув на Андре.
— Ваше высочество! — произнес барон, жестом приглашая принцессу за стол. — Об этой счастливой случайности нас уведомила не фея, а…
— Кто же? — спросила принцесса, видя, что барон колеблется.
— Клянусь честью, это был некий волшебник!
— Волшебник! Не может быть!
— Я ничего в этом не понимаю, потому что не интересуюсь магией, однако именно ему, сударыня, я обязан возможностью оказать вашему высочеству более или менее приличный прием, — признался барон.
— Так, значит, мы не можем ни к чему прикоснуться, — проговорила Мария Антуанетта, — потому что стоящее перед нами угощение — следствие колдовства. Его высокопреосвященство слишком поторопился, разрезав этот страсбурский пирог, — прибавила она, поворотясь к господину в черном, — мы, конечно, не станем его есть. А вы, моя дорогая, — обратилась она к фрейлине, — не пейте этого кипрского вина. Лучше последуйте моему примеру.
С этими словами дофина налила в золотой кубок воды из пузатого графина с узким горлышком.
— А ведь ее высочество права! — с испугом произнесла Андре.
Не имея понятия о том, что произошло накануне, Филипп дрожал от нетерпения и удивления, переводя взгляд с отца на сестру и пытаясь прочесть в их лицах то, о чем они сами едва догадывались.
— Это противоречит догмату веры, — сказала принцесса, — как бы господин кардинал не согрешил!
— Ваше высочество, — отвечал прелат. — Мы слишком близки к свету — я говорю о… князьях Церкви, чтобы верить в Божий гнев из-за еды; кроме того, мы слишком человеколюбивы, чтобы сжигать на костре любезных колдунов, которые нас так вкусно кормят.
— Не шутите, монсеньер, — произнес барон. — Могу поклясться, что человек, который все это приготовил, — настоящий колдун; примерно с час назад он мне предсказал прибытие ее высочества, а также приезд моего сына.
— С час назад, вы говорите? — переспросила принцесса.
— Да, самое большее.
— И вам хватило этого времени, чтобы накрыть такой стол, выставив фрукты со всех концов земли, приказав доставить вина из Токая, Констанцы, Кипра и Малаги? В таком случае вы еще больший колдун!
— Нет, ваше высочество, это все он.
— Как это он?
— Да, по его приказанию словно из-под земли появился накрытый стол, тот самый, за которым вы сидите!
— Поклянитесь! — потребовала принцесса.
— Клянусь честью! — вскричал барон.
— Да что вы? — совершенно серьезно воскликнул кардинал, отодвинув тарелку. — Я было подумал, что вы шутите.
— Нет, ваше высокопреосвященство.
— Так у вас живет колдун, настоящий колдун?
— Настоящий! Я не удивлюсь, если окажется, что золото на этих приборах — его работа.
— Так ему, верно, известна тайна философского камня! — вскричал кардинал, в глазах которого мелькнула алчность.
— Ах, как это было бы кстати для господина кардинала, — проговорила принцесса, — ведь он всю жизнь его ищет, и все без толку!
— Должен признаться вашему высочеству, — заметил кардинал, — что я не знаю ничего интереснее сверхъестественных вещей, ничего любопытнее вещей невозможных.
— А я, кажется, задела вас за живое, — проговорила принцесса, — у каждого великого человека есть свои тайны, особенно у дипломатов. Предупреждаю вас, что я чрезвычайно сильна в магии, я даже иногда угадываю вещи если не невозможные или сверхъестественные, то, по крайней мере, такие… в которые трудно поверить.
Это был, по-видимому, намек, понятный одному кардиналу: он смутился. Надобно заметить, что когда принцесса с ним заговорила, в ее глазах вспыхнул огонек, свидетельствовавший о бушевавшей в ее душе ярости.
Однако она овладела собой и продолжала:
— Итак, господин де Таверне, покажите же нам для полноты праздника своего чародея. Где он? В какой табакерке вы его прячете?
— Скорее уж он запрячет меня и весь мой дом в какую-нибудь табакерку, ваше высочество! — заметил барон.
— Откровенно говоря, вы раздразнили мое любопытство, — призналась Мария Антуанетта. — Я желаю его видеть!
Мария Антуанетта умела придавать очарование своим речам, однако тон у нее был властный. Барон, оставшись стоять вместе с сыном и дочерью и прислуживая принцессе, это уловил. Он подал знак Ла Бри, который, вместо того чтобы ухаживать за именитыми гостями, вознаграждал себя за двадцать лет службы без жалования тем, что рассматривал их, разинув рот.
Ла Бри поднял глаза.
— Ступайте к господину барону Джузеппе Бальзамо, — приказал Таверне, — и передайте ему, что ее высочество желает его видеть.
Ла Бри исчез.
— Джузеппе Бальзамо! — повторила принцесса. — Какое нeoбычноe имя, не правда ли?
— Джузеппе Бальзамо! — задумчиво повторил кардинал. — Мне кажется, я уже слышал это имя.
Пять минут прошли в полной тишине.
Внезапно Андре вздрогнула: она раньше других услыхала шаги.
Ветви раздвинулись: Джузеппе Бальзамо оказался лицом к лицу с Марией Антуанеттой.
ХV
МАГИЯ
Бальзамо низко поклонился. Подняв умные, выразительные глаза, он остановил почтительный взгляд на принцессе, ожидая ее вопросов.
— Если вы тот человек, о котором нам только что рассказывал господин де Таверне, — проговорила Мария Антуанетта, — то подойдите ближе, чтобы мы могли видеть, как выглядит колдун.
Бальзамо сделал еще шаг и снова поклонился.
— Вы занимаетесь тем, что предсказываете будущее? — спросила дофина, рассматривая Бальзамо с любопытством, видимо большим, чем она бы хотела показать, и продолжая маленькими глотками пить молоко.
— Я не занимаюсь этим, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, — мне случается предвидеть, вот и все.
— Мы воспитаны в святой вере, — сказала принцесса, — единственная тайна, в которую мы верим, — это таинства католической церкви.
— Они достойны всякого уважения, — почтительно проговорил Бальзамо. — Однако господин кардинал де Роган может, как князь Церкви, сказать вашему высочеству, что это не единственные таинства, заслуживающие уважения.
Кардинал вздрогнул: он никому из присутствовавших не назвал своего имени, никто его не произносил, однако незнакомцу оно было известно.
Казалось, Мария Антуанетта не обратила на это обстоятельство никакого внимания.
— Вы не можете не признать, что это единственные таинства, которые нельзя опровергнуть, — сказала она.
— Наряду с верой существует уверенность, ваше высочество, — все так же почтительно и вместе с тем твердо заявил Бальзамо.
— Вы выражаетесь слишком туманно, господин колдун. Я настоящая француженка душой, но пока еще не разумом: я не очень хорошо понимаю тонкости языка. Правда, мне обещали, что господин де Бьевр займется со мной. Однако пока я вынуждена просить вас не говорить загадками, если вы хотите, чтобы я вас понимала.
— А я осмелюсь просить у вашего высочества позволения оставаться непонятым, — с грустной улыбкой возразил Бальзамо, качнув головой. — Мне бы так не хотелось приоткрывать великой принцессе будущее, которое, возможно, не оправдает ее надежд.
— О, это уже серьезно! — проговорила Мария Антуанетта. — Господин желает раззадорить мое любопытство, чтобы я велела ему предсказать свою судьбу!
— Напротив, Боже сохрани, если я буду вынужден это сделать! — холодно возразил Бальзамо.
— Неужели? — рассмеялась принцесса. — А вам что же, не хочется?
Смех ее постепенно затих: присутствовавшие молчали — они находились под влиянием необыкновенного человека, который привлекал к себе всеобщее внимание.
— Признайтесь откровенно! — сказала принцесса.
Бальзамо молча поклонился.
— Говорят, вы предсказали мое прибытие в дом господина де Таверне? — с едва заметным нетерпением продолжала Мария Антуанетта.
— Да, ваше высочество.
— Как это было, барон? — обратилась дофина к Таверне. Ей не хотелось продолжать разговор с Бальзамо. Она уже пожалела, что начала его, но не могла остановиться.
— Ваше высочество! — воскликнул барон. — Клянусь Небом, все было очень просто: господин Бальзамо смотрел в стакан с водой…
— Это правда? — взглянув на Бальзамо, спросила она.
— Да, ваше высочество, — отвечал тот.
— В этом и состоит все ваше колдовство? Это, по крайней мере, неопасно, лишь бы ваши предсказания были столь же безобидны.
Кардинал улыбнулся.
Барон приблизился к принцессе.
— Вашему высочеству нечему учиться у господина де Бьевра, — заметил он.
— Дорогой хозяин! — весело проговорила принцесса. — Не льстите мне или, напротив, говорите смелее. Я не сказала ничего особенного. Давайте вернемся к нашему разговору, — обратилась она к Бальзамо.
Казалось, что-то влечет ее к нему помимо воли: так порой тянет к месту, где нас ожидает несчастье.
— Раз вы прочли будущее господина барона в стакане воды, не могли бы вы и мне предсказать судьбу… ну хоть, скажем… читая в графине с водой?
— Конечно, ваше высочество, — сказал Бальзамо.
— Отчего же вы с самого начала отказывались?
— Будущее неясно, ваше высочество, а я заметил небольшое облачко…
Бальзамо замолчал.
— И что же? — спросила дофина.
— Как я уже имел честь сообщить вашему высочеству, мне не хотелось огорчать вас.
— Вы видели меня раньше? Мы где-то встречались?
— Я имел честь видеть ваше высочество, когда вы еще были ребенком. Это было у вас на родине, вы стояли рядом с вашей матерью.
— Вы видели мою мать!
— На мою долю выпала эта честь. Ваша матушка — могущественная королева.
— Императрица, сударь!
— Я хотел сказать, что она — королева сердцем и разумом, однако…
— Что за недомолвки, сударь, да еще когда речь идет о моей матери!
— И у великих людей, ваше высочество, бывают слабости, в особенности, когда они думают, что дело идет о счастье их детей, — вот что я имел в виду.
— Надеюсь, потомки не заметят ни единой слабости у Марии Терезии, — возразила Мария Антуанетта.
— Потому что история никогда не узнает того, что известно императрице Марии Терезии, вашему высочеству и мне.
— У нас троих есть общая тайна? — с пренебрежительной улыбкой спросила принцесса.
— Да, ваше высочества, она принадлежит нам троим, — спокойно отвечал Бальзамо.
— Что же это за тайна?
— Если я отвечу вам вслух, это перестанет быть тайной.
— Все равно, говорите.
— Ваше высочество настаивает?
— Да.
Бальзамо поклонился.
— В Шёнбруннском дворце, — сказал он, — есть кабинет, который носит название Саксонского благодаря стоящим там восхитительным фарфоровым вазам.
— Да, и что же? — спросила принцесса.
— Этот кабинет является частью личных апартаментов ее величества императрицы Марии Терезии.
— Вы правы.
— В этом кабинете она имеет обыкновение заниматься частной перепиской…
— Да.
— Сидя за великолепным, работы Буля, бюро, который был подарен императору Францу Первому королем Людовиком Пятнадцатым…
— Все, что вы до сих пор сказали, верно. Однако то, о чем вы говорите, может знать кто угодно.
— Наберитесь терпения, ваше высочество. Однажды, около семи утра, когда императрица еще не вставала, ваше высочество вошли в этот кабинет через дверь, известную лишь вашему высочеству, так как из всех августейших дочерей ее величества императрицы ваше высочество — самая любимая.
— И что дальше, сударь?
— Вы, ваше высочество, подошли к бюро. Ваше высочество, должно быть, помнит об этом, потому что с тех пор прошло ровно пять лет.
— Продолжайте.
— Вы, ваше высочество, подошли к бюро, где лежало незапечатанное письмо, которое императрица написала накануне.
— И что же?
— Ваше высочество прочли это письмо.
Принцесса слегка покраснела.
— Прочтя письмо, ваше высочество остались им недовольны, потому что потом вы взяли перо и собственноручно…
Казалось, Мария Антуанетта почувствовала стеснение в груди. Бальзамо продолжал:
— Ваше высочество зачеркнули три слова.
— Какие же это были слова? — с живостью спросила дофина.
— Это были первые слова письма.
— Я вас не спрашиваю, где были эти слова, я спрашиваю, что они выражали.
— Должно быть, слишком сильную привязанность к лицу, которому было адресовано письмо. Вот в чем заключалась слабость, о которой я говорил и которую в определенных обстоятельствах можно было бы вменить вашей матери в вину.
— Так вы помните эти три слова?
— Да, я их помню.
— Вы можете их повторить?
— Разумеется.
— Повторите.
— Вслух?
— Да.
— «Мой дорогой друг».
Закусив губу, Мария Антуанетта побледнела.
— Не желает ли ваше высочество, — спросил Бальзамо, — чтобы я сказал, кому было адресовано письмо?
— Нет, я хочу, чтобы вы мне это написали.
Бальзамо достал из кармана записную книжку с золотой застежкой, написал на первом листке несколько слов золотым карандашом, оторвал листок и с поклоном протянул его принцессе.
Мария Антуанетта взяла листок и прочла:
«Письмо было адресовано любовнице короля Людовика Пятнадцатого маркизе де Помпадур», Принцесса удивленно взглянула на человека, выражавшегося так ясно, четко, почти не испытывая волнения. Разговаривая с ней, Бальзамо почтительно кланялся, но она чувствовала, что он подчиняет ее себе.
— Все это правда, сударь, — сказала она, — и, хотя мне неизвестно, каким образом вы узнали все эти подробности, я готова повторить во всеуслышание, потому что не умею лгать: все это правда.
— В таком случае, — сказал Бальзамо, — прошу позволения вашего высочества откланяться. Надеюсь, ваше высочество убедились в безобидности моих премудростей?
— Отнюдь нет, сударь, — возразила задетая за живое принцесса, — чем больше я убеждаюсь в вашей премудрости, тем больше настаиваю на том, чтобы вы предсказали мне судьбу. Вы ведь говорили о прошлом, а я хочу знать, что меня ожидает в будущем.
Принцесса разволновалась, чего ей не удалось скрыть от присутствовавших.
— Я готов, — согласился Бальзамо, — однако осмелюсь просить ваше высочество не торопить меня.
— Я никогда не повторяю дважды «я хочу», а вы помните, сударь, что я однажды уже произнесла эти слова.
— Позвольте мне хотя бы посоветоваться с оракулом, — умоляюще проговорил Бальзамо. — Я должен узнать, могу ли я открыть будущее вашему высочеству.
— Доброе ли, плохое ли, я хочу его знать, вы меня поняли, сударь? — продолжала Мария Антуанетта. — В хорошее предсказание я не поверю, сочтя его за лесть. Плохое буду считать предупреждением. Но каким бы ни было ваше предсказание, обещаю, что буду вам за него признательна. Итак, начинайте.
Принцесса произнесла последние слова тоном, не допускавшим ни возражений, ни промедления.
Бальзамо взял пузатый графин с узким и коротким горлышком — мы о нем уже упоминали — и поставил на золотую чашу.
Вода осветилась, запрыгали зайчики, отражаясь в перламутровых стенках сосуда и в сверкавшей воде. Казалось, пристальный взгляд прорицателя читал таинственные знаки, начертанные в глубине сосуда.
Все смолкло.
Бальзамо поднял хрустальный графин и, в последний раз внимательно на него взглянув, опустил на стол и покачал головой.
— Что там? — спросила дофина.
— Не смею сказать, — отвечал Бальзамо.
Выражение лица принцессы словно говорило: «Ну, подожди, я умею заставить заговорить даже тех, кто предпочитает молчать».
— Потому что вам нечего мне сказать? — громко спросила она.
— Есть вещи, которые никогда не должно говорить царствующим особам, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, всем своим видом давая понять, что готов ослушаться даже приказания принцессы.
— В особенности, — продолжала она, — когда они выражаются в слове «нечего».
— Меня останавливает совсем не это, ваше высочество, скорее напротив.
Дофина презрительно усмехнулась.
Бальзамо казался смущенным. Кардинал смеялся ему в лицо; барон, подходя к нему, проворчал:
— Ну вот, мой колдун истощился: ненадолго его хватило. Теперь недостает только, чтобы на наших глазах все эти золотые чашки превратились в фиговые листки, как в восточной сказке.
— Я бы предпочла простые фиговые листки всему этому великолепию, устроенному господином Бальзамо ради того, чтобы быть мне представленным.
— Ваше высочество! — сказал Бальзамо, заметно побледнев. — Соблаговолите припомнить, что я не добивался этой чести.
— Ах, сударь, совсем не трудно было догадаться, что я захочу вас увидеть.
— Простите его, ваше высочество, — едва слышно пролепетала Андре, — он думал, что поступает хорошо.
— А я вам говорю, что он поступил дурно, — возразила принцесса так тихо, что ее слышали только Бальзамо и Андре. — Неприлично высказывать свое превосходство, унижая старика. А когда наследница французского престола готова пить из оловянной кружки, принадлежащей честному дворянину, ее не следует заставлять брать в руки золотой кубок шарлатана.
Бальзамо выпрямился, вздрогнув, как от укуса змеи.
— Ваше высочество, — взволнованным голосом обратился он к принцессе, — я готов предсказать вам будущее, раз вы, в ослеплении, настаиваете на этом.
Бальзамо произнес последние слова столь строгим и угрожающим тоном, что присутствовавшие почувствовали, как холодок пробежал у них по спинам.
Юная эрцгерцогиня заметно побледнела.
— Gieb ihm kein Gehor, meine Tochter, — обратилась к ней по-немецки старая фрейлина.
— Lass sie horen, sie hat wissen gewollen, und so soil sie wissen! — возразил Бальзамо.
Слова, произнесенные на языке, понятном всего нескольким лицам, сообщили происходившему еще большую таинственность.
— Итак, — проговорила принцесса, не слушая возражений старой воспитательницы, — пусть говорит. Если я ему прикажу замолчать, он подумает, что я его боюсь.
Едва были произнесены эти слова, как на губах Бальзамо мелькнула мрачная усмешка.
— Так я и думал, — прошептал он, — пустое бахвальство.
— Говорите, — приказала принцесса, — говорите, сударь.
— Ваше королевское высочество по-прежнему настаивает, чтобы я говорил?
— Я никогда не отказываюсь от принятого решения.
— Что же, ваше высочество, я готов, но нас никто не должен слышать, — со вздохом проговорил Бальзамо.
— Пусть будет так, — согласилась принцесса. — Я отрежу пути к отступлению. Оставьте нас.
Повинуясь ее жесту, относившемуся ко всем, присутствовавшие удалились.
— Это один из способов, — поворачиваясь к Бальзамо, заметила принцесса, — добиться аудиенции, не так ли, сударь?
— Не пытайтесь меня задеть, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, — я не более чем орудие в руках Божьих, которым Господь пользуется для того, чтобы вас просветить. Не дразните судьбу, иначе она ответит вам тем же: она сумеет за себя отомстить. А я только передаю ее волю. Так не пытайтесь направить на меня свой гнев за то, что я сопротивляюсь: он к вам вернется. Но не мне отвечать за несчастья, о которых я призван вас известить.
— Так меня ждут несчастья? — удивилась принцесса; почтение, с которым говорил Бальзамо, смягчило и обезоружило ее.
— Да, ваше высочество, и очень большие несчастья, — с показным смирением прибавил он.
— Расскажите мне об этом подробнее.
— Попытаюсь.
— Итак?
— Задавайте мне вопросы.
— Будет ли счастлива моя семья?
— О какой из них вы спрашиваете: о той, которую вы оставили, или о той, которая у вас будет?
— Я спрашиваю о своей настоящей семье: о матери Марии Терезии, брате Иосифе, сестре Каролине.
— Ваши несчастья их не коснутся.
— Так они ожидают одну меня?
— Вас и вашу новую семью.
— Не могли бы вы сказать точнее, о каких несчастьях идет речь?
— Мог бы.
— В королевской семье три принца, не так ли?
— Совершенно верно.
— Герцог Беррийский, граф Прованский и граф д’Артуа.
— Совершенно верно.
— Какая судьба их ожидает?
— Все они будут царствовать.
— Означает ли это, что у меня не будет детей?
— Нет, будут.
— У меня не будет сыновей?
— Будут и сыновья.
— Мне будет суждено пережить их?
— Вам будет жаль потерять одного, вы также пожалеете, что другой останется жить.
— Буду ли я любима супругом?
— Он будет вас любить.
— Сильно?
— Слишком сильно.
— Какие же несчастья могут мне угрожать, позвольте вас спросить, если я буду любима супругом и меня будет поддерживать моя семья?
— Вам этого будет недостаточно.
— Мне останется еще любовь и поддержка подданных.
— Любовь и поддержка подданных!.. Да ведь это океан во время затишья… А вам не приходилось, ваше высочество, видеть бушующий океан?
— Я буду делать добро и помешаю разразиться буре, а если она начнется — я поднимусь на ее волне.
— Чем выше волна, тем глубже открывающаяся бездна.
— Со мной будет Бог.
— Бог не защищает тех, кого обрек на гибель.
— Что вы хотите этим сказать? Разве мне не суждено быть королевой?
— Напротив, сударыня, но лучше бы вас миновала чаша сия.
Молодая женщина презрительно улыбнулась.
— Слушайте, ваше высочество, и вспоминайте, — проговорил Бальзамо.
— Я вас слушаю, — сказала дофина.
— Обратили ли вы внимание, — продолжал прорицатель, — на гобелен, висевший в той комнате, в которой вы провели свою первую ночь на французской земле?
— Да, — вздрогнув, отвечала принцесса.
— Что было изображено на гобелене?
— Избиение младенцев.
— Признайтесь, что зловещие лица убийц запечатлелись в памяти вашего высочества!
— Да, запечатлелись.
— Хорошо. А скажите, вы ничего не заметили во время грозы?
— Молния угодила в дерево слева от меня, и, падая, оно едва не раздавило мою карету.
— Вот это и есть предзнаменования, — мрачно произнес Бальзамо.
— Роковые предзнаменования?
— Мне кажется, трудно истолковать их иначе.
Принцесса уронила голову на грудь и замолчала.
— Какая смерть ожидает моего супруга? — собравшись с духом после короткой паузы спросила она.
— Он будет обезглавлен.
— Как умрет граф Прованский?
— Без ног.
— Как умрет граф д’Артуа?
— Потеряв двор.
— А я?
Бальзамо покачал головой.
— Говорите… — настаивала принцесса, — говорите же!
— Мне нечего вам сказать.
— Я жду вашего ответа! — воскликнула охваченная дрожью Мария Антуанетта.
— Помилуйте, ваше высочество!
— Говорите же, — повторила принцесса.
— Ни за что, ваше высочество, никогда!
— Говорите! — угрожающе проговорила Мария Антуанетта. — Говорите, или я подумаю, что все это не более чем забавная комедия. Но тогда берегитесь: с дочерью Марии Терезии, женщины, которая держит в своих руках жизнь тридцати миллионов человек, шутки плохи!
Бальзамо молчал.
— Так вы ничего больше не знаете, — презрительно пожав плечами, сказала принцесса. — Или, вернее, вы исчерпали свое воображение.
— Повторяю, мне известно все, ваше высочество, — возразил Бальзамо, — и раз вы настаиваете…
— Да, я требую!
Бальзамо взял графин, стоявший на золотой тарелке, и перенес его в темное место в беседке, где из искусно обтесанных камней было сложено нечто вроде грота. Взяв затем эрцгерцогиню за руку, он увлек ее под темные своды грота.
— Вы готовы? — спросил он принцессу, напуганную его неожиданными действиями.
— Да.
— Опуститесь на колени, ваше высочество, на колени: молите Бога, чтобы он уберег вас от развязки, которая вам уготована.
Дофина машинально опустилась на колени.
Бальзамо коснулся палочкой хрустального сосуда, в котором отчетливо стало видно чье-то мрачное и ужасное лицо. Мария Антуанетта попыталась подняться, пошатнулась и упала. Вскрикнув, она потеряла сознание.
Барон вбежал и увидел, что принцесса лежит без чувств.
Спустя несколько минут она пришла в себя.
Она схватилась за голову, будто что-то припоминая.
С невыразимым ужасом она вскричала:
— Графин! Графин!
Барон подал ей графин. Вода в нем была чиста и прозрачна.
Бальзамо исчез.
XVI
БАРОН ДЕ ТАВЕРНЕ НАЧИНАЕТ ВЕРИТЬ, ЧТО ЗАГЛЯНУЛ В БУДУЩЕЕ
Как мы уже сказали, барон де Таверне первым заметил, что ее высочество потеряла сознание: все это время он держался наготове, более других обеспокоенный тем, что должно было произойти между нею и колдуном. Он услыхал крик, вырвавшийся из груди ее высочества, и увидел удалявшегося Бальзамо; барон бросился к ней на помощь.
Придя в себя, дофина прежде всего потребовала показать ей графин; затем велела не трогать колдуна. Приказание принцессы последовало вовремя: Филипп де Таверне, словно разъяренный тигр, уже напал на его след, но голос принцессы остановил пылкого юношу.
Фрейлина принцессы подошла к ней и заговорила по-немецки, но га не отвечала на вопросы, сказав только, что Бальзамо ничем ее не оскорбил, и прибавила, что утомление от долгого пути, а также прошедшая накануне гроза послужили, по-видимому, причиной нервной лихорадки.
Ее слова были переданы г-ну де Рогану, ожидавшему объяснений, но не осмеливавшемуся расспрашивать принцессу.
Придворные обычно вполне довольствуются отговорками: ответ не мог быть принят, однако всех, казалось, удовлетворил. Филипп подошел к ней.
— Ваше высочество! — заговорил он. — Я пришел выполнить ваше приказание и, к моему огромному сожалению, должен вам напомнить, что полчаса, которые вы рассчитывали здесь провести, уже истекли. Лошади поданы.
— Хорошо, — отвечала она с небрежностью, вполне извинительной в ее состоянии. — Однако я возвращаюсь к своему первому намерению. Я не могу сейчас ехать… Мне бы хотелось отдохнуть несколько часов; надеюсь, сон восстановит мои силы.
Барон побледнел. Андре беспокойно взглянула на отца.
— Ваше высочество знает, что мой кров совершенно недостоин вас, — пролепетал барон де Таверне.
— Прошу вас не беспокоиться, — слабеющим голосом отвечала принцесса. — Все будет хорошо, только бы мне отдохнуть.
Андре стремглав бросилась приводить свою комнату в порядок. Ее комната была не самой большой и, может быть, не самой нарядной; однако в комнате любой девушки благородного происхождения, каковой и являлась Андре, даже столь же бедной, как Андре, есть всегда нечто кокетливое, что не может не радовать глаз любой другой женщины.
Все засуетились вокруг принцессы. Печально улыбаясь и не имея сил говорить, она жестом отпустила всех, давая понять, что желает остаться одна.
Придворные удалились. Мария Антуанетта провожала их взглядом до тех пор, пока они не исчезли из виду. Тогда она уронила затуманенную голову на свою прелестную ручку.
Неужто и в самом деле то были зловещие предзнаменования, сопровождавшие ее прибытие во Францию? Комната в Страсбуре, в которой она остановилась, впервые вступив на французскую землю, где ей предстояло занять трон, поразила ее гобеленом, изображавшим избиение младенцев; гроза, повалившая накануне дерево рядом с ее каретой; наконец, предсказания человека столь необычайного, за которыми последовало страшное видение в сосуде, о чем дофина, по-видимому, решила никому не рассказывать.
Минут десять спустя возвратилась Андре и сообщила, что комната принцессы готова. Запрет дофины на Андре не распространялся, и она смело шагнула под своды грота.
Она несколько минут стояла перед принцессой, не осмеливаясь заговорить. Казалось, ее высочество погрузилась в глубокое раздумье.
Наконец Мария Антуанетта подняла голову и, улыбнувшись, жестом приказала ей говорить.
— Комната ее высочества готова, — объявила она. — Умоляю ваше высочество быть…
— Большое спасибо, — перебила ее принцесса. — Позовите, пожалуйста, графиню фон Лангерсхаузен и проводите нас.
Андре пошла звать старую фрейлину, которая торопливо подошла к принцессе.
— Подайте мне руку, дорогая Бригитта, — обратилась к ней Мария Антуанетта по-немецки, — признаться, я чувствую, что не смогу дойти одна.
Графиня исполнила приказание принцессы; Андре тоже протянула ей руку.
— Так вы понимаете немецкую речь, мадемуазель? — обратилась к ней Мария Антуанетта.
— Да, ваше высочество, — отвечала Андре по-немецки, — понимаю и говорю немного.
— Превосходно! — радостно воскликнула дофина. — Мне это очень важно.
Андре не посмела расспрашивать свою августейшую гостью о ее намерениях, несмотря на страстное желание о них узнать.
Опираясь на руку г-жи фон Лангерсхаузен, принцесса медленно направилась к выходу. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног.
Дойдя до проема, она услыхала голос г-на де Рогана:
— Как, господин де Стенвиль! Вы настаиваете на том, чтобы говорить с ее королевским высочеством, несмотря на ее приказание никого не впускать?
— Это совершенно необходимо, — отвечал непреклонный губернатор, — я уверен в том, что ее высочество меня извинит.
— Право, не знаю, должен ли я…
— Господин де Роган! Пропустите господина губернатора, — приказала принцесса, появляясь в проеме грота, прятавшегося в зелени. — Войдите, господин де Стенвиль.
Никто не осмелился ослушаться приказания Марии Антуанетты: придворные расступились, пропуская родственника всесильного министра, крепко державшего в руках всю Францию.
Господин де Стенвиль окинул взглядом присутствовавших, давая понять, что хочет говорить с глазу на глаз. Мария Антуанетта поняла, что губернатор собирается сообщить ей нечто важное. Ей не пришлось приказывать оставить их одних: придворные удалились.
— Депеша из Версаля, ваше высочество, — вполголоса сообщил г-н де Стенвиль, подавая принцессе письмо, которое он прятал под украшенной вышивкой шляпой.
Принцесса прочла на конверте:
«Господину барону де Стенвилю, губернатору Страсбура».
— Письмо адресовано не мне, а вам, — заметила она, — прочтите его мне, если там есть что-нибудь, касающееся меня.
— Письмо в самом деле послано на мой адрес, ваше высочество, однако в уголке, взгляните, стоит условный знак моего родственника господина де Шуазёля, который указывает на то, что письмо предназначено лично вашему высочеству.
— Да, да, вы правы, вот крестик, я его не сразу заметила. Дайте мне письмо.
Принцесса распечатала письмо и прочла:
«Вопрос о представлении ко двору госпожи Дюбарри решен при условии, что она найдет „крестную“. Нам остается надеяться, что это ей не удастся. Наиболее верный способ помешать назначению — ускорить прибытие Вашего высочества. Как только Ваше высочество будет в Версале, никто не осмелится предлагать подобную нелепость».
— Прекрасно! — воскликнула принцесса, в глазах которой не отразилось ни малейшего волнения. Казалось, письмо нисколько ее не заинтересовало.
— Не желает ли ваше королевское высочество отдохнуть? — робко спросила Андре.
— Нет, благодарю вас, мадемуазель, — отвечала эрцгерцогиня, — свежий воздух придал мне сил. Взгляните, как я бодра и весела.
Она отпустила руку графини и сделала несколько быстрых шагов, будто ничего не произошло.
— Лошадей! — приказала она. — Я еду.
Господин де Роган с удивлением взглянул на г-на де Стенвиля, словно ожидая от него объяснений столь резкой перемене.
— Дофин сгорает от нетерпения, — шепнул губернатор на ухо кардиналу.
Он так ловко это сделал, что г-н де Роган принял ложь за пустую болтовню губернатора и остался весьма этим доволен.
Что же касается Андре, то отец давно приучил ее воспринимать с уважением любые прихоти коронованных особ, и сейчас она тоже отнеслась спокойно к причудам Марии Антуанетты, которая повернулась к ней и, всем своим видом выражая исключительную благосклонность, сказала:
— Благодарю вас, мадемуазель, я очень тронута вашим гостеприимством.
Затем она обратилась к барону:
— Должна вам сообщить, что, покидая Вену, я поклялась осчастливить первого француза, которого встречу, как только окажусь во Франции. Этим французом оказался ваш сын… Но я на этом не остановлюсь: мадемуазель… Как зовут вашу дочь?
— Андре, ваше высочество.
— Мадемуазель Андре не будет забыта…
— О, ваше высочество! — прошептала девушка.
— Да, да, я хочу, чтобы она стала фрейлиной. Таким образом, мы сдержим нашу клятву, не так ли, барон?
— О, ваше высочество! — вскричал барон, чьи самые заветные мечты исполнялись. — Тут нам нечего беспокоиться: наша семья гораздо более знатна, чем богата… хотя… столь высокая честь…
— Вы ее заслужили! Брат будет сражаться за короля на поле брани, сестра будет служить принцессе во дворце; советы отца научат сына верности, а дочь — добродетели… У меня будут достойные слуги, не так ли, сударь? — продолжала Мария Антуанетта, обратившись к молодому человеку, который, преклонив колени, внимал ей затаив дыхание.
— Однако… — пробормотал барон, к которому вернулась способность рассуждать.
— Да, понимаю, — сказала принцесса, — вам необходимо собраться в дорогу.
— Разумеется, ваше высочество, — отвечал Таверне.
— Я с вами согласна, но сборы должны быть скорыми.
Грустная улыбка мелькнула на губах Андре и Филиппа; барон горько усмехнулся, но взял себя в руки, щадя самолюбие семейства Таверне.
— Нет, в самом деле, я сужу по усердию, с каким вы пытались мне услужить, — прибавила принцесса. — Кстати, вот что: я вам оставлю одну из своих карет, и вы меня догоните. Господин губернатор, подойдите.
Губернатор приблизился.
— Я оставляю одну карету господину де Таверне, — я беру его вместе с мадемуазель Андре в Париж, — сказала принцесса. — Назначьте кого-нибудь, кто мог бы сопровождать карету и в случае необходимости подтвердить, что она из моего эскорта.
— Сию минуту, ваше высочество, — отвечал барон де Стенвиль. — Подойдите, господин де Босир.
Молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти с умными живыми глазами уверенной походкой вышел из рядов сопровождавших и подошел, обнажив голову.
— Вы отвечаете за карету, предназначенную для барона де Таверне, — сказал губернатор. — Вам надлежит сопровождать ее.
— Постарайтесь, чтобы карета как можно скорее нас нагнала, — прибавила принцесса. — Разрешаю вам в случае надобности удвоить прогонные.
Барон и его дети рассыпались в выражениях благодарности.
— Столь поспешный отъезд, надеюсь, не причинит вам слишком много хлопот? — спросила принцесса.
— Мы рады служить вашему высочеству! — отвечал барон.
— Прощайте, прощайте, — с улыбкой сказала дофина. — Едемте, господа!.. Господин Филипп, садитесь на коня!
Филипп поцеловал у отца руку, обнял сестру и вскочил в седло.
Четверть часа спустя кавалькада исчезла из виду. Обычно безлюдная дорога, ведущая из замка Таверне, вновь опустела, если не считать молодого человека, сидевшего у ворот замка. Он жадно ловил взглядом последние клубы пыли, вылетавшие из-под конских копыт.
Этот молодой человек был Жильбер.
Оставшись наедине с Андре, барон некоторое время не мог прийти в себя.
Гостиная Таверне являла собой необычайное зрелище.
Сложив на груди руки, Андре думала о множестве неслыханных событий, неожиданно ворвавшихся в ее тихую жизнь; ей казалось, что все это сон.
Барон пощипывал густые седые брови и безжалостно теребил свое жабо.
Прислонившись к дверному косяку, Николь наблюдала за хозяевами.
Ла Бри уставился на Николь, разинув рот и разведя руки.
Первым пришел в себя барон.
— Скотина! — обращаясь к Ла Бри, взревел он. — Стоишь тут, как истукан, а тот дворянин, офицер его величества, ждет на улице!
Л а Бри отскочил; спотыкаясь, он поспешил к выходу.
Спустя минуту он возвратился.
— Сударь! Господин ждет внизу, — сообщил он.
— Что он делает?
— Скармливает лошади наш синеголовник.
— Пускай делает что хочет. А карета?
— Стоит на дороге.
— Запряжена?
— Четверкой лошадей! Ох, до чего хороши лошади, сударь! Щиплют гранатовую поросль.
— Королевские лошади могут есть все, что пожелают. А где, кстати, колдун?
— Колдун, сударь? Исчез…
— И оставил на столе всю сервировку? — спросил барон. — Не может быть! Должно быть, скоро вернется, или кто-нибудь придет от его имени.
— Не думаю, — заметил Ла Бри. — Жильбер видел, как он уехал вместе со своим фургоном.
— Жильбер видел, как он уехал вместе с фургоном? — задумчиво повторил барон.
— Да, сударь.
— Ох, уж этот бездельник Жильбер: все-то он видит! Ступай укладывать вещи!
— Я все уложил, сударь.
— Как это уложил?
— Да. Как только я услыхал приказание ее высочества, я пошел в комнату господина барона и упаковал его костюмы и белье.
— Как ты посмел вмешиваться не в свое дело, негодяй?
— А как же, сударь, я хотел предупредить ваше желание.
— Бестолочь! Ну хорошо, помоги моей дочери.
— Благодарю вас, отец, мне поможет Николь.
Барон снова задумался.
— Ах, мошенник ты этакий! — снова закричал он на Ла Бри. — Да ведь это же Бог знает что!
— О чем вы изволите говорить, сударь?
— Дао том, о чем ты и не подумал, потому что ты вообще ни о чем не думаешь!
— Что такое, сударь?
— А что если ее высочество уехала, ничего не оставив господину де Босиру, а колдун исчез, ничего не передав Жильберу?
В это самое мгновение во дворе кто-то тихонько свистнул.
— Сударь! — проговорил Ла Бри.
— Чего тебе?
— Вас зовут.
— Кто там еще?
— Этот господин.
— Офицер его величества?
— Да. И там еще Жильбер: прогуливается с таким видом, будто хочет что-то сообщить.
— Ну так зови его сюда, скотина!
Ла Бри повиновался с обычной поспешностью.
— Отец! — заговорила Андре, подходя к барону. — Я понимаю, что вас сейчас беспокоит. Вам известно, что у меня есть тридцать луидоров, а также прелестные часики, отделанные бриллиантами, которые подарила моей матери королева Мария Лещинская.
— Да, дитя мое, — сказал барон. — Береги все это, тебе будет нужно красивое платье для представления ко двору… А пока я найду денег. Тише! Вот и Ла Бри.
— Сударь! — входя в гостиную, вскричал Ла Бри, в одной руке держа письмо, в другой — несколько золотых монет. — Вот что мне оставила принцесса: десять луидоров! Десять луидоров, сударь!
— Что у тебя за письмо, болван?
— Это вам, сударь; письмо оставил колдун.
— Колдун? А кто передал?
— Жильбер.
— Я же тебе говорил, что ты скотина! Давай, давай скорей сюда!
Барон выхватил письмо из рук Ла Бри, поспешно распечатал его и вполголоса прочитал:
«Господин барон!
С тех пор как августейшая рука прикоснулась к этой посуде, она принадлежит Вам. Свято ее храните и вспоминайте иногда признательного Вам гостя.
Джузеппе Бальзамо».
— Ла Бри! — вскричал барон после минутного размышления.
— Да, сударь?
— Нет ли хорошего ювелира в Барле-Дюке?
— Как же, сударь! А тот, который запаял серебряный кубок мадемуазель Андре?
— Отлично! Андре! Отложи бокал, из которого пила ее высочество, и прикажи снести в карету остальные приборы. А ты, бездельник, беги в погреб и подай господину офицеру хорошего вина.
— Осталась одна бутылка, сударь, — задумчиво отвечал Ла Бри.
— Больше и не нужно.
Ла Бри вышел.
— Ну, Андре, — продолжал барон, взяв дочь за руки, — смелее, дитя мое! Мы едем ко двору. Там немало свободных должностей, монастырей, ожидающих настоятелей, полков без полковников, пенсий, которые так и поджидают нуждающихся. Что за прекрасная страна двор, это теплое место под солнцем! Стой всегда под его лучами, дочь моя, — ведь ты так хороша собой! Вперед, дитя мое!
Подставив для поцелуя свой лоб барону, Андре вышла из гостиной.
Николь последовала за ней.
— Эй, чудовище Л а Бри, — закричал Таверне, выходя последним. — Позаботься о господине офицере, понял?
— Да, сударь, — отвечал Ла Бри из погреба.
— А я, — продолжал барон, отправляясь в свою комнату, — пойду уложу бумаги… Пройдет час — ив этой конуре нас уже не будет, слышишь, Андре? Наконец-то я выберусь из Таверне, и как кстати! Что за славный человек этот колдун! По правде сказать, я становлюсь суеверным. Живей поворачивайся, Ла Бри, увалень ты эдакий!
— Сударь, мне пришлось двигаться ощупью: в замке не осталось ни одной свечи.
— Кажется, самое время отсюда сбежать, — пробормотал барон.
XVII
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛУИДОРОВ НИКОЛЬ
Вернувшись к себе в комнату, Андре снова начала поспешно готовиться к отъезду. Николь с радостью помогала ей, и в конце концов обе забыли об утренней размолвке.
Андре, улыбаясь, незаметно наблюдала за Николь, и ей приятно было сознавать, что ей не придется прощать служанку.
«Она хорошая, добрая девушка, — думала Андре, — преданная и благодарная. Как у всех людей, у нее есть свои слабости. Не стоит обращать на это внимания!»
А Николь — она была не из тех служанок, что не обращают внимание на выражение лица своей госпожи, — сразу заметила все увеличивающуюся доброжелательность Андре и ее спокойный и довольный вид.
«Какая же я глупая! — подумала она. — Из-за этого мерзавца чуть не поссорилась с мадемуазель, которая берет меня с собой в Париж, а в Париже почти всем удается устроить свою судьбу».
Было очевидно, что при таком взаимном расположении они должны вот-вот заговорить.
Андре начала первой.
— Уложите кружева в коробку, — сказала она.
— В какую коробку, мадемуазель? — спросила горничная.
— Вам лучше знать! Разве у нас нет коробок?
— Конечно, есть. Я только сейчас вспомнила о коробке, которую мне дала мадемуазель; она у меня в комнате.
И Николь так стремительно бросилась за коробкой, что Андре решила все забыть.
— Да это же твоя коробка, — сказала она Николь, когда та вернулась, — она может тебе понадобиться, дитя мое.
— Но, мадемуазель, она вам больше нужна, пусть она будет ваша.
— Когда собираются обзавестись хозяйством, всегда чего-нибудь не хватает. И сейчас как раз тот момент, когда она больше нужна тебе.
Николь покраснела.
— Тебе нужны коробки, — продолжала Андре, — чтобы уложить свадебный наряд.
— Мадемуазель, — возразила Николь, кокетливо покачивая головой, — мое приданое нетрудно будет уложить, оно много места не займет.
— Почему ты так думаешь? Если ты выйдешь замуж, Николь, я хочу, чтобы ты была не только счастлива, но и богата.
— Богата?
— Да, богата, соответственно твоему положению, конечно.
— А что, мадемуазель нашла мне в мужья откупщика?
— Нет, но я приготовила для тебя приданое.
— Мадемуазель не шутит?
— Ты же знаешь, что у меня в кошельке!
— Да, мадемуазель, двадцать пять настоящих луидоров.
— Ну так вот, Николь, они твои.
— Двадцать пять луидоров! Но это же целое состояние! — вскрикнула Николь, приходя в восторг.
— Тем приятнее для меня, если ты говоришь это серьезно, бедняжка.
— И мадемуазель дарит мне эти двадцать пять луидоров?
— Да, я тебе их дарю.
Сначала Николь была удивлена, затем ее охватило волнение, потом на глаза навернулись слезы — она бросилась к Андре и поцеловала ей руку.
— Как ты думаешь, твой муж будет доволен? — спросила мадемуазель де Таверне.
— Еще бы ему не быть довольным! — ответила Николь. — Я в этом не сомневаюсь.
Она подумала, что Жильбер не хотел на ней жениться, так как боялся нищеты, а теперь, когда она стала богатой, она, возможно, покажется этому честолюбцу более привлекательной. Она тут же дала себе слово, что разделит с ним небольшое приданое, полученное от Андре. Николь хотела, чтобы он был обязан ей, таким образом она могла бы привязать его к себе и спасти от гибели. Планы Николь были поистине великодушны. Недоброжелательный наблюдатель заметит, конечно, в ее щедрости намек на гордость, а вместе с тем и потребность унизить того, кто уже заставил ее однажды испытать унижение.
Отвечая этому пессимисту, мы утверждаем, что в тот момент ее любовь брала верх над расчетливостью.
Андре наблюдала за Николь.
— Бедное дитя, — со вздохом прошептала она. — Если бы не ее заботы, она могла бы быть счастлива.
Услышав эти слова, Николь вздрогнула. Пред взором легкомысленной девушки предстал Эльдорадо, где она видела себя разодетой в шелка и кружева, увешанной бриллиантами и окруженной любовью — словом, все то, о чем Андре, почитавшая за счастье спокойную жизнь, никогда даже и не думала.
Но Николь отвела взгляд от этого пурпурно-золотистого видения, которое как мираж стояло у нее перед глазами.
Она устояла перед соблазном.
— Я и здесь могу найти свое счастье, мадемуазель, — сказала она. — Будь, что будет.
— Подумай хорошенько, дитя мое.
— Хорошо, мадемуазель, я подумаю.
— Будь благоразумной, устраивай свое счастье по-своему, но не делай глупостей.
— Да, мадемуазель. А теперь наступило время, когда я могу признать, что вела себя глупо и чувствую себя виноватой, но речь идет о любви, поэтому я прошу мадемуазель простить меня.
— Так ты в самом деле любишь Жильбера?
— Да, госпожа. Я… я любила его, — ответила Николь.
— Невероятно! Что тебя в нем привлекало? Как только мне доведется его увидеть, нужно будет получше рассмотреть этого сердцееда.
Николь посмотрела на Андре с сомнением. Что скрывалось за словами Андре: тонкое лицемерие или простая наивность?
«Андре, может быть, в самом деле ни разу не взглянула на Жильбера, — думала Николь, — но уж Жильбер-то наверняка обратил на Андре внимание».
Прежде чем изложить свою просьбу, она хотела разузнать все подробности.
— Жильбер не едет с нами в Париж, госпожа?
— А зачем? — возразила Андре.
— Но…
— Жильбер не слуга, он не может быть управляющим в Париже. Николь, дорогая моя! Бездельники в Таверне подобны птицам, которые порхают с ветки на ветку в саду или сидят на изгородях вдоль дороги. Как бы ни была скудна земля, она их прокормит. Но бездельник в Париже обходится слишком дорого, и там мы не сможем допустить, чтобы он ничего не делал.
— А если я все-таки выйду за него замуж… — прошептала Николь.
— Ну что ж, Николь, если ты выйдешь за него замуж, ты останешься с ним в Таверне, — решительно сказала Андре, — и вы будете охранять дом, который так любила моя мать.
Этот ответ ошеломил Николь. Андре говорила правду. Она отрекалась от Жильбера без малейшего сожаления и отдавала другой того, кто нравился ей накануне. Это было необъяснимо.
«Вероятно, девушки из высшего общества так уж устроены, — подумала Николь, — вот почему в монастыре я не раз наблюдала, как легко они влюблялись, но не были способны на сильное чувство».
Андре, вероятно, заметила, что Николь обуревали сомнения: ей нужно было сделать выбор между удовольствиями, которые ожидали ее в Париже, и однообразием тихой и спокойной жизни в Таверне. Поэтому она обратилась к Николь мягко, но в то же время решительно:
— Николь! От твоего решения будет зависеть вся твоя жизнь; подумай как следует, дитя мое, в твоем распоряжении только час. Час — это не много, но я знаю, что ты умеешь принимать решения очень быстро: итак, ты остаешься у меня на службе или выходишь замуж, выбирай — я или Жильбер. Я не хочу, чтобы моя служанка была замужней женщиной, я терпеть не могу семейных интриг.
— Всего-навсего час, мадемуазель! — повторила Николь.
— Да, только час.
— Ну что ж! Мадемуазель права, мне хватит и часа.
— Тогда уложи мои платья и платья моей матери, к которым я отношусь как к реликвиям, а потом сообщишь мне о своем решении. Каким бы оно ни было, вот тебе двадцать пять луидоров. Если ты выйдешь замуж, это твое приданое; если последуешь за мной, это твое жалованье за два года вперед.
Николь приняла у Андре кошелек и поцеловала ей руку.
Девушка не хотела терять ни минуты отпущенного ей времени; она выбежала из комнаты, быстро спустилась по лестнице, перебежала двор и исчезла в аллее парка.
Глядя на убегавшую девушку, Андре прошептала:
«Безумная! Неужели она так счастлива? Неужели любовь так соблазнительна?»
Несколько минут спустя, не теряя ни секунды драгоценного времени, Николь стучала в окно первого этажа, где жил Жильбер, которого Андре так метко назвала бездельником, а барон — тунеядцем.
Жильбер что-то делал в глубине своей комнаты, повернувшись спиной к окну, которое выходило на аллею.
Услышав стук в окно, он тут же оставил свое занятие, как воришка, застигнутый врасплох, и обернулся так поспешно, будто его подбросило.
— А, это вы, Николь? — сказал он.
— Да, это опять я, — ответила с решительной улыбкой девушка, заглядывая в окно.
— Милости просим, Николь! — приветствовал ее Жильбер, открывая окно.
Николь была рада, что ее так любезно встречают; она протянула Жильберу руку — Жильбер пожал ее.
«Вот все и устроилось! — подумала Николь. — Прощай, Париж!»
Здесь мы должны отдать должное Николь, которая при этой мысли лишь глубоко вздохнула.
— Вы знаете, что господа уезжают из Таверне? — спросила девушка, облокотившись на подоконник.
— Знаю, — ответил Жильбер.
— И знаете, куда они направляются?
— В Париж.
— А знаете ли вы, что они берут меня с собой?
— Нет, этого я не знал.
— Что вы на это скажете?
— Ну что ж! Я вас поздравляю, если это доставит вам удовольствие.
— Как вы сказали? — переспросила Николь.
— Я сказал: если это доставит вам удовольствие; по-моему, я выразился ясно.
— Доставит ли мне это удовольствие… это зависит от… — продолжала Николь.
— Что?
— Я хочу сказать, что от вас зависит, чтобы это не доставило мне удовольствия.
— Я вас не понимаю, — сказал Жильбер, усаживаясь на подоконник таким образом, чтобы его колени касались рук Николь. Так они продолжали свою беседу в тени вьюнков и настурций, переплетавшихся над их головами.
Николь бросила на Жильбера нежный взгляд.
Но по всему было видно, что он не понимал не только ее слов, но и нежного взгляда.
— Хорошо… Раз вы вынуждаете меня вам сказать, выслушайте меня, — продолжала Николь.
— Я вас слушаю, — холодно отвечал Жильбер.
— Мадемуазель предлагает мне ехать с ней в Париж.
— Прекрасно, — сказал Жильбер.
— Если только…
— Если только?.. — повторил молодой человек.
— Если только я не выйду здесь замуж.
— А вы все-таки намерены выйти замуж? — равнодушно спросил Жильбер.
— Да, особенно теперь, когда я стала богатой, — повторила Николь.
— Ах, вы богаты? — продолжал Жильбер так флегматично, что все сомнения Николь окончательно рассеялись.
— Очень богата, Жильбер.
— В самом деле?
— В самом деле.
— А как совершилось это чудо?
— Мадемуазель позаботилась о моем приданом.
— Да, это большая удача, поздравляю вас, Николь.
— Посмотрите, — сказала девушка, поигрывая золотыми монетами.
Она смотрела на Жильбера, пытаясь уловить в его взгляде намек на радость или, по крайней мере, зависть.
Но Жильбер оставался безучастным.
— Да, это кругленькая сумма, — заметил он.
— Это еще не все, — продолжала Николь, — господин барон скоро вновь разбогатеет. Поговаривают о том, чтобы восстановить Мезон-Руж и заняться отделкой Таверне.
— Охотно верю.
— И тогда нужны будут люди для охраны замка.
— Конечно.
— Так вот! Мадемуазель предлагает место…
— …сторожа счастливому избраннику Николь, — подхватил Жильбер с нескрываемой иронией, которую мгновенно уловила Николь.
Однако она взяла себя в руки.
— Но вы же знаете, кто этот счастливый избранник Николь? — продолжала она.
— О ком вы говорите, Николь?
— Вы, что, поглупели или я объясняюсь не по-французски? — сказала девушка, повышая голос: эта игра начинала выводить ее из себя.
— Да нет, я вас прекрасно понимаю, — сказал Жильбер, — вы предлагаете мне стать вашим мужем, не так ли, мадемуазель Леге?
— Да, Жильбер.
— Разбогатев, вы не изменили своих прежних намерений, — поспешил прибавить Жильбер. — Я вам очень признателен.
— В самом деле?
— Конечно.
— Итак, — от всего сердца предложила Николь, — вот вам моя рука.
— Мне?
— Но вы же согласны, не так ли?
— Нет, я отказываюсь.
Николь отпрянула.
— Знаете, Жильбер, — сказала она, — у вас злое сердце или, по крайней мере, злой ум. Поверьте мне, вы пожалеете об этом. Если бы я еще любила вас и мой поступок был вызван иными чувствами, нежели честью и порядочностью, у меня бы разорвалось сердце. Но, слава Богу, нет! Я просто не хотела, чтобы вы подумали: разбогатев, Николь стала презирать Жильбера и хотела заставить его страдать, так как он ее оскорбил. Теперь, Жильбер, между нами все кончено.
На Жильбера это не произвело никакого впечатления.
— Вы даже не представляете, что я о вас думаю, — продолжала Николь. — Неужели вы воображаете, что такая девушка, как я, с таким же свободолюбивым и независимым характером, как у вас, могла похоронить себя заживо здесь, в то время как ее ждет Париж? Понимаете, Париж — театр, где я буду играть первые роли. Решиться на то, чтобы каждый день в течение всей жизни видеть ваше холодное непроницаемое лицо, скрывающее ничтожные мысли? С моей стороны это была бы жертва. Вы этого не поняли — тем хуже для вас. Я не хочу сказать, Жильбер, что вы будете сожалеть обо мне. Я хочу сказать, что вы будете меня опасаться и краснеть от того, что я сделаю из-за вашего презрения. Я хотела вновь стать честной, мне не хватало дружеской руки, чтобы остановиться на краю пропасти, к которой я приближаюсь, в которую я уже устремляюсь и куда вот-вот упаду! Я позвала на помощь: «Помогите мне! Поддержите меня!» Вы оттолкнули меня, Жильбер. Я качусь в пропасть, я падаю, я гибну. Вы ответите перед Богом за это преступление. Прощайте, Жильбер, прощайте!
Успокоившись, девушка отвернулась. Она больше не гневалась. Николь обнажила перед Жильбером безграничную щедрость своей души, на что способны только избранные.
Жильбер спокойно закрыл окно и, вернувшись в комнату, занялся делом, от которого его оторвала Николь.
XVIII
ПРОЩАЙ, ТАВЕРНЕ
Перед тем как вернуться в комнату госпожи, Николь задержалась на лестнице, чтобы утихли последние всплески ярости, продолжавшие бушевать в ее душе.
Барон увидел, как она застыла в задумчивости, подперев рукой подбородок и нахмурив брови. Увидев красивую служанку, он забыл о делах и обнял ее, как это сделал бы г-н де Ришелье в тридцать лет. Эта выходка барона вывела Николь из задумчивости. Она торопливо поднялась в комнату Андре, и та затворила за ней дверь.
— Итак? — спросила мадемуазель де Таверне, — ты приняла решение?..
— Решение принято, мадемуазель, — ответила Николь.
— Ты выходишь замуж?
— Вовсе нет.
— Ах так! А как же страстная любовь?
— Она не может сравниться с милостями, которыми беспрестанно осыпает меня мадемуазель. Я принадлежу госпоже и хочу навсегда остаться при ней. Я знаю свою мадемуазель так хорошо, как никогда не смогла бы узнать своего будущего мужа.
Преданность Николь растрогала Андре: она не ожидала, что у ее ветреной служанки могут быть такие чувства. И, конечно, она не подозревала, что у Николь просто не было другого выхода, как остаться при Андре.
Андре улыбнулась, радуясь мысли о том, что девушка оказалась лучше, чем она о ней думала.
— Ты хорошо делаешь, Николь, что остаешься со мной, — заметила Андре. — Я никогда этого не забуду. Доверь мне свою судьбу, дитя мое, любая моя удача будет отчасти твоей, обещаю тебе.
— О мадемуазель! Ведь все уже решено. Я следую за вами.
— Без сожаления?
— Не задумываясь!
— Это не ответ, — сказала Андре. — Мне не хотелось бы, чтобы когда-нибудь ты пожалела о том, что слепо последовала за мной.
— Упрекать в этом я могла бы только себя, мадемуазель.
— Итак, ты все обсудила со своим женихом?
Николь покраснела.
— Я? — переспросила она.
— Ну да. Я видела, что ты разговаривала с ним.
Николь закусила губу. Ее комната была расположена на одном уровне с комнатой Андре, и она прекрасно знала, что оттуда можно было видеть окно Жильбера.
— Да, мадемуазель, — ответила Николь.
— И что ты ему сказала?
Николь восприняла это как допрос, и ответ ее прозвучал враждебно:
— Я сказала ему, что не хочу его больше видеть.
Было очевидно, что этим женщинам, одна из которых своей чистотой напоминала бриллиант, а другая была порочна от природы, не суждено сдружиться.
На сей раз Андре не почувствовала язвительности в словах Николь: она приняла их за лесть.
Тем временем барон любовно перебирал то, что, по его мнению, составляло его гордость: старую шпагу, которую он носил при Фонтенуа; грамоту, подтверждавшую его право ездить в каретах его величества; комплект «Газетт», наилучшим образом свидетельствовавший о его учености, и избранные письма из его переписки — вот что составляло самую ценную часть в его багаже. Подобно Бианту он никогда не расставался с этими предметами.
Согнувшись под тяжестью чемодана, Ла Бри делал вид, что ноша очень тяжела, хотя чемодан был наполовину пуст.
Офицер опустошил бутылку и прогуливался по аллее парка.
Галантный кавалер успел заметить тонкую талию и стройные ножки Николь и теперь бродил по парку, вокруг фонтана и между каштанами, в надежде вновь увидеть очаровательную девушку, которая так же внезапно появилась, как и исчезла в гуще деревьев.
Приятная прогулка г-на де Босира, как мы уже имели честь его представить, была прервана бароном, который послал его за каретой. Вздрогнув от неожиданности, он поклонился г-ну де Таверне и приказал кучеру выезжать на аллею.
Показалась карета. Ла Бри, не помня себя от радости, с невыразимым достоинством поставил чемодан на запятки.
— Я поеду в королевской карете! — прошептал он в восторге, думая, что никто его не слышит.
— На запятках, дорогой мой, — сказал Босир с покровительственной улыбкой.
— Как! Вы увозите Л а Бри, господин барон? — спросила Андре. — А кто будет охранять Таверне?
— Этот философ-шалопай, черт бы его побрал!
— Жильбер?
— Конечно, ведь у него есть ружье.
— А что он будет есть?
— Да у него же есть ружье! Он прекрасно прокормится: в Таверне полным-полно дроздов.
Андре посмотрела на Николь — та засмеялась.
— Вот как ты его жалеешь, злая девчонка! — воскликнула Андре.
— О мадемуазель, он очень ловок, — возразила Николь, — будьте спокойны, он не умрет с голоду.
— Нужно оставить ему луидора два, — обратилась Андре к барону.
— Ну уж нет! У него и так довольно пороков. Чтобы окончательно избаловать его?
— Надо же ему на что-то жить!
— Если он попросит, мы ему что-нибудь пришлем.
— Не волнуйтесь, мадемуазель, он не станет просить, — сказала Николь.
— В любом случае, — продолжала Андре, — оставь ему три-четыре пистоля.
— Он не возьмет.
— Не возьмет? Ну и гордец же он, твой Жильбер!
— О мадемуазель, он, слава Богу, больше не мой!
— Довольно! — сказал Таверне, прерывая эти никчемные, с его точки зрения, разговоры, от которых он уже устал. — К черту этого Жильбера, у нас впереди долгий путь! В дорогу, дочь моя!
Андре не стала возражать; окинув взглядом замок, она поднялась в громоздкую карету.
Господин де Таверне сел рядом с ней. Ла Бри в великолепной ливрее и Николь, забывшая и думать о Жильбере, устроились на козлах. Кучер сел, как форейтор, на одну из лошадей.
— А как поедет господин офицер? — закричал Таверне.
— Верхом, господин барон, верхом, — отвечал Босир, нахально разглядывая Николь, красневшую от удовольствия: ей льстило, что вместо грубого крестьянина ее кавалером был теперь элегантный всадник.
Карета, запряженная четверкой выносливых лошадей, тронулась с места. По обе стороны поплыли деревья центральной аллеи, которую так любила Андре. Под порывами восточного ветра верхушки деревьев склонялись, будто прощаясь с покидавшими их хозяевами. Карета подъехала к воротам, где неподвижно стоял Жильбер. Держа в руках шляпу, он делал вид, что не смотрел на отъезжавшую карету; однако он прекрасно видел Андре.
Андре же не видела его: она прощалась взглядом со своим любимым замком.
— Придержите лошадей! — крикнул г-н де Таверне форейтору.
Форейтор повиновался.
— Ну вот, господин бездельник, — сказал барон, обращаясь к Жильберу, — теперь вы будете счастливы, вы остаетесь в полном одиночестве, как настоящий философ, вам ничего не нужно будет делать, и никто не будет читать вам нравоучения. Последите, по крайней мере, за тем, чтобы ночью в камине не горел огонь, и позаботьтесь о Маоне.
Жильбер молча поклонился. Под взглядом Николь ему стало невыносимо тяжело. Он не поднимал глаз, боясь увидеть, как она торжествует и смеется над ним.
— Трогай! — крикнул г-н де Таверне.
Но Николь не засмеялась, чего так опасался Жильбер.
Ей потребовалось собрать все свои силы, всю свою волю, чтобы не подать вида, как ей было жалко этого несчастного малого, которого оставляли без хлеба насущного, не проявляя к нему ни малейшего уважения, не оставляя ему никакой надежды на лучшее будущее. Ее отвлек молодцеватый г-н Босир, ловко гарцевавший на своем коне.
Кокетничая с г-ном де Босиром, она не замечала, что Жильбер пожирал глазами Андре.
Андре, с заплаканными глазами, видела только дом, где она родилась и где умерла ее мать.
Жильбер и в минуту расставания ничего не значил для отъезжавших, теперь же о нем окончательно забыли. Покинув замок, г-н де Таверне, Андре, Николь и Ла Бри мысленно перенеслись в другой мир.
Каждый думал о своем.
Барон рассчитывал, что в Барле-Дюке ему без труда дадут пять-шесть тысяч ливров под золоченый сервиз Бальзамо.
Чтобы отогнать от себя искушения демона гордости и тщеславия, Андре шептала молитву, которой ее научила мать.
Николь придерживала косынку, которая мешала г-ну де Босиру получше разглядеть ее.
Л а Бри перебирал в кармане десять луидоров, полученные от дофины, и два луидора Бальзамо.
Господин де Босир гарцевал на коне.
Жильбер затворил большие ворота Таверне, и несмазанные петли привычно заскрипели.
Затем юноша бросился в свою комнату, отодвинул дубовый комод, за которым был спрятан приготовленный сверток. Он нацепил на кизиловую палку узелок, где лежал сверток.
Затем достал складную кровать и вспорол матрац, набитый сеном. В матраце он нащупал лист бумаги, в который была завернута монета — новехонький сверкающий экю достоинством в шесть ливров. Это были сбережения Жильбера за три-четыре года.
Он разглядывал монету так, будто хотел удостовериться, что с ней ничего не произошло, и, завернув ее в бумагу, опустил в карман.
Маон прыгал, натянув цепь. Несчастная собака жалобно скулила, видя, что ее, один за другим, покидают друзья, и чуя, что Жильбер тоже ее покинет.
Пес взвыл громче.
— Молчать! — закричал Жильбер. — Молчать, Маон!
Улыбнувшись пришедшей ему в голову мысли, он сказал Маону:
— Разве меня не бросили как собаку? Так почему я не могу бросить тебя как человека?
Поразмыслив, он прибавил:
— Правда, меня оставили свободным; по крайней мере, я способен выбирать дальнейшую судьбу. Ладно, Маон, я сделаю для тебя то же, что сделали для меня, — ни больше ни меньше.
Жильбер подбежал к конуре и, отвязав цепь, сказал Маону:
— Вот ты и на свободе, делай что хочешь.
Маон подбежал к дому, двери которого были заперты, затем бросился к развалинам и исчез за деревьями.
— Ну, а теперь посмотрим, у кого сильнее развито чутье: у собаки или у человека, — произнес Жильбер.
С этими словами Жильбер вышел через калитку, запер ее на два оборота, а ключ с силой и меткостью, свойственной крестьянам, когда они бросают камни, швырнул за стену так, чтобы тот упал у самого водоема.
Природа чувств едина, в то время как их проявления разнообразны. Жильбер, покидая Таверне, страдал так же, как Андре. Правда, Андре сожалела о том, что оставляла, а Жильбер думал только о счастливом будущем.
— Прощай! — сказал он, повернувшись к дому, и, окинув печальным взглядом замок, крыша которого просвечивала сквозь листву смоковниц и цветущего ракитника, — прощай, приют, где я столько выстрадал, где каждый презирал меня, где мне бросали хлеб, говоря при этом, что я его не заслужил, прощай и будь проклят! Я свободен, сердце мое прыгает от радости, я словно вырвался из заточения. Прощай, тюрьма! Прощай, ад! Логово тиранов! Прощай навсегда! Прощай!
Выкрикнув это проклятие, возможно не столь поэтичное, как иные, но тем не менее столь же содержательное, Жильбер бросился вдогонку за каретой, стук колес которой еще раздавался вдалеке.
XIX
ЭКЮ ЖИЛЬБЕРА
После получасовой бешеной гонки Жильбер издал радостный крик, увидев в четверти льё перед собой карету барона, которая медленно поднималась в гору.
Жильбер испытал необыкновенную гордость за себя, понимая, что, будучи молодым и сильным, он мог помериться силами с богатыми и могущественными аристократами.
Господин де Таверне мог бы назвать Жильбера философом, если бы увидел, как он бежал по дороге с палкой в руке и убогим скарбом. Жильбер бежал очень быстро, перепрыгивая через кочки, чтобы выиграть время, отдыхая на каждом подъеме и как будто с презрением обращаясь к лошадям: «Слишком медленно вы бежите и вынуждаете меня ждать вас!»
Да, Жильбера можно было назвать философом, если под философией понимать презрение ко всякому наслаждению и беззаботной жизни. Он не был избалован легкой жизнью, но скольких людей делает стойкими любовь!
То было прекрасное зрелище, достойное Творца, создавшего сильных и умных людей, подобных этому раскрасневшемуся юноше, уже два часа бежавшему за каретой по пыльной дороге. Он с наслаждением отдыхал, когда лошади выбивались из сил.
В тот день Жильбер мог бы вызвать только восхищение у всех, кто наблюдал его воочию или мысленно, как это делаем мы. Возможно, надменная Андре была бы растрогана его видом, а презрение, вызванное его ленью, сменилось бы уважением к его неиссякаемой энергии.
Так прошел первый день. В Барле-Дюке барон задержался на час, что позволило Жильберу не только догнать, но и перегнать карету. Услышав, что барон должен заехать к ювелиру, Жильбер обежал весь город в поисках мастерской. Увидев карету барона, он спрятался в кустах. Когда карета вновь тронулась в путь, Жильбер, как прежде, последовал за ней.
К вечеру карета барона догнала кортеж принцессы в деревушке Брийон. Жители, собравшись на холме, встречали ее высочество криками радости и желали ей благополучия.
За весь день Жильбер съел лишь немного хлеба, который он захватил в Таверне, но зато вдоволь напился из прелестного ручейка, пересекавшего дорогу. Его вода, поросшая желтыми кувшинками, была так чиста и прохладна, что Андре попросила остановить карету, вышла из нее и, зачерпнув воды, наполнила золоченую чашку принцессы, единственную из сервиза, которую барон сохранил по просьбе дочери.
Жильбер наблюдал за ней, спрятавшись за одним из придорожных вязов.
Когда карета отъехала, Жильбер взошел на пригорок, куда поднималась Андре, и, как Диоген, зачерпнул рукой воду в том самом месте, где утолила жажду мадемуазель де Таверне.
Освежившись, он продолжал путь.
Теперь Жильбера волновало одно: остановится ли принцесса на ночлег. Если бы остановилась, что было вполне вероятно, так как в Таверне она жаловалась на усталость, Жильбер был бы спасен. Можно было переночевать в Сен-Дизье. Чтобы его одеревеневшие ноги отдохнули, Жильберу было бы достаточно поспать часа два в каком-нибудь сарае. Потом он отправился бы в путь и за ночь не спеша опередил бы их на пять-шесть льё. А как хорошо прогуляться в прекрасную майскую ночь, когда тебе восемнадцать лет!
Наступил вечер; на дорогу, по которой бежал Жильбер, спустились сумерки. Вскоре Жильбер уже не различал кареты, только на левой дверце мерцал большой фонарь; он казался привидением, летевшим вдоль дороги.
Затем наступила ночь. Карета проехала двенадцать льё и прибыла в Комбль. Экипажи, казалось, остановились. Жильбер окончательно поверил, что Небо ему покровительствует. Он приблизился, чтобы услышать голос Андре. Карета стояла на месте, Жильбер притаился возле дверцы. При свете факелов он увидел Андре и услышал, как она спросила, который час. Ей ответили: «Одиннадцать». В это мгновение Жильбер вовсе не чувствовал усталости, и, если бы ему предложили сесть в карету, он с презрением отказался бы.
Его пылкое воображение рисовало сверкающий Версаль, где жили вельможи и короли, и Париж, темный, мрачный, огромный, — город, где жил простой люд.
Никогда бы Жильбер не согласился променять эти видения на все золото Перу.
Из восторженного состояния его вывели стук колес и удар, который он получил, споткнувшись о забытый на дороге плуг.
Голод также давал о себе знать.
«К счастью, — подумал Жильбер, — я богат: у меня есть деньги».
Читатель помнит, что у Жильбера был с собой экю.
В полночь кареты прибыли в Сен-Дизье. Жильбер надеялся, что именно там остановятся на ночлег, — ведь он преодолел шестнадцать льё за двенадцать часов.
Он сел на обочине дороги.
Оказалось, что в Сен-Дизье остановились, чтобы сменить лошадей. Жильбер услышал звон бубенцов. Кареты знатных путешественников стремительно удалялись, окруженные факелами и цветами.
Жильберу пришлось собрать все свое мужество. Невероятным усилием воли он вновь поднялся на ноги, забыв о том, что несколько минут тому назад ноги не слушались его.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, — можете продолжать! Я сейчас тоже остановлюсь в Сен-Дизье, куплю хлеба и кусок сала, выпью стакан вина; я истрачу всего пять су, но на эти деньги я подкреплюсь лучше, чем хозяева.
Это слово Жильбер, по своему обыкновению, произнес с подчеркнутой неприязнью, и поэтому мы также его выделили.
Он прибыл в Сен-Дизье, когда там закрывали ставни и двери домов, так как эскорт уже проехал.
Философ заметил приличный постоялый двор: служанки были нарядно одеты, слуги расхаживали с бутоньерками — и это в час ночи!
В больших фаянсовых блюдах, расписанных цветочками, подавалось жаркое из птицы; проголодавшиеся путешественники уже отведали его.
Жильбер решительно вошел в большую залу, когда уже закрывали ставни. Ему пришлось отправиться на кухню.
Хозяйка постоялого двора наблюдала за всем и подсчитывала выручку.
— Простите, сударыня, — обратился к ней Жильбер, — дайте мне, пожалуйста, кусок хлеба и ветчины.
— Ветчины нет, дружок, — ответила хозяйка. — Хотите цыпленка?
— Да нет же, я попросил ветчины, потому что я хочу ветчины: не люблю цыплят.
— Очень жаль, дружок, — сказала хозяйка, — ничего другого нет. Поверьте, — прибавила она с улыбкой, — цыпленок обойдется вам не дороже ветчины. Возьмите половину или целого за десять су, он вам пригодится завтра. Мы думали, что ее высочество остановится у господина бальи и мы будем кормить свиту. Но кортеж не остановился, и теперь все пропадет.
Читатель может подумать, что Жильбер не хотел упустить случай плотно поужинать, да и хозяйка была хороша собой. Значит, вы совсем не поняли его характера.
— Спасибо, — сказал он, — я удовлетворюсь более скромной едой, я не принц, но и не лакей.
— Ну тогда я вас угощаю, мой юный Артабан, — продолжала славная женщина, — Бог с вами.
— Я не нищий, моя милая, — сказал Жильбер, чувствуя себя униженным, — и могу заплатить.
Чтобы подкрепить свои слова делом, он с важным видом засунул руку глубоко в карман.
Напрасно Жильбер перерыл глубокий карман — он нашел там только лист бумаги, в которую была завернута монета достоинством в шесть ливров. Жильбер побледнел. Монета прорвала истертую бумагу, завалилась за ветхую подкладку кармана и проскочила через подвязку.
Дело в том, что Жильбер ослабил подвязки, чтобы они не стесняли его во время бега.
Монета, должно быть, лежала на берегу ручья, которым любовалась Андре.
Вода, которую Жильбер зачерпнул из этого ручья, обошлась ему в шесть ливров. Когда Диоген философствовал о никчемности деревянной посуды, у него не было монеты, которая протерла бы карман и выпала на дорогу.
Хозяйка разволновалась, заметив, как Жильбер побледнел и задрожал от стыда. Другая на ее месте торжествовала бы, оттого что гордыня наказана, а она страдала за него, видя, что он находит в себе силы не терять присутствия духа.
— Послушайте, дитя мое! Поужинайте и заночуйте у нас, — предложила она, — а завтра снова отправитесь в путь, если это необходимо.
— Да, да! Необходимо, но только не завтра, а сейчас.
Ничего больше не слушая, он, схватил узелок и выбежал из дома, чтобы скрыть в ночном мраке стыд и душевную боль.
На постоялом дворе закрыли ставни. В деревне погасли последние огни и даже уставшие за день собаки затихли.
Жильбер был совсем одинок, насколько может быть одинок человек, только что потерявший последнюю монету.
Вокруг была беспросветная тьма. Что ему было делать? Он колебался. Вернуться назад, чтобы найти монету, — значит заранее обречь себя на бесплодные поиски; кроме того, он тогда уже не сможет догнать эти кареты.
Жильбер решил продолжать путь, но едва он пробежал льё, как его опять стал мучить голод. На время заглушенный душевной болью, голод проснулся с новой силой, как только Жильбер ускорил шаг.
А вскоре дала о себе знать верная спутница голода — усталость. Жильбер сделал над собой невероятное усилие, и ему опять удалось нагнать вереницу карет. Но, казалось, все было против него. Кареты останавливались лишь для того, чтобы переменить лошадей; к тому же все происходило так быстро, что во время первой остановки бедный путник смог отдохнуть всего несколько минут.
И все-таки он продолжал бежать. Занималась заря. Солнце над широкой полосой тумана всходило во всем своем блеске и величии. Ожидался один из жарких дней, как это бывает месяца за два до наступления лета. Сможет ли Жильбер вынести полуденный зной?
На какое-то мгновение самолюбие Жильбера успокоилось при мысли, что лошади, люди и сам Господь Бог объединились против него. Подобно Аяксу, он погрозил небу кулаком, однако не повторил вслед за ним: «Я уцелею вопреки воле богов!», потому что знал «Одиссею» хуже, чем «Общественный договор».
Как он и ожидал, наступил момент, когда он понял, что ему не хватит сил, что положение его плачевно. Гордость бросала вызов усталости. Подгоняемый отчаянием, Жильбер напряг последние силы и настиг вереницу карет, которая скрылась было вдали; он видел теперь кареты как сквозь кровавую пелену. Стук колес отдавался у него в висках. С открытым ртом, с прилипшей ко лбу прядью волос, он походил на механизм, движения которого были более резкими и четкими, чем у человека. Он пробежал уже около двадцати двух льё. Уставшие ноги его не слушались, взор затуманился; ему казалось, что земля уходит у него из-под ног; он хотел крикнуть, но не мог, хотел устоять на ногах, так как чувствовал, что вот-вот упадет, но лишь беспомощно взмахнул руками.
Гневные крики, которые вырвались у него из груди, свидетельствовали о том, что голос к нему вернулся. Жильбер посмотрел туда, где, по его мнению, должен был находиться Париж, и обрушил ужасные проклятия на тех, кто отнял у него силы и отвагу.
Он схватился за голову, завертелся волчком и рухнул посреди дороги, утешая себя мыслью, что, подобно античному герою, боролся до конца.
Падая, он все еще бросал вокруг угрожающие взгляды и сжимал кулаки.
Глаза его закрылись, мышцы ослабли: он потерял сознание.
В это время по проселочной дороге, которая отходила от дороги между Тьеблемоном и Воклером, неслась карета, будто подхваченная ураганом. Вскоре она выскочила туда, где без сознания лежал Жильбер.
— С дороги, с дороги, сумасшедший! — раздался окрик, сопровождаемый ударами кнута.
Жильбер ничего не слышал.
— Уйди же с дороги, или я раздавлю тебя, черт побери!
Кнут обвил его, и одновременно послышался душераздирающий крик. Жильбер ничего не почувствовал.
Несмотря на нечеловеческие усилия, форейтору не удалось удержать лошадь, скакавшую впереди: она стрелой взвилась над Жильбером. Форейтор успел остановить других лошадей. Из окна почтовой кареты высунулась женщина.
— Боже мой! — в ужасе закричала она. — Бедняжку, верно, задавило?
Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь пыль, летевшую из-под копыт, кучер проговорил:
— Похоже, что так, сударыня.
— Безумец! Бедный мальчик! Стойте на месте! Стоять, стоять!
Открыв дверцу, дама вышла из кареты.
Форейтор спрыгнул с лошади и пытался вытащить из-под колес Жильбера, думая, что тот, истекая кровью, умер. Незнакомка бросилась на помощь кучеру.
— Вот это называется повезло! — вскричал форейтор. — Ни царапины, ни синяка.
— Но он без сознания.
— Верно, испугался. Давайте оттащим его к обочине и поедем дальше, ведь госпожа спешит.
— Ни в коем случае! Я ни за что не брошу бедное дитя.
— Он цел и невредим, он сам придет в себя.
— Нет, нет. Такой молодой, такой несчастный! Наверное, сбежал из коллежа и предпринял путешествие, которое оказалось ему не под силу. Посмотрите, как он бледен: еще немного — и он бы умер. Нет, я ни за что его не брошу. Перенесите его в берлину на переднее сидение.
Кучер повиновался. Женщина села в карету. Жильбера положили на переднее сидение, голова его была прислонена к стенке, обитой шерстяной тканью.
— Трогай, — приказала молодая дама, — мы потеряли десять минут; вы получите один пистоль, если наверстаете упущенное время.
Кучер угрожающе взмахнул кнутом. Услышав знакомый звук, лошади поскакали галопом.
Назад: VI АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ
Дальше: XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖИЛЬБЕР УЖЕ НЕ ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЕТ О ПОТЕРЯННОМ ЭКЮ
