Необходимо было немедленно принять решительные меры, иначе Неаполь погиб бы и приказ королевы оказался бы выполненным буквально: буржуазия и знать исчезли бы в массовой резне, остался бы один народ, вернее — чернь.

Депутаты от города собрались в старой базилике Сан Лоренцо, где столько раз обсуждались права народа и королевской власти.

Партия республиканцев, как мы знаем, уже установившая отношения с князем Молитерно, оценив его мужество в кампании 1796 года и при недавней защите Капуа, а также поверив его обещаниям, решила, что может на него положиться, и предложила его как народного генерала.

Лаццарони, только что видевшие, как храбро он сражался с французами, отнеслись к Молитерно с доверием и приветствовали его восторженными криками.

Его въезд в город был заранее подготовлен и состоялся среди всеобщего ликования. В ту минуту, когда народ кричал: «Да, да, Молитерно! Да здравствует Молитерно!», «Смерть французам!», «Смерть якобинцам!» — князь появился верхом на лошади, вооруженный с головы до ног.

Неаполитанцы — это дети, легко поддающиеся театральным эффектам. Появление князя под крики «браво!», приветствующие его избрание, показалось им знамением самой судьбы. При виде его они закричали вдвое сильнее. Лошадь Молитерно окружили, как накануне и еще в этот же день утром окружали карету архиепископа, и каждый надрывался на свой лад, так, как это можно услышать только в Неаполе:

— Да здравствует Молитерно! Слава нашему защитнику! Да здравствует наш отец!

Молитерно спешился и, оставив лошадь в руках лаццарони, вошел в церковь Сан Лоренцо. Там, уже принятого народом, муниципальный совет провозгласил его диктатором и облек неограниченной властью с правом самому избрать себе заместителя.

Во время заседания и даже до того, как Молитерно вышел из церкви, было решено направить посланцев к главному наместнику и передать ему, что выбранные представители города и народ не хотят больше повиноваться иному вождю, кроме только что избранного синьора Джироламо, князя ди Молитерно.

Итак, посланцы должны были предложить главному наместнику признать новую власть, созданную муниципальным советом и принятую — лучше сказать, провозглашенную — народом.

В число депутатов, предложенных и утвержденных, входили Мантонне, Чирилло, Скипани, Веласко и Пагано.

Депутация направилась во дворец.

Революция, начавшаяся два дня назад, шла вперед гигантскими шагами. Народ, обольщенный ею, был готов оказать ей немедленную помощь, так что на этот раз депутаты явились к наместнику уже не как просители, а как хозяева положения.

Эти перемены не должны удивлять наших читателей, видевших, как они происходили на их глазах.

Говорить было поручено Чирилло.

Его речь была короткой; он опустил титул «князь» и даже обращение «ваше превосходительство».

— Сударь, — сказал он главному наместнику, — мы пришли от имени города предложить вам отказаться от власти, данной вам королем, и просить передать нам или, вернее, муниципалитету государственную казну, находящуюся в вашем распоряжении, а также подписать указ, последний, который вы издадите, о полном подчинении муниципалитету и князю Молитерно, ибо народ провозгласил его своим вождем.

Главный наместник не ответил ничего определенного, но попросил сутки на размышление, сказав, что ночь принесет ему совет.

Ночь принесла ему такой совет — грузиться на рассвете с остатком королевской казны на корабль, отходивший в Сицилию.

Но вернемся к князю Молитерно.

Новый диктатор, дав патриотам клятву при всех обстоятельствах действовать с ними заодно, вышел из церкви, снова сел на лошадь и с саблей в руке, ответив на крики «Да здравствует Молитерно!» возгласом «Да здравствует народ!», назначил своим помощником дона Лючио Караччоло, герцога Роккаромана, после блестящего сражения при Кайяццо ставшего таким же популярным, как он сам. Имя этого достойного дворянина, в течение двух недель трижды менявшего свои убеждения и сейчас готового заслужить прощение новой изменой, было встречено с огромным воодушевлением.

После этого князь Молитерно произнес речь, в которой призывал народ сложить оружие в ближайшем монастыре, предназначенном служить штабом, и приказал под страхом смерти повиноваться всем мерам, какие он сочтет необходимым принять ради восстановления общественного спокойствия.

В то же время, чтобы придать больше веса своим словам, он приказал поставить виселицы на всех улицах и площадях и наводнил город патрулями из самых храбрых и честных граждан, дав им приказ хватать и вешать без судебного разбирательства воров и убийц, застигнутых на месте преступления.

Затем он дал согласие заменить белое знамя, то есть королевское, на знамя народное — трехцветное. Но только три цвета неаполитанского стяга были — синий, желтый и красный.

Тем, кто требовал объяснить смысл этой замены и пытался спорить с ним, Молитерно отвечал, что он заменил неаполитанское знамя, чтобы не показывать французам то, которое перед ними отступало! Народ, гордившийся своим знаменем, смирился.

Когда утром 17 января в городе стало известно о бегстве главного наместника и о новых бедах, что теперь угрожали Неаполю, весь гнев народа, понявшего бесполезность преследования Пиньятелли, которого уже нельзя было задержать, обратился против генерала Макка.

На его поиски бросилась толпа лаццарони. По их убеждению, Макк был предателем, вступившим в сговор с якобинцами и французами, и, следовательно, заслуживал виселицы. Толпа устремилась в Казорию, где полагала его найти.

Макк действительно находился там с майором Райзаком, единственным офицером, еще сохранившим верность ему в этой страшной катастрофе. Генералу сообщили о грозящей опасности. Она и действительно была серьезной. Герцог делла Саландра, которого лаццарони встретили на дороге в Казерту и приняли за Макка, чуть было не распрощался с жизнью. Генералу оставался один выход: искать убежища у Шампионне. Но Макк помнил, как грубо обошелся он с французским генералом в письме, которое передал через майора Райзака в начале кампании, и как, покидая Рим, издал против французов такой жестокий указ, поэтому теперь он не смел надеяться на великодушие Шампионне. Но Райзак обнадежил Макка, обещая явиться к Шампионне первым и подготовить его приезд. Макк принял это предложение и на то время, пока майор выполнял свою миссию, удалился в небольшой домик в Каивано, на безопасность которого он полагался ввиду его уединенности.

Шампионне расположился лагерем перед небольшим городком Аверса. Он всегда интересовался историческими памятниками и только что посетил со своим верным Тьебо старый, заброшенный монастырь и развалины замка, в котором королева Джованна убила своего мужа; они осмотрели все, вплоть до остатков балкона, где Андрей был повешен на изящном шнурке из шелковых и золотых нитей, сплетенном самой королевой. Генерал пояснял Тьебо, который не был знатоком в столь ученых материях, каким образом Джованна получила отпущение этого греха, продав папе Клименту VI Авиньон за шестьдесят тысяч экю, как вдруг у входа в его палатку остановился всадник и Тьебо издал возглас радостного удивления, узнав своего старого знакомца, майора Райзака.

Шампионне принял молодого офицера с той же светской учтивостью, с какой принимал его в Риме, и выразил сожаление, что тот не явился часом ранее, чтобы принять участие в археологической прогулке, которую он только что совершил; затем, не справляясь о причинах, приведших его сюда, предложил Райзаку свои услуги как другу, словно этот друг не был в неаполитанском мундире.

— Прежде всего, дорогой майор, — сказал Шампионне, — позвольте мне принести вам мою благодарность. По возвращении в Рим я нашел дворец Корсини, который вам оставил, в наилучшем состоянии. Ни одна книга, ни одна карта, ни одно перо не пропали. Мне показалось даже, будто в течение двух недель, когда он был обитаем, никто не тронул ни одной вещи из тех, что служили мне каждодневно.

— Что ж, генерал, если вы признательны мне за ту небольшую услугу, которую, как вы говорите, оказал вам я, то вы в свою очередь можете оказать мне услугу гораздо, большую.

— Какую же? — улыбаясь, спросил Шампионне.

— Забыть две вещи.

— Берегитесь! Забыть труднее, чем вспомнить. Что это за вещи? Ну же, говорите!

2-687

— Во-первых, забыть о письме, что я привез вам в Рим от генерала Макка.

— Вы могли заметить, что я забыл о нем уже через пять минут после того, как его прочел. А во-вторых?

— Во-вторых, распоряжение о госпиталях.

— Этого, сударь, я не забыл, — ответил Шампионне, — но прощаю.

Райзак поклонился.

— Я не могу просить большего у вашего великодушия, — сказал он. — Теперь несчастный генерал Макк…

— Да, я знаю: его преследуют, его хотят убить. Как Тиберий, он вынужден каждую ночь искать себе новую спальню. Почему он не приехал ко мне просто, без церемоний? Я не мог бы, подобно персидскому царю, предоставить ему, как Фемистоклу, пять городов моего царства, чтобы оказать достойный прием, но у меня есть моя походная палатка, она достаточно велика для двоих, и здесь он найдет гостеприимство солдата.

Едва Шампионне произнес эти слова, как покрытый пылью человек соскочил со взмыленной лошади и робко переступил порог палатки, которую французский генерал только что предлагал Макку как убежище.

Это был Макк: узнав, что его преследователи, направляются в Каивано, он понял, что уже не может ждать возвращения своего посланца с ответом Шампионне.

— Генерал! — воскликнул Райзак. — Входите, входите же! Как я вам говорил, наш враг — великодушнейший из людей!

Шампионне поднялся и шагнул навстречу Макку с протянутой рукой.

Макк подумал, что эта рука, несомненно, протянута, чтобы принять его шпагу.

Опустив голову и краснея, он мигом вытащил ее из ножен и, держа за клинок, подал французскому генералу.

— Генерал, — произнес он, — я ваш пленник, и вот моя шпага.

— Остановитесь, сударь, — с тонкой улыбкой ответил ему Шампионне, — мое правительство запрещает мне принимать подарки английского изготовления.

На этом мы прощаемся с генералом Макком, потому что он больше не встретится нам на пути, и покидаем его, надо признаться, без сожаления.

Французский генерал обращался с ним как с гостем, а не как с пленником. На другой день после приезда Макка Шампионне дал ему паспорт в Милан, предоставляя его в распоряжение Директории.

Но Директория обошлась с Макком не так вежливо, как Шампионне. Макк был арестован и содержался в заключении в одном маленьком французском городке до тех пор, пока, после битвы при Маренго, его не обменяли на отца того, кто пишет эти строки; этого пленника король Фердинанд захватил обманным путем и держал под замком в Бриндизи.

Несмотря на неудачи в Бельгии и неспособность, которую он доказал в Римской кампании, в 1804 году генерал Макк получил командование армией в Баварии.

В 1805-м, при наступлении Наполеона, он заперся в крепости Ульм, где после двух месяцев блокады подписал самую позорную капитуляцию, о которой когда-либо упоминалось в анналах войн.

Он сдался с тридцатью пятью тысячами человек.

На этот раз он был судим и приговорен к смерти; но кара эта была смягчена и заменена пожизненным заключением в Шпильберге.

По прошествии двух лет генерал получил помилование и был выпущен на свободу.

С 1808 года Макк исчез с мировой арены, и никто больше ничего о нем не слышал.

Справедливо говорили о нем так: чтобы сохранить репутацию первого генерала своего времени, ему недоставало только одного — не иметь возможности командовать армией.

Продолжим же рассказ о событиях, способствовавших приходу французов в Неаполь. При всей их простоте эти исторические факты создают, тем не менее, картину нравов, не лишенную красок и занимательности.