XVII
МАЙОР КАВАЛЬКАНТИ
Ни граф, ни Батистен не лгали, сообщая Альберу о визите луккского майора, из-за которого Монте-Кристо отклонил приглашение на обед.
Только что пробило семь часов и прошло уже два часа с тех пор, как Бертуччо, исполняя приказание графа, уехал в Отей, когда у ворот остановился фиакр и, словно сконфуженный, немедленно отъехал, высадив человека лет пятидесяти двух, облаченного в один из тех зеленых сюртуков с черными шнурами, которые, по-видимому, никогда не переведутся в Европе. На приехавшем были также широкие синие суконные панталоны, высокие, еще довольно новые, хоть и несколько тусклые сапоги на слишком, пожалуй, толстой подошве, замшевые перчатки, шляпа, напоминающая головной убор жандарма, и черный воротник с белой выпушкой, который можно было бы принять за железный ошейник, если бы владелец не носил его по доброй воле. Личность в таком живописном костюме позвонила у калитки, осведомилась, живет ли в доме № 30 по авеню Елисейских полей граф де Монте-Кристо, и. после утвердительного ответа привратника, вошла в калитку, закрыла ее за собой и направилась к крыльцу.
Батистен, заранее получивший подробное описание внешности посетителя и ожидавший его в вестибюле, узнал его по маленькой голове неправильной формы, седеющим волосам и густым белым усам, — и не успел тот назвать себя расторопному камердинеру, как уже о его прибытии было доложено Монте-Кристо.
Чужестранца ввели в самую скромную из гостиных. Граф уже ожидал его там и, улыбаясь, пошел ему навстречу.
— А, любезный майор, — сказал он, — добро пожаловать. Я вас ждал.
— Неужели? — спросил приезжий из Лукки. — Ваше сиятельство меня ждали?
— Да, я был предупрежден, что вы явитесь ко мне сегодня в семь часов.
— Что я к вам явлюсь? Предупреждены?
— Вот именно.
— Тем лучше, по правде говоря, я боялся, что забудут принять эту предосторожность.
— Какую?
— Предупредить вас.
— О нет!
— Но вы уверены, что не ошибаетесь?
— Уверен.
— Ваше сиятельство сегодня в семь часов ждали именно меня?
— Именно вас. Впрочем, мы можем проверить.
— Нет, если вы меня ждали, — сказал приезжий из Лукки, — тогда не стоит.
— Но почему же? — возразил Монте-Кристо.
Приезжий из Лукки, казалось, слегка встревожился.
— Послушайте, — сказал Монте-Кристо, — ведь вы маркиз Бартоломео Кавальканти?
— Бартоломео Кавальканти, — обрадованно повторил приезжий из Лукки, — совершенно верно.
— Отставной майор австрийской армии?
— Разве я был майором? — робко осведомился старый воин.
— Да, — сказал Монте-Кристо, — вы были майором. Так называют во Франции тот чин, который вы носили в Италии.
— Хорошо, — ответил приезжий из Лукки, — мне-то, вы понимаете, безразлично…
— Впрочем, вы приехали сюда не по собственному побуждению, — продолжал Монте-Кристо.
— Ну еще бы!
— Вас направили ко мне?
— Да.
— Добрейший аббат Бузони?
— Да, да, — радостно воскликнул майор.
— И вы привезли с собой письмо?
— Вот оно.
— Ну, вот видите! Давайте сюда!
И Монте-Кристо взял письмо, распечатал его и прочел. Майор смотрел на графа выпученными, удивленными глазами; взгляд его с любопытством окидывал комнату, но неизменно возвращался к ее владельцу.
— Так оно и есть… милейший аббат пишет… "майор Кавальканти, знатный луккский патриций, потомок флорентийских Кавальканти, — продолжал, пробегая глазами письмо, Монте-Кристо, — обладающий годовым доходом в полмиллиона…"
Монте-Кристо поднял глаза от письма и отвесил поклон.
— Полмиллиона! — сказал он. — Черт возьми, дорогой господин Кавальканти!
— Разве там написано полмиллиона? — спросил приезжий из Лукки.
— Черным по белому; так оно, несомненно, и есть; аббат Бузони лучше, чем кто бы то ни было, осведомлен о всех крупных состояниях в Европе.
— Что ж, пусть будет полмиллиона, — сказал приезжий из Лукки, — но, честное слово, я не думал, что цифра будет так велика.
— Потому что ваш управляющий вас обкрадывает; что поделаешь, дорогой господин Кавальканти, это наш общий удел!
— Вы открыли мне глаза, — серьезно заметил приезжий из Лукки, — придется прогнать негодяя.
Монте-Кристо продолжал:
— "Для полного счастья ему недостает только одного…"
— Боже мой, да! Только одного! — сказал со вздохом приезжий из Лукки.
— "…найти обожаемого сына…"
— Обожаемого сына!
— ".. .похищенного в детстве врагом его благородной семьи или цыганами".
— В пятилетием возрасте, сударь! — сказал с тяжким вздохом приезжий из Лукки, возводя глаза к небу.
— Несчастный отец! — сказал Монте-Кристо. Потом продолжал читать:
— "Я вернул ему надежду, я вернул ему жизнь, граф, сообщив, что вы можете помочь ему найти сына, которого он тщетно ищет вот уже пятнадцать лет".
Приезжий из Лукки взглянул на Монте-Кристо с каким-то смутным беспокойством.
— Я могу это сделать, — подтвердил Монте-Кристо.
Майор выпрямился.
— А, — сказал он, — значит, все в письме оказалось правдой?
— Неужели вы сомневались в этом, дорогой господин Бартоломео?
— Нет, нет, ни одной минуты! Что вы! Такой серьезный человек, в духовном сане, как аббат Бузони, не позволил бы себе подобной шутки, но вы еще не все прочли, ваше сиятельство.
— Ах да, — сказал Монте-Кристо, — имеется еще приписка.
— Да… — повторил приезжий из Лукки, — приписка…
— "Чтобы не затруднять майора Кавальканти переводом денег из одного банка в другой, я посылаю ему на путевые расходы чек на две тысячи франков и перевожу на него сумму в сорок восемь тысяч франков, которую вы оставались мне должны".
Майор с видимой тревогой следил за чтением этой приписки.
— Так, — сказал граф.
— Он сказал мне, — пробормотал приезжий из Лукки. — Так что… граф… — продолжал он.
— Так что? — спросил Монте-Кристо.
— Так что приписка…
— Что приписка?..
— Принята вами так же благосклонно, как и все письмо?
— Разумеется. У нас свои счеты с аббатом Бузони; я в точности не помню, должен ли я ему именно сорок восемь тысяч ливров, но несколько лишних ассигнаций в ту или другую сторону нас не обеспокоят. А что, вы придавали большое значение этой приписке, дорогой господин Кавальканти?
— Должен вам признаться, — отвечал приезжий из Лукки, — что, вполне доверяя подписи аббата Бузони, я не запасся другими деньгами; так что, если бы мои надежды на эту сумму не оправдались, я оказался бы в Париже в очень затруднительном положении.
— Полно, разве такой человек, как вы, может где-либо попасть в затруднительное положение? — сказал Монте-Кристо.
— Но если никого не знаешь… — заметил приезжий из Лукки.
— Зато вас все знают.
— Да, меня знают, так что…
— Я вас слушаю, дорогой господин Кавальканти.
— Так что вы вручите мне эти сорок восемь тысяч ливров?
— По первому вашему требованию.
Майор вытаращил глаза от изумления.
— Да присядьте же, пожалуйста, — сказал Монте-Кристо, — право, я не знаю, что со мной… Я держу вас на ногах уже четверть часа.
— Помилуйте!
Майор придвинул кресло и сел.
— Разрешите что-нибудь предложить вам, — сказал граф, — рюмку хереса, портвейна, аликанте?
— Аликанте, если позволите, это мое любимое вино.
— У меня найдется отличное. И кусочек бисквита, не правда ли?
— И кусочек бисквита, раз уж вы настаиваете.
Монте-Кристо позвонил, Явился Батистен.
Граф подошел к нему.
— Ну что?.. — тихо спросил он.
— Молодой человек уже здесь, — ответил так же тихо камердинер.
— Отлично, куда вы его провели?
— В голубую гостиную, как велели ваше сиятельство.
— Превосходно. Подайте бутылку аликанте и бисквиты.
Батистен вышел.
— Право, сударь, — заметил приезжий из Лукки, — я очень смущен, что доставляю вам столько хлопот.
— Ну что вы! — сказал Монте-Кристо.
Батистен вернулся, неся вино, рюмки и бисквиты.
Граф наполнил одну рюмку, а в другую налил только несколько капель того жидкого рубина, который заключала в себе бутылка, вся покрытая паутиной и прочими признаками, красноречивее свидетельствующими о возрасте вина, чем морщины о годах человека.
Майор не ошибся в выборе: он взял полную рюмку и бисквит.
Граф приказал Батистену поставить поднос рядом с гостем, который сначала едва пригубил вино, потом сделал одобрительную гримасу и осторожно обмакнул в рюмку бисквит.
— Итак, сударь, — сказал Монте-Кристо, — вы жили в Лукке, были богатым человеком, благородного происхождения, пользовались всеобщим уважением, у вас было все, чтобы быть счастливым?
— Все, ваше сиятельство, — отвечал майор, поглощая бисквит, — решительно все.
— И для полного счастья вам недоставало только одного?
— Только одного, — ответил приезжий из Лукки.
— Найти вашего сына?
— Ах, — сказал почтенный майор, беря второй бисквит, — этого мне очень не хватало.
Он поднял глаза к небу и сделал попытку вздохнуть.
— Теперь скажите, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — что это за сын, о котором вы так тоскуете? Ведь мне говорили, что вы холостяк.
— Все это думали, — отвечал майор, — и я сам…
— Да, — продолжал Монте-Кристо, — и вы сами не опровергали этого слуха. Грех юности, который вы хотели скрыть.
Приезжий из Лукки выпрямился в своем кресле, принял самый спокойный и почтенный вид и при этом скромно опустил глаза — не то для того, чтобы чувствовать себя увереннее, не то чтобы помочь своему воображению; в то же время он исподлобья поглядывал на графа, чья застывшая на губах улыбка свидетельствовала все о том же доброжелательном любопытстве.
— Да, сударь, — сказал он, — я хотел скрыть эту ошибку.
— Не ради себя, — сказал Монте-Кристо, — мужчинам это не ставится в вину.
— Нет, разумеется, не ради себя, — сказал майор, с улыбкой качая головой.
— Но ради его матери, — сказал граф.
— Ради его матери! — воскликнул приезжий из Лукки, принимаясь за третий бисквит. — Ради его бедной матери!
— Да пейте же, пожалуйста, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, наливая гостю вторую рюмку аликанте. — Волнение душит вас.
— Ради его бедной матери! — прошептал приезжий из Лукки, пытаясь силой воли воздействовать на слезную железу, дабы увлажнить глаза притворной слезой.
— Она принадлежала, насколько я помню, к одному из знатнейших семейств в Италии?
— Патрицианка из Фьезоле, граф!
— И ее звали?..
— Вы желаете знать ее имя?
— Бог мой, — сказал Монте-Кристо, — можете не говорить: оно мне известно.
— Вашему сиятельству известно все, — сказал с поклоном приезжий из Лукки.
— Олива Корсинари, не правда ли?
— Олива Корсинари!
— Маркиза?
— Маркиза!
— И, несмотря на противодействие семьи, вам в конце концов удалось жениться на ней?
— В конце концов удалось.
— И вы привезли с собой все необходимые документы? — продолжал Монте-Кристо.
— Какие документы? — спросил приезжий из Лукки.
— Да ваше брачное свидетельство и метрику сына.
— Метрику сына?
— Метрику Андреа Кавальканти, вашего сына; разве его зовут не Андреа?
— Кажется, да, — сказал приезжий из Лукки.
— То есть как это кажется?
— Видите, я не смею этого утверждать, он так давно исчез.
— Вы правы, — сказал Монте-Кристо. — Но документы у вас с собой?
— Граф, я должен вам с прискорбием заявить, что, не будучи предупрежден о необходимости запастись этими документами, я не позаботился взять их с собою.
— Черт возьми! — сказал Монте-Кристо.
— Разве они так нужны?
— Необходимы!
Приезжий из Лукки почесал лоб.
— A, per Вассо!—сказал он. — Необходимы!
— Разумеется, а вдруг здесь возникнут какие-нибудь сомнения в том, действителен ли ваш брак, законно ли рождение вашего сына?
— Вы правы, могут возникнуть сомнения.
— Вашему сыну это было бы крайне неприятно.
— Это было бы для него роковым ударом.
— Из-за этого он может потерять великолепную невесту.
— О, peccato!
— Во Франции, понимаете ли, на это смотрят строго; здесь нельзя просто, как в Италии, пойти к священнику и заявить: "Мы любим друг друга, повенчайте нас". Во Франции установлен гражданский брак, а для совершения гражданского брака нужны документы, удостоверяющие личность.
— Вот беда, у меня нет этих документов.
— Хорошо, что они есть у меня, — сказал Монте-Кристо.
— У вас?
— Да.
— Они у вас есть?
— Есть.
— Вот уж действительно, — сказал приезжий из Лукки, который, видя, что отсутствие бумаг лишает его путешествие всякого смысла, испугался, как бы это упущение не вызвало затруднений в вопросе о сорока восьми тысячах, — вот уж действительно счастье. Да, — продолжал он, — это счастье, ведь я об этом и не подумал.
— Еще бы, охотно вам верю; обо всем не подумаешь. Но, на ваше счастье, аббат Бузони об этом подумал.
— Уж этот милый аббат!
— Предусмотрительный человек.
— Замечательный человек, — сказал приезжий из Лукки, — и он вам переслал их?
— Вот они.
Приезжий из Лукки в знак восхищения молитвенно сложил руки.
— Вы венчались с Оливой Корсинари в церкви святого Павла в Монтекатини; вот удостоверение священника.
— Да, действительно, вот оно, — сказал майор, с удивлением разглядывая бумагу.
— А вот свидетельство о крещении Андреа Кавальканти, выданное священником в Саравецце.
— Все в порядке, — сказал майор.
— В таком случае возьмите эти бумаги, мне они не нужны, передайте их вашему сыну, у него они будут в сохранности.
— Еще бы!.. Если бы он их потерял…
— Да? Если бы он их потерял? — спросил Монте-Кристо.
— Ну, пришлось бы писать туда, — сказал приезжий из Лукки, — и очень долго доставать новые.
— Да, это было бы трудно, — сказал Монте-Кристо.
— Почти невозможно, — ответил приезжий из Лукки.
— Я очень рад, что вы понимаете ценность этих документов.
— Я считаю, — сказал Монте-Кристо, что касается матери молодого человека…
— Что касается матери молодого человека… — с беспокойством повторил майор.
— Что касается маркизы Корсинари…
— Боже мой! — сказал приезжий из Лукки, под ногами которого вырастали все новые препятствия, — неужели она может понадобиться?
— Нет, — сказал Монте-Кристо. — Впрочем, ведь она…
— Да, да… она…
— Отдала дань природе…
— Увы, да, — подхватил приезжий из Лукки.
— Я это знал, — продолжал Монте-Кристо, — уже десять лег как она умерла.
— И я все еще оплакиваю ее смерть. — сказал приезжий из Лукки, вытаскивая из кармана клетчатый платок и вытирая сначала левый глаз, а затем правый.
— Что поделаешь, — сказал Монте-Кристо, — все мы смертны. Теперь вы понимаете, дорогой господин Кавальканти, что во Франции не к чему говорить о том, что вы были пятнадцать лет в разлуке с сыном. Все эти истории с цыганами, которые крадут детей, у нас не в моде. Он у вас воспитывался в провинциальном коллеже, а теперь вы желаете, чтобы он завершил свое образование в парижском свете. Поэтому вы и покинули Виареджо, где вы жили после смерти вашей жены. Этого будет вполне достаточно.
— Вы так полагаете?
— Конечно.
— Тогда все прекрасно.
— Если бы откуда-нибудь возникли слухи об этой разлуке…
— Что же я тогда скажу?
— Что вероломный воспитатель, продавшийся врагам вашей семьи…
— То есть этим Корсинари?
— Конечно… похитил ребенка, чтобы ваш род угас.
— Правильно, ведь он единственный сын.
— А теперь, когда все выяснено, когда вы освежили ваши воспоминания и они уже вас не подведут, вы, надеюсь, догадываетесь, что я приготовил вам сюрприз?
— Приятный? — спросил приезжий из Лукки.
— Я вижу, — сказал Монте-Кристо, — что нельзя обмануть глаз и сердце отца.
— Гм! — пробормотал майор.
— Кто-нибудь уже проговорился вам или, вернее, вы догадались, что он здесь?
— Кто здесь?
— Ваше дитя, ваш сын, ваш Андреа.
— Я догадался, — ответил приезжий из Лукки с полным хладнокровием. — Так он здесь?
— Здесь, рядом, — сказал Монте-Кристо, — когда мой камердинер приходил сюда, он доложил мне о нем.
— Превосходно! Превосходно! — сказал майор, расправляя при каждом возгласе петлицы своей венгерки.
— Дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — ваше волнение мне понятно. Надо дать вам время прийти в себя; кроме того, я хотел бы приготовить к этой счастливой встрече и молодого человека, который, я полагаю, обуреваем таким же нетерпением, как и вы.
— Не сомневаюсь, — сказал Кавальканти.
— Ну так вот, через каких-нибудь четверть часа мы предстанем перед вами.
— Так вы приведете его ко мне? Вы так добры, что хотите сами мне его представить?
— Нет, я не хочу становиться между отцом и сыном; вы встретитесь наедине, но не беспокойтесь, даже если бы голос крови безмолвствовал, вы не сможете ошибиться: он войдет в эту дверь. Это красивый молодой человек, белокурый, пожалуй, даже слишком белокурый, с приятными манерами; впрочем, вы сами увидите.
— Кстати, — сказал майор, — я, знаете ли, взял с собой только две тысячи франков, которые я получил через посредство добрейшего аббата Бузони. Часть из них я потратил на дорогу, и…
— И вам нужны деньги… это вполне естественно, дорогой господин Кавальканти. Вот вам, для ровного счета, восемь тысячефранковых билетов.
Глаза майора засверкали, как карбункулы.
— Значит, за мной еще сорок тысяч франков, — сказал Монте-Кристо.
— Может быть, ваше сиятельство желает получить расписку? — спросил майор, пряча деньги во внутренний карман своей венгерки.
— Зачем? — сказал граф.
— Да как оправдательный документ при ваших расчетах с аббатом Бузони.
— Вы дадите мне общую расписку, когда получите остальные сорок тысяч франков. Между честными людьми эти предосторожности излишни.
— Да, верно, между честными людьми, — сказал майор.
— Еще одно слово, маркиз.
— К вашим услугам.
— Вы разрешите мне дать вам небольшой совет?
— Еще бы! Прошу вас!
— Было бы неплохо, если бы вы расстались с этим сюртуком.
— В самом деле? — сказал майор, не без самодовольства оглядывая свое одеяние.
— Да, такие еще носят в Виареджо, но в Париже, несмотря на всю свою элегантность, этот костюм уже давно вышел из моды.
— Это досадно.
— Ну, если он вам так нравится, вы его опять наденете при отъезде.
— Но что же я буду носить?
— То, что найдется у вас в чемоданах.
— Как в чемоданах? У меня с собой только дорожный мешок.
— При вас, разумеется. Какой смысл затруднять себя лишними вещами? К тому же старый воин любит ходить налегке.
— Вот потому-то…
— Но вы человек предусмотрительный и отправили свои вещи вперед. Они вчера прибыли в гостиницу Принцев, на улице Ришелье, где вы заказали себе помещение.
— Значит, в чемоданах?
— Я полагаю, вы распорядились, чтобы ваш камердинер уложил в них все необходимое: штатское платье, мундиры. В особо торжественных случаях надевайте мундир, это очень эффектно. Не забывайте ордена. Во Франции над ними посмеиваются, но все-таки носят.
— Прекрасно, прекрасно, прекрасно! — сказал майор, все более и более изумляясь.
— А теперь, — сказал Монте-Кристо, — когда ваше сердце закалено для глубоких волнений, приготовьтесь, господин Кавальканти, увидеть вашего сына Андреа.
И, с обворожительной улыбкой поклонившись восхищенному майору, Монте-Кристо исчез за портьерой.
XVIII
АНДРЕА КАВАЛЬКАНТИ
Граф Монте-Кристо вошел в соседнюю гостиную, которую Батистен назвал голубой; там его уже ждал молодой человек, довольно изящно одетый, которого за полчаса до этого подвез к воротам особняка наемный кабриолет.
Батистен без труда узнал его: это был именно тот высокий молодой человек с коротко стриженными светлыми волосами, рыжеватой бородкой и черными глазами, с ослепительно белой кожей, чью внешность Батистену описал его хозяин. В ту минуту, когда граф вошел в гостиную, молодой человек, небрежно развалясь на софе, рассеянно постукивал по башмаку тросточкой с золотым набалдашником.
Заметив входящего Монте-Кристо, он быстро поднялся.
— Вы граф де Монте-Кристо? — спросил он.
— Да, сударь, — ответил тот, — а я, по-видимому, имею честь говорить с виконтом Андреа Кавальканти?
— С виконтом Андреа Кавальканти, — повторил молодой человек, непринужденно кланяясь.
— У вас должно быть адресованное мне письмо? — спросил Монте-Кристо.
— Я не упомянул о нем из-за подписи, она показалась мне довольно странной.
— Синдбад-Мореход, не правда ли?
— Совершенно верно. А так как я никогда не слыхал о другом Синдбаде-Мореходе, кроме того, который описан в "Тысяче и одной ночи"…
— Так это один из его потомков, мой приятель, богатейший человек, англичанин, более чем оригинал, почти сумасшедший; его настоящее имя лорд Уилмор.
— А, теперь мне все понятно, — сказал Андреа. — Тогда все чудесно складывается. Это тот самый англичанин, с которым я познакомился… в… да, отлично… Граф, я к вашим услугам.
— Если го, что я имею честь слышать от вас, соответствует истине, — возразил с улыбкой граф, — то, надеюсь, вы не откажетесь сообщить мне некоторые подробности о себе и о своих родных.
— Охотно, граф, — отвечал молодой человек с легкостью, свидетельствовавшей о его хорошей памяти. — Я, как вы сами сказали, виконт Андреа Кавальканти, сын майора Бартоломео Кавальканти, потомок тех Кавальканти, что записаны в золотую книгу Флоренции. Наша семья до сих пор очень состоятельна, так как мой отец обладает полумиллионом годового дохода, но испытала много несчастий; я сам, когда мне было лет пять или шесть, был похищен предателем-гувернером и целых пятнадцать лет не видел своего родителя. С тех пор как я стал взрослым, с тех пор как я свободен и завишу только от себя, я разыскиваю его, но тщетно. И вот это письмо вашего друга Синдбада извещает меня, что он в Париже и разрешает мне обратиться к вам, чтобы узнать о нем.
— В самом деле, все, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно, — сказал граф, глядя с мрачным удовольствием на развязного молодого человека, отмеченного какой-то сатанинской красотой. — Вы прекрасно сделали, что последовали совету моего друга Синдбада, потому что ваш отец здесь и разыскивает вас.
Граф, с той самой минуты как вошел в гостиную, не сводил глаз с молодого человека; он восхищался уверенностью его взгляда и твердостью его голоса, но при столь естественных словах, как: "Ваш отец здесь и разыскивает вас" — Андреа подскочил и воскликнул:
— Мой отец! Мой отец здесь!
— Разумеется, — отвечал Монте-Кристо, — ваш отец майор Бартоломео Кавальканти.
Ужас, написанный на лице молодого человека, мгновенно исчез.
— Да, правда, — сказал он, — майор Бартоломео Кавальканти. Так вы говорите, граф, что мой дорогой отец здесь?
— Да, сударь. Мало того, я только что с ним разговаривал; все, что он мне рассказал о своем любимом сыне, давно потерянном, меня очень растрогало, поистине его страдания, его опасения, его надежды могли бы составить трогательную поэму. И вот однажды его уведомили, что похитители его сына предлагают возвратить его или сообщить, где он находится, за довольно значительную сумму. Но ничто не могло остановить любящего отца; эта сумма была им отослана на пьемонтскую границу и вместе с ней — визированный паспорт для Италии. Вы, кажется, были в то время на юге Франции?
— Да, граф, — отвечал с несколько смущенным видом Андреа, — да, я был на юге Франции.
— Вас в Ницце должен был ожидать экипаж?
— Совершенно верно: он доставил меня из Ниццы в Геную; из Генуи в Турин, из Турина в Шамбери, из Шамбери в Понде-Бовуазен, из Понде-Бовуазена в Париж.
— Превосходно! Он все время надеялся встретить вас в пути, так как ехал той же дорогой, вот почему и для вас был намечен такой маршрут.
— Но, — заметил Андреа, — если бы мой дорогой отец меня и встретил, я сомневаюсь, чтобы он меня узнал; я несколько изменился, с тех пор как мы потеряли друг друга из вида.
— А голос крови? — сказал Монте-Кристо.
— Да, верно, — ответил молодой человек, — я не подумал о голосе крови!
— Одно только беспокоит маркиза Кавальканти, — продолжал Монте-Кристо, — а именно: что вы делали, пока были в разлуке с ним? Как обращались с вами ваши угнетатели? Относились ли к вам с тем уважением, которого требовало ваше происхождение? Не потускнели ли вследствие ваших нравственных страданий, в сто раз более тяжелых, чем страдания физические, дарования, которыми так щедро наделила вас природа, и считаете ли вы себя в состоянии снова занять то высокое положение, на которое вы имеете право?
— Я надеюсь, сударь, — растерянно пробормотал молодой человек, — что никакое ложное донесение…
— Что вы! Я в первый раз услышал про вас от моего друга Уилмора, филантропа. Он мне сказал, что нашел вас в затруднительном положении, не знаю каком; я не стал спрашивать — я не любопытен. Раз он проявил к вам сочувствие, значит, в вас было что-то достойное участия. Он сказал, что хочет вернуть вам то положение в свете, которого вы лишились, что он будет разыскивать вашего отца и найдет его; он принялся его разыскивать и, очевидно, нашел, потому что отец ваш здесь, наконец: вчера он предупредил меня о вашем прибытии и дал мне кое-какие указания, касающиеся вашего имущества, — вот и все. Я знаю, что мой друг Уилмор — большой оригинал, но так как в то же время он человек верный, богатый, как золотая россыпь, и, следовательно, имеет возможность оригинальничать, не опасаясь разорения, то я обещал следовать его указаниям. Теперь, сударь, я прошу вас, не обижайтесь на мой вопрос: так как я должен буду немного вам покровительствовать, я хотел бы знать, не сделали ли вас ваши несчастья — несчастья, в которых вы неповинны и которые ничуть не умаляют моего к вам уважения, — несколько чуждым тому обществу, в котором ваше состояние и ваше имя дают вам право занять такое видное положение?
— На этот счет будьте совершенно спокойны, сударь, — отвечал молодой человек, к которому, пока граф говорил, возвращалась самоуверенность. — Похитители, отнявшие меня у отца, по-видимому, намеревались, как они это и сделали, впоследствии продать меня ему; они рассчитали, что, для того чтобы извлечь из меня наибольшую пользу, им следует не умалять моей ценности, а, если возможно, даже увеличить ее. Поэтому я получил недурное образование, и эти похитители младенцев обращались со мной приблизительно так, как рабовладельцы Малой Азии обращались с невольниками, делая из них ученых грамматиков, врачей и философов, чтобы подороже продать их в Риме.
Монте-Кристо удовлетворенно улыбнулся: по-видимому, он ожидал меньшего от Андреа Кавальканти.
— Впрочем, — продолжал Андреа, — если бы во мне и сказался некоторый недостаток воспитания или, вернее, привычки к светскому обществу, я надеюсь, что ко мне будут снисходительны, принимая во внимание несчастья, сопровождавшие мое детство и юность.
— Ну что же, — небрежно сказал Монте-Кристо, — вы поступите как вам будет угодно, виконт, это ваше личное дело и только вас касается. Но, поверьте, я бы не обмолвился на вашем месте ни словом обо всех этих приключениях; ваша жизнь похожа на роман, а свет, обожающий романы в желтой обложке, до странности недоверчиво относится к тем, которые жизнь переплетает в живую кожу, даже если она и позолоченная, как ваша. Вот на это затруднение я и позволю себе указать вам, виконт; не успеете вы рассказать кому-нибудь трогательную историю вашей жизни, как она обежит весь Париж в совершенно искаженном виде. Вам придется разыгрывать из себя Антони, а время таких Антони уже прошло. Быть может, вы вызовете любопытство, и это даст вам некоторый успех, но не всякому приятно быть мишенью для пересудов. Вам это может показаться утомительным.
— Я думаю, что вы правы, граф, — сказал Андреа, невольно бледнея под пристальным взглядом Монте-Кристо, — это серьезное неудобство.
— Ну, не следует и преувеличивать, — сказал Монте-Кристо, — желая избежать ошибки, можно сделать глупость. Нет, надо просто вести себя обдуманно, а для такого умного человека, как вы, это тем легче, что совпадает с вашими интересами. Все темное, что может оказаться в вашем прошлом, надо опровергать доказательствами и свидетельством достойных друзей.
Андреа был, видимо, смущен.
— Я бы охотно был вашим поручителем, — продолжал Монте-Кристо, — но у меня привычка сомневаться в лучших друзьях и какая-то потребность возбуждать сомнения в других; так что я был бы не в своем амплуа, как говорят актеры, и рисковал бы быть освистанным, а это уже лишнее.
— Однако, граф, — решился возразить Андреа, — из уважения к лорду Уилмору, который вам меня рекомендовал…
— Да, разумеется, — сказал Монте-Кристо, — но лорд Уилмор не скрыл от меня, дорогой господин Андреа, что вы провели несколько бурную молодость. Нет, нет, — заметил граф, уловив движение Андреа, — я от вас не требую исповеди; впрочем, для того и вызвали из Лукки вашего отца, маркиза Кавальканти, чтобы вы ни в ком другом не нуждались. Вы его сейчас увидите; он суховат, держится немного неестественно, но это из-за мундира, и когда узнают, что он уже восемнадцать лет служит в австрийских войсках, с него не станут взыскивать: мы вообще нетребовательны к австрийцам. В конечном счете как отец он вполне приличен, уверяю вас.
— Вы меня успокаиваете, граф; я так давно разлучен с ним, что совсем его не помню.
— А кроме того, знаете, крупное состояние заставляет на многое смотреть снисходительно.
— Так мой отец действительно богат?
— Он миллионер… пятьсот тысяч ливров годового дохода.
— Значит, — с надеждой спросил молодой человек, — мое положение будет довольно… приятное?
— Чрезвычайно приятное, мой дорогой, он назначил вам по пятьдесят тысяч ливров в год на все время, пока вы будете жить в Париже.
— В гаком случае я буду здесь жить всегда.
— Гм! Кто может ручаться за будущее, дорогой виконт? Человек предполагает, а Бог располагает.
Андреа вздохнул.
— Но во всяком случае, — сказал он, — пока я в Париже и… пока обстоятельства не вынудят меня уехать, эти деньги, о которых вы упомянули, мне обеспечены?
— Разумеется.
— Моим отцом? — с беспокойством осведомился Андреа.
— Да, но под ручательством лорда Уилмора, который по просьбе вашего отца открыл вам ежемесячный кредит в пять тысяч франков у господина Данглара, одного из самых солидных парижских банкиров.
— А мой отец собирается долго пробыть в Париже? — с беспокойством спросил Андреа.
— Только несколько дней, — отвечал Монте-Крис-то. — Он не может оставить свою службу дольше чем на две-три недели.
— Ах, милый отец! — сказал Андреа, явно обрадованный этим скорым отъездом.
— Поэтому, — сказал Монте-Кристо, делая вид, что не понял тона этих слов, — я не хочу больше оттягивать ни на минуту ваше свидание. Готовы ли вы обнять почтенного господина Кавальканти?
— Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом?
— Ну, так пройдите в эту гостиную, мой друг, там вы найдете своего отца, он вас ждет.
Андреа поклонился графу и прошел в гостиную.
Граф проводил его глазами и, когда он вышел, надавил пружину, скрытую в одной из картин, которая, выдвинувшись из рамы, образовала щель, позволявшую видеть все, что происходит в соседней гостиной.
Андреа закрыл за собой дверь и подошел к майору, который встал, как только заслышал шаги.
— О мой дорогой отец, — громко сказал Андреа, так чтобы граф мог его услышать из-за закрытой двери, — неужели это вы?
— Здравствуйте, мой милый сын, — серьезно произнес майор.
— Какое счастье вновь увидеться с вами после стольких лет разлуки, — сказал Андреа, все еще глядя на дверь.
— Действительно, разлука была долгая.
— Обнимемся, сударь? — предложил Андреа.
— Извольте, сын мой, — ответил майор.
И они поцеловались, как целуются во Французском театре: приложившись щека к щеке.
— Итак, мы снова вместе! — сказал Андреа.
— Мы снова вместе, — повторил майор.
— Чтобы никогда больше не расставаться?
— Напротив, дорогой сын: ведь для вас, я думаю, Франция стала теперь вторым отечеством?
— Должен признаться, — сказал молодой человек, — что я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось покинуть Париж.
— А я, понимаете ли, не мог бы жить вдали от Лукки. Так что я возвращаюсь в Италию при первой возможности.
— Но раньше чем уехать, дорогой отец, вы, конечно, передадите мне документы, на основании которых я мог бы доказать свое происхождение?
— Само собой: ведь именно для этого я и приехал, и мне стоило таких трудов разыскать вас, чтобы передать их вам, что было бы немыслимо проделать это вторично. На это ушли бы последние дни моей жизни.
— И эти документы…
— Вот они.
Андреа жадно схватил брачное свидетельство своего отца и свою метрику и, развернув их с вполне естественным сыновним нетерпением, пробежал оба акта быстрым и привычным взглядом, свидетельствовавшим о немалой опытности, так же как о живейшем интересе.
Когда он кончил, лицо его засияло невыразимой радостью и он со странной улыбкой взглянул на майора.
— Вот как! — сказал он на чистейшем тосканском наречии. — Что же, в Италии нет больше каторги?
Майор выпрямился.
— Это к чему? — сказал он.
— Да к тому, что там безнаказанно фабрикуют такие бумаги. За половину такой проделки, мой дорогой отец, вас во Франции отправили бы проветриться в Тулон лет на пять.
— Что вы сказали? — спросил майор, пытаясь принять величественный вид.
— Дорогой господин Кавальканти, — сказал Андреа, беря майора за локоть, — сколько вам платят за то, чтобы вы были моим отцом?
Майор хотел ответить.
— Шш, — сказал Андреа, понизив голос, — я подам вам пример доверия: мне дают пятьдесят тысяч франков в год, чтобы я изображал вашего сына; таким образом, вы понимаете, у меня нет никакой охоты отрицать, что вы мой отец.
Майор с беспокойством оглянулся.
— Не беспокойтесь, мы здесь одни, — сказал Андреа, — притом мы говорим по-итальянски.
— Ну, а мне, — сказал приезжий из Лукки, — дают единовременно пятьдесят тысяч франков.
— Господин Кавальканти, — спросил Андреа, — верите ли вы в волшебные сказки?
— Раньше не верил, но теперь приходится поверить.
— Так у вас появились доказательства?
Майор вытащил из кармана пригоршню луидоров.
— Осязаемые, как видите.
— Так, по-вашему, я могу доверять данным мне обещаниям?
— По-моему, да.
— И этот милейший граф их выполнит?
— В точности, но вы сами понимаете, чтобы достигнуть этого, мы должны хорошо играть свою роль.
— Ну еще бы!..
— Я — нежного отца…
— А я — почтительного сына, раз они желают, чтобы я был вашим сыном.
— Кто это — они?
— Ну, не знаю, — те, кто вам писал: ведь вы получили письмо?
— Получил.
— От кого?
— От какого-то аббата Бузони.
— Вы его не знаете?
— Никогда его не видел.
— Что ж было в этом письме?
— Вы меня не выдадите?
— Зачем мне это делать? Интересы у нас общие.
— Ну, так читайте.
И майор подал молодому человеку письмо.
Андреа вполголоса прочел:
— "Вы бедны, вас ожидает несчастная старость. Хотите сделаться если не богатым, то во всяком случае независимым человеком?
Немедленно выезжайте в Париж и отправляйтесь к графу де Монте-Кристо, авеню Елисейских полей, № 30. Вы его спросите о вашем сыне, рожденном от брака с маркизой Корсинари и похищенном у вас в пятилетием возрасте.
Этого сына зовут Андреа Кавальканти.
Дабы у вас не возникло сомнений в том, что нижеподписавшийся желает вам добра, вы найдете приложенными к сему:
1. Чек на две тысячи четыреста тосканских ливров, выписанный на банк г-на Гоцци во Флоренции.
2. Рекомендательное письмо к графу де Монте-Кристо, который по моему поручению выплатит вам сорок восемь тысяч франков.
Явитесь к графу 26 мая, в 7 часов вечера.
Аббат Бузони".
— Так и есть.
— Что значит так и есть? Что вы хотите этим сказать? — спросил майор.
— Что получил почти такое же письмо.
— Вы?
— Да, я.
— От аббата Бузони?
— Нет.
— А от кого же?
— От одного англичанина, некоего лорда Уилмора, который называет себя Синдбадом-Мореходом.
— И которого вы знаете не больше, чем я — аббата Бузони?
— Нет, я больше осведомлен, чем вы.
— Вы его видали?
— Да, однажды.
— Где это?
— Вот этого я не могу сказать; вы тогда знали бы столько же, сколько и я, а это лишнее.
— И что же в этом письме?..
— Читайте.
— "Вы бедны, и вам предстоит печальная будущность. Хотите получить знатное имя, быть свободным, быть богатым?"
— Черт возьми, — сказал Андреа, раскачиваясь на каблуках, — как будто об этом надо спрашивать.
— "Садитесь в почтовую карету, которая будет ждать вас при выезде из Ниццы, у Генуэзских ворот. Поезжайте через Турин, Шамбери и Понде-Бовуазен. Явитесь к графу де Монте-Кристо, авеню Елисейских полей, № 30, двадцать шестого мая, в семь часов вечера, и спросите у него о вашем отце.
Вы сын маркиза Бартоломео Кавальканти и маркизы Оливы Корсинари, как это удостоверяют документы, которые вам передаст маркиз и которые позволят вам появиться под этим именем в парижском обществе.
Что касается вашего положения, то годовой доход в пятьдесят тысяч ливров позволит вам его достойно поддержать.
При сем прилагаю чек на пять тысяч ливров, выписанный на банк г-на Ферреа в Ницце, и рекомендательное письмо к графу де Монте-Кристо, которому я поручил заботиться о ваших нуждах.
Синдбад-Мореход".
— Недурно! — заметил майор.
— Не правда ли?
— Вы видели графа?
— Я только что от него.
— И он подтвердил написанное?
— Полностью.
— Вы что-нибудь понимаете в этом?
— По правде говоря, нет.
— Тут кого-то надувают.
— Во всяком случае, не нас с вами?
— Нет, разумеется.
— Ну тогда…
— Не все ли нам равно, правда?
— Именно это я хотел сказать: доиграем до конца и дружно.
— Идет, вы увидите, что я достоин быть вашим партнером.
— Я ни минуты в этом не сомневался, дорогой отец.
— Вы оказываете мне большую честь, дорогой сын. Монте-Кристо выбрал эту минуту, чтобы вернуться в гостиную. Услышав его шаги, собеседники бросились друг другу в объятия; так их застал граф.
— Ну что, маркиз? — сказал Монте-Кристо. — По-видимому, вы довольны своим сыном?
— Ах, граф, я задыхаюсь от радости.
— А вы, молодой человек?
— Ах, граф, я сам не свой от счастья.
— Счастливый отец! Счастливое дитя! — сказал граф.
— Одно меня огорчает, — сказал майор, — необходимость так быстро покинуть Париж.
— Но, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — надеюсь, вы не уедете, не дав мне возможности познакомить вас кое с кем из друзей!
— Я весь к услугам вашего сиятельства, — отвечал майор.
— Теперь, молодой человек, исповедайтесь.
— Кому?
— Да вашему отцу, скажите ему откровенно, в каком состоянии ваши денежные дела.
— Черт возьми! — заявил Андреа. — Вы коснулись больного места.
— Слышите, майор? — сказал Монте-Кристо.
— Конечно, слышу.
— Да, но понимаете ли вы?
— Великолепно.
— Он говорит, что нуждается в деньгах, этот милый мальчик.
— А что же я должен сделать?
— Дать их ему.
— Я?
— Да, вы.
Монте-Кристо стал между ними.
— Возьмите, — сказал он Андреа, сунув ему в руку пачку ассигнаций.
— Что это такое?
— Ответ вашего отца.
— Моего отца?
— Да. Ведь вы ему намекнули, что вам нужны деньги?
— Да. Ну и что же?
— Ну и вот. Он поручает мне передать вам это.
— В счет моих доходов?
— Нет, на расходы по обзаведению.
— Дорогой отец!
— Тише! — сказал Монте-Кристо. — Вы же видите, он не хочет, чтобы я говорил, что это от него.
— Я очень ценю его деликатность, — сказал Андреа, засовывая деньги в карман.
— Хорошо, — сказал граф, — а теперь идите!
— А когда мы будем иметь честь снова увидеться с вашим сиятельством? — спросил Кавальканти.
— Да, верно, — сказал Андреа, — когда мы будем иметь эту честь?
— Если угодно, хоть в субботу… да… отлично… в субботу. У меня на вилле в Отее, улица Фонтен, номер двадцать восемь, будет к обеду несколько человек, и между прочим господин Данглар, ваш банкир. Я вас с ним познакомлю: надо же ему знать вас обоих, раз он будет выплачивать вам деньги.
— В парадной форме? — спросил вполголоса майор.
— В парадной форме: мундир, ордена, короткие панталоны.
— А я? — спросил Андреа.
— Вы совсем просто: черные панталоны, лакированные башмаки, белый жилет, черный или синий фрак, длинный галстук; закажите платье у Елена или Вероника. Если вы не знаете их адреса, Батистен вам скажет. Чем менее претенциозно вы, при вашем богатстве, будете одеты, тем лучше. Покупая лошадей, обратитесь к Деведё, а фаэтон закажите у Батиста.
— В котором часу мы можем явиться? — спросил Андреа.
— Около половины седьмого.
— Хорошо, — сказал майор, берясь за шляпу.
Оба Кавальканти откланялись и удалились.
Граф подошел к окну и смотрел, как они под руку переходят двор.
— Вот уж поистине два негодяя! — сказал он. — Какая жалость, что это не на самом деле отец и сын!
Он постоял минуту в мрачном раздумье.
— Поеду к Моррелям, — сказал он. — Кажется, меня душит не столько ненависть, сколько отвращение.
XIX
ОГОРОД, ЗАСЕЯННЫЙ ЛЮЦЕРНОЙ
Теперь с позволения читателей мы вернемся в огород, смежный с домом господина де Вильфора, и у решетки, потонувшей в каштановых деревьях, снова встретим наших знакомых.
На этот раз первым явился Максимилиан. Это он прижался лицом к доскам ограды и сторожит, не мелькнет ли в глубине сада знакомая тень, не захрустит ли под атласной туфелькой песок аллеи.
Наконец послышались шаги, но вместо одной тени появились две. Валентина опоздала из-за визита госпожи Данглар и Эжени, затянувшегося дольше того часа, когда она должна была явиться на свидание. Тогда, чтобы не пропустить его, Валентина предложила мадемуазель Данглар пройтись по саду, желая показать Максимилиану, что она не виновата в этой задержке.
Моррель быстро это понял благодаря интуиции, присущей влюбленным, и у него стало легче на душе. К тому же, хоть и не приближаясь на расстояние голоса, Валентина направляла свои шаги так, чтобы Максимилиан мог все время видеть ее, и всякий раз, когда она проходила мимо, взгляд, незаметно для спутницы брошенный ею в сторону ворот, говорил ему: "Потерпите, друг, вы видите, что я не виновата".
И Максимилиан запасался терпением, восхищаясь тем контрастом, который являли обе девушки: блондинка с томным взглядом, гибкая, как молодая ива, и брюнетка с гордыми глазами, стройная, как тополь; разумеется, все преимущества, по крайней мере в глазах Морреля, оказывались на стороне Валентины.
Погуляв полчаса, девушки удалились: Максимилиан понял, что визит госпожи Данглар пришел к концу.
В самом деле, через минуту Валентина вернулась уже одна. Боясь, как бы нескромный взгляд не следил за ее возвращением, она шла медленно и, вместо того чтобы прямо подойти к воротам, села на скамейку, предварительно, как бы невзначай, окинув взглядом все кусты и заглянув во все аллеи. Приняв все эти меры предосторожности, она подбежала к воротам.
— Валентина, — произнес голос из-за ограды.
— Здравствуйте, Максимилиан. Я заставила вас ждать, но вы видели, почему так вышло.
— Да, я узнал мадемуазель Данглар, — я не думал, что вы так дружны с нею.
— А кто вам сказал, что мы дружим?
— Никто, но мне это показалось по тому как вы гуляли под руку, как вы беседовали, словно школьные подруги, которые делятся своими тайнами.
— Мы действительно откровенничали, — сказала Валентина, — она призналась мне, что ей не хочется выходить замуж за господина де Морсера, а я говорила, каким несчастьем будет для меня брак с господином д’Эпине.
— Милая Валентина!
— Вот почему вам показалось, что мы с Эжени близкие подруги, — продолжала девушка. — Ведь говоря о человеке, которого я не люблю, я думала о том, кого люблю.
— Какая вы хорошая, Валентина, и как много в вас того, чего никогда не будет у мадемуазель Данглар, — того неизъяснимого очарования, которое для женщины то же самое, что аромат для цветка и сладость для плода: ведь и цветку и плоду мало одной красоты.
— Это вам кажется потому, что вы меня любите.
— Нет, Валентина, клянусь вам. Вот сейчас я смотрел на вас обеих и, честное слово, отдавая должное красоте мадемуазель Данглар, я не понимал, как можно в нее влюбиться.
— Это потому, что, как вы сами говорите, я была тут, и мое присутствие делало вас пристрастным.
— Нет… но скажите мне… я спрашиваю просто из любопытства, которое объясняется моим мнением о мадемуазель Данглар…
— И, наверное, несправедливым мнением, хоть я и не знаю, о чем идет речь. Когда вы судите нас, бедных женщин, нам не приходится рассчитывать на снисхождение.
— Можно подумать, что, когда вы говорите между собою, вы очень справедливы друг к другу!
— Это оттого, что наши суждения почти всегда бывают пристрастны. Но что вы хотели спросить?
— Разве мадемуазель Данглар кого-нибудь любит, что не хочет выходить замуж за господина де Морсера?
— Максимилиан, я уже вам сказала, что Эжен мне вовсе не подруга.
— Да ведь и не будучи подругами, девушки поверяют друг другу свои тайны, — сказал Моррель. — Сознайтесь, что вы расспрашивали ее об этом. А, я вижу, вы улыбаетесь!
— Видимо, вам не очень мешает эта деревянная перегородка?
— Так что же она вам сказала?
— Сказала, что никого не любит, — отвечала Валентина, — что с ужасом думает о замужестве, что ей больше всего хотелось бы вести жизнь свободную и независимую и что она почти желает, чтобы ее отец разорился, тогда она сможет стать артисткой, как ее приятельница Луиза д’Армильи.
— Вот видите!
— Что же это доказывает? — спросила Валентина.
— Ничего, — улыбаясь, ответил Максимилиан.
— Так почему же вы улыбаетесь?
— Вот видите, — сказал Максимилиан, — вы тоже смотрите сюда.
— Хотите, я отойду?
— Нет, нет! Но поговорим о вас.
— Да, вы правы: нам осталось только десять минут.
— Это ужасно! — горестно воскликнул Максимилиан.
— Да, вы правы, я плохой друг, — с грустью сказала Валентина. — Какую жизнь вы из-за меня ведете, бедный Максимилиан-, а ведь вы созданы для счастья! Поверьте, я горько упрекаю себя за это.
— Не все ли равно, Валентина: ведь в этом мое счастье! Ведь это вечное ожидание искупают пять минут, проведенные с вами, два слова, слетевшие с ваших уст. Я глубоко убежден, что Бог не мог создать два столь созвучных сердца и не мог соединить их столь чудесным образом только для того, чтобы их разлучить.
— Благодарю, Максимилиан. Продолжайте надеяться за нас обоих, это делает меня почти счастливой.
— Что у вас опять случилось, Валентина, почему вы должны так скоро уйти?
— Не знаю, госпожа де Вильфор просила меня зайти к ней; она хочет сообщить мне что-то, от чего, как она говорит, зависит часть моего состояния. Боже мой, я слишком богата, пусть возьмут себе мое состояние, пусть оставят мне только покой и свободу. Вы меня будете любить и бедной, правда, Моррель?
— Я всегда буду любить вас! Что мне бедность или богатство, лишь бы моя Валентина была со мной и я был уверен, что никто не может ее у меня отнять! Но скажите, это сообщение не может относиться к вашему замужеству?
Не думаю.
— Послушайте, Валентина, и не пугайтесь, потому что, пока я жив, я не буду принадлежать другой.
— Вы думаете, эго меня успокаивает, Максимилиан?
Простите! Вы правы, я сказал нехорошо. Да, так я хотел сказать вам, что я на днях встретил Морсера.
— Да?
Вы знаете, что Франц его друг?
— Да, так что же?
— Он получил от Франца письмо; Франц сообщает, что скоро вернется.
Валентина побледнела и прислонилась к воротам.
— Господи, — сказала она, — неужели? Но нет, об этом мне сообщила бы не госпожа де Вильфор.
— Почему?
— Почему… сама не знаю… но мне кажется, что госпожа де Вильфор, хоть она открыто и не против этого брака, в душе не сочувствует ему.
— Знаете, Валентина, я, кажется, начну обожать госпожу де Вильфор.
— Не спешите, Максимилиан, — сказала Валентина, грустно улыбаясь.
— Но если этот брак ей неприятен, то, может быть, чтобы помешать ему, она отнесется благосклонно к какому-нибудь другому предложению?
— Не надейтесь на это, Максимилиан; госпожа де Вильфор отвергает не мужей, а замужество.
— Как замужество? Если она против брака, зачем же она сама вышла замуж?
— Вы не понимаете, Максимилиан. Когда я год тому назад заговорила о том, что хочу уйти в монастырь, она, хоть и считала нужным возражать, приняла эту мысль с радостью; даже мой отец согласился — и это благодаря ее увещаниям, я уверена; меня удержал только мой бедный дедушка. Вы не можете себе представить, Максимилиан, как выразительны глаза этого несчастного старика, который любит на всем свете только меня одну и — да простит мне Бог, если я клевещу! — которого люблю только я одна. Если бы вы знали, как он смотрел на меня, когда узнал о моем решении, сколько было упрека в этом взгляде и сколько отчаяния в его слезах, которые текли без жалоб, без вздохов по его неподвижному лицу. Мне стало стыдно, я бросилась к его ногам и воскликнула: "Простите! Простите, дедушка! Пусть со мной будет что угодно, я никогда с вами не расстанусь". Тогда он поднял глаза к небу… Максимилиан, мне, может быть, придется много страдать, но за все страдания меня заранее вознаградил этот взгляд моего старого деда.
— Дорогая Валентина, вы ангел, и я, право, не знаю, чем я заслужил, когда направо и налево рубил бедуинов, — разве что Бог принял во внимание, что это неверные, — чем я заслужил счастье вас узнать. Но послушайте, почему же госпожа де Вильфор может не хотеть, чтобы вы вышли замуж?
— Разве вы не слышали, как я сейчас сказала, что я богата, слишком богата? После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров годового дохода; мои дедушка и бабушка, маркиз и маркиза де Сен-Меран, оставят мне столько же; господин Нуартье, очевидно, намерен сделать меня своей единственной наследницей. Таким образом, по сравнению со мной мой брат Эдуар беден. Со стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребенка. Если я уйду в монастырь, все мое состояние достанется моему отцу, который будет наследником маркиза, маркизы и моим, а потом перейдет к его сыну.
— Странно, откуда такая жадность в молодой красивой женщине.
— Заметьте, что она думает не о себе, а о своем сыне, и то, что вы ставите ей в вину, с точки зрения материнской любви, почти добродетель.
— Послушайте, Валентина, — сказал Моррель, — а если бы вы отдали часть своего имущества ее сыну?
— Как предложить это женщине, которая вечно твердит о своем бескорыстии?
— Валентина, моя любовь была для меня всегда священна, и, как все священное, я таил ее под покровом своего благоговения и хранил в глубине сердца; никто в мире, даже моя сестра, не подозревает об этой любви, тайну ее я не доверил ни одному человеку. Валентина, вы мне позволите рассказать о ней другу?
Валентина вздрогнула.
— Другу? — сказала она. — Максимилиан, мне страшно даже слышать об этом. А кто этот друг?
— Послушайте, Валентина, испытывали ли вы по отношению к кому-нибудь такую неодолимую симпатию, что, видя этого человека в первый раз, вы чувствуете, будто знаете его уже давно, и спрашиваете себя, где и когда его видели, и, не в силах припомнить, начинаете верить, что это было раньше, в другом мире, и что эта симпатия— только проснувшееся воспоминание?
— Да.
— Ну вот, это я испытал в первый же раз, когда увидел этого необыкновенного человека.
— Необыкновенного человека?
— Да.
— И вы с ним давно знакомы?
— Какую-нибудь неделю или дней десять.
— И вы называете другом человека, которого знаете всего неделю? Я думала, Максимилиан, что вы не так щедро раздаете прекрасное имя "друг".
— Логически вы правы, Валентина; но говорите что угодно, я не откажусь от этого инстинктивного чувства. Я убежден, что этот человек сыграет роль во всем, что со мной в будущем случится хорошего, и мне иногда кажется, что он своим глубоким взглядом проникает в это будущее и направляет его своей властной рукой.
— Так это предсказатель? — улыбаясь, спросила Валентина.
— Право, — сказал Максимилиан, — я порой готов поверить, что он предугадывает… особенно хорошее.
— Познакомьте меня с ним, пусть он мне скажет, найду ли я в любви награду за все мои страдания!
— Мой бедный друг! Но вы его знаете.
— Я?
— Да. Он спас жизнь вашей мачехе и ее сыну.
— Граф де Монте-Кристо?!
— Да, он.
— Нет, — воскликнула Валентина, — он никогда не будет моим другом, он слишком дружен с моей мачехой.
— Граф — друг вашей мачехи, Валентина? Нет, мое чувство не может до такой степени меня обманывать, я уверен, что вы ошибаетесь.
— Если бы вы только знали, Максимилиан! У нас в доме царит уже не Эдуар, а граф. Мачеха преклоняется перед ним и считает его кладезем всех человеческих познаний. Отец восхищается — слышите, восхищается им — и говорит, что никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так красноречиво высказывал такие возвышенные мысли. Эдуар его обожает и, хоть и боится его больших черных глаз, бежит к нему навстречу, как только его увидит, и всегда получает из его рук какую-нибудь восхитительную игрушку; в нашем доме граф де Монте-Кристо уже не гость моего отца или госпожи де Вильфор, — граф де Монте-Кристо у себя дома.
— Ну что же, если все это так, как вы рассказываете, то вы должны были уже почувствовать или скоро почувствуете его магическое влияние. Он встречает в Италии Альбера де Морсера — и выручает его из рук разбойников; он знакомится с госпожой Данглар — и делает ей царский подарок; ваша мачеха и брат проносятся мимо его дома — и его нубиец спасает им жизнь. Этот человек явно обладает даром влиять на окружающее. Я ни в ком не встречал соединения более простых вкусов с большим великолепием. Когда он мне улыбается, в его улыбке столько нежности, что я не могу понять, как другие находят ее горькой. Скажите, Валентина, улыбнулся ли он вам так? Если да, вы будете счастливы.
— Я! — воскликнула молодая девушка. — Максимилиан, он даже не смотрит на меня или, вернее, если я прохожу мимо, он отворачивается от меня. Нет, он совсем не великодушен или не обладает проницательностью, которую вы ему приписываете, и не умеет читать в сердцах людей. Если бы он был великодушным человеком, то, увидав, как я печальна и одинока в этом доме, он защитил бы меня своим влиянием, и если он действительно, как вы уверяете, играет роль солнца, то он согрел бы мое сердце своими лучами. Вы говорите, что он вас любит. Максимилиан, а откуда вы это знаете? Люди приветливо улыбаются сильному офицеру пяти футов и шести дюймов ростом, с длинными усами и большой саблей, но они, не задумываясь, раздавят несчастную плачущую девушку.
— Валентина, клянусь, вы ошибаетесь!
— Подумайте, Максимилиан, если бы это было иначе, если бы он обращался со мной дипломатически, как человек, который стремится так или иначе утвердиться в доме, он хоть раз подарил бы меня той улыбкой, которую вы так восхваляете. Но нет, он видит, что я несчастна, он понимает, что не может иметь от меня никакой пользы, и даже не обращает на меня внимания. Кто знает, может быть, желая угодить моему отцу, госпоже де Вильфор или моему брату, он тоже станет преследовать меня, если это будет в его власти? Давайте будем откровенны: я ведь не такая женщина, которую можно вот так, без причины, презирать; вы сами это говорили. Простите меня, — продолжала она, заметив, какое впечатление ее слова производят на Максимилиана, — я дурная и высказываю вам сейчас мысли, которых сама в себе не подозревала. Да, я не отрицаю, что в этом человеке есть сила, о которой вы говорите, и она действует даже на меня, но, как видите, действует вредно и губит добрые чувства.
— Хорошо, — со вздохом произнес Моррель, — не будем больше говорить об этом. Я не скажу ему ни слова.
— Я огорчаю вас, мой друг, — сказала Валентина. — Почему я не могу пожать вам руку, чтобы попросить у вас прощения? Но я и сама была бы рада, если бы вы меня переубедили; скажите, что же, собственно, сделал для вас граф Монте-Кристо?
— Признаться, вы ставите меня в трудное положение, когда спрашиваете, что именно сделал для меня граф, — ничего определенного, я это сам понимаю. Мое чувство к нему совершенно бессознательное, в нем нет ничего разумно обоснованного. Разве солнце что-нибудь сделало для меня? Нет. Оно согревает меня, и при его свете я вижу вас, вот и все. Разве тот или иной аромат сделал что-нибудь для меня? Нет. Он просто приятен. Мне больше нечего сказать, если меня спрашивают, почему я люблю этот запах. Так и в моем дружеском чувстве к графу есть что-то необъяснимое, как и в его отношении ко мне. Внутренний голос говорит мне, что эта взаимная и неожиданная симпатия не случайна. Я чувствую какую-то связь между малейшими его поступками, между самыми сокровенными его мыслями и моими поступками и мыслями. Вы опять будете смеяться надо мной, Валентина, но с тех пор как я познакомился с этим человеком, у меня возникла нелепая мысль, что все, что со мной происходит хорошего, исходит от него. А ведь я прожил на свете тридцать лет, не чувствуя никакой потребности в таком покровителе, правда? Все равно, вот вам пример: он пригласил меня на субботу к обеду; это вполне естественно при наших отношениях, так? И что же я потом узнал? К этому обеду приглашены ваш отец и ваша мачеха. Я встречусь с ними, и кто знает, к чему может привести эта встреча? Казалось 21—228 бы, самый простой случай, но я чувствую в нем нечто необыкновенное: он вселяет в меня какую-то странную уверенность. Я говорю себе, что этот необыкновенный человек, который все знает и все понимает, хотел устроить мне встречу с господином и госпожой де Вильфор. Порой даже, клянусь вам, я стараюсь прочесть в его глазах, не угадал ли он мою любовь.
— Друг мой, — сказала Валентина, — я бы сочла вас визионером и не на шутку испугалась бы за ваш рассудок, если бы слышала от вас только такие рассуждения. Как, вам кажется, что эта встреча — не случайность? Но подумайте хорошенько. Мой отец, который никогда нигде не бывает, раз десять пробовал заставить госпожу де Вильфор отказаться от этого приглашения, но она, напротив, горит желанием побывать в доме этого удивительного набоба и, хоть с большим трудом, добилась все-таки, чтобы он ее сопровождал. Нет, нет, поверьте, на этом свете, кроме вас, Максимилиан, мне не от кого ждать помощи, как только от дедушки, живого трупа, не у кого искать поддержки, кроме моей несчастной матери, бесплотной тени!
— Я чувствую, что вы правы, Валентина, и что логика на вашей стороне, — сказал Максимилиан, — но ваш нежный голос, всегда так властно на меня действующий, сегодня не убеждает меня.
— А ваш — меня, — отвечала Валентина, — и признаюсь, что если у вас нет другого примера…
— У меня есть еще один, — нерешительно проговорил Максимилиан, — но я должен сам признаться, что он еще более нелеп, чем первый.
— Тем хуже, — сказала, улыбаясь, Валентина.
— А все-таки, — продолжал Моррель, — для меня он убедителен, потому что я человек чувства, интуиции и за десять лет службы не раз обязан был жизнью молниеносному наитию, которое вдруг подсказывает отклониться вправо или влево, чтобы пуля, несущая смерть, пролетела мимо.
— Дорогой Максимилиан, почему вы не приписываете моим молитвам, что пули отклоняются от своего пути? Когда вы там, я молю Бога и свою мать уже не за себя, а за вас.
— Да, с тех пор как мы узнали друг друга, — с улыбкой сказал Моррель, — но прежде, когда я еще не знал вас, Валентина?
— Ну хорошо, злой вы; если не хотите быть мне ничем обязанным, вернемся к примеру, который вы сами признаете нелепым.
— Так вот, посмотрите в щелку, видите там, под деревом, новую лошадь, на которой я приехал?
— Какой чудный конь! Почему вы не подвели его сюда? Я бы поговорила с ним.
— Вы сами видите, это очень дорогая лошадь, — сказал Максимилиан. — А вы знаете, что мои средства ограниченны, Валентина, и я, что называется, человек благоразумный. Ну так вот, я увидел у одного торговца этого великолепного Медеа, как я его зову. Я справился о цене, мне ответили: четыре с половиной тысячи франков; я, само собой, должен был перестать им восхищаться и ушел, признаюсь, очень огорченный, потому что лошадь смотрела на меня приветливо, ласкалась ко мне и гарцевала подо мной самым кокетливым и очаровательным образом. В тот вечер у меня собрались приятели — Шато-Рено, Дебрэ и еще человек пять-шесть повес, которых вы имеете счастье не знать даже по именам. Вздумали играть в бульот; я никогда не играю в карты, потому что я не так богат, чтобы проигрывать, и не так беден, чтобы стремиться выиграть. Но это происходило у меня в доме, и мне не оставалось ничего другого, как послать за картами.
Когда мы садились играть, приехал господин де Монте-Кристо. Он сел к столу, стали играть, и я выиграл — я едва решаюсь вам в этом признаться, Валентина, — я выиграл пять тысяч франков. Г ости разошлись около полуночи. Я не выдержал, нанял кабриолет и поехал к этому торговцу. Дрожа от волнения, я позвонил, тот, кто открыл мне дверь, вероятно, принял меня за сумасшедшего. Я бросился в конюшню, заглянул в стойло. О счастье! Медеа мирно жевал сено. Я хватаю седло, сам седлаю лошадь, надеваю уздечку. Медеа подчиняется всему этому с полной охотой. Затем, сунув в руки ошеломленному торговцу четыре с половиной тысячи франков, я возвращаюсь домой, вернее, всю ночь езжу взад и вперед по Елисейским полям. И знаете? В окнах графа горел свет, мне показалось, что я вижу на шторах его тень. Так вот, Валентина, я готов поклясться, что граф знал, как мне хочется иметь эту лошадь, и нарочно проиграл, чтобы я мог ее купить.
— Милый Максимилиан, — сказала Валентина, — вы, право, слишком большой фантазер… Вы недолго будете меня любить… Человек, который, подобно вам, витает в поэтических грезах, не сможет прозябать в такой монотонной любви, как наша… Но, Боже мой, меня зовут… Слышите?
— Валентина, — сказал Максимилиан, — через щелку… ваш самый маленький пальчик… чтоб я мог поцеловать его.
— Максимилиан, ведь мы условились, что будем друг для друга только два голоса, две тени!
— Как хотите, Валентина.
— Вы будете рады, если я исполню ваше желание?
— О да!
Валентина взобралась на скамейку и протянула не мизинец в щелку, а всю руку поверх перегородки.
Максимилиан вскрикнул, вскочил на тумбу, схватил эту обожаемую руку и припал к ней жаркими губами, но в тот же миг маленькая ручка выскользнула из его рук, и Моррель слышал только, как убегала Валентина, быть может испуганная пережитым ощущением.
