Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 18. Джузеппе Бальзамо. Часть 1,2,3 1994
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: LXVI АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ
LXI
СВЕДЕНИЯ
В эту долгую и богатую событиями ночь читатель имел возможность, словно мифологический бог, восседающий на облаке, проследовать из Сен-Дени в Ла Мюэтт, оттуда — на улицу Кок-Эрон, потом — на улицу Платриер, а с улицы Платриер — на улицу Сен-Клод. Графиня Дюбарри решила в течение этой ночи убедить короля в необходимости проведения новой политики, отвечающей ее интересам.
Особенно она настаивала на опасности, подстерегавшей их в том случае, если Шуазёлю удастся добиться расположения дофины.
Пожав плечами, король ответил, что ее высочество дофина еще ребенок, а г-н де Шуазёль — опытный министр, значит, опасаться нечего, потому что одна не умеет работать, а другой не способен развлекаться.
Довольный удачным словцом, он положил объяснениям конец.
Графине однако это было далеко не все равно: с некоторых пор она стала замечать со стороны короля некоторую невнимательность.
Людовик XV был кокетлив. Он обожал заставлять своих любовниц сходить с ума от ревности, но следил, правда, за тем, чтобы она не вызывала ссор и затянувшихся размолвок.
Графиня Дюбарри была ревнива из самолюбия и от страха. Ей большого труда стоило завоевать занимаемое положение; оно было слишком высоко и слишком далеко отстояло от отправной точки, чтобы она могла позволить себе, подобно г-же де Помпадур, терпеть при короле других любовниц, даже находить их для него, когда его величество скучал, что бывало с ним весьма часто.
Итак, будучи ревнивой, графиня Дюбарри хотела основательно изучить причины королевской небрежности.
Король произнес памятные слова, ни одному из которых сам он не верил:
— Я забочусь о счастье своей невестки и не уверен в том, что дофин способен ее осчастливить.
— Отчего же нет?
— Мне показалось, что в Компьене, в Сен-Дени и в Ла Мюэтт господин Людовик слишком пристально рассматривал чужих жен и очень мало внимания уделял своей.
— По правде говоря, если бы я этого не услышала от вас, ваше величество, я бы никогда не поверила: ее высочество дофина хороша собой.
— Чересчур худа.
— Она такая юная!
— А вы поглядите на мадемуазель Таверне, ведь она одного возраста с эрцгерцогиней.
— Ну и что же?
— Она необыкновенно хороша.
В глазах графини мелькнул огонек, предупредивший короля о допущенной им оплошности.
— А вы сами, дорогая графиня, — с живостью продолжал король, — в шестнадцать лет наверняка были пухленькой, как пастушки нашего приятеля Буше.
Эта маленькая лесть немного поправила положение, но удар был слишком сильный.
Графиня Дюбарри перешла в наступление.
— Значит, мадемуазель де Таверне очень красива? — жеманничая, спросила она.
— Понятия не имею! — сказал Людовик XV.
— Как? Вы ее расхваливаете и не знаете, красива она или нет?
— Я знаю, что она не тощая, только и всего.
— Значит, вы все-таки рассмотрели?
— Ах, дорогая графиня, вы толкаете меня в западню! Вам известно, что я близорук, и меня поразили формы, к черту детали! А у мадам дофины я, кроме костей, ничего не заметил, только и всего.
— У мадемуазель де Таверне вы заметили формы, как вы говорите, потому что у ее высочества — красота изысканная, а у мадемуазель де Таверне — вульгарная.
— Полноте! В таком случае выходит, Жанна, что и ваша красота не из разряда изысканных? Я думаю, вы шутите.
— Ага! Комплимент, — едва слышно прошептала графиня, — только предназначен он не мне! — И громко продолжала: — Я буду очень довольна, если ее высочество выберет себе привлекательных фрейлин. Как ужасно, когда при дворе одни старухи!
— Мне ли об этом говорить, дорогая? Я еще вчера толковал об этом дофину, но ему это безразлично. Вот образцовый муж!
— А не начать ли ей с мадемуазель де Таверне?
— Думаю, что так и будет, — отвечал Людовик XV.
— Откуда вам это известно?
— От кого-то я слышал.
— Она нищая.
— Да, зато знатная. Эти Таверне-Мезон-Руж — из хорошей семьи и верные слуги.
— Кто их поддерживает?
— Этого я не знаю. Но я тоже убежден, что они нищие.
— Очевидно, не господин де Шуазёль, тогда бы они уже лопались от пенсиона.
— Графиня! Давайте не говорить о политике, умоляю вас!
— Если я заметила, что Шуазёли вас разоряют, — это называется говорить о политике?
— Разумеется, — отвечал король и встал со своего места.
Час спустя его величество вернулся в Большой Трианон в прекрасном расположении духа оттого, что пробудил ревность, повторяя вполголоса, как вероятно, повторял бы Ришелье в тридцать лет:
— По правде говоря, ревнивые женщины — это довольно скучно!
Как только король удалился, г-жа Дюбарри встала и прошла в будуар, где ее ждала Шон, сгоравшая от нетерпения узнать новости.
— Ну, за эти дни ты достигла блистательного успеха, — заметила та. — Третьего дня — представление дофине, вчера — приглашение к ее столу.
— Верно. Да мне-то что?
— То есть как что? Ты знаешь, что в эту минуту сто карет спешат по дороге в Люсьенн в погоне за твоей утренней улыбкой?
— Мне жаль этих людей.
— Почему же?
— Они напрасно теряют время: ни кареты, ни люди не увидят утром моей улыбки.
— Не надвигается ли буря?
— Да, черт побери! Прикажите скорее подавать шоколад!
Шон позвонила.
Явился Замор.
— Мой шоколад! — приказала графиня.
Замор неторопливо повернулся и медленно, с важным видом стал отмерять шаги.
— Этот дурак хочет меня уморить! — закричала графиня. — Сто ударов кнутом, если сию минуту не побежит!
— Я не бежать! Я комендант! — важно вымолвил Замор.
— A-а, ты комендант! — прошипела графиня, схватившись за небольшой хлыст с рукояткой из золоченого серебра, предназначенный для сохранения мира между болонками и грифонами. — Комендант? Ну, погоди! Я тебе сейчас покажу коменданта!
Замор бросился бежать, натыкаясь на стены и истошно вопя.
— До чего вы сегодня жестоки, Жанна! — заметила Шон.
— Я имею на это право.
— Разумеется! Однако я должна вас остановить, дорогая.
— Почему?
— Боюсь попасться вам под горячую руку.
В дверь будуара три раза постучали.
— Кто там стучит? — нетерпеливо спросила графиня.
— Хорошенький его ожидает прием! — прошептала Шон.
— Пусть я буду плохо принят! — вскричал Жан, широко распахнув дверь, как это делал король.
— А что произошло бы, если бы вы были плохо приняты? Это ведь вполне возможно.
— Если это произойдет, я больше к вам не приду, — отвечал Жан.
— Ну и что же?
— Вы сами потеряли бы больше, чем я, если бы плохо меня приняли.
— Наглец!
— Ну вот! Я уже и наглец, только потому, что не льщу вам. Что с ней сегодня, Шон?
— Не говори, Жан! Она просто неприступна. А вот и шоколад.
— Так не будем к ней подходить. Здравствуй, шоколад! — проговорил Жан, принимая поднос. — Как поживаешь, шоколад?
Он поставил поднос в углу на маленький столик, тут он и уселся.
— Иди, Шон, — пригласил он, — а слишком гордые останутся без шоколада.
— Вы просто восхитительны! — вымолвила графиня, увидев, как Шон подала Жану знак, что он может завтракать один. — Вы притворяетесь очень чувствительными, а сами даже не замечаете, как я страдаю.
— Да что с тобой? — подходя к ней, спросила Шон.
— Ни один из вас даже не подумал о том, что меня беспокоит! — вскричала она.
— Так вас что-то беспокоит? Скажите!
Жан не двинулся. Он делал себе тартинки.
— У тебя кончились деньги? — предположила Шон.
— Что ты, скорее они у короля кончатся! — отозвалась графиня.
— Тогда одолжи мне тысячу луидоров, — попросил Жан, — мне они очень нужны.
— Вы сейчас получите тысячу щелчков по своему мясистому красному носу.
— Так король решил оставить при себе этого отвратительного Шуазёля? — продолжала гадать Шон.
— Что же в этом удивительного? Такие, как он, несменяемы.
— Может, король влюбился в дофину?
— A-а, наконец-то вы подходите к самой сути! Поздравляю вас! Однако взгляните на этого грубияна: он пожирает шоколад и пальцем не желает шевельнуть, чтобы мне помочь. Да нет, они оба хотят, чтобы я умерла от огорчения.
Не обращая ни малейшего внимания на разразившуюся за его спиной бурю, Жан разрезал вторую булочку, намазал ее маслом и налил себе вторую чашку шоколада.
— Что вы говорите! Король влюбился? — воскликнула Шон.
Графиня Дюбарри кивнула головой, словно хотела сказать: "Вы угадали".
— В дофину? — спросила Шон, всплеснув руками. — Ну, тем лучше; кровосмешением он заниматься не будет. Да и вам спокойнее: лучше пусть он будет влюблен в нее, чем в кого-нибудь еще.
— А если он влюблен не в нее, а в кого-нибудь еще?
— Господи! Что ты говоришь? — испугалась Шон.
— Вот, видишь, теперь и тебе стало нехорошо. Этого только недоставало!
— Однако, если все обстоит именно так, мы погибли! — пробормотала Шон. — Вот отчего ты страдаешь, Жанна! В кого же он влюблен?
— Это ты у своего братца спроси. Он уже фиолетовый от шоколада, как бы не умер прямо здесь. Он-то тебе скажет, он наверняка знает или, по крайней мере, догадывается.
Жан поднял голову.
— У меня что-то хотят узнать? — спросил он.
— Да, господин Услужливый, да, господин Полезный, у вас спрашивают имя особы, интересующей короля, — ответила Жанна.
Жан плотно сжал губы и процедил всего три слова:
— Мадемуазель де Таверне.
— Мадемуазель де Таверне! — повторила Шон. — Ох, пощадите!
— Он об этом знает, палач! — завопила графиня, откинувшись в кресле и воздев руки к небу. — Он знает и спокойно ест!
— О! — воскликнула Шон, очевидно переходя со стороны брата на сторону сестры.
— По правде говоря, — кричала графиня, — я не понимаю, почему я до сих пор не выцарапала его отвратительные заспанные глазища! Бездельник! Смотрите, дорогая, он наконец просыпается!
— Вы ошибаетесь, — возразил Жан, — я сегодня еще не ложился.
— Что же вы, в таком случае, делали, потаскун?
— Я, черт возьми, бегал ночь напролет и все утро, — с возмущением ответил Жан.
— Да что говорить… Кто будет служить мне лучше вас? Кто мне скажет, что сталось с этой девицей, где она?
— Где она? — переспросил Жан.
— Да.
— В Париже, черт побери!
— В Париже?.. Где именно?
— Улица Кок-Эрон.
— Кто вам сказал?
— Ее кучер, я дождался его в конюшнях и допросил.
— Что он ответил?
— Он только что отвез все семейство Таверне в особнячок на улице Кок-Эрон; дом стоит в саду, примыкающему к особняку Арменонвиль.
— Ах, Жан! — воскликнула графиня. — Это заставляет меня помириться с вами, друг мой! Однако нам необходимо знать все подробности. Как она живет, с кем встречается? Чем занимается? Получает ли корреспонденцию? Вот что важно узнать!
— Ну что ж, узнаем!
— Каким образом?
— Каким образом?.. Я уже кое-что нашел, теперь ваша очередь.
— Улица Кок-Эрон? — с живостью переспросила Шон.
— Улица Кок-Эрон, — равнодушно повторил Жан.
— Должно быть, на улице Кок-Эрон сдаются комнаты.
— Превосходная мысль! — воскликнула графиня. — Надо поскорее отправиться на улицу Кок-Эрон, Жан, и снять дом. Мы там посадим своего человека, он будет следить за тем, кто к ней входит, кто выходит, что там замышляется. В карету, живей, живей! Едем на улицу Кок-Эрон!
— Пустое! На улице Кок-Эрон дома не сдаются.
— Откуда вы знаете?
— Должно быть, у вас спрашивали, для кого вы снимаете квартиру?
— Навел справки, черт побери! Правда, там есть…
— Где там? Говорите!
— На улице Платриер.
— Что за улица Платриер?
— Вы спрашиваете, при чем тут улица Платриер?
— Да.
— Эта улица выходит задами на сады улицы Кок-Эрон.
— Пошевеливайтесь! — приказала графиня. — Надо снять квартиру на улице Платриер.
— Уже снял, — проговорил Жан.
— До чего же вы восхитительны! — воскликнула графиня. — Поцелуй меня, Жан!
Жан вытер губы, чмокнул г-жу Дюбарри в щечки и церемонно поклонился в знак признательности за оказанную ему честь.
— Это большая удача! — заметил Жан.
— Вас не узнают?
— Какой черт может меня узнать на улице Платриер?
— А что вы сняли?
— Крошечную квартиру в покосившемся домишке.
— Разумеется.
— Что же вы ответили?
— Я сказал, что квартира предназначена для молодой вдовы. Ведь ты вдова, Шон?
— Черт возьми! — вырвалась у Шон.
— Ну и прекрасно! — похвалила графиня. — Она поселится в квартире и будет за всем следить. Не будем терять времени!
— Я отправляюсь сию минуту, — сказала Шон. — Прикажите подать лошадей!
— Лошадей! — крикнула Дюбарри и так яростно тряхнула колокольчиком, что могла бы разбудить весь дворец Спящей красавицы.
Жан и графиня знали, как им действовать по отношению к Андре.
Едва появившись в столице, она привлекла к себе внимание короля, следовательно, Андре была опасна.
— Эта девица, — рассуждала графиня, пока запрягали лошадей, — не была бы истинной провинциалкой, если бы перед отъездом в Париж не прихватила из своей голубятни какого-нибудь воздыхателя. Постараемся его отыскать и скорее за свадьбу! Ничто так не охладит пыл его величества, как свадьба влюбленных провинциалов.
— Дьявольщина! — возразил Жан. — Этого-то как раз нам и следует остерегаться. Для его христианнейшего величества, а вы, графиня, знаете его лучше, чем кто-либо другой, самый лакомый кусочек — это молодая замужняя дама.
А вот девица, у которой есть любовник, вызовет недовольство его величества. Карета подана, — прибавил он.
Пожав Жану руку и поцеловав сестру, Шон поспешила к выходу.
— Почему бы вам не отвезти ее, Жан? — спросила графиня.
— Нет, я отправлюсь следом, — ответил Жан. — Жди меня на улице Платриер, Шон. Я буду первым, кого ты примешь в своей новой квартире.
Когда Шон удалилась, Жан вновь уселся за стол и выпил третью чашку шоколада.
Шон прежде всего заехала домой и переоделась, постаравшись принять вид мещанки. Она осталась довольна собой. Закутав в жалкий плащ черного шелка свои аристократические плечи, она приказала подать портшез и полчаса спустя уже поднималась в сопровождении мадемуазель Сильви по крутой лестнице на пятый этаж.
Здесь была расположена снятая виконтом квартира.
Дойдя до площадки Третьего этажа, Шон обернулась: она почувствовала, что кто-то за ними следит.
Это была старуха-хозяйка, которая жила во втором этаже. Услыхав шум, она вышла и начала с большим интересом рассматривать двух молодых хорошеньких женщин, вошедших к ней в дом.
Насупившись, она подняла голову и встретилась глазами с обеими улыбающимися женщинами.
— Эй, сударыни, эй! Вы зачем сюда пришли?
— Мой брат снял здесь для нас квартиру, сударыня, — отозвалась Шон, пытаясь изобразить безутешную вдову. — Неужели вы его не видели? Быть может, мы ошиблись адресом?
— Нет, нет, это на пятом этаже, — воскликнула старуха-хозяйка, — ах, бедняжка, такая молоденькая и уже вдова!
— Увы! — вздохнула Шон, поднимая глаза к небу.
— Вам будет хорошо на улице Платриер, здесь очень мило. Сюда не доносится городской шум: окна вашей комнаты выходят в сад.
— Это то, о чем я мечтала, сударыня.
— Впрочем, из коридора можно видеть и улицу, когда проходят траурные процессии или дают представление с учеными собаками.
— Для меня это будет большим утешением, сударыня, — вздохнула Шон и начала подниматься.
Старуха проводила ее взглядом до пятого этажа; когда Шон заперла за собой дверь, она проговорила:
— У нее вид порядочной женщины.
Едва захлопнув дверь, Шон бросилась к выходившим в сад окнам.
Жан не ошибся: почти точно под окном снятой квартиры находился указанный кучером павильон.
Скоро в этом не осталось никаких сомнений: у окна села девушка с вышиванием в руках. Это была Андре.
LXII
КВАРТИРА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР
Шон едва успела разглядеть девушку, как вдруг виконт Жан, перескакивавший через четыре ступени подобно прокурорскому канцеляристу, возник на пороге квартиры мнимой вдовы.
— Ну что? — спросил он.
— Это ты, Жан? Ты меня напугал.
— Что скажешь?
— Отсюда все прекрасно видно, жаль только, что ничего не услышу.
— Ну, ты слишком многого требуешь. Кстати, еще одна новость.
— Какая?
— Чудесная!
— Да что ты?
— Просто восхитительная!
— Ты меня убиваешь своими восклицаниями!
— Философ…
— Ну что еще? Какой философ?
— Напрасно говорится: "Умный всегда ко всему готов". Хоть я и умен, а к этому не был готов.
— Интересно, ты когда-нибудь договоришь до конца? Может, вас смущает эта девушка? В таком случае пройдите, пожалуйста, в комнату, мадемуазель Сильви!
— Да нет, не надо, прелестное дитя ничуть не помешает, напротив! Оставайся, Сильви, оставайся.
Виконт провел пальцем по подбородку хорошенькой служанки: она уже хмурила брови при мысли, что сейчас скажут нечто такое, чего она не услышит.
— Хорошо, пусть остается. Говорите же!
— Да я ничего другого не делаю с тех пор, как я у вас.
— Но так ничего и не сказали… Тогда молчите и не мешайте мне смотреть, так будет лучше.
— Не будем ссориться. Итак, я проходил, как я уже сказал, мимо фонтана.
— Вот как раз об этом-то вы ни слова не сказали.
— Ну вот, вы меня перебиваете.
— Нет.
— Прохожу я мимо фонтана… Я там хотел купить какую-нибудь старую мебель для этой ужасной квартиры… Вдруг чувствую, что кто-то обрызгал мне чулки.
— Подумаешь, как интересно!..
— Погодите, не торопитесь, дорогая. Смотрю и вижу… Угадайте, кого?.. Голову даю на отсечение, что не догадаетесь!
— Продолжайте.
— Я вижу, как молодой человек заткнул куском хлеба кран фонтана и во все стороны полетели брызги.
— Ах, как интересно! — пожала плечами Шон.
— Потерпите. Я громко выругался, почувствовав, что меня обрызгали. Человек оборачивается, и я вижу…
— Кого?..
— Моего философа, то есть, вернее, нашего.
— Кого, Жильбера?
— Его самого: с непокрытой головой, в куртке нараспашку, чулки сползли, башмаки без пряжек — одним словом, в милом неглиже!
— Жильбер!.. Что он сказал?
— Я его узнаю — он меня узнает, я приближаюсь — он отступает, я протягиваю руки — он бросается со всех ног и бежит, как заяц, между каретами, разносчиками воды…
— И вы потеряли его из виду?
— Еще бы, черт побери! Что же вы думаете, я должен был бежать за ним?
— Вы правы. Ах, Боже мой! Конечно, не должны, я понимаю, но теперь мы его потеряли.
— Подумаешь, какое несчастье! — обронила Сильви.
— Еще бы! — заметил Жан. — Я его должник: за мной хорошая порка. Если бы мне удалось ухватиться за его потертый воротник, ему не пришлось бы долго ждать, клянусь честью! Но он угадал мои добрые намерения и удрал. Ничего, главное — он в Париже. Когда с начальником полиции состоишь в неплохих отношениях, всегда можно найти то, что ищешь.
— Он нам необходим.
— Когда он будет у нас в руках, мы заставим его поголодать.
— Только на этот раз придется ему выбрать местечко понадежнее! — вмешалась Сильви.
— Ну да, а Сильви будет носить ему в это надежное местечко хлеб и воду. Правда, мадемуазель Сильви? — заметил виконт.
— Дорогой брат, довольно шуток, — оборвала его Шон, — мальчишка стал свидетелем ссоры из-за почтовых лошадей. Если у него будут основания на вас обидеться, он станет опасен.
— Я дал себе слово, пока поднимался к тебе по лестнице, что сегодня же отправлюсь к господину де Сартину и расскажу о своей находке. А господин де Сартин мне ответит, что человек с непокрытой головой, в спущенных чулках, в башмаках без шнурков, да еще макающий хлеб в фонтан, должен проживать неподалеку от того места, где его видели в таком неряшливом виде, после чего он и займется его поисками.
— Что он может здесь делать без гроша?
— На посылках, должно быть.
— Он? Этот необузданный философ? Да что вы!
— Должно быть, отыскал какую-нибудь родственницу, старую богомолку, и она его подкармливает корками, слишком черствыми для ее мопса, — предположила Сильви.
— Довольно, довольно, сложите белье в этот старый шкаф, Сильви. А вас, дорогой брат, я прошу заняться наблюдениями.
Они подошли к окну с большими предосторожностями.
Андре оставила вышивание, небрежно положила ноги на кресло, потом протянула руку за книгой, лежавшей неподалеку на стуле; она раскрыла книгу и стала читать нечто весьма увлекательное, как казалось со стороны, потому что сидела она не шелохнувшись.
— С каким увлечением она читает! — заметила Шон. — Что же это за книга?
— Вот что прежде всего необходимо! — отвечал виконт, достав из кармана подзорную трубу; он разложил ее, укрепил в углу подоконника и навел на Андре.
Шон с нетерпением за ним следила.
— Ну как, она в самом деле хороша собой? — спросила она виконта.
— Восхитительна! Изумительная девушка! Какие руки! А пальчики! До чего хороши глаза! Губы могли бы совратить святого Антония. Ножки, ах, божественные ножки! До чего хороша щиколотка в шелковом чулке.
— Ну что ж, влюбитесь в нее, вам сейчас только этого недоставало! — со смехом воскликнула Шон.
— А почему бы и не влюбиться?.. Мы бы неплохо все разыграли, особенно если бы она хоть немножко меня полюбила. Это несколько успокоило бы нашу бедную графиню.
— Дайте мне трубу и перестаньте молоть вздор… Да, она действительно хороша, не может быть, чтобы у нее не было любовника… Да она не читает, взгляните!.. Она вот-вот выронит книгу… Ну вот, книжка выскальзывает… падает… Видите, я была права, Жан: она не читает, она мечтает.
— Или спит.
— С открытыми глазами? До чего красивые глаза, черт возьми!
— Во всяком случае, — заметил Жан, — если у нее есть любовник, мы его отсюда увидим.
— Да, если он придет днем. А если ночью?..
— Дьявольщина! Об этом я и не подумал, а ведь надо было побеспокоиться об этом в первую очередь… Это доказывает, до какой степени я наивен.
— Да, наивен, как прокурор.
— Хорошо, что вы меня предупредили, я что-нибудь придумаю.
— Отличная труба! — похвалила Шон. — Я могла бы прочесть книгу.
— Прочтите и скажите мне название. Я попробую отгадать что-нибудь по книге.
Шон с любопытством направилась к окну, но еще быстрее отскочила.
— Ну, что там еще? — спросил виконт.
Шон схватила его за руку.
— Посмотрите осторожно, брат, — сказала она, — взгляните, кто выглядывает вон из того слухового окна слева. Смотрите, чтобы вас не заметили!
— Хо-хо, это мой любитель сухарей, да простит меня Бог! — глухо проговорил Дюбарри.
— Он сейчас свалится.
— Нет, он держится за водосточную трубу.
— А куда он смотрит так пристально и в каком-то диком упоении?
— Кого-то подстерегает.
Виконт хлопнул себя по лбу.
— Я понял! — вскричал он.
— Что понял?
— Он высматривает нашу мадемуазель, черт побери!
— Мадемуазель де Таверне?
— Да! Вот он, любовник из голубятни! Она едет в Париж — он бежит за ней. Она поселилась на улице Кок-Эрон — он сбегает от нас на улицу Платриер. Он смотрит на нее, а она мечтает.
— Могу поклясться, что это похоже на правду, — подтвердила Шон. — Взгляните, как пристально он смотрит, как горят у него глаза: он влюблен так, что потерял голову.
— Сестрица! — сказал Жан. — Мы можем больше не высматривать птичку, влюбленный юнец сделает это за нас.
— Для себя — да.
— Нет, для нас. А теперь позвольте вас покинуть: пойду к дорогому Сартину. Черт побери! Какая удача! Будьте осторожны, Шон: философ не должен вас видеть. Вы знаете, как легко его спугнуть.
LXIII
ПЛАН КАМПАНИИ
Господин де Сартин возвратился домой в три часа ночи. Он очень устал и в то же время был вполне удовлетворен вечером, который сумел устроить для короля и графини Дюбарри.
Воодушевление народа было в немалой степени подогрето прибытием ее высочества Марии Антуанетты, вот почему в честь его величества тоже раздавались приветственные крики "Да здравствует король!". Однако справедливости ради следует отметить, что восторженности народа поубавилось со времен знаменитой болезни короля в Меце, когда вся Франция была в церкви или в местах паломничества, молясь за здравие юного Людовика XV, которого называли в то время Людовиком Возлюбленным.
А графиня Дюбарри, которую оскорбляли на улице, выкрикивая словечки особого сорта, была вопреки своим ожиданиям радостно встречена самыми разными слоями зрителей, ловко расставленных в первых рядах. Король был очень доволен и чуть заметно улыбнулся г-ну де Сартину; начальник полиции был уверен, что его ожидает щедрое вознаграждение.
Он подумал, что заслужил право не вставать с постели до обеда, чего с ним давно уже не случалось. Поднявшись, он решил воспользоваться нежданным свободным днем, который он сам себе позволил, для того чтобы примерить две дюжины новых париков, принимая доклады о ночных происшествиях. Когда он мерил шестой парик и выслушал треть докладов, ему доложили о виконте Дюбарри.
"Отлично! — подумал г-н де Сартин, — вот и вознаграждение! Впрочем, кто знает? Женщины такие капризные!"
— Просите господина виконта в гостиную!
Уставший за утро, Жан сел в кресло. Начальник полиции не замедлил явиться вслед за ним. Он убедился, что встреча не обещает ничего неприятного.
Жан и в самом деле казался приветливым.
Мужчины пожали друг другу руки.
— Дорогой виконт! Что привело вас в столь ранний час? — спросил г-н де Сартин.
— Прежде всего мне бы хотелось выразить вам свое восхищение тем, как вы устроили вчерашний праздник, — отвечал Жан, привыкший начинать с лести, когда он разговаривал с нужными ему людьми.
— Благодарю вас. Это официальное мнение?
— Что касается замка Люсьенн — да!
— Мне большего не нужно. Разве не там встает солнце?
— А иногда там же и ложится.
И Дюбарри грубо расхохотался, что, однако, придало его лицу выражение добродушия, в чем он особенно нуждался.
— Помимо высказанного вам одобрения, я хотел бы попросить вас оказать мне услугу.
— Хоть две, если это выполнимо.
— Да, вы сами мне теперь же это и скажете. Если в Париже что-нибудь потерять, есть ли надежда отыскать эту вещь?
— Да, если она ничего не стоит или, наоборот, стоит очень дорого.
— То, что ищу я, стоит недорого, — покачав головой, отвечал Жан.
— Что же вы ищете?
— Пытаюсь отыскать восемнадцатилетнего юношу.
Господин де Сартин потянулся за бумагой, взял карандаш и стал записывать.
— Восемнадцать лет… Как его зовут?
— Жильбер.
— Чем занимается?
— Думаю, что ничем.
— Откуда прибыл?
— Из Лотарингии.
— Где проживал?
— Был на службе у Таверне.
— Они привезли его с собой?
— Нет, моя сестра Шон подобрала его на дороге, когда он умирал с голоду. Она посадила его к себе в карету и привезла в Люсьенн, а там…
— Что же произошло?
— Боюсь, что этот дурак злоупотребил гостеприимством.
— Что-нибудь украл?
— Я этого не утверждаю.
— Ну так…
— Я хочу сказать, что он сбежал при странных обстоятельствах.
— И теперь вы хотите его изловить?
— Да.
— Имеете ли вы хоть какое-нибудь представление, где он может находиться?
— Я встретил его сегодня у фонтана на углу улицы Платриер и подумал, что он проживает где-нибудь неподалеку. Я даже мог бы показать дом.
— Ну что же! Если вы знаете дом, нет ничего проще, чем арестовать его в этом доме. Что вы собираетесь с ним сделать после ареста? Посадить его в Шарантон, в Бисетр?
— Нет, не совсем то.
— Господи! Да делайте с ним что пожелаете! Не стесняйтесь.
— Мальчишка нравился моей сестре, она хотела бы оставить его при себе: он умен. Вот если бы можно было доставить его к ней, это было бы прелестно!
— Мы попытаемся это сделать. Вы не узнавали на улице Платриер, у кого он живет?
— Нет! Понимаете, я боялся, что он меня заметит и смутится. Когда он меня увидел возле фонтана, он бросился бежать, словно сам сатана его подгонял! Если бы он узнал, что я догадываюсь о его убежище, он, возможно, съехал бы.
— Справедливо! Улица Платриер, говорите? В конце, в середине, в начале улицы?
— Ближе к середине.
— Будьте покойны, я пошлю туда ловкого человека.
— Дорогой начальник полиции! Каким бы ловким ни был ваш человек, он ведь рассказывает хоть немножко о своих делах, не правда ли?
— Нет, у нас никто ничего не рассказывает.
— Мальчишка — большой хитрец.
— A-а, понимаю… Простите, что сразу об этом не подумал. Вы хотите, чтобы я сам?.. Вы правы… это лучше… Там возможны трудности, о которых вы даже не догадываетесь!
Жан был убежден, что начальник полиции набивает себе цену, но не стал его разубеждать:
— Вот именно из-за этих трудностей я и прошу вас лично этим заняться.
Господин де Сартин позвонил в колокольчик. Явился лакей.
— Прикажите запрягать лошадей, — сказал он.
— У меня карета, — заметил Жан.
— Благодарю вас, я предпочитаю свою: она без гербов, это нечто среднее между фиакром и собственной каретой. Ее каждый месяц перекрашивают, поэтому ее очень трудно узнать. Пока запрягают лошадей, позвольте мне примерить новые парики.
— Пожалуйста, — сказал Жан.
Господин де Сартин позвал своего мастера по изготовлению париков. То был настоящий артист. Он принес хозяину большую коллекцию париков. Среди них были парики самых различных цветов, размеров и формы, для судейского, адвоката, откупщика, кавалера. Господину де Сартину, когда он проводил расследования, случалось иногда менять костюм три-четыре раза на день, и он в особенности дорожил тем, чтобы все этому костюму соответствовало.
Когда начальник полиции перемерил две дюжины париков, лакей доложил, что карета подана.
— Вы узнаете дом? — спросил Жана г-н де Сартин.
— Еще бы, черт возьми! Я его отсюда вижу.
— И вы знаете, как к нему подойти?
— Это первое, о чем я подумал.
— И как же?
— По аллее.
— Значит, аллея, выходящая ближе к середине улицы, так?
— Да, а дверь с секретом.
— Ах, черт возьми, с секретом? Вы знаете, на каком этаже живет ваш беглец?
— В мансарде. Да вы скоро увидите, вон уже и фонтан.
— Кучер! Пошел шагом! — приказал г-н де Сартин.
Кучер придержал лошадей; г-н де Сартин поднял стекла.
— Вот этот грязный дом! — сказал Жан.
— A-а, это как раз то, чего я боялся! — всплеснув руками, вскричал г-н де Сартин.
— То есть как? Разве вы чего-нибудь боитесь?
— Увы, да!
— Чего именно?
— Вам не повезло.
— Почему, скажите пожалуйста?
— Дело в том, что грязный дом, где живет ваш беглец, принадлежит господину Руссо из Женевы.
— Писателю Руссо?
— Да.
— Что это меняет?
— То есть как что меняет? Сразу видно, что вы не начальник полиции и не привыкли иметь дело с философами.
— Жильбер у Руссо? Маловероятно…
— Вы же сами сказали, что ваш молодой человек — философ!
— Да.
— Ну вот: каждый ищет себе подобного.
— Хорошо, предположим, что он у Руссо.
— Предположим.
— Что из этого следует?
— Что вам его ни за что не взять, черт побери!
— Почему?
— Потому что Руссо — страшный человек.
— Отчего же он не в Бастилии?
— Я предложил это сделать третьего дня королю, но он не осмелился.
— Как не осмелился?
— Он хотел возложить ответственность за его арест на меня, а я, клянусь, ничуть не храбрее короля!
— Неужели
— Можете мне поверить. Приходится все хорошенько взвешивать, прежде чем дать этим собакам-философам рвать тебе штаны. А вы говорите — похищение из дома Руссо! Нет, дорогой мой, это невозможно!
— Признаюсь откровенно, дорогой господин де Сартин, я не совсем понимаю причину вашей робости. Разве король уже не король, а вы не начальник его полиции?
— Нет, вы все просто очаровательны! Когда вы говорите "Разве король уже не король?", вы полагаете, что этим все сказано. Так вот послушайте, дорогой виконт. Я бы скорее похитил вас у графини Дюбарри, чем вашего господина Жильбера у Руссо.
— Что вы говорите! Благодарю за откровенность!
— Клянусь, шуму было бы гораздо меньше! Вы даже не представляете себе, до чего чувствительная кожа у всех этих писак. Они вопят по поводу малейшей царапины, словно их колесуют.
— Не надо пугать себя призрачными страхами. И потом, уверены ли вы в том, что подобрал нашего беглеца Руссо? Неужели ему принадлежат все пять этажей и он один живет в этом доме?
— У Руссо нет ни денье, и, следовательно, у него не может быть дома в Париже; кроме него в этой лачуге, возможно, проживает десятка полтора-два жильцов. Однако вам стоит взять за правило следующее: всякий раз как вы ожидаете несчастья, приготовьтесь к тому, что оно случится. Если же ждете удачи, то не настраивайтесь на веселый лад. В девяноста девяти случаях вас подстерегает неудача, и только в одном это будет успех. Признаться, я подозревал, что с нами может случиться: я прихватил записи.
— Какие записи?
— Они касаются Руссо. Можете мне поверить, что любой его шаг известен.
— Неужели? Он в самом деле опасен?
— Нет, но из-за него могут быть неприятности: этот сумасшедший способен в любую минуту сломать себе руку или ногу, а обвинят в этом нас.
— Да пусть хоть шею себе свернет!
— Боже сохрани!
— Позвольте вам заметить, что я не понимаю, о чем вы говорите.
— Народ время от времени бросает в женевского философа камни, но оставляет это право за собой. Если же мы позволим себе бросить в него хотя бы маленький камешек, народ обратит свои удары на нас.
— Прошу прощения, я не могу уловить все эти тонкости.
— Мы должны принять все меры предосторожности. Мы можем рассчитывать только на то, что у Руссо мальчишки нет. Сейчас мы это выясним. Спрячьтесь поглубже в карете.
Жан повиновался, и г-н де Сартин приказал кучеру проехать по улице шагом.
Он раскрыл портфель и достал оттуда бумаги.
— Посмотрим, находится ли ваш юнец у Руссо. Когда он должен был сюда прибыть?
— Шестнадцатого.
— "Семнадцатого: видели, как господин Руссо в шесть часов утра собирает травы в Мёдонском лесу. Он был один".
— Один?
— Далее. "В два часа пополудни он продолжал собирать травы, но уже вместе с молодым человеком".
— Ага! — воскликнул Жан.
— Да, с молодым человеком, — повторил де г-н Сартин, — слышите?
— Это он, тысяча чертей! Он!
— Ну? Что вы на это скажете? "Молодой человек застенчив".
— Верно!
— "Он с жадностью ест".
— Все так.
— "Оба чудака срывают растения и укладывают их в жестяную коробку".
— Дьявольщина! — вскричал Дюбарри.
— Это еще не все. Слушайте дальше: "Вечером он привел молодого человека к себе, в полночь молодой человек еще не выходил от него".
— Прекрасно!
— "Восемнадцатого: молодой человек не выходил из дому и, по всей видимости, поселился у господина Руссо".
— Я не теряю надежды…
— Ну, в таком случае, вы оптимист! Впрочем, поделитесь со мной вашими соображениями.
— Вполне вероятно, что в этом доме у него есть какие-нибудь родственники.
— Сейчас вы будете удовлетворены, вернее, разочарованы. Кучер, стой!
Господин де Сагтин вышел из кареты. Не пройдя и десяти шагов, он встретился господином, одетым в серое, подозрительного вида.
Увидав прославленного чиновника, он снял шляпу и опять надел ее с таким видом, будто не придавал своему приветствию особого значения, хотя глаза его засветились уважением и преданностью.
Господин де Сартин подал знак, человек приблизился. Начальник полиции шепнул ему на ухо приказание, и тот исчез в аллее, ведущей к дому Руссо.
Начальник полиции опять сел в карету.
Несколько минут спустя человек в сером подошел к карете.
— Я отвернусь, чтобы меня не было видно, — проговорил Дюбарри.
Господин де Сартин улыбнулся, выслушал доклад агента и отпустил его.
— Ну что? — спросил Дюбарри.
— Как я и подозревал, нам не повезло. Ваш Жильбер живет у Руссо. Уверяю вас, что лучше было бы оставить ваши намерения.
— Чтобы я от этого отказался!..
— Да. Неужели вам хочется, чтобы ради пустой фантазии против нас восстали все парижские философы?
— Боже мой, что скажет Жанна?
— Так она очень дорожит этим Жильбером? — спросил г-н де Сартин.
— Да.
— В таком случае вам остается действовать лаской, умаслите Руссо, и вам не придется красть молодого человека, он отдаст вам Жильбера по доброй воле.
— Могу поклястся, что легче было бы приручить медведя.
— Это, может быть, легче, чем вам представляется. Не будем терять надежды. Он любит привлекательные лица: графиня — первая красавица, да и мадемуазель Шон недурна собой. Как вы думаете, графиня готова была бы ради своей фантазии пойти на небольшую жертву?
— И не на одну!
— Согласится ли она влюбиться в Руссо?
— Если это необходимо…
— Это будет полезно. Однако, чтобы их познакомить, понадобится посредник. Не знаете ли вы кого-нибудь из поклонников Руссо?
— Господина де Конти.
— Плохо! Он не доверяет принцам. Надо бы какого-нибудь обыкновенного человека: ученого, поэта…
— Мы не поддерживаем отношений с этими людьми.
— Мне кажется, я встречал у графини господина де Жюсьё.
— Ботаника?
— Да.
— Вы правы. Он действительно приезжает в Трианон, и графиня позволяет ему опустошать свои клумбы.
— Вот и прекрасно! Жюсьё — один из моих друзей.
— Можно считать, что все улажено?
— Почти так.
— Жильбер, стало быть, попадет ко мне?
Господин де Сартин на мгновение задумался.
— Думаю, что да, — сказал он, — и это произойдет без всякого насилия, без единого крика. Руссо отдаст вам его со связанными руками и ногами.
— Вы так полагаете?
— Я в этом уверен.
— Что для этого нужно?
— Самую малость. У вас есть свободное местечко недалеко от Мёдона или Марли?
— Да, места там сколько угодно. Я знаю с десяток тихих уголков между замком Люсьенн и Буживалем.
— Прикажите там устроить… как бы это назвать?.. Мышеловку для философов.
— Господи Боже мой! Как же это устроить?
— Я пришлю вам проект, не беспокойтесь. А теперь уедем, на нас смотрят… Кучер, поезжай домой!
LXIV
ЧТО ПРОИЗОШЛО С Г-НОМ ДЕ ЛА ВОГИЙОНОМ, НАСТАВНИКОМ ДЕТЕЙ ФРАНЦИИ, В ДЕНЬ БРАКОСОЧЕТАНИЯ МОНСЕНЬЕРА ДОФИНА
Великие исторические события для романиста — то же, что огромные горы для путешественника. Он на них смотрит, подходит к ним то с одной, то с другой стороны, почтительно раскланивается, проходя мимо, но не может на них взобраться.
Вот и мы посмотрим, походим вокруг, поприветствуем эту торжественную свадебную церемонию в Версале. Французский церемониал — единственная хроника, которой в этом случае следует доверяться.
А наша история, словно скромная спутница, отправится окольным путем, давая дорогу великой истории Франции, и не станет описывать ни величия Версаля времен Людовика XV, ни костюмов придворных тех лет, ни парадных ливрей, ни епископских облачений: она попытается найти еще что-нибудь не менее любопытное.
И вот церемония завершается в ярких лучах майского солнца; прославленные гости тихо расходятся, обсуждая чудесное зрелище, на котором они только что присутствовали. А мы вернемся к знакомым событиям и действующим лицам, имеющим с точки зрения истории некоторое значение.
Утомленный церемонией и особенно праздничным ужином, долгим, проходившим в строгом соответствии с церемониалом свадебного ужина его высочества великого дофина, сына Людовика XIV, его величество удалился к себе в девять часов и отпустил всех, кроме де Л а Вогийона, наставника детей Франции.
Герцог, большой друг иезуитов, надеявшийся на их возвращение благодаря своим отношениям с графиней Дюбарри, считал свою задачу по воспитанию отчасти выполненной после женитьбы его высочества герцога Беррийского.
Впрочем, впереди у наставника детей Франции была не менее трудная задача: ему надлежало завершить воспитание графа Прованского и графа д’Артуа; одному из них было в те времена пятнадцать, другому — тринадцать лет. Его высочество граф Прованский был скрытен и замкнут; его высочество граф д’Артуа — легкомыслен и своеволен. Ну, а герцог Беррийский, помимо всех своих качеств, благодаря которым он прекрасно учился, был еще и дофин, то есть первым после короля лицом во Франции. Вот почему де Ла Вогийон много терял, уступая свое влияние на него женщине.
Когда король попросил его задержаться, де Ла Вогийон решил, что его величество понимает, какая это потеря, и хочет утешить его вознаграждением. Ведь когда воспитание закончено, наставника обыкновенно стараются отблагодарить.
Это заставило и без того чувствительного герцога де Ла Вогийона расчувствоваться окончательно. Он и так подносил платок к глазам во время ужина, показывая, как он сожалеет о потере ученика. После десерта он всхлипнул. Впрочем, оставшись один, он скоро успокоился.
Когда же его вызвал к себе король, он снова достал из кармана платок и выдавил слезу.
— Подойдите, мой бедный Ла Вогийон, — обратился к нему король, поудобнее устраиваясь в кресле. — Подойдите, я хочу с вами поговорить.
— Як услугам вашего величества, — молвил герцог.
— Садитесь вот сюда, дорогой мой, вы, должно быть, устали.
— Мне садиться, сир?
— Да, вот сюда, без церемоний.
Людовик XV указал герцогу на табурет, стоявший таким образом, что лицо наставника было ярко освещено, тогда как король оставался в тени.
— Ну что же, дорогой герцог, вот воспитание и завершено.
— Да, сир.
И Ла Вогийон вздохнул.
— И прекрасное воспитание! — продолжал Людовик XV.
— Ваше величество слишком добры ко мне.
— Оно делает вам честь, герцог.
— Благодарю вас, ваше величество.
— Его высочество дофин — один из самых просвещенных принцев Европы, если не ошибаюсь?
— Надеюсь, сир.
— Он хороший историк?
— Очень хороший.
— Прекрасный географ?
— Сир! Его высочество дофин способен составить карту получше инженера.
— Он прекрасно точит детали на станке?
— Сир, это не моя заслуга, я его этому не учил.
— Неважно, он умеет с ним обращаться?
— Да, он этим владеет в совершенстве.
— А часовое дело? Какая ловкость рук!
— Просто чудо, сир.
— Вот уже полгода все мои часы идут, как четыре колеса одной кареты, не обгоняя друг друга. А ведь он сам за ними следит.
— Это знание механики, сир, и я опять должен признаться, что я здесь ни при чем.
— Да, а математика, а навигация?
— Вот тут вы правы, сир, к этим наукам я всегда старался пробудить интерес его высочества дофина.
— Да, и он в этом очень силен. Я третьего дня слышал, как он разговаривал с господином де Лаперузом о перлинях, вантах и бригантинах.
— Это все морские термины… Да, сир.
— Он обо всем этом говорит, как Жан Барт.
— Да, он действительно тут очень силен.
— Всем этим он обязан вам…
— Я не заслуживаю похвал вашего величества… Я полагаю, что мои заслуги не столь велики… Его высочество дофин сумел извлечь пользу из моих уроков.
— Надеюсь, герцог, что его высочество в самом деле станет добрым королем, прекрасным правителем, хорошим отцом семейства… Кстати, герцог, — повторил король, — будет ли он хорошим отцом семейства?
— Сир! Его высочество преисполнен разнообразных достоинств! — наивно воскликнул г-н де Ла Вогийон.
— Вы меня не поняли, герцог, — сказал Людовик XV. — Я спрашиваю, может ли он стать хорошим отцом семейства.
— Сир! Признаюсь, я не понимаю вашего вопроса. Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать… хочу сказать… Вы ведь должны знать Библию, не так ли, герцог?
— Разумеется, я ее читал, сир.
— Ну так вы знаете, кто такие патриархи, правда?
— Конечно!
— Будет ли он хорошим патриархом?
Де Ла Вогийон взглянул на короля так, словно тот говорил по-китайски. Он повертел в руках шляпу и вымолвил:
— Сир! Великому королю подвластно все, чего только он сам пожелает.
— Простите, герцог, — настаивал на своем король, — я вижу, что мы друг друга не понимаем.
— Сир! Я изо всех сил пытаюсь понять.
— Хорошо, — решил король, — я буду выражаться яснее. Вы знаете дофина как свое дитя, не правда ли?
— Разумеется, сир.
— Вы знаете его вкусы?
— Да.
— Его страсти?
— О, что касается страстей, сир, это совсем другое дело: если бы они и были, я бы решительно их искоренил. Но мне, к счастью, не пришлось этим заниматься: его высочество не страдает этим недостатком.
— Вы сказали — к счастью?
— А разве это не счастье, сир?
— Стало быть, у него их нет?
— Страстей? Нет, сир.
— Ни одной?
— Ни единой, за это я ручаюсь.
— Этого-то я и боялся. Дофин будет отличным королем, прекрасным правителем, но никогда не станет хорошим мужем.
— Сир! Вы никогда не приказывали мне пробудить интерес его высочества к этой стороне жизни.
— И это было моей ошибкой. Мне следовало подумать о том, что настанет день, когда он женится. Однако, несмотря на то что он не подвержен страстям, вы не ставите на нем крест?
— То есть как?
— Я хотел спросить вот о чем. Как вам кажется, есть ли надежда, что когда-нибудь они у него появятся?
— Сир, мне страшно!
— Отчего же?
— Признаться, сир, для меня этот разговор — пытка! — жалобно простонал бедный герцог.
— Господин де Ла Вогийон! — воскликнул король, начинавший терять терпение. — Я вас ясно спрашиваю, будет ли его высочество хорошим супругом. Я оставляю в стороне вопрос о том, станет ли он настоящим отцом семейства.
— Вот именно на этот вопрос я не могу точно ответить вашему величеству.
— То есть почему же вы не можете ответить?
— Я и сам этого не знаю.
— Не знаете?! — вскричал Людовик XV в таком изумлении, что на голове у г-на де Ла Вогийона зашевелился парик.
— Сир, его высочество герцог Беррийский жил в доме вашего величества невинным ребенком, интересующимся науками.
— Ах, герцог, ребенок уже не учится, он женится!
— Сир, я был наставником его высочества…
— Вот именно, герцог! Вы должны были научить его всему, о чем ему следует знать.
Пожав плечами, король откинулся в кресле.
— Так я и думал, — со вздохом прибавил он.
— Боже мой, сир!..
— Вы знаете историю Франции, не так ли, герцог де Ла Вогийон?
— Сир, я всегда так думал и буду так думать, если только ваше величество не прикажет мне поверить в обратное.
— В таком случае, вы должны знать, что со мной произошло накануне женитьбы.
— Нет, сир, этого я не знаю.
— Ах, Боже мой, так вам ничего не известно?
— Не угодно ли будет вашему величеству рассказать мне об этом?
— Слушайте, и пусть это послужит вам уроком для воспитания двух других моих внуков, герцог.
— Я вас слушаю, сир.
— Я был воспитан в доме моего деда так же, как вы воспитали дофина. Мой наставник, господин де Вильруа, был славный человек, очень славный, как вы, герцог. Эх, если бы он почаще позволял мне оставаться в обществе моего дяди-регента! Так нет же! Невинные занятия, как вы говорите, помешали мне заняться изучением невинности! Однако я женился, а когда король женится, герцог, это важное событие для всего мира.
— Да, сир, я начинаю понимать.
— Ну и прекрасно! Итак, я продолжаю. Господин кардинал прощупал почву относительно того, что я смыслю в патриархате. Ничего! Я был добродетелен до такой степени, что появились опасения, как бы Франция не перешла в женские руки. К счастью, кардинал обратился за советом к господину де Ришелье. Он был в этом вопросе большой мастер. Ему пришла в голову блестящая мысль. Существовала некая девица Лемор или Лемур, точно не помню, рисовавшая восхитительные картины. Ей заказали целую серию сцен… ну… вы понимаете…
— Нет, сир.
— Как бы вам выразить? Пасторали.
— А, в стиле Тенирса.
— Даже более того — в стиле примитивов.
— Примитивов?
— Ну да, натуральных. Мне кажется, я нашел удачное слово. Теперь понимаете?
— Как? — краснея, вскричал герцог де Ла Вогийон. — Вашему величеству осмелились показать…
— А кто говорит, что мне их показывали, герцог?
— Чтобы ваше величество могло их увидеть…
— Надо было, чтобы я их увидел, вот и все.
— И что же?
— Да ничего особенного: я их увидел.
— И?..
— Ну и так как человек по своей натуре любит подражать… я все это и повторил!
— Да, сир, прекрасно придумано, великолепно, хотя это и опасно для юноши.
Король взглянул на герцога де Л а Вогийона с улыбкой, которую можно было бы назвать циничной, если бы она не появлялась на устах одного из самых умных монархов.
— Оставим на сегодня опасения, — сказал он, — и вернемся к тому, что мы должны сделать.
— Что же?
— А вы не знаете?
— Нет, сир, и я буду счастлив, если ваше величество сообщит мне об этом.
— Пожалуйста! Вы отыщете его высочество дофина, получающего последние поздравления от кавалеров, в то время как ее высочество выслушивает поздравления дам…
— Да, сир.
— Вы возьмете подсвечник и отведете его высочество в сторону.
— Да, сир.
— Вы сообщите своему ученику, — король подчеркнул два последних слова, — что его комната находится в конце нового коридора.
— Ни у кого нет ключа, сир…
— Потому что я его приберегал, герцог. Я предвидел то, что сегодня случится. Вот ключ.
Де Ла Вогийон принял его дрожащей рукой.
— А вам я хочу сказать, герцог, — продолжал король, — что в этой галерее я приказал развесить два десятка полотен.
— Да, сир.
— Вы поцелуете своего ученика, отопрете дверь коридора, вручите ему подсвечник, пожелаете спокойной ночи и скажете, что он должен через двадцать минут дойти до своей комнаты: по минуте на каждую картину.
— Понимаю, сир.
— Ну и прекрасно. Спокойной ночи, господин де Ла Вогийон!
— Прошу ваше величество простить меня.
— Не знаю, не знаю: хорошеньких бы дел вы без меня натворили в моем семействе!
Дверь за наставником затворилась.
Король взялся за особый звонок.
Явился Лебель.
— Кофе! — приказал король. — Кстати, Лебель…
— Да, сир?
— После того как принесете кофе, идите следом за господином де Ла Вогийоном: он отправился к его высочеству дофину.
— Слушаю, сир.
— Погодите, я еще не сказал вам, зачем вы пойдете.
18-380
— Вы правы, сир. Но я так торопился исполнить приказание вашего величества…
— Прекрасно! Вы пойдете за господином де Ла Вогийоном.
— Да, сир.
— Он так смущен, так опечален; я опасаюсь, что он расплачется, увидев его высочество.
— Что я должен сделать, если это произойдет?
— Ничего. Вы скажете мне об этом, вот и все.
Лебель подал королю кофе, тот медленно, смакуя, отпил глоток.
Лакей, известный в истории, вышел.
Спустя четверть часа он опять явился.
— Ну что, Лебель? — спросил король.
— Сир! Герцог де Ла Вогийон проводил его высочество до коридора, держа его под руку.
— Что дальше?
— Было непохоже, что он готов заплакать, скорее напротив: его маленькие глазки приняли игривое выражение.
— Хорошо. А потом?
— Он вынул из кармана ключ, протянул его высочеству, тот отпер дверь и ступил в коридор.
— Что было дальше?
— Герцог вложил подсвечник его высочеству в руку и сказал тихо, однако так, что я сумел разобрать: "Ваше высочество! Супружеское ложе находится в конце галереи, от которой я только что вручил вам ключ. Король желает, чтобы вы были в комнате через двадцать минут". — "Почему через двадцать минут? — спросил принц. — Мне довольно двадцати секунд". — "Ваше высочество! — отвечал господин де Ла Вогийон. — На этом кончается моя власть. Мне нечему больше вас научить, однако позволю себе дать вам последний совет: хорошенько рассмотрите обе стены галереи, и я обещаю вашему высочеству, что ему не придется скучать эти двадцать минут".
— Недурно.
— После этого, сир, господин де Ла Вогийон отвесил низкий поклон, по-прежнему выразительно поглядывая на его высочество; казалось, он и сам был бы не прочь заглянуть в коридор. Затем он удалился.
— Ну, а его высочество вошел, я полагаю?
— Да, сир. Взгляните: видите свет в галерее? Он там ходит уже около четверти часа.
— Ну вот, огонек исчезает, — заметил король после того, как несколько минут смотрел в окно. — Мне в свое время тоже дали двадцать минут, но я помню, что через пять минут я уже был у жены. Неужели о его высочестве скажут то же, что говорили об отпрыске Расина: "Он, увы, не сын, а только внук великого отца!"?
LXV
БРАЧНАЯ НОЧЬ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ДОФИНА
Дофин отворил дверь комнаты ее высочества, вернее, ее передней.
Облачившись в длинный белый пеньюар, эрцгерцогиня ожидала в золоченой кровати, едва осевшей под ее хрупким и нежным тельцем. Если бы можно было прочесть ее расположение духа по лицу, то сквозь легкую дымку скрывавшей ее лицо печали стало бы ясно, что вместо кроткого ожидания супруга, девушка испытывает ужас: как все нервные натуры, она предчувствовала надвигавшуюся угрозу и боялась своих предчувствий гораздо больше, чем если бы ей пришлось встретиться с настоящей опасностью.
У постели сидела г-жа де Ноай.
Другие дамы находились в глубине комнаты, готовые удалиться по первому знаку фрейлины.
Согласно этикету, фрейлина невозмутимо ожидала прихода его высочества дофина.
Но на этот раз всем требованиям этикета и церемониала суждено было подчиниться неблагоприятным обстоятельствам. Оказалось, что придворные, которые должны были ввести его высочество дофина в комнату невесты, не знали, что его высочество по распоряжению короля Людовика XV пойдет новым коридором, поэтому они ожидали в другой передней.
Та же, куда только что вошел дофин, была пуста. Дверь, ведущая в спальню, была приотворена, и его высочество мог видеть и слышать все, что там происходило.
Он подождал, взглянул украдкой через щель и пугливо прислушался.
Послышался чистый, мелодичный, но немного дрожавший от волнения голос ее высочества:
— Откуда войдет его высочество?
— Через эту дверь, мадам, — отвечала герцогиня де Ноай.
Она показала дверь, противоположную той, за которой стоял дофин.
— Что за шум доносится из окна? — продолжала принцесса. — Можно подумать, что это гул моря.
— Это гул бесчисленных зрителей; они вышли прогуляться при свете иллюминации и ждут праздничного фейерверка.
— Иллюминация? — грустно улыбнувшись, переспросила принцесса. — Она будет не лишней сегодня: вечернее небо мрачно, вы видели, герцогиня?
Дофин потерял терпение, легонько толкнул дверь, просунул голову и спросил, можно ли ему войти.
Герцогиня вскрикнула, потому что не сразу узнала принца.
Ее высочество, находившаяся под впечатлением испытанных одно за другим сильных волнений, впала в то нервическое состояние, когда все может напугать; она вцепилась герцогине в руку.
— Это я, сударыня, — успокоил ее дофин, — не бойтесь.
— А почему через эту дверь? — спросила герцогиня де Ноай.
— А потому, — цинично ответил король Людовик XV, в свою очередь просовывая голову в приотворенную дверь, — потому, что герцог де Ла Вогийон, как истинный иезуит, прекрасно знает латынь, математику и географию, но ничего не смыслит кое в чем другом.
При виде столь внезапно появившегося короля ее высочество выскользнула из постели и поднялась, завернувшись в огромный пеньюар, скрывавший ее с головы до ног так же надежно, как стола — римскую матрону.
— Вот теперь хорошо видно, как она худа, — прошептал Людовик XV. — Чертов Шуазёль! Надо же было среди всех эрцгерцогинь выбрать именно эту!
— Ваше величество! — заговорила герцогиня де Ноай. — Прошу обратить внимание на то, что я строго соблюдала этикет, а вот его высочество…
— Я принимаю вину за нарушение на себя, — отвечал Людовик XV, — и это справедливо, потому что совершил его я. Однако, принимая во внимание важность обстоятельств, дорогая герцогиня, я надеюсь испросить у вас прощения.
— Я не понимаю, что желает этим сказать ваше величество.
— Мы выйдем отсюда вместе, и я обо всем вам расскажу. А детям пора ложиться в постель.
Принцесса отступила на шаг от кровати и еще крепче, с еще большим страхом, чем в первый раз, схватила герцогиню за руку.
— Умоляю вас! — прошептала она. — Я умру со стыда.
— Сир, — обратилась герцогиня к королю, — ее высочество умоляет вас разрешить ей лечь как простой смертной.
— Дьявольщина! И это говорите вы, госпожа Этикет?
— Сир, я знаю, что это противоречит законам церемониала французского двора, однако взгляните на эрцгерцогиню…
Мария Антуанетта, бледная, оцепеневшая, едва держалась на ногах, опираясь на спинку кресла. Она напоминала статую, олицетворяющую Ужас, лишь легкое постукивание зубов да струившийся по ее лицу холодный пот свидетельствовали о том, что она еще жива.
— Я не хотел бы идти наперекор желаниям дофины, — отвечал Людовик XV, который был таким же врагом церемониала, как Людовик XIV его ярым приверженцем. — Давайте выйдем, герцогиня. Кстати, в дверях есть замочные скважины, это будет еще забавнее.
Дофин услышал последние слова своего деда и покраснел.
Принцесса тоже их слышала, но ничего не поняла.
Король Людовик XV поцеловал невестку и вышел, уводя за собой герцогиню де Ноай. Он весело смеялся, но тем, кто не веселился вместе с ним, было очень тяжело слышать его смех.
Другие придворные вышли через вторую дверь.
Молодые люди остались одни.
Наступило молчание.
Юный принц подошел к Марии Антуанетте: сердце его сильно билось, он почувствовал, как кровь застучала у него в груди, в висках, в руках. Это заговорили молодость и любовь.
Но он вспомнил, что, стоя за дверью, дед цинично заглядывает даже в семейное ложе; принц оцепенел, потому что был от природы робок и неловок.
— Вам плохо, сударыня? — глядя на эрцгерцогиню, спросил он. — Вы очень бледны и, кажется, дрожите.
— Я не стану от вас скрывать, сударь, что испытываю странное возбуждение, — отвечала она. — Должно быть, надвигается буря: гроза обыкновенно оказывает на меня ужасное действие!
— Вы, наверное, думаете, что разразится ураган, — с улыбкой сказал дофин.
— Я в этом уверена, совершенно уверена: я вся дрожу, взгляните!
Бедная принцесса и в самом деле дрожала всем телом будто под действием электричества.
В эту минуту, словно для того, чтобы подтвердить ее предчувствия, яростный порыв ветра, предвещавший бурю, такой мощный, что способен был всколыхнуть море и снести горы, подобный первому реву надвигающейся бури, вызвал во дворце сильную суету, тревогу и шум.
Ветер срывал с ветвей листья, с деревьев — ветви; с пьедесталов падали статуи; бесконечно долгий гул ста тысяч зрителей пробежал по садам; в галереях и коридорах дворца стоял вой — все это слилось в мрачную гармонию, никогда дотоле не поражавшую человеческий слух.
Вой сменился ужасающим грохотом: то разлетались на мелкие осколки стекла и со звоном сыпались на мрамор лестниц и на карнизы.
Тот же порыв ветра сорвал задвижку неплотно притворенной оконной решетки, и она стала хлопать по стене, подобно гигантскому крылу ночной птицы.
Повсюду, где окна были отворены, погасли свечи, и комнаты дворца потонули во мраке.
Дофин пошел было к окну, чтобы закрыть решетку, но принцесса его удержала.
— Умоляю вас, ваше высочество, — заговорила она, — не раскрывайте окно: если свечи погаснут, я умру от страха!
Дофин остановился.
Он успел отдернуть занавеску, и через окно стали видны темные вершины деревьев в парке, раскачивавшихся и с треском ломавшихся, словно рука невидимого великана встряхивала их стволы в кромешной темноте.
Все праздничные огни погасли.
На небе можно было различить клубившиеся огромные черные облака, накатывавшие одно на другое.
Побледневший дофин продолжал стоять у окна, держась за задвижку. Принцесса рухнула на стул и глубоко вздохнула.
— Вы, должно быть, очень испугались, сударыня? — спросил дофин.
— Да! Впрочем, я чувствую себя спокойнее, когда вы рядом. Ах, какая буря! Какая буря! Все огни погасли.
— Да, — согласился Людовик, — это зюйд-зюйд-вест — ветер, приносящий самые сильные ураганы. Если он не стихнет, не знаю уж, как будет производиться фейерверк…
— Для кого же стали бы его устраивать? В такую погоду ни единая душа не останется в парке.
— Вы не знаете французов, ваше высочество! Они ждут фейерверка! Сегодняшний обещает быть восхитительным. Я знаком с проектом. Ну вот, видите, я не ошибся, вот и первые ракеты!
И действительно, в небо устремились предупредительные ракеты, напоминавшие длинных огненных змей. Однако в ту же минуту буря словно приняла этот залп за вызов: яркая молния расколола небосвод и прорезалась между красными огнями ракет, словно пытаясь затмить их своим голубоватым свечением.
— Это неуважение к Богу, когда человек пытается с ним бороться! — воскликнула принцесса.
Вслед за предупредительными ракетами почти тотчас же должен был начаться фейерверк; инженер чувствовал, что следовало поторопиться; он поднес огонь к первым ракетам — раздался оглушительный радостный крик.
Но между землею и небом, и в самом деле, начиналась война; вероятно, права была эрцгерцогиня, когда говорила, что человек проявляет неуважение к Богу: разгневанная буря заглушила своим рокотом радостные крики людей, с неба хлынули бесчисленные потоки и обрушились на землю.
Порывистый ветер погасил праздничное освещение, дождь залил огни фейерверка.
— Ах, какая жалость! — воскликнул дофин. — Фейерверк не удался.
— Ах, сударь, — с грустью заметила Мария Антуанетта. — Со времени моего прибытия во Францию мне ничего не удается.
— Как так, ваше высочество?
— Вы видели Версаль?
— Разумеется, сударыня. Вам не нравится Версаль?
— Почему же нет? Версаль понравился бы мне, если бы сегодня он был таким, каким его оставил ваш прославленный предок Людовик Четырнадцатый. А в каком состоянии нашла его я? Повсюду уныние и запустение. Да, буря прекрасно сочетается с празднествами в мою честь! До какой степени вовремя разразился ураган, скрыв нищету дворца! А как хорошо, что спустилась ночь, окутывая поросшие травой аллеи, заросших тиной тритонов, высохшие бассейны и изуродованные статуи! Да, да, дуй, южный ветер; вой, буря; наплывайте, тучи! Скройте от всех странный прием, который Франция оказывает наследнице императоров в тот самый день, когда она отдает свою руку будущему королю!
Смущенный дофин не знал, что ответить на упреки, а главное, на ее мрачное возбуждение, так не свойственное его нраву. Дофин протяжно вздохнул.
— Я вас огорчаю, — заметила Мария Антуанетта, — однако не думайте, что во мне говорит гордыня. Нет, нет! Она здесь ни при чем. Уж лучше бы я не видела веселого, тенистого, цветущего Трианона, где, к сожалению, гроза безжалостно гнет к земле деревья и возмущает водную гладь. Меня бы вполне удовлетворило это прелестное гнездышко! А развалины меня угнетают, они вызывают у меня отвращение, а тут еще этот страшный ураган!
Новый, еще более яростный порыв ветра потряс дворец. Принцесса в ужасе вскочила.
— О Боже! Скажите, что я в безопасности! Скажите! Я умираю от страха!
— Никакой опасности нет, сударыня, успокойтесь. Версаль, построенный на террасе, не может привлечь молнию. Если молнии суждено ударить во дворец, удар скорее всего придется на часовню, потому что у нее островерхая крыша, или на Малый дворец с его кровлей на разной высоте. Вам, вероятно, известно, что высокие предметы притягивают электрические флюиды, а плоские тела, напротив, отталкивают.
— Нет! — вскрикнула Мария Антуанетта. — Не знаю! Не знаю!
Людовик взял эрцгерцогиню за трепещущую ледяную руку.
В тот же миг тусклая вспышка залила комнату мертвенно-бледным синеватым светом; Мария Антуанетта закричала и оттолкнула дофина.
— Что с вами, сударыня? — спросил он.
— Вы показались мне при вспышке бледным, осунувшимся, окровавленным. Я приняла вас за привидение.
— Это отблеск серной вспышки, — сказал принц, — и я могу вам объяснить…
Раздался ужасающий удар грома; его раскаты с нарастающим ревом достигли высшей точки, а затем постепенно затихли вдали. Удар грома положил конец научному объяснению, которое молодой человек хладнокровно давал своей юной супруге.
— Ну-ну, смелее, ваше высочество, прошу вас, — снова заговорил он после минутного молчания. — Давайте оставим эти страхи простому люду: физическое возмущение является одним из условий развития природы. Не стоит удивляться ему больше, чем спокойствию. Они одно другое сменяют: спокойствие бывает нарушено движением, движение вновь сменяется затишьем. В конце концов это всего лишь гроза, а гроза — одно из наиболее естественных явлений природы, очень часто случающееся. Вот почему я не могу понять, что вас так пугает.
— Если бы гроза случилась в другое время, я бы, может быть, так не испугалась. Но в день нашей свадьбы?! Не кажется ли это вам одним из зловещих предзнаменований, преследующих меня с той минуты, как я оказалась во Франции?
— Сударыня! Что вы говорите?! — ужаснулся дофин, невольно охваченный суеверием. — Какие предзнаменования?
— Да, да! Ужасные! Кровавые!
— Расскажите мне о них, меня считают стойким и хладнокровным. Вдруг мне удастся развеять ваши страхи?
— Сударь, я провела первую ночь в Страсбуре; меня ввели в большой зал, зажгли светильники, и я увидела прямо перед собой обагренную кровью стену. Однако у меня хватило мужества подойти ближе и внимательно рассмотреть то, что там было изображено. Стены залы были обтянуты гобеленом, представляющим сцену избиения младенцев. Лица изображенных людей выражали отчаяние, а в горящих глазах застыл смертельный ужас; то там, то здесь сверкали топоры и мечи, слезы струились рекой; я будто слышала крики матерей, последние стоны рвались с этой пророческой стены; чем больше я ее разглядывала, тем больше она казалась мне живой. Объятая ужасом, я так и не заснула… Скажите, разве это не зловещее предзнаменование?
— Возможно, так могло показаться женщине древности, сударыня, но не принцессе наших дней.
— Сударь! Наш век чреват несчастьями так же, говаривала моя матушка, как небо, разгорающееся у нас над головами, переполнено серой, огнем и скорбью. Вот почему мне так страшно, вот почему в любом предзнаменовании мне чудится предостережение.
— Ваше высочество! Никакая опасность не угрожает трону, на который мы поднимаемся; царствующие особы словно живут в другом, заоблачном мире. Молния дремлет у наших ног, а если она и ударяет в землю, то только с нашего ведома.
— К сожалению, мне предсказывали совсем иное, сударь!
— Что же вам предсказывали?
— Нечто ужасное, отвратительное!
— Вам так сказали?
— Нет, скорее, показали.
— Показали?
— Да, я видела, сама видела! И это видение отпечаталось в моем сердце. Оно так глубоко запало, что не проходит дня без того, чтобы я о нем не подумала, а подумав — не содрогнулась; каждую ночь оно вновь и вновь встает у меня перед глазами.
— А вы не могли бы описать то, что видели? Или с вас взяли слово молчать?
— Нет, с меня не брали никакого слова.
— Тогда расскажите, сударыня!
— Слушайте! Это невозможно описать: огромная машина, приподнятая над землей, словно эшафот, и на этом эшафоте, словно для лестницы, воздвигнуты две опоры, а между ними — огромный нож, или лезвие, или гигантский топор. Я все это видела, и, странное дело, в то же время я видела под ножом свою голову. Нож скользнул и отделил мою голову от тела; голова упала и покатилась по земле. Вот что я видела!
— Чистейшая галлюцинация, ваше высочество, — заключил дофин. — Я знаю все орудия пыток и почти все механизмы умерщвления; такого, как вам привиделся, просто не существует. Успокойтесь, прошу вас!
— Увы, я не могу отогнать эту ужасную мысль, хотя стараюсь изо всех сил! — возразила Мария Антуанетта.
— Все будет хорошо, — сказал дофин, приблизившись к жене, — с этой минуты возле вас преданный друг и надежный защитник.
— Увы! — повторила Мария Антуанетта, закрывая глаза и опускаясь в кресло.
Дофин подошел еще ближе, и она почувствовала на своей щеке его дыхание.
В этот момент дверь, в которую вошел дофин, тихонько приотворилась, и Людовик XV с неистощимым любопытством заглянул в просторную комнату, едва освещаемую двухрожковым подсвечником золоченого серебра.
Старый король раскрыл было рот, желая подбодрить внука, как вдруг оглушительный грохот, сопровождаемый молнией, обычно предшествующей громовым раскатам, разорвал тишину дворца. В ту же секунду столб белого пламени с зеленоватыми искрами сверкнул перед окном, после чего все стекла разом лопнули, а находившаяся на балконе статуя рассыпалась в пыль. С тем же оглушительным треском этот столб поднялся к небу и мгновенно исчез как метеор.
В комнату ворвался ветер и погасил обе свечи. Испуганный, дрожащий, ослепленный дофин попятился, пока не уперся в стену, так и оставшись стоять.
Принцесса почти без сознания опустилась на скамеечку для молитвы и оцепенела.
Задрожавший Людовик XV решил, что земля уходит у него из-под ног; в сопровождении Лебеля он поспешил вернуться в свои апартаменты.
А тем временем народ, напоминавший огромную стаю испуганных птиц, разбегался по дорогам, через леса и сады, подгоняемый градом; град обрушился на цветы в садах, на деревья, прибил рожь и пшеницу, повредил черепицу на крышах и украшавшую здания изящную лепнину, добавив к огорчениям еще и убытки.
Спрятав лицо в ладонях, принцесса молилась и плакала.
Дофин хмуро и безучастно смотрел на дождевые потоки, заливавшие комнату через разбитые стекла, а на паркете в голубоватых разводах отражались непрерывно следовавшие одна за другой несколько часов подряд вспышки молний.
Но вот настало утро, и ночному хаосу пришел конец. Первые лучи солнца пробились сквозь толщу свинцовых туч и открыли взгляду последствия ночного урагана.
Версаль невозможно было узнать.
На землю обрушились потоки воды, а на деревья — огненный дождь. Всюду лежали в грязи деревья с изломанными ветвями, с обожженными молнией стволами в тех местах, где она пыталась, словно огненная змея, обвить дерево своими пылающими кольцами.
Напуганный грозой, Людовик XV так и не смог заснуть; не покидавший его Лебель на заре помог ему одеться, и король возвратился через ту же галерею, где в неясном свете занимавшейся зари стыдливо возникали уже знакомые нам картины, созданные для того, чтобы находиться в обрамлении цветов, хрусталя и горящих канделябров.
Уже в третий раз за последние сутки король открыл дверь комнаты, где находилось брачное ложе, и содрогнулся, увидав будущую королеву Франции, которая, откинувшись, сидела на скамеечке перед аналоем, бледная, с запавшими веками, как у святой Магдалины Рубенса. Сон избавил ее от мук, первые солнечные лучи озаряли белое платье, словно подчеркивая ее непорочность.
В глубине комнаты на прислоненном к стене стуле почивал дофин Франции, вытянув в луже ноги в шелковых чулках; он был столь же бледен, как и его супруга, на лбу его тоже блестела испарина — следствие пережитого ужаса.
Брачная постель оставалась в том виде, в каком король застал ее накануне.
Людовик XV нахмурился: неведомая ему доселе боль раскаленным железным обручем сжала его голову, холодную как лед голову эгоиста, которую не сумел разгорячить даже разврат.
Он покачал головой, вздохнул и вернулся в свои апартаменты, еще более мрачный и напуганный, чем во время ночной грозы.
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: LXVI АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ
