XXX
БРАК РАДИ ЗАВЕЩАНИЯ
Невозможно вообразить зрелища более пленительного, поэтического, очаровательного, чем Фредерика в подвенечном уборе. Это бледное лицо под белоснежной вуалью поражало безупречной чистотой и благородством.
Утром того дня, на который назначили эту странную' свадьбу, Фредерика казалась слегка озадаченной, немного беспокойной и чуточку грустной, но все эти треволнения лишь еще более оживляли ее нежное лицо.
Юлиус и Самуил не сводили с нее глаз: один с упоением радостной нежности, другой — с грозной сосредоточенностью.
Безмятежная красота этого юного девственного чела внушала Самуилу угрюмые и страшные мысли, тени которых омрачали его лицо. Гнев и страдание, томившие его, возрастали при виде этой девушки: она была и слишком прелестной, и слишком покорной судьбе.
Самуилу хотелось, чтобы Фредерика была уродливой, потому что сейчас она была прекрасна не для него.
Или, по крайней мере, он бы желал, чтобы она не так спокойно приняла его совет вступить в этот брак. Он был зол на нее за то, что она не боролась, не противилась, что, подчинившись его воле, кажется, не страдала от этого, не поступала наперекор себе, и было не похоже, чтобы она сдерживала слезы.
Значит, Фредерика его совсем не любит! Она обещала принадлежать ему, он вернул ей ее слово, но она не должна была бы принимать его. Он не мог простить ей, что она сделала то, о чем он просил.
Ей следовало отказаться, отвергнуть его предложение стать женой больного, умирающего. В эти минуты Самуил почти всерьез считал, что он был бы счастлив, если бы она не согласилась участвовать в исполнении его замысла. Он потерял бы состояние Юлиуса, но что из того! Зато бы выиграл нечто другое: уверенность в том, что он любим. Сейчас, когда Фредерика ускользала от него, он готов был предпочесть ее миллионам графа фон Эбербаха. Он раскаивался, что побудил ее к этому браку, передав ей предложение Юлиуса. Теперь он говорил себе, что не сделал бы этого, если бы знал, что она примет его.
А она почти и не волнуется, словно не о ее участи речь, будто решается чья-то чужая судьба! Чем более кроткой и спокойной была она, тем более озабоченным и возбужденным становился он. От ее спокойствия в его душе поднималась буря. Эта райская невинность толкала его на адское преступление. Ангел побуждал демона к злодеянию.
Пока камеристки Фредерики вносили последние завершающие штрихи в туалет новобрачной, Самуил, зашедший к ней вместе с Юлиусом, глазами, полными немого бешенства, следил за умиленными взглядами, которыми его спутник провожал каждое движение девушки.
«Ты прав! — думал он. — Тебе надо поспешить… Лови момент, когда еще можешь упиться ее красотой. Собери в эту минуту ту малую толику переживаний, которая нужна, чтобы убить тебя. Здесь есть два чувства, для тебя смертельных: первое — твое, второе — мое. Если ты и спасешься от одного, тебя настигнет второе. Вероятно, природа соразмеряет силу страсти и телесную крепость. Но если твоя отеческая любовь тебя не доконает, это сделает моя ревность влюбленного».
— Вы готовы, Фредерика? — спросил девушку Юлиус.
— Ты слишком торопишься! — заметил Самуил. — Еще не время.
— Да нет, уже пора, — возразил граф. — В полдень мы должны быть в храме, а сейчас уже одиннадцать.
— Я готова, господин граф, — сказала Фредерика.
Юлиус, Самуил и Фредерика вошли в приемный зал.
Здесь должен был быть заключен гражданский брак. Однако присутствовали при этом всего четыре свидетеля, в том числе Самуил и австрийский посол, который, согласно правилам дипломатического мира, прибыл на бракосочетание коллеги. Церемония закончилась быстро. Через четверть часа Фредерика перед лицом закона уже стала графиней фон Эбербах.
Потом все уселись в экипаж и направились в сторону той самой церкви Бийетт, где несколько месяцев тому назад Лотарио проводил такие сладостные и мучительные воскресения, глядя на Фредерику, но не смея заговорить с ней.
Должно быть, воспоминание о тех волнующих часах проснулось в сердце девушки, так как при входе в церковь на ее светлые черты набежало облачко печали.
В этом храме она когда-то мечтала о замужестве, но не о таком муже она грезила, а возможно, и томилась желанием. Конечно, она не раскаивалась в том, что согласилась скрасить своей заботой последние часы этого благородного, великодушного больного, к которому с первой минуты испытывала столь жаркую приязнь, словно он был ее родным отцом. При всем том она не ощущала к графу фон Эбербаху ничего, кроме благодарности и преданности. Но преданность и благодарность не составляют всей полноты жизни, как девичеству не дано вместить всех свойств женственности.
Это Лотарио во всем виноват. Он не проявил никакой настойчивости. Даже не пытался бороться. Отступил при первом же слове. Он не вправе ни в чем упрекнуть Фредерику, скорее уж она имеет основания сердиться на него. Что она могла сделать, бедная девушка, сирота, принятая в чужой дом из милости, не имеющая ни возможностей, ни прав? Тогда как он, мужчина, мог бы действовать, попробовать добиться своего, поговорить с г-ном Самуилом, со своим дядей… А он вместо этого взял да и уехал.
Как это, однако, наивно с ее стороны: все еще думать о нем, хотя он несомненно о ней забыл! В этот самый миг, когда она имела слабость отдаться на волю воспоминаний, сразу обступивших ее, он, разумеется, волочился за прекрасными венскими дамами, давно выбросив из головы бедную девушку, с которой затеял было мимолетную интрижку, так, от нечего делать, лишь бы время убить. Выйдет она замуж или нет, ему совершенно безразлично. А вот и доказательство, что это нимало его не занимает: граф фон Эбербах по ее же просьбе написал ему, что женится, а он посчитал это событие даже не стоящим того, чтобы взять на себя труд вернуться.
Итак, Фредерика переложила всю вину на Лотарио. К тому же, надо сказать, она еще находилась в том возрасте наивного неведения, когда страсти не оставляют глубоких следов в сердце женщины. Разрыв нежных уз, в мечтах связавших ее с Лотарио, чьи взгляды в те дни разбередили ее душу, скорее пробудил в ней смутные сожаления, чем причинил настоящую боль. Ко всему прочему ее натура, деликатная и нежная, чуждая бурных порывов и не особенно склонная к личной независимости, находила некое подобие всеутоляющей отрады в мысли о самопожертвовании во имя счастья другого, а поэтому радость графа фон Эбербаха умеряла ее печаль.
Сожаление, которое внушил ей вид храма, где ее взгляд так часто встречался с глазами Лотарио, лишь на мгновение затуманило ее юное нежное личико, так что этого не заметил никто из многочисленных друзей и толпы знаменитостей, сбежавшихся посмотреть на церемонию бракосочетания прусского посла.
Ее только нашли немного слишком серьезной — но когда женщине и быть такой, если не в час замужества? — а Юлиуса бледноватым, однако было известно, что он едва поднялся с одра болезни, и для равнодушных наблюдателей его слабость и разбитость могли сойти за элегантную томность.
Для Юлиуса стоило труда продержаться до конца церемонии. Фредерика, считая, что он еще недостаточно окреп, хотела отложить свадьбу, но Юлиус заклинал ее не огорчать его новой отсрочкой. Именно состояние здоровья и вынуждало его, не уверенного в завтрашнем дне, опасаться любых задержек.
Самуил в этом отношении поддерживал Юлиуса, боясь, как бы внезапный приезд Лотарио не спутал ему все карты.
Граф фон Эбербах был счастлив. Чтобы его радость была полной, не хватало лишь присутствия Лотарио.
До последней минуты, когда пришла пора садиться в карету, он ждал его. Еще и тогда он продолжал верить, что племянник вот-вот появится.
Почему он не приехал? Как мог в столь решающих обстоятельствах не дать своему дяде такого естественного доказательства своей привязанности? Не может быть, чтобы им до сих пор владело настолько упорное раздражение. Видимо, он в пути. Его опоздание объясняется какой-нибудь неприятностью: карета поломалась или произошло еще что-либо, не зависящее от его воли. Но он приедет, приедет с минуты на минуту.
И Юлиус то и дело обращал взгляд на толпу, ожидая, что встретится глазами с Лотарио.
Однако религиозная церемония вслед за церемонией гражданской закончилась, а Лотарио так и не появился.
Они вернулись в особняк.
Юлиус все еще надеялся. Если предположить, что несчастный случай задержал прибытие Лотарио на час-другой, он мог опоздать еще больше, так как должен был переодеться, прежде чем отправиться в храм. Но сейчас он, без сомнения, уже в особняке, и Юлиус увидит его, едва лишь выйдет из экипажа.
Но и эта надежда его обманула. Взгляд Юлиуса затуманился было облаком печали, но при виде Фредерики, выходящей вместе с Самуилом из кареты, которая ехала впереди его собственной, он забыл о Лотарио и думал теперь об одной лишь Фредерике.
Несколько друзей также отправились из храма в посольский особняк, чтобы поздравить новобрачных. Гостиная вскоре наполнилась народом. Юлиус принимал поздравления и отвечал на них изъявлениями благодарности. Но для него при его слабости выздоравливающего вся эта толчея и шум были не по силам.
Внезапно Самуил, не спускавший глаз с новобрачного, заметил, что тот побледнел.
Он бросился к нему:
— Что с тобой?
— Ничего, — сказал Юлиус, чувствуя, что его шатает. — Слабость. Но это уже проходит.
— Пойдем-ка, — сказал Самуил.
И, повернувшись к присутствующим, он прибавил:
— Вы позволите, не правда ли? Госпожа графиня фон Эбербах побудет здесь, чтобы оказать вам почетный прием. А господину графу необходимо ненадолго остаться одному. Он сейчас же вернется.
— Сейчас же, — повторил Юлиус.
И, опершись на руку Самуила, он направился с ним в свой кабинет.
В ту минуту, когда они переступали порог, Самуил обернулся и устремил на Фредерику загадочный взгляд.
Была в этом взгляде странная, дикая смесь удрученного ожесточения и страсти. Можно было подумать, что он старается запечатлеть в своей памяти живые черты этой божественной красавицы, чтобы почерпнуть в том силы для исполнения какого-то ужасного замысла.
Бросив через плечо этот последний взгляд, он торопливо повлек Юлиуса за собой.
Тех, кто в эти мгновения обратили внимание на его лицо, потрясло его выражение. Перед ними были больной и врач, но бледнее из двоих был вовсе не больной.
Войдя к себе в кабинет, Юлиус рухнул в кресло.
— Ты этого хотел! — произнес Самуил с мрачным видом.
— Чего я хотел? — умирающим голосом спросил Юлиус.
— Я тебя предупреждал, что всякое волнение в твоем случае губительно. Я исполнил свой долг. Ты меня не послушался, тем хуже для тебя.
— В чем не послушался? — спросил Юлиус.
— Во всем! — выкрикнул Самуил. — Ты сделал Фредерику своей женой, чтобы иметь право завещать ей свое состояние. Речь шла о формальности, а ты так распалился. Что ж, умирай теперь! Ты этого хотел.
Произнося эти слова, он резким движением, как в лихорадке, схватил стакан и плеснул в него воды.
Потом он достал из кармана крошечную склянку, уронил из нее в стакан капли две или три и стал размешивать все это золоченой серебряной ложечкой.
— Посмотри на себя в зеркало, — сказал он Юлиусу. — Видишь, ты бледен как мертвец.
— Ты, что мне это говоришь, тоже не очень-то румян, — усмехнулся Юлиус, заметив страшную бледность Самуила. — Чем меня бранить, лучше бы вылечил. Дай-ка мне этот стакан, ты так его взбалтываешь, что можешь разбить.
Действительно, рука Самуила тряслась и ложечка с силой ударялась о стенки стакана.
— Еще не время, — сказал Самуил, — эта микстура должна настаиваться минуты четыре-пять.
И он поставил стакан на стол.
— Вылечить тебя, — продолжал он, помолчав, резким, придушенным голосом. — Это легко сказать. Ты мог бы сам вылечиться, это зависело от тебя, и я указывал тебе средство: умиротворение духа во имя исцеления плоти. Надо было меня послушать, и ты мог бы жить.
— Я никогда тебя таким не видел, — сказал Юлиус, удивленно разглядывая его.
Самуил потер себе лоб. По нему катились капли холодного пота. Он пожал плечами, словно говоря себе:
«Ну же! Да что я, ребенок?!»
Но он мог сколько угодно храбриться, ругать себя, презирать — обычное хладнокровие не возвращалось к нему.
Однако, сделав над собой огромное усилие, он, похоже, принял бесповоротное решение.
— Снадобье почти готово, — произнес он.
И взял со стола стакан.
Юлиус протянул руку:
— Ладно, давай, хотя мне уже лучше.
Но в то же мгновение, приподнимаясь с кресла, он заметил на полу письмо, которое сам же, садясь, смахнул со стола.
Глаза его заблестели.
— Что это за письмо? — оживился он.
Ему показалось, что на конверте почерк Лотарио.
Самуил поставил стакан обратно на стол, при всей своей наружной твердости радуясь этой непредвиденной задержке.
Юлиус поднял письмо.
Оно и в самом деле было от Лотарио.
— Оно, верно, пришло, когда мы были в храме, — сказал он. — Его принесли сюда, а меня в суматохе всей этой церемонии забыли известить.
Он с жадной торопливостью вскрыл письмо и погрузился в чтение. Но так же, как Лотарио в замке Эбербах, Юлиус, прочтя первые же строки, громко вскрикнул.
— Ну, что там еще? — спросил Самуил.
Юлиус не отвечал ни слова: отмахнулся и продолжал читать, пока не дошел до конца.
Кончив, он прижал руку к сердцу, колотившемуся так, что, казалось, не выдержит грудная клетка, и срывающимся голосом проговорил:
— Ах, мой бедный Самуил, боюсь, что твое сердечное снадобье мне куда нужнее, чем мы с тобой думали. Вот второй повод для волнения, и он стоит первого. Но на сей раз, — прибавил он с грустной усмешкой, — ты не станешь упрекать меня за то, что я нарочно распаляю себя.
— Да что такое пишет тебе Лотарио? — повторил Самуил.
— Читай, — промолвил Юлиус.
Самуил взял письмо.
— Одно лишь слово! — остановил его Юлиус. — Ты мне признался, и я благодарен тебе за это, что я болен смертельно, для меня нет надежды, я имею в виду — надежды прожить долгий срок. На мои настойчивые расспросы ты мне ответил, что я не выживу, мой недуг меня убьет, и мне не выкарабкаться. Самуил, ты и теперь уверен в этом?
— Не думаешь же ты, — жестко отвечал Самуил, — что твои сегодняшние безрассудства заставили меня изменить свое мнение?
— Хорошо, — вздохнул Юлиус. — Значит, по-твоему, я приговорен.
— Твое спасение было бы чудом.
— Благодарение Богу!
— Чему ты радуешься? — спросил Самуил в изумлении.
— Прочти это письмо, — ответил Юлиус.
И Самуил прочел:
«Берлин, 28 августа 1829 года.
Мой дорогой, любимый дядюшка!
Это слишком! Слишком много доброты в Вашем сердце и страдания — в моем! Пора моей душе, наконец, порвать свои путы и раскрыться перед Вами, чтобы Вы могли увидеть и узнать мою тайну.
Вы и прежде и теперь должны были посчитать меня воистину неблагодарным. Я признаю, что, по видимости, все свидетельствует против меня, и вся Ваша снисходительность не в силах отрицать эти свидетельства. Разумеется, мое поведение должно казаться Вам необъяснимым. Вы были так безмерно добры ко мне, а я Вас покинул, Вас, моего отца, и в какую минуту?!В то время, когда Вы еще не оправились после тяжкого недуга! Я, чьим долгом и, верьте мне, счастьем было бы заботиться о Вас, проводить ночи у Вашего изголовья, отдать Вам, а вернее, возвратить, как пристало должнику, всю мою жизнь, поступил совсем иначе. И Вы не могли понять, какая причина заставила меня уехать из Вашего дома именно тогда, когда мое присутствие было особенно необходимо.
И все же, мой добрый дядюшка, я уверен, что Вы меня простили бы, если б знали, сколько я выстрадал, прежде чем решиться на этот отъезд, который сам по себе также стал не самой малой причиной моих страданий. Вы искали причины моего бегства в моей неприязни к девушке, что недавно появилась в Вашем доме. Вы думали — из деликатности Вы не сказали мне этого, но я и сам догадался, — Вы думали, что я, возможно, обеспокоен тем, не повредит ли моим интересам и видам на будущее эта девушка, которая может отнять у меня часть Вашего расположения. Вы полагали, что я страдаю как уязвленный наследник, что во мне говорят ревность и жадность человека, не желающего ни с кем делить Вашу привязанность и Ваши деньги, и поэтому я ненавижу мадемуазель Фредерику.
Милый мой дядя, я не ненавижу мадемуазель Фредерику, я люблю ее.
Я ее люблю, а она не любит меня! Вот Вам в двух словах вся моя тайна.
А теперь представьте себе, какое существование я вел в Вашем доме те три недели, зная, что она меня не любит, выслушав это из ее собственных уст. Все время видеть ее перед собой как живое воплощение моего отчаяния и не иметь возможности отвернуться, отвести взор от этого прелестного и душераздирающего видения! Так ошибался ли я, когда сказал Вам, что Вы все мне простите, если узнаете, как я страдал?
Пока Вы были в опасности, я не мог покинуть Париж. Но настал день, когда врачи сказали, что ручаются за Вашу жизнь. Тогда силы мне изменили, я не мог более выносить эту ежеминутную муку. Я бежал, и надеюсь, что Ваша неистощимая благожелательность найдет мне извинение.
Ах, дорогой дядюшка, не сердитесь на меня. Мало проку принесло мне мое бегство. Здесь я не менее несчастен, чем был там. Мне было больно видеть мадемуазель Фредерику; теперь мне больно, что я не вижу ее. Вот и вся разница. Я мог сколько угодно увеличивать расстояние между собой и ею, кочевать из одного города в другой — ее образ и моя тоска всюду преследовали меня. В Берлине я все тот же, каким был три месяца назад в Париже или три недели назад в Вене, — таким, каким мне суждено быть повсюду.
Я люблю безнадежно. Если она принадлежит другому, если не станет моей, я умру.
Ваш безутешный сын
Лотарио».
Самуил спокойно сложил письмо и вернул его Юлиусу.
— Теперь ты видишь! — вздохнул Юлиус.
— Так что же ты намерен делать? — холодно осведомился Самуил.
— Я намерен умереть.
И, заметив протестующий жест Самуила, он с живостью напомнил:
— Ты мне это обещал!
— Ладно! И что дальше? — поинтересовался Самуил.
— Дальше? Ну, это просто. Подожди минуту, — отозвался Юлиус.
Он раскрыл бюро, стоявшее подле его кресла, взял из ящичка конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, достал листок бумаги, набросал несколько строк и подписался.
— Что это ты сделал? — спросил Самуил, не без трепета наблюдавший за этими манипуляциями.
Юлиус вновь запечатал конверт и спрятал его в бюро.
— Что я сделал? — повторил он. — Изменил свое завещание, только и всего.
Самуила передернуло.
— Я сделал Лотарио моим единственным наследником, — продолжал он, — при одном условии.
— Каком?
— При условии, что он женится на Фредерике.
Самуил грудью встретил этот удар: он все превозмог. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Тебе понятно? — спросил Юлиус. — Я скоро умру, и тогда Фредерика станет женой Лотарио. Даже не любя его, она подчинится моей последней воле, по крайней мере если не будет питать к нему ненависти. И потом, Лотарио не сможет получить наследство иначе, чем в случае, если она возьмет его в мужья, от нее будет зависеть, обогатить его или разорить. Ты ведь знаешь ее великодушие: она согласится если не из любви, то хоть по доброте сердечной. Ты доволен?
— Чем? — промолвил Самуил угрюмо.
— Ну как же: спокойствием, что снизошло в мое сердце. Теперь Фредерика для меня вдвойне неприкосновенна: как невеста Лотарио, она стала моей дочерью дважды.
Самуил погрузился в размышления.
— А теперь дай мне свою микстуру, — сказал Юлиус, — ведь необходимо, чтобы я протянул, по крайней мере, до тех пор, пока уладятся эти дела с Фредерикой.
Самуил взял стакан, подошел к камину и выплеснул его содержимое в золу.
— Что ты делаешь? — удивился Юлиус.
— Эта микстура простояла слишком долго, теперь она ничего не стоит, — отвечал Самуил, поглощенный своими раздумьями.
Возвращаясь от камина, он проходил мимо окна. Во дворе послышался скрип колес и топот копыт. Самуил машинально бросил взгляд в окно и вскрикнул.
Юлиус бросился к окну.
У крыльца остановилась почтовая карета. Из нее вышел Лотарио.
— Лотарио! — закричал Юлиус.
В то же мгновение Фредерика, обеспокоенная затянувшимся отсутствием Юлиуса, вошла в кабинет.
Она услышала это имя, этот крик «Лотарио!». Она увидела всплеснувшего руками Юлиуса, застывшего у окна Самуила. И, словно сраженная ударом молнии, зашаталась и без чувств рухнула на ковер.
