XX О ТОМ, КАК ШИКО, ОСТАВШИСЬ В ЧАСОВНЕ АББАТСТВА, ВИДЕЛ И СЛЫШАЛ ТО, ЧТО ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ БЫЛО ВЕСЬМА ОПАСНО

Назад: ХV ИСТОРИЯ ДИАНЫ ДЕ МЕРИДОР. — СОГЛАСИЕ НА БРАК

Дальше: XXVI О ТОМ, КАК БРАТ ГОРАНФЛО ПРОСНУЛСЯ И КАКОЙ ПРИЕМ БЫЛ ОКАЗАН ЕМУ В МОНАСТЫРЕ

XX
О ТОМ, КАК ШИКО, ОСТАВШИСЬ В ЧАСОВНЕ АББАТСТВА, ВИДЕЛ И СЛЫШАЛ ТО, ЧТО ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ БЫЛО ВЕСЬМА ОПАСНО

Шико торопливо спустился с кафедры и смешался с последними монахами, надеясь узнать, какой предмет служил пропуском на улицу, и попытаться раздобыть его, если это еще возможно. И в самом деле, примкнув к толпе запоздавших и вытянув голову поверх других голов, Шико увидел, что они показывают привратнику денье с краями, вырезанными в форме звезды.

В карманах у нашего гасконца позвякивало немало денье, но, к несчастью, среди них не было ни одного звездообразного, и найти его было тем более невозможно еще и потому, что искалеченный денье всегда изымался из денежного обращения.

Шико в один миг оценил создавшееся положение. Если он подойдет к двери и не предъявит звездообразного денье, его тут же разоблачат как переодетого мирянина, но на этом дело, естественно, не кончится, в нем узнают мэтра Шико, королевского шута, а эта должность, которая давала ему немалые привилегии в Лувре и в королевских замках, здесь, в аббатстве св. Женевьевы, да еще в подобных обстоятельствах, отнюдь не вызовет уважения. Шико понял, что попал в капкан. Он зашел за четырехугольную колонну и втиснулся в угол между колонной и придвинутой к ней исповедальней.

“К тому же, — сказал себе Шико, — погубив себя, я шмублю дело этого дурачка, моего господина, которого я имел глупость полюбить, хотя и браню его в глаза на чем свет стоит. Конечно, хорошо было бы вернуться в гостиницу ’Тог изобилия" и составить компанию брату Горанфло, но это невозможно.”

И, откровенничая таким образом с самим собой, то есть с собеседником, более чем кто-либо заинтересованным в сохранении всего сказанного в тайне, Шико постарался как можно глубже забиться в угол.

И тут он услышал голос мальчика-певчего, донесшийся с паперти:

— Все ли ушли? Сейчас запрут двери.

Никто не откликнулся. Шико вытянул шею и увидел, что часовня совсем пуста и только три монаха, еще плотнее закутавшись в свои рясы, молча сидят в своих креслах.

“Добро, — пробормотал Шико, — лишь бы не вздумали ставни закрывать, вот все, что я от них прошу.”

— Проверим, все ли ушли, — предложил мальчик-певчий привратнику.

“Черт побери! — возмутился Шико, — вот настырный монашек!”

Брат привратник зажег свечу и в сопровождении маленького певчего приступил к обходу церкви.

Нельзя было терять ни секунды. Монах со свечой должен был пройти в четырех шагах от Шико и неминуемо его обнаружил бы.

Сначала Шико ловко обошел вокруг колонны, все время оставаясь в тени, затем, открыв дверцу исповедальни, запертую только на задвижку, проскользнул в этот продолговатый ящик, уселся на скамью и закрыл за собой дверь.

Брат привратник и монашек прошли в четырех шагах от него, и через резную решетку на рясу Шико упали блики от свечи, которая освещала им путь.

“Какого дьявола! — сказал Шико. — Привратник, монашек и те три монаха не будут же оставаться в церкви целую вечность, а как только они уйдут, я поставлю стулья на скамейки, взгроможу Пелион на Оссу, как говорит господин Ронсар, и выберусь через окно. Нуда, через окно, — возразил Шико самому себе, — но если я вылезу через окно, я попаду во двор, а двор еще не улица. Пожалуй, лучше всего провести ночь в исповедальне. У брата Горанфло теплая ряса, и эта ночь будет куда более христианской, чем если бы я провел ее в другом месте, думаю, она зачтется мне на том свете.”

— Потушите лампады, — распорядился мальчик-певчий, — пусть снаружи видят, что в церкви никого не осталось.

Привратник с помощью огромного гасильника немедля потушил две лампады в нефе, и неф часовни погрузился во мрак.

Затем погасили свет и на хорах.

Теперь церковь освещал только бледный свет зимней луны, который с большим трудом просачивался сквозь цветные витражи.

После того как погасили лампады, затихли и все шумы. Колокол пробил двенадцать раз.

“Тысяча чертей! — пробормотал Шико. — Полночь в часовне; будь на моем месте Генрике, он здорово бы перепугался; к счастью, мы не из робкого десятка. Пойдем-ка спать, дружище Шико, доброй тебе ночи и приятных снов”.

И, высказав самому себе эти пожелания, Шико устроился поудобнее в исповедальне, задвинул внутреннюю задвижку, чтобы чувствовать себя совсем как дома, и закрыл глаза.

Прошло уже около десяти минут с тех пор, как он смежил веки, и в его сознании, отуманенном первым дуновением сна, уже роились смутные образы, плавающие в том таинственном тумане, который порождают сумерки мысли, когда вдруг звон медного колокольчика разорвал тишину, отозвался под сводами часовни и пропал где-то в глубинах.

“Что такое? — подумал Шико, открывая глаза и прислушиваясь. — Что это значит?”

И тут же лампада на хорах засияла голубоватым светом, первые отблески которого осветили все тех же трех монахов, сидевших друг возле друга на том же месте и в той же неподвижности.

Шико не был чужд суевериям своего времени. Какой бы храбростью ни отличался наш гасконец, он был сыном своей эпохи, богатой фантастическими преданиями и страшными легендами.

Шико тихонько перекрестился и чуть слышно прошептал: “Vade retro Satanas”. Однако таинственный свет не погас при святом знаке креста, как это не преминул бы сделать всякий адский огонь, а три монаха, несмотря на vade retro, не тронулись с места, и гасконец понемногу начал соображать, что хоры осветила простая лампада, а перед ним если и не подлинные монахи, то, во всяком случае, настоящие люди во плоти и крови.

И все же Шико била дрожь; легкий озноб, охватывающий человека, пробудившегося ото сна, сочетался в его теле с судорожным трепетом, порожденным сильным испугом.

В это мгновение одна из плит пола на хорах медленно поднялась и застыла в вертикальном положении. Из черного отверстия показался сначала серый монашеский капюшон, а затем и весь монах; как только он ступил на мраморный пол, плита за ним медленно опустилась и закрыла отверстие.

Увидев это, Шико забыл об испытании, которому он только что подверг нечистую силу, и утратил веру в могущество заклинания, считавшегося непреложным. Волосы на голове стали дыбом, и на минуту ему почудилось, что все приоры, аббаты и деканы монастыря св. Женевьевы, начиная с Оптафа, почившего в 533 году, до Пьера Будена, непосредственного предшественника нынешнего приора, воскресли в своих гробницах, стоящих в подземном склепе, где некогда покоились мощи святой Женевьевы, и, заразившись поданным примером, приподнимут сейчас плиты пола своими костистыми черепами.

Но это наваждение продолжалось недолго.

— Брат Монсоро, — обратился один из трех монахов на хорах к пришельцу, появившемуся столь странным образом, — что, тот, кого мы ждем, уже здесь?

— Да, господа, — ответил граф де Монсоро, — он ожидает.

— Тогда откройте дверь и впустите его к нам.

“Добро! — подумал Шико. — По-видимому, комедия будет в двух действиях, пока что я видел только первое. Два действия — ни то ни се! Как нелепо скроили эту пьесу!”

Пытаясь шуточками укрепить свой дух, Шико все еще ощущал во всем теле остатки дрожи, вызванной страхом; казалось, тысячи острых иголок выскакивают из деревянной скамьи, на которой он сидит, и впиваются ему в бока.

Тем временем брат Монсоро спустился с хоров в неф и распахнул железную дверь между двумя лестницами, ведущую в подземный склеп. Одновременно монах, сидевший посредине, откинул капюшон и открыл большой шрам — благородный знак, при виде которого парижане с бурным восторгом приветствовали того, кто уже считался героем католической веры и от кого ждали, что он станет ее мучеником.

“Великий Генрих де Гиз собственной персоной, — изумился Шико, — а его преглупейшее величество думает, что он сейчас занимается осадой Ла-Шарите! Ах, теперь я понимаю: тот, кто справа от него, тот, кто благославлял присутствующих, — это кардинал Лотарингский, а тот, кто слева, кто говорил с этим недомерком из певчих, — герцог Майенский, мой старый друг; но где же тогда мэтр Никола Давид?”

И действительно, как будто для того, чтобы тут же подтвердить правильность догадок Шико, монахи, сидевшие слева и справа от герцога де Гиза, тоже откинули свои капюшоны, и гасконец увидел умную голову, высокий лоб и острые глаза знаменитого кардинала и куда более грубую и заурядную физиономию герцога Майенского.

“Ага, я тебя узнаю, дружная, но отнюдь не святая троица, — сказал себе Шико. — Теперь посмотрим, что ты будешь делать, — я весь глаза; послушаем, что ты скажешь, — я весь уши.”

Как раз в эту минуту господин де Монсоро и подошел к железным дверям подземного склепа, чтобы открыть их.

— Вы думаете, он придет? — спросил Меченый своего брата-кардинала.

— Я не только думаю, — ответил последний, — я в этом уверен и даже держу под рясой все, что необходимо для замены сосуда со святым миром.

Шико, который находился неподалеку от троицы, как он называл трех братьев, и мог все видеть и слышать, заметил, как в слабом свете лампады, висящей над хорами, блеснул позолоченный резной ларец.

“Вот оно что! — догадался Шико. — По-видимому, здесь собираются кого-то посвятить в сан. Мне просто посчастливилось. Я давно мечтаю поглядеть на эту церемонию”.

Тем временем десятка два монахов, головы которых были закрыты огромными капюшонами, вышли из дверей склепа и заняли места в нефе.

Лишь один из них поднялся вслед за графом де Монсоро на хоры и то ли сел на скамью справа от Гизов, то ли встал на ее приступку.

Снова появился мальчик-певчий, почтительно выслушал какие-то распоряжения кардинала и исчез.

Герцог де Гиз, обведя взглядом сборище, в пять раз менее многочисленное, чем предыдущее, и, по всей вероятности, бывшее собранием избранных, удостоверился, что все ждут его слов, и ждут с нетерпением.

— Друзья, — начал он, — время драгоценно, и я хочу взять быка за рога. Вы только что слышали, ибо я полагаю, что все вы участвовали в первом собрании, — вы только что слышали, говорю я, как в речах некоторых членов католической Лиги звучали жалобы той части нашего сообщества, которая обвиняет в холодности и даже в недоброжелательстве одного из наших старшин, принца, ближе всех стоящего к трону. Настало время отнестись к этому принцу со всем уважением, которое ему положено, и по справедливости оценить его заслуги. Вы, кто всем сердцем стремитесь выполнить первую задачу святой Лиги, вы сами все услышите и сами сможете судить, заслуживают ли ваши вожди упреков в равнодушии и бездеятельности, прозвучавших в речи одного из выступавших здесь братьев лигистов, которому мы не сочли нужным раскрыть нашу тайну, — я говорю о брате Горанфло.

При этом имени, которое герцог де Гиз произнес пренебрежительным тоном, свидетельствующим, что воинствующий монах не пришелся ему по душе, Шико в своей исповедальне не мог удержаться от смеха; его смех, хотя и был беззвучным, тем не менее явно был направлен против сильных мира сего.

— Братья мои, — продолжал герцог, — принц, содействие которого нам обещали, принц, от которого мы едва смели ожидать даже не присутствия на наших собраниях, но хотя бы одобрения наших целей, этот принц — здесь.

Любопытные взоры всех собравшихся обратились на монаха, стоявшего на приступке скамьи справа от трех лотарингских принцев.

— Ваше высочество, — сказал герцог де Гиз, обращаясь к предмету всеобщего внимания, — мне кажется, Господь проявил свою волю, ибо если вы согласились к нам присоединиться, значит, все, что мы делаем, мы делаем во благо. Теперь молю вас: сбросьте капюшон, пусть верные члены Союза своими глазами увидят, как вы держите обещание, которое им дали от вашего имени, обещание столь лестное, что они и поверить ему не смели.

Таинственная личность, которую Генрих де Гиз таким образом представил собранию, поднесла руку к капюшону, отбросила его на плечи, и Шико, полагавший, что под рясою скрывается какой-то еще неизвестный ему лотарингский принц, с удивлением узрел голову герцога Анжуйского; герцог был так бледен, что при погребальном свете лампады походил на мраморную статую.

“ Ого! — удивился Шико. — Наш брат герцог Анжуйский. Стало быть, он все еще пытается выиграть трон, ставя на карту чужие головы.”

— Да здравствует его высочество герцог Анжуйский! — закричали все присутствующие.

Франсуа побледнел еще больше.

— Ничего не бойтесь, ваше высочество, — сказал Генрих де Гиз. — Эта часовня звуконепроницаема, и двери ее плотно закрыты.

“ Счастливая предосторожность,”— отметил Шико.

— Братья мои, — сказал граф де Монсоро, — его высочество желает обратиться к собранию с несколькими словами.

— Да, да, пусть говорит, — раздались голоса, — мы слушаем.

Три лотарингских принца повернулись к герцогу Анжуйскому и отвесили ему поклон. Герцог оперся обеими руками о ручки скамьи, казалось, он может упасть.

— Господа, — начал он голосом таким слабым и дрожащим, что первые слова его речи с трудом можно было разобрать, — господа, я верю, что Всевышний, который часто кажется нам глухим и равнодушным к земным делам, напротив, неотступно следит за нами своим всевидящим оком и напускает на себя видимость бесстрастия и безразличия лишь для того, чтобы однажды ударом молнии раз и навсегда положить конец беспорядку, порожденному безумным честолюбием сынов человеческих.

Начало речи принца было, как и его характер, довольно темным, и все ждали, пока его высочество прояснит свои мысли и даст возможность либо рукоплескать им, либо осудить их.

Герцог продолжал более уверенным голосом:

— И я, я тоже посмотрел на сей мир и, не будучи в силах охватить его весь моим слабым взглядом, остановил взор на Франции. Что же узрел я в нашем королевстве? Основание святой Христовой веры потрясено, истинные служители Божьи рассеяны и гонимы. Тогда я исследовал глубины пропасти, которая разверзлась уже двадцать лет назад по вине еретиков, подрывающих основы веры под тем предлогом, что им ведом более надежный путь к спасению, и душу мою, подобно душе пророка, затопила скорбь.

Одобрительный шепот пробежал по толпе слушателей. Герцог высказал сочувствие к страданиям церкви — за этим можно было увидеть объявление войны тем, кто заставляет эту церковь страдать.

— И когда я глубоко скорбел душой, — продолжал герцог, — до меня дошел слух, что несколько благородных и набожных дворян, хранителей обычаев наших предков, пытаются укрепить пошатнувшийся алтарь. Я оглянулся вокруг, и мне показалось, что я уже присутствую на Страшном суде и Бог уже отделил агнцев от козлищ. На одной стороне были отщепенцы, и я с ужасом отшатнулся от них; на другой — стояли праведники, и я поспешил броситься им в объятья. И вот я здесь, братья мои!

“Аминь! ”— шепотом заключил Шико.

Но это была напрасная предосторожность, он смело мог бы высказаться во весь голос — его слова все равно потонули бы в вихре рукоплесканий и криков “ Браво! ”, взметнувшемся до самых сводов часовни.

Три лотарингских принца призвали к тишине и дали собранию время успокоиться; затем кардинал, находившийся ближе остальных к герцогу, сделал еще шаг в его сторону и спросил:

— Вы пришли к нам по доброй воле, принц?

— По доброй воле, сударь.

— Кто открыл вам святую тайну?

— Мой друг, ревностный слуга веры, граф де Монсоро.

— Теперь, — заговорил в свою очередь герцог де Гиз, — теперь, когда ваше высочество примкнули к нам, соблаговолите рассказать, что вы намерены совершить во благо святой Лиги.

— Я намерен преданно служить католической вере, апостольской и римской, и выполнять все, что она от меня потребует, — ответил новообращенный.

“Батюшки мои! — еще больше удивился Шико. — Вот глупые люди, клянусь душой: они прячутся, чтобы говорить подобные вещи. Почему они просто-напросто не изложат свои намерения Генриху Третьему, моему высокочтимому королю? Все это ему очень понравится. Шествия, умерщвление плоти, искоренение ереси, как в Риме, вязанки хвороста и аутодафе, как во Фландрии и Испании. Может быть, это единственное средство заставить моего доброго короля обзавестись детишками. Черт побери! Этот милейший герцог Анжуйский до того меня растрогал, что хочется вылезти из исповедальни и в свой черед представиться всем присутствующим. Продолжай, достойный братец его величества, продолжай, благородный прохвост!”

И герцог Анжуйский, словно услышав это поощрение, действительно продолжил.

— Однако, — сказал он, — защита святой веры не единственная цель, которую благородные дворяне должны ставить перед собой. Что до меня, то я предвижу и другую.

“ Вот как! — пробормотал Шико. — Ведь я тоже благородный дворянин, стало быть, и меня это касается не меньше, чем других. Говори, герцог Анжуйский, говори!”

— Ваше высочество, вашим словам внемлют с самым глубоким вниманием, — заявил кардинал де Гиз.

— И когда мы слушаем вас, в наших сердцах бьется надежда, — добавил герцог Майенский.

— Я готов объясниться, — сказал герцог Анжуйский, с тревогой всматриваясь в темные глубины часовни, словно желая удостовериться, что его слова будут услышаны только людьми, достойными доверия.

Граф де Монсоро понял опасения принца и успокоил его улыбкой и многозначительным взглядом.

— Итак, когда дворянин воздаст все должное Богу, — продолжил герцог Анжуйский, невольно понизив голос, — он обращается мыслями к…

“ Черт возьми, — выдохнул Шико, — к своему королю, это ясно”.

— …к своему отечеству, и он спрашивает себя, действительно ли его родина живет в почете и достатке, которые ей полагаются по праву? Ибо благородный дворянин получает свои привилегии сначала от Бога, а потом от страны, в которой он рожден.

Собрание разразилось бурными рукоплесканиями.

“ Пусть так, — согласился про себя Шико, — а король куда делся? Разве о нем уже и речи нет, о нашем бедном монархе? А я-то верил, что всегда говорят так, как написано на пирамиде в Жювизи: ”Бог, король и дамы!”

— И я спросил себя, — продолжал герцог Анжуйский, на крутых скулах которого заиграл лихорадочный румянец, — наслаждается ли моя родина миром и счастьем, коих по праву заслуживает эта прекрасная и благодатная страна, называемая Францией, и с горем в душе я увидел, что ни мира, ни счастья у нас нет. И в самом деле, братья мои, государство раздирают на части равные по могуществу противоборствующие воли и желания; и это из-за слабости верховной воли, которая, забыв, что она, ради блага своих подданных, должна над всем господствовать, вспоминает об этой основе королевской власти лишь время от времени, когда ей вздумается, и всякий раз действует так неразумно, что ее деяния только умножают зло; это бедствие, вне всякого сомнения, надо приписать либо роковой судьбе Франции, либо слепоте ее правителя. Но, хотя бы мы и не знали истинной причины зла или могли только предполагать ее, зло от этого не умаляется, и, по моему разумению, оно порождено либо преступлениями против религии, совершенными Францией, либо безбожными поступками некоторых ложных друзей короля, а не самого монарха. И в том, и в другом случае, господа, я, как верный слуга алтаря и трона, обязан примкнуть к тем, кто всеми средствами добивается искоренения ереси и падения коварных советников. Вот, господа, что я намерен сделать для Лиги, присоединившись к вам.

“Ого! — пробормотал остолбеневший от изумления Шико. — Кончики ушей вылезают прямо на глазах, и, как я и раньше полагал, это уши не осла, а лисицы”.

Нашим читателям, отдаленным тремя столетиями от политических интриг того времени, речь герцога Анжуйского может показаться растянутой, однако она настолько заинтересовала слушателей, что большинство из них придвинулось к оратору, стараясь не упустить ни одного звука, ибо голос принца все более и более слабел, по мере того как смысл его слов все более и более прояснялся.

Зрелище было довольно примечательным. Слушатели в количестве двадцати или тридцати человек, откинув капюшоны, столпились у подножия кафедры; в свете единственной лампады, освещавшей место действия, видны были их гордые, возбужденные лица, глаза, сверкавшие отвагой или любопытством.

Густая тень скрывала все остальные приделы часовни, казалось, они не имеют никакого отношения к драме, которая разыгрывается в освещенном пространстве.

В центре этого пространства виднелось бледное лицо герцога Анжуйского: маленькие глазки, глубоко запрятанные под выпуклым лбом, рот, который, открываясь, походил на мрачный оскал черепа.

— Ваше высочество, — начал герцог де Гиз, — я хочу поблагодарить вас за прекрасные слова, которые вы сейчас произнесли, и считаю себя обязанным заверить вас, что вы окружены здесь лишь теми, кто предан не только принципам, изложенным вами, но и самой особе вашего королевского высочества, и ежели вы все еще питаете сомнения на этот счет, то в дальнейшем ходе нашего собрания вам будут даны доказательства более убедительные, чем те, которых вы могли бы ожидать.

Герцог Анжуйский поклонился и, распрямляясь, бросил тревожный взгляд на собравшихся.

“ Ого! — пробормотал Шико. — Если я не ошибаюсь, все, что мы видели до сих пор, только начало, и здесь должно произойти что-то гораздо более важное, чем все нелепицы, которые тут говорились и делались.”

— Ваше высочество, — сказал кардинал, от которого не укрылся взгляд принца, — ежели вы чего-то опасаетесь, то я надеюсь, что даже одни имена тех, кто вас здесь окружает, успокоят вас. Вот господин губернатор провинции Онис, вот господин д’Антрагэ-младший, господин де Рибейрак и господин де Ливаро — дворяне, с которыми его высочество, быть может, знакомы и которые столь же преданы вам, сколько отважны. Вот еще господин наместник епископа Кастильонского, господин барон де Люзиньяк, господа Крюс и Леклерк. Все они поражены мудростью вашего королевского высочества и счастливы оказанной им честью выступить под его стягом на борьбу за освобождение святой веры и трона. Мы с благодарностью будем повиноваться приказам, которые ваше высочество соблаговолит дать нам.

Герцог Анжуйский, не в силах сдержаться, гордо вскинул голову. Гизы, эти Гизы, такие надменные, что никто никогда не мог принудить их склонить голову, сами заговорили о повиновении!

Герцог Майенский поддержал своего брата-кардинала.

— Вы, ваше высочество, и по праву рождения, и в силу присущей вам мудрости являетесь природным вождем нашего святого Союза, и вы должны разъяснить нам, какого образа действий следует придерживаться в отношении тех лживых друзей короля, о которых мы только что говорили.

— Нет ничего проще, — ответил принц, охваченный тем лихорадочным возбуждением, которое слабым людям заменяет мужество, — когда сорняки прорастают в поле и не дают возможности снять с него богатый урожай, сии ядовитые травы выпалывают с корнем. Короля окружают не друзья, а льстецы, они губят его и своим поведением постоянно возмущают и Францию, и весь христианский мир.

— Истинно так, — глухим голосом подтвердил герцог де Гиз.

— И кроме того, эти льстецы, — подхватил кардинал, — мешают нам, подлинным друзьям его величества, приблизиться к трону, хотя мы на это имеем право и по нашему сану, и по рождению.

— Давайте-ка оставим Бога, — грубо вмешался герцог Майенский, — на попечение рядовых лигистов, лигистов первой Лиги. Служа Богу, они будут служить тем, кто им говорит о Боге. А мы займемся своим делом. Нам мешают некоторые люди, они заносятся перед нами, они оскорбляют нас, они постоянно отказывают в уважении принцу, которого мы чтим больше всех и который является нашим вождем.

У герцога Анжуйского покраснел лоб.

— Уничтожим же их всех, — продолжал герцог Майенский, — от первого до последнего, истребим начисто эту проклятую породу, которую король обогатил за счет наших состояний, и пусть каждый из нас возьмет на себя обязательство убить одного из них. Нас здесь тридцать, давайте пересчитаем их.

— Это мудрое предложение, — сказал герцог Анжуйский, — и вы уже выполнили свою задачу, господин герцог.

— Сделанное не в счет, — возразил герцог Майенский.

— Оставьте что-нибудь и на нашу долю, ваше высочество, — сказал д’Антрагэ. — Я беру на себя Келюса!

— А я — Можирона! — поддержал его Ливаро.

— А я — Шомберга! — крикнул Рибейрак.

— Хорошо, хорошо, — отвечал принц. — Но ведь у нас есть еще Бюсси, мой храбрый Бюсси. Он тоже внесет свою лепту.

— И я! И я! — раздавались крики со всех сторон.

Господин де Монсоро выступил вперед.

“Ага, — насторожился Шико, который, увидев, какой оборот принимают события, уже не смеялся, — главный ловчий хочет потребовать свою долю добычи”.

Но Шико ошибался.

— Господа, — сказал Монсоро, простирая руку. — Помолчите минуту. Мы, здесь собравшиеся, люди смелые, а боимся откровенно поговорить друг с другом. Мы, здесь собравшиеся, люди умные, а вертимся вокруг каких-то глупых мелочей. Давайте же, господа, проявим чуть больше мужества, чуть больше смелости, чуть больше откровенности. Дело не в миньонах короля Генриха и не в том, что нам затруднен доступ к его королевской особе.

“Валяй! Валяй! — бормотал Шико, широко раскрыв глаза и приставив к уху согнутую ладонь левой руки, чтобы не упустить ни одного слова. — Пошел дальше! Не задерживайся. Я жду.”

— То, что нас всех тревожит, господа, — продолжал граф, — это безвыходное положение, в котором мы оказались. Это король, навязанный нам и не устраивающий французское дворянство. Это бесконечные молебны, деспотизм, бессилие, оргии, бешеные траты на празднества, над которыми смеется вся Европа, скаредная экономия во всем, что относится к войне и к ремеслам. Подобное поведение нельзя объяснить ни слабостью характера, ни невежеством, — это слабоумие, господа.

Речь главного ловчего звучала в зловещей тишине. Она произвела особенно глубокое впечатление потому, что все присутствующие думали про себя то же самое, что Монсоро произносил во всеуслышание, и слова главного ловчего заставляли каждого невольно вздрагивать, словно он признавался себе в полном своем согласии с оратором.

Граф де Монсоро, чувствуя, что молчание слушателей объясняется избытком согласия, продолжал:

— Можем ли мы и впредь оставаться под властью короля-глупца, бездеятельного лентяя в то время, когда Испания разжигает костры, когда Германия будит старых ересиархов, уснувших в тени монастырей, когда Англия, неуклонно проводя свою политику, рубит головы и идеи? Все государства со славой трудятся над чем-нибудь. А мы? Мы спим. Господа, простите, что я выскажусь в присутствии великого принца, который, быть может, осудит мою дерзость, ибо он связан с государем родственными узами, но подумайте, господа: уже четыре года нами правит не король, а монах.

При этих словах взрыв, умело подготовленный и в течение часа умело сдерживаемый осторожными руководителями, разразился с такой силой, что никто бы не узнал в этой беснующейся толпе тех спокойных, мудрых, расчетливых людей, которых мы видели в предыдущей сцене.

— Долой Валуа, — вопили они, — долой отца Генриха! Пусть нас ведет принц-дворянин, король-рыцарь, пусть он будет даже тираном, лишь бы не был долгополым!

— Господа, господа, — лицемерно твердил герцог Анжуйский, — заклинаю вас: прощения, прощения моему брату, он обманывается, или, вернее, его обманывают. Позвольте мне надеяться, господа, что наши мудрые упреки, что действенное вмешательство могущественной Лиги наставят его на путь истинный.

“Шипи, змея, — прошептал Шико, — шипи.”

— Ваше высочество, — ответил герцог де Гиз, — вы услышали, может быть, несколько преждевременное, но все же услышали искреннее выражение наших помыслов. Нет, речь идет уже не о Лиге, направленной против Беарнца, этого пугала для дураков; речь идет и не о Лиге, имеющей целью поддержать церковь, — наша церковь сама позаботится о себе, — речь идет о том, господа, чтобы вытащить дворянство Франции из грязной трясины, в которой оно тонет. Слишком долго нас сдерживало уважение, внушаемое нам вашим высочеством; слишком долго та любовь, которую, как мы знаем, вы испытываете к вашей семье, заставляла нас притворяться.

Теперь все вышло наружу, и сейчас вы, ваше высочество, будете присутствовать на настоящем заседании Лиги; все, что происходило здесь до сих пор, — только присказка.

— Что вы хотите этим сказать, господин герцог? — спросил принц, раздираемый страхом и распираемый тщеславием.

— Ваше высочество, — продолжал герцог де Гиз, — мы собрались здесь, как справедливо сказал господин главный ловчий, не для того, чтобы обсудить уже сто раз обсужденные вопросы теории, а для того, чтобы действовать с пользой. Сегодня мы избираем вождя, способного прославить и обогатить дворянство Франции. В обычае древних франков, когда они избирали себе вождя, было подносить избраннику достойный его дар, и мы подносим в дар вождю, которого мы избрали…

Все сердца забились, но сильнее всех заколотилось сердце герцога Анжуйского.

И все же он стоял немой и неподвижный, и только бледность выдавала его волнение.

— Господа, — продолжал герцог де Гиз, взяв со стоящего за ним кресла какой-то предмет и с усилием поднимая его над головой, — господа, вот дар, который я от вашего имени приношу к стопам принца.

— Корона! — вскричал герцог Анжуйский. — Корона! Мне, господа?

— Да здравствует Франциск Третий! — в один голос прогремела, заставив вздрогнуть церковные своды, тесно сплотившаяся толпа дворян, которые обнажили свои шпаги.

— Мне, мне, — бормотал герцог, содрогаясь и от радости и от страха, — мне! Но это невозможно! Мой брат еще жив, он помазанник Божий.

— Мы его низлагаем, — сказал Генрих де Гиз, — в ожидании, пока Господь его смертью не утвердит сделанный нами сегодня выбор или, вернее сказать, пока какой-нибудь его подданный, которому опостылело это бесславное царствование, ядом или кинжалом не предвосхитит Божью справедливость!..

— Господа, — задыхаясь, сказал герцог еще тише. — Господа…

— Ваше высочество, — произнес кардинал, — на столь благородную щепетильность, которую вы сейчас проявили, мы ответим такими словами: Генрих Третий был помазанником Божьим, но мы его низложили, больше он уже не избранник Божий, и теперь вы будете этим избранником. Мы здесь в храме не менее чтимом, чем Реймский собор; ибо здесь хранятся мощи святой Женевьевы, покровительницы Парижа; ибо здесь погребено тело короля Хлодвига, первого короля-христианина; и вот в этом святом храме, перед статуей подлинного основателя французской монархии, я, один из князей церкви, который без ложного тщеславия может надеяться со временем стать ее главой, я говорю вам, ваше высочество: “Вот святое миро, посланное папой Григорием Тринадцатым, оно заменит миро, хранящееся в Реймском соборе. Ваше высочество, назовите вашего будущего архиепископа реймского, назовите вашего будущего коннетабля — и через минуту вы станете королем, помазанным на царство, и ваш брат Генрих, если он не уступит вам трона, будет почитаться узурпатором”. Мальчик, зажгите свечи перед алтарем.

Мальчик-певчий, очевидно ожидавший этого распоряжения, вышел из ризницы с зажженным факелом в руке, и вскоре вокруг алтаря и на хорах загорелись свечи в пятидесяти канделябрах.

И тогда взорам всех открылась митра, сверкающая драгоценными камнями, и большой меч, украшенный геральдическими лилиями: митра архиепископа и меч коннетабля.

В то же мгновение в темном углу, куда не проникал свет, зазвучал орган, он играл “Veni Greator”.

Это подобие спектакля, приготовленное тремя лотарингскими принцами без ведома принца Анжуйского, вдохновило присутствующих. Смелые воодушевились, слабые почувствовали себя сильными.

Герцог Анжуйский поднял голову и более твердым шагом, чем от него можно было ожидать, направился к алтарю, довольно решительно взял в левую руку митру, а в правую — меч и, подойдя к герцогу де Гизу и кардиналу, заранее ожидавшим этой чести, возложил митру на голову кардинала и опоясал герцога мечом.

Собравшиеся встретили единодушными рукоплесканиями уверенные действия принца, которых они, зная его нерешительный характер, от него не ждали.

— Господа, — сказал герцог Анжуйский, обращаясь к присутствующим, — сообщите ваши имена герцогу Майенскому, великому магистра ордена, и в тот день, когда я стану королем, вы все станете его рыцарями.

Рукоплескания усилились, и все присутствующие, один за другим, начали подходить к герцогу Майенскому и называть свои имена.

“Черт подери! — пробормотал Шико. — Вот прекрасный случай заиметь голубую ленточку. Такой возможности у меня больше никогда не будет. И подумать только, мне приходится от нее отказаться!”

— А теперь к алтарю, государь, — сказал кардинал де Гиз.

— Господин де Монсоро, полковник, господа де Рибейрак и д’Антрагэ, капитаны, господин де Ливаро, лейтенант гвардии, займите на хорах места, подобающие тем званиям, которые я вам присвоил.

Каждый из названных дворян занял место, которое полагалось бы ему по этикету при подлинной церемонии помазания на царство.

— Господа, — сказал герцог, обращаясь к остальным, — пусть каждый из вас попросит у меня чего хочет, и я постараюсь, чтобы среди вас не было ни одного недовольного.

Тем временем кардинал зашел за дарохранительницу и надел на себя епископское облачение. Вскоре он появился, держа в руках сосуд с миром, который поставил на алтарь.

Затем он сделал знак рукой мальчику-певчему, и тот принес Евангелие и крест. Кардинал взял то и другое, возложил крест на книгу и протянул герцогу Анжуйскому, который положил на них руку.

— Перед лицом Всевышнего, — сказал герцог, — я обещаю моему народу сохранить и чтить нашу святую веру, как это подобает всехристианнейшему королю и старшему сыну церкви. Да помогут мне Бог и его святые Евангелия.

— Аминь! — в один голос откликнулись присутствующие.

— Аминь! — повторило эхо, казалось выходящее из самых глубин часовни.

Герцог де Гиз, как мы уже говорили, исполнявший обязанности коннетабля, приподнялся на три ступени к алтарю и положил свой меч перед дарохранительницей; кардинал благословил оружие.

Затем кардинал извлек меч из ножен и, держа за клинок, протянул королю, который взял его за рукоятку.

— Государь, — сказал кардинал, — примите сей меч, вручаемый вам с благословения Господа, дабы с его помощью и силой Святого Духа вы могли противоборствовать всем вашим врагам, охранять и защищать святую церковь и вверенное вам государство. Возьмите меч сей, дабы его сталью вершить правосудие, оборонять вдов и сирот, пресекать беспорядки, дабы все добродетели покрыли вас славой и вы заслуженно царствовали бы вкупе с Тем, чьим образом вы являетесь на земле, с Тем, кто царствует и ныне, и присно, и во веки веков вместе с Отцом и Духом Святым.

Герцог Анжуйский опустил меч, коснулся земли его острием и, посвятив меч Богу, вручил его герцогу де Гизу.

Маленький певчий принес подушечку и положил ее перед герцогом Анжуйским, герцог преклонил колена.

Тогда кардинал открыл небольшой позолоченный сосуд, кончиком золотой иглы взял из него несколько капель мира и размазал их по дискосу. Затем, держа дискос в левой руке, он прочитал над герцогом две молитвы, после чего, обмакнув большой палец в миро, начертил на темени герцога крест и сказал:

— Ungo te in regem de oleo sanctificato, in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti.

Почти тотчас же маленький певчий платком с золотой вышивкой стер помазание.

Тоща кардинал взял обеими руками корону и поднял ее над головой принца. Герцог де Гиз и герцог Майенский приблизились к принцу и с двух сторон поддержали корону.

И кардинал, держа корону левой рукой, правой благословил принца со словами:

— Господь венчает тебя венцом славы и справедливости.

Затем, возлагая корону на голову принца, он произнес:

— Прими сей венец во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Герцог Анжуйский, бледный и дрожащий, почувствовал тяжесть короны на своей голове и невольно схватился за нее рукой.

Колокольчик маленького певчего зазвенел снова, и все склонили головы.

Но тотчас же свидетели этой церемонии выпрямились и, размахивая шпагами, закричали:

— Да здравствует король Франциск Третий!

— Государь, — сказал кардинал герцогу Анжуйскому, — отныне вы царствуете во Франции, ибо вы помазаны самим папой Григорием Тринадцатым, которого я представляю.

“Черт возьми! — подумал Шико. — Как жаль, что я не золотушный, я тут же мог бы получить исцеление”.

— Господа, — произнес герцог Анжуйский гордо и величественно, поднимаясь с колен, — я никогда не забуду имена тридцати дворян, которые первыми сочли меня достойным царствовать над ними; а теперь прощайте, господа, да хранит вас святая и могущественная десница Божья.

Кардинал и герцог де Гиз склонились перед герцогом Анжуйским; однако Шико из своего угла заметил, что, пока герцог Майенский провожал новоявленного короля к выходу, два других лотарингских принца обменялись ироническими улыбками.

“Вот как! — удивился гасконец. — Что все это значит и что это за игра, в которой все игроки плутуют?”

В это время герцог Анжуйский дошел до ступеней лестницы, ведущей в склеп, и вскоре исчез во мраке подземелья; один за другим за герцогом последовали и все остальные, кроме трех братьев, которые скрылись в ризнице, пока привратник тушил свечи на алтаре.

Маленький певчий закрыл дверь склепа, и теперь часовню освещала только одна негасимая лампада, казавшаяся символом какой-то тайны, скрытой от непосвященных.

XXI
О ТОМ, КАК ШИКО, ДУМАЯ ПРОСЛУШАТЬ КУРС ИСТОРИИ, ПРОСЛУШАЛ КУРС ГЕНЕАЛОГИИ

Шико встал в своей исповедальне, чтобы немного поразмять затекшие ноги. У него были все основания думать, что это заседание было последним, и, так как время приближалось к двум часам ночи, следовало поспешить с устройством на ночлег.

Но, к великому удивлению гасконца, после того как в дверях подземного склепа дважды со скрипом повернулся ключ, три лотарингских принца снова вышли из ризницы, только на этот раз они сбросили рясы и были в своем обычном платье.

Увидев их, мальчик-певчий расхохотался так весело и чистосердечно, что заразил Шико и тот тоже начал смеяться, сам не зная чему.

Герцог Майенский поспешно подошел к лестнице.

— Не смейтесь так громко, сестра, — сказал он. — Они недалеко ушли и могут вас услышать.

“Его сестра?! — подумал Шико, удивляясь все больше и больше. — Неужто этот монашек — женщина?!”

И действительно, послушник отбросил капюшон и открыл самое одухотворенное и самое очаровательное женское личико, какое только можно вообразить; такую прелесть не доводилось переносить на полотно и самому Леонардо да Винчи, художнику, как известно, написавшему Джоконду.

Черные глаза искрились лукавством, однако, когда зрачки этих глаз расширялись, их эбеновые кружки увеличивались, и, несмотря на все усилия красавицы придать своему взгляду всего лишь строгое выражение, он становился почти устрашающим.

Рот был маленький, изящный и алый; нос — вырезан с классической строгостью; безукоризненный овал несколько бледного лица, на котором выступали две иссиня-черные дуги почти сросшихся бровей идеально правильного рисунка, завершался округлым подбородком.

Это была достойная сестрица братьев Гизов, госпожа де Монпансье, опасная сирена, ловко скрывавшая под грубой монашеской рясой свои телесный изъяны — плечи, одно из которых было выше другого, и слегка искривленную правую ногу, заставлявшую ее прихрамывать.

Из-за этих физических недостатков в теле, которому Бог дал голову ангела, поселилась душа демона.

Шико узнал герцогиню, он раз двадцать видел ее при дворе, где она любезничала со своей кузиной, королевой Луизой де Водемон, и понял, что она присутствует здесь неспроста.

— Ах, братец-кардинал, — захлебываясь судорожным смехом, тараторила герцогиня, — какого святошу вы из себя корчили и как прочувствованно произносили имя Божье! Была минута, когда я даже испугалась: мне показалось, что вы все делаете всерьез; а он-то, он, до чего охотно этот болван подставлял свою глупую голову под помазание и под корону и каким жалким гаденышем выглядел в короне!

— Неважно, — сказал герцог де Гиз, — мы добились чего хотели, и теперь уж Франсуа от нас не отречется. У Монсоро, несомненно, есть какой-то тайный расчет, он завел своего принца так далеко, что отныне мы можем быть спокойны — Франсуа не бросит нас на пол пути к эшафоту, как он бросил Ла Моля и Коконнаса.

— Ого, — сказал герцог Майенский, — принцев из нашего рода не так-то просто заставить ступить на этот путь: от Лувра до аббатства святой Женевьевы нам всегда будет ближе, чем от ратуши до Гревской площади.

— Давайте вернемся к делу, господа, — прервал его кардинал. — Все ли двери закрыты:

— О, за двери я вам отвечаю, — ответила герцогиня. — Впрочем, я могу пойти проверить.

— Не надо, — сказал герцог, — вы, должно быть, устали, мой маленький певчий.

— Даю слово, нет, все это очень забавно.

— Майей, вы говорите, он здесь? — спросил герцог.

— Да.

— Я его не заметил.

— Я думаю, он спрятался.

— И где?

— В исповедальне.

Эти слова раздались в ушах Шико как сто тысяч труб Апокалипсиса.

“Кто же это прячется в исповедальне? — гадал он, беспокойно вертясь в своем деревянном ящике. — Черт возьми, кроме себя, никого не вижу”.

— Значит, он все видел и слышал? — спросил герцог.

— Ну и что, ведь он наш человек.

— Приведите его ко мне, Майен, — сказал герцог.

Герцог Майенский пустился по лестнице с хоров, некоторое время стоял, словно раздумывая, куда идти, и наконец решительно двинулся прямо к той исповедальне, где притаился Шико.

Шико был храбр, но на этот раз зубы у него застучали от страха, а на лбу выступили капли холодного пота.

“Ах, так! — заспешил он, пытаясь высвободить шпагу из складок рясы. — Однако же я вовсе не хочу, чтоб меня закололи в этом ящике, как ночного вора. Ну что ж, встретим смерть лицом к лицу, черт подери! И, раз представляется случай, убьем сами, прежде чем умереть.”

И, готовясь привести в исполнение свой смелый замысел, Шико, который наконец-то нащупал шпагу, уже положил было руку на дверную задвижку. Но тут он услышал голос герцогини:

— Не в этой, Майен, не в этой, в другой — на левой стороне, совсем в глубине.

— Ах да, верно! — пробормотал герцог Майенский, резко поворачиваясь и опуская руку, уже протянутую было к исповедальне Шико.

“Уф! — вырвался у Шико вздох облегчения, которому позавидовал бы сам Горанфло. — В самую пору. Но какой черт прячется в другой коробке?”

— Выходите, мэтр Никола Давид, — пригласил герцог Майенский, — мы остались одни.

— К вашим услугам, ваша светлость, — отозвался человек из исповедальни.

“Добро, — оживился Шико, — тебя не было на празднике, мэтр Никола, я искал тебя повсюду и вот сейчас, когда уже бросил искать, нашел”.

— Вы все видели и слышали, не так ли? — спросил герцог де Гиз.

— Я не упустил ни одного слова из того, что здесь говорилось, и не забуду ни одной мелочи. Будьте спокойны, ваша светлость.

— И вы сможете все слово в слово передать посланцу его святейшества папы Григория Тринадцатого? — продолжал Меченый.

— Все до мельчайших подробностей.

— Ну, а теперь посмотрим, что вы там для нас сделали; брат Майен мне сказал, что вы прямо чудеса творите.

Кардинал и герцогиня подошли поближе, влекомые любопытством. Три брата и сестра встали рядом.

Никола Давид стоял в трех шагах от них в свете лампады.

— Я сделал все, что обещал, ваша светлость, — сказал он, — то есть я нашел для вас способ по законному праву занять французский трон.

“И эти туда же! — удивился Шико. — Вот так так! Все стремятся занять французский трон. Последние да будут первыми!”

Как видите, наш славный Шико воспрянул духом и снова обрел свою веселость. Эта перемена была вызвана тремя причинами.

Во-первых, он совершенно неожиданно ускользнул от неминуемой гибели, во-вторых, открыл опасный заговор и, наконец, открыв этот заговор, нашел средство погубить двух своих главных врагов — герцога Майенского и адвоката Никола Давида.

“Мой добрый Горанфло, — пробормотал он, когда все мысли утряслись в его голове, — каким ужином я отплачу тебе завтра за то, что ты ссудил мне рясу! Вот увидишь.”

— Но если узурпация слишком бросается в глаза, мы воздержимся от применения нашего способа, — произнес Генрих де Гиз. — Мне нельзя восстанавливать против себя всех христианских королей, правящих по божественному праву.

— Я подумал о вашей щепетильности, ваша светлость, — сказал адвокат, кланяясь герцогу и окидывая уверенным взглядом весь триумвират. — Я преуспел не только в искусстве фехтования, как могли вам донести мои враги, дабы лишить меня вашего доверия; будучи человеком сведущим в богословии и юриспруденции, я, как подобает всякому настоящему казуисту и ученому правоведу, обратился к анналам и декретам и подкрепил ими свои изыскания. Получить законное право на наследование трона — это значит получить все; я же обнаружил, господа, что вы и есть законные наследники, а Валуа только побочная и узурпаторская ветвь.

Уверенный тон, которым Никола Давид произнес свою короткую речь, вызвал живейшую радость госпожи де Монпансье, сильнейшее любопытство кардинала и герцога Майенского и почти разгладил морщины на суровом челе герцога де Гиза.

— Вряд ли Лотарингский дом, — сказал герцог, — каким бы славным он ни был, может претендовать на преимущество перед Валуа.

— И, однако, это доказано, ваша светлость, — ответил мэтр Никола. Распахнув полы рясы, он извлек из кармана широких штанов свиток пергамента, при этом движении из-под его рясы высунулся также и эфес длинной шпаги.

Герцог взял пергамент.

— Что это такое? — спросил он.

— Генеалогическое древо Лотарингского дома.

— И родоначальник его?

— Карл Великий, ваша светлость.

— Карл Великий! — в один голос воскликнули три брата с недоверием, к которому, однако, примешивалось некоторое удовлетворение. — Это немыслимо. Первый герцог Лотарингский был современником Карла Великого, но его звали Ранье, и он ни по какой линии не состоял в родстве с великим императором.

— Подождите, — сказал Никола. — Вы, конечно, понимаете, что я вовсе не искал таких доказательств, которые можно с ходу опровергнуть и которые первый попавшийся знаток геральдики сотрет в порошок. Вам нужен хороший процесс, который затянулся бы на долгое время, занял бы парламент и народ и позволил бы вам привлечь на свою сторону не народ — он и без того ваш, — а парламент. Посмотрите, ваша светлость, как это получается: Ранье — первый герцог Лотарингский, современник Карла Великого; Гильберт — его сын, современник Людовика Благочестивого; Генрих, сын Гильберта — современник Карла Лысого.

— Но… — перебил его герцог де Гиз.

— Чуточку терпения, ваша светлость, уже скоро. Слушайте внимательно. Бон…

— Да, — сказал герцог, — дочь Рисена, второго сына Ранье.

— Верно, — подхватил адвокат, — за кем замужем?

— Бон?

— За Карлом Лотарингским, сыном Людовика Четвертого, короля Франции.

— За Карлом Лотарингским, сыном Людовика Четвертого, короля Франции, — повторил Давид. — Прибавьте еще: братом Лотаря, у которого после смерти Людовика Пятого Гуго Капет похитил французскую корону.

— О! О! — воскликнули одновременно герцог Майенский и кардинал.

— Продолжайте, — сказал Меченый, — тут появляется какой-то просвет.

— Ибо Карл Лотарингский должен был наследовать своему брату Лотарю, если род Лотаря прекратится; род Лотаря прекратился; стало быть, господа, вы единственные законные наследники французской короны.

“ Тысяча чертей! — возмутился Шико. — Эта гадина еще ядовитее, чем я думал”.

— Что вы на это скажете, братец? — в один голос спросили Генриха де Гиза кардинал и герцог Майенский.

— Я скажу, — ответил Меченый, — что, на нашу беду, во Франции существует закон, который называется салическим, и он сводит к нулю все наши претензии.

— Этого возражения я ожидал, ваша светлость, — воскликнул Давид с гордым видом человека, честолюбие которого удовлетворено, — но помните, когда был первый случай применения салического закона?

— При восшествии на престол Филиппа Валуа вопреки Эдуарду Английскому.

— А дата этого восшествия?

Меченый поискал в своей памяти.

— Тысяча триста двадцать восьмой год, — без запинки подсказал кардинал Лотарингский.

— То есть триста сорок один год после узурпации короны Гуго Капетом; двести сорок лет после прекращения рода Лотаря. Значит, к тому году, когда был принят салический закон, ваши предки уже двести сорок лет имели права на французскую корону. А каждому известно, что закон обратной силы не имеет.

— Да вы ловкач, мэтр Никола Давид, — сказал Меченый, рассматривая адвоката с восхищением, к которому примешивалась, однако, доля презрения.

— Это весьма остроумно, — заметил кардинал.

— Это просто здорово, — высказался герцог Майенский.

— Это восхитительно! — воскликнула герцогиня. — И вот я уже принцесса королевской крови. Теперь подавайте мне в мужья самого германского императора.

“ Господи Боже мой, — взмолился Шико, — ты знаешь, что у меня к Тебе была только одна молитва: ”Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab advocatis”.

Среди общей радости герцог де Гиз оставался задумчивым.

— Неужели такой человек, как я, не может обойтись без подобных уловок? — пробормотал он. — Подумать только, что люди, прежде чем повиноваться, должны изучить пергаменты, вроде вот этого, а не судить о благородстве человека по блеску его глаз или его шпаги!

— Вы правы, Генрих, вы десять раз правы. И если бы судили только по лицу, то вы были бы королем среди королей, ибо говорят, что все другие принцы по сравнению с вами просто мужичье. Но для того чтобы взойти на трон, важно, как уже сказал мэтр Никола Давид, затеять хорошую тяжбу, а чтобы выиграть ее, надо, как сказали вы, чтобы герб нашего дома не уступал гербам, висящим над другими европейскими тронами.

— Ну, тогда эта генеалогия хороша, — улыбнулся Генрих де Гиз, — и вот вам, мэтр Никола Давид, двести золотых экю, их просил у меня для вас мой брат Майен.

— А вот и еще двести, — сказал кардинал адвокату, пока тот с блестящими от радости глазами опускал монеты в свой большой кошелек. — Это за выполнение нового поручения, которое мы хотим вам доверить.

— Говорите, я полностью в вашем распоряжении, ваше преосвященство.

— Эта генеалогия должна получить благословение нашего святого отца Григория Тринадцатого, но мы не можем поручить вам самому отвезти ее в Рим. Вы слишком маленький человек, и двери Ватикана перед вами не раскроются.

— Увы! — сказал Никола Давид. — Я человек высокого мужества, это правда, но низкого происхождения. Ах, если бы я был дворянином хотя бы без титула!

“Заткнись, проходимец!" — прошептал Шико.

— Но, к несчастью, — продолжал кардинал, — вы не дворянин. Поэтому нам придется возложить эту миссию на Пьера де Гонди.

— Позвольте, братец, — сказала герцогиня, сразу посерьезнев. — Гонди — умные люди, это надо признать, но они от нас не зависят и нам никоим образом не подчиняются. Мы можем играть разве что на их честолюбии, но честолюбивые притязания этой семейки король может удовлетворить не хуже, чем дом Гизов.

— Сестра права, Людовик, — заявил герцог Майенский со свойственной ему грубостью, — мы не можем доверять Пьеру Гонди так же, как мы доверяем Никола Давиду. Никола Давид — наш человек, и мы можем повесить его, когда нам вздумается.

Эти простодушные слова герцога, сказанные прямо в глаза адвокату, произвели на бедного законника неожиданное впечатление: он разразился судорожным смехом, обличавшим сильнейший испуг.

— Мой брат Карл шутит, — сказал Генрих де Гиз побледневшему адвокату, — известно, что вы наш верный слуга, вы доказали это многими делами.

“ В особенности моими”, — подумал Шико, грозя кулаком своему врагу или, вернее, обоим своим врагам.

— Успокойтесь, Карл, успокойтесь, Катрин, я заранее все предусмотрел: Пьер де Гонди отвезет эту генеалогию в Рим, но вместе с другими бумагами и не зная, что именно он везет. Благословит ее папа или не благословит — в любом случае решение его святейшества не будет известно Гонди. И, наконец, Гонди, так и не узнав, что он везет, вернется во Францию с этой генеалогией, благословленной папой или не одобренной им. Вы, Никола Давид, выедете почти одновременно с Гонди и останетесь ждать его возвращения в Шалоне, Лионе или Авиньоне, в зависимости от того, какой из этих трех городов мы вам укажем. Таким образом, только вы будете знать истинную цель этой поездки. Как видите, вы по-прежнему остаетесь нашим единственным доверенным лицом.

Давид поклонился.

“И ты знаешь, при каком условии, милый друг, — прошептал Шико, — при условии, что тебя повесят, если ты сделаешь хоть один шаг в сторону; но будь спокоен: клянусь святой Женевьевой, представленной здесь в гипсе, мраморе или в дереве, а возможно, и в кости, ты сейчас стоишь между двумя виселицами, и ближе к тебе болтается как раз та петля, что тебе уготовил я.”

Три брата обменялись рукопожатием и обняли свою сестру. Затем герцогиня принесла рясы, оставленные ими в ризнице, помогла братьям облачиться в монашеские рясы и, опустив капюшон на глаза, повела к арке дверей, где их поджидал привратник. Вся компания исчезла в дверях. Позади всех шел Никола Давид; в карманах его при каждом шаге позвякивали золотые экю.

Проводив гостей, привратник закрыл двери на засов, вернулся в церковь и потушил лампаду на хорах. Тотчас же густая тьма затопила часовню и снова принесла с собой тот таинственный страх, от которого уже не раз поднимались дыбом волосы Шико.

Во тьме по плитам пола зашаркали сандалии монаха, шарканье постепенно удалялось, слабело и, наконец, совсем затихло.

Прошло пять минут, показавшихся Шико часами, и ничто больше не нарушило ни темноты, ни тишины.

— Добро, — сказал гасконец, — по-видимому, на сей раз и в самом деле все кончено, все три акта сыграны, и актеры уходят. Попробуем и мы последовать за ними; такой комедии, как эта, для одной-единственной ночи с меня хватит.

И Шико, повидавший раскрывающиеся гробницы и исповедальни, в которых прячутся люди, отказался от мысли подождать в часовне наступления дня; он легонько приподнял щеколду, осторожно толкнул дверцу и высунул ногу из своего ящика.

Следя за передвижениями мнимого певчего, Шико приметил в углу лестницу для чистки витражей. Он не стал терять времени даром. Вытянув руки вперед, осторожно ступая, бесшумно добрался до угла, нащупал рукой лестницу и, примерно определив свое местонахождение, приставил ее к одному из окон.

В лунном свете Шико увидел, что не обманулся в своих расчетах: окно выходило на монастырское кладбище, а за кладбищем лежала улица Бурдель.

Шико открыл окно, уселся верхом на подоконник и с силой и ловкостью, которые радость или страх всегда придают человеку, подтянул лестницу к широкому оконному проему и другим концом опустил ее на землю.

Спустившись, он спрятал лестницу среди тисов, росших вдоль стены. Затем, пробираясь от могилы к могиле, добрался до ограды, отделявшей кладбище от улицы, и перелез через нее, сбив с гребня несколько камней, которые одновременно с ним оказались на улице.

Очутившись на свободе, Шико остановился и вздохнул полной грудью. Он выбрался, отделавшись всего несколькими ссадинами, из осиного гнезда, где жизнь его не раз висела на волоске.

Ощутив, что легкие наполнились свежим воздухом, он направился на улицу Сен-Жак, не останавливаясь, дошел до гостиницы “Рог изобилия” и уверенно постучал в двери, словно час и не был таким поздним или, вернее сказать, таким ранним.

Мэтр Клод Бономе собственноручно открыл ему дверь. Хозяин гостиницы знал, что всякое беспокойство оплачивается, и рассчитывал нажить себе состояние скорее на дополнительных подношениях, нежели на обычных доходах.

Он узнал Шико с первого взгляда, хотя Шико ушел в костюме для верховой езды, а вернулся в монашеской рясе.

— Ах, это вы, сударь, — сказал он. — Добро пожаловать.

Шико дал ему экю и спросил:

— А как брат Горанфло?

Лицо хозяина гостиницы просияло широкой улыбкой. Он подошел к кабинету и толкнул дверь.

— Глядите.

Брат Горанфло громко храпел, лежа там, где его оставил Шико.

— Черт возьми, мой почтенный друг, — сказал гасконец, — ты только что, сам того не зная, видел кошмарный сон.

XXII
О ТОМ, КАК СУПРУГИ СЕН-ЛЮК ОТПРАВИЛИСЬ В ПУТЕШЕСТВИЕ И КАК ВСКОРЕ У НИХ ПОЯВИЛСЯ ПОПУТЧИК

На следующее утро, приблизительно в тот час, когда проснулся брат Горанфло, заботливо укутанный в свою рясу, наш читатель, путешествуй он по дороге из Парижа в Анже, мог бы повстречать где-то между Шартром и Ножаном двух всадников, по виду дворянина и его пажа; их смирные лошади шли рядом, голова в голову, ласково касаясь друг друга мордами и переговариваясь ржанием и пофыркиванием, как добропорядочные животные, которые, будучи лишены дара речи, все же знают способ обмениваться мыслями.

Накануне, примерно в тот же ранний утренний час, эти всадники прискакали в Шартр; от боков их взмыленных коней шел пар, с губ свисали клочья пены. Один конь упал на соборной площади как раз в то время, когда верующие шли к мессе; вид породистого коня, загнанного и, как самая последняя кляча, брошенного владельцами на произвол судьбы, представил для шартрских обывателей зрелище, не лишенное интереса.

Некоторые из горожан заметили — а жители города Шартра сыздавна отличались наблюдательностью, — итак, говорим мы, некоторые из горожан заметили, как тот всадник, что был повыше ростом, сунул экю в руку какому-то честному малому, и тот проводил приезжих до ближайшего постоялого двора. А по прошествии получаса оба путника, уже на свежих лошадях, выехали из задних ворот постоялого двора, выходивших в открытое поле, и щеки их пылали ярким румянцем, свидетельствовавшим о пользе бокала теплого душистого вина, выпитого на дорогу.

Выехав на простор полей, все еще пустых, все еще холодных, но уже отливающих голубизной — первым признаком приближения весны, высокий всадник вплотную подъехал к своему спутнику и, раскрыв объятия, сказал:

— Моя маленькая женушка, поцелуй меня хорошенько. С этого часа нам уже нечего бояться.

Тогда госпожа де Сен-Люк, ибо это была она, распахнув теплый плащ, в который была закутана, грациозно склонилась с седла, положила обе руки на плечи молодому супругу и, не сводя с него глаз, выполнила просьбу, одарив его нежным и долгим поцелуем.

Может быть, заверения Сен-Люка успокоили молодую женщину, а может быть, виновником был поцелуй, которым госпожа де Сен-Люк вознаградила своего супруга, но, так или иначе, наши знакомцы в тот же день остановились на небольшом постоялом дворе в деревне Курвиль, расположенной всего лишь в четырех лье от Шартра; уединенность этого строения, двойные двери в комнатах для постояльцев и множество других достоинств были для влюбленных порукой их безопасности.

Супруги укрылись в отведенной им маленькой комнатке и, после того как туда был подан завтрак, заперлись на ключ. Там они истинными затворниками провели весь день и всю ночь, сказав хозяину, что за время долгого пути совсем выбились из сил и просят не беспокоить их до следующего утра. Нужно ли говорить, что эта просьба была уважена?

Именно в это утро мы и встретили господина и госпожу де Сен-Люк на дороге из Шартра в Ножан.

Супруги чувствовали себя гораздо увереннее, чем накануне, и походили не на беглецов и даже не на влюбленных, а скорее на двух школьников. Они резвились от всей души и то и дело сворачивали с дороги — полюбоваться скалой, напоминающей конную статую, наломать молодых веток с набухшими почками, поискать ранние мхи, нарвать подснежников — этих дозорных весны, пробившихся сквозь уже подтаявший снег. А заметив отблески солнца на переливчатом оперении дикой утки или увидев зайца, стремглав несущегося по полю, они приходили в бурный восторг.

— Черт возьми! — неожиданно воскликнул Сен-Люк. — Как прекрасно быть свободным! Ты была когда-нибудь свободной, Жанна?

— Я-то? — весело отозвалась молодая женщина. — Да никогда в жизни. Впервые я могу досыта наслаждаться свежим воздухом и простором. Мой отец был человеком недоверчивым, мать — домоседкой. Меня выпускали из дому только в сопровождении гувернантки, двух горничных и огромного лакея. Не помню, чтобы мне хоть раз позволили побегать по лужайке с тех пор, как взбалмошным и веселым ребенком я резвилась в больших Меридорских лесах вместе с моей доброй подружкой Дианой. Бывало, вызову ее бежать наперегонки, и мы несемся сломя голову по лесным просекам, пока не потеряем друг друга из виду. Тогда мы останавливаемся и дрожим от страха, заслышав, как хрустит валежник под копытом оленя, лани или напуганной нами косули, которая бросилась удирать со всех ног, заставив нас с трепетом прислушиваться к молчанию лесной чащи. Но ты, мой любимый Сен-Люк, ты был свободен?

— Я, свободен?

— Конечно, мужчина…

— Да что ты! Ни разу в жизни! Я вырос в свите короля, когда он был еще герцогом Анжуйским, он увез меня в Польшу, вместе с ним я вернулся в Париж, нерушимыми правилами этикета прикованный к его особе, преследуемый слезливым голосом, который, стоило мне на минуту уединиться, тут же взывал: “Сен-Люк, друг мой, мне скучно! Приди разделить мою скуку!” Свободен! Как же! А корсет, который сдавливал мне желудок? А огромные накрахмаленные брыжи, которые в кровь натирают шею? А эти локоны, завитые на клею? В дождь они размокают и слипаются, а всякую пыль притягивают к себе, как магнит. А шляпа, наконец, шляпа, приколотая к голове булавками, словно прибитая гвоздями? О нет, нет, моя ненаглядная Жанна, мне кажется, я был еще менее свободен, чем ты. Ты же видишь, как я радуюсь свободе. Да здравствует Творец! Какая отличная штука свобода! И зачем это люди сами себя порабощают, когда они могут без этого обойтись?

— Ну, а если нас схватят, Сен-Люк, — испуганно оглянувшись, сказала молодая женщина, — если нас посадят в Бастилию?

— Если нас посадят вместе, моя маленькая Жанна, будет еще полбеды. Сдается мне, что вчера мы с тобой вовсе не скучали, хотя весь день просидели взаперти, совсем как государственные преступники.

— Ну, на это не надейся, Сен-Люк, — сказала Жанна с лукавой и веселой улыбкой, — если нас схватят, не думаю, чтобы нас посадили вместе.

И, попытавшись высказать так много в столь немногих словах, очаровательная молодая женщина покраснела.

— Тогда спрячемся хорошенько, — сказал Сен-Люк.

— О! Не беспокойся! — ответила Жанна. — Нам нечего бояться. Мы будем надежно укрыты; знал бы ты Меридор с его вековыми дубами, похожими на церковные колонны, подпирающие небесный свод, с его бесконечными чащобами, с его медлительными речками, несущими свои воды летом в тени зеленых аркад, а зимой — под покровом опавших листьев; а потом — большие пруды, хлебные нивы, цветники, бесконечные лужайки и маленькие башенки, вокруг которых, как пчелы вокруг ульев, с веселым шумом кружатся тысячи голубей, а потом, а потом — это еще не все, Сен-Люк, — в этом маленьком королевстве есть своя королева, у этих садов Армиды есть своя волшебница, красавица, воплощенная доброта, ни с кем не сравнимая Диана, алмазное сердце в золотой оправе. Ты ее полюбишь, Сен-Люк.

— Уже люблю, раз она тебя любила.

— О! Ручаюсь, что она меня все еще любит и никогда не перестанет любить. Не в ее характере по капризу менять свои привязанности. Только вообрази себе, как счастливо мы заживем в нашем гнездышке из цветов и мхов, которые весной зазеленеют! Диана — полновластная хозяйка в доме старого барона, своего отца. Он не будет нам помехой. Это воин времен Франциска Первого, сейчас он столь же немощен и безобиден, сколь в давние времена был смел и силен. В прошлом у него одно воспоминание — его король, победитель при Мариньяно и пленник при Павии; в настоящем — только одна любовь и надежда: его любимая Диана. Мы можем жить в Меридоре, а он об этом и знать не будет и даже ничего не заметит. А если и узнает — не беда! Мы заплатим ему за гостеприимство тем, что будем его терпеливыми слушателями и дадим ему возможность сколько угодно превозносить Диану как первую красавицу во всем мире и восхвалять Франциска Первого как величайшего полководца всех времен и народов.

— Все будет очень мило. Но я предвижу бурные ссоры.

— Какие?

— Между бароном и мной.

— Из-за кого? Неужели из-за короля Франциска Первого?

— Нет. Пусть он останется наипервейшим полководцем на земле. Из-за того, кто первая красавица во всем мире.

— Ну, я не в счет, ведь я твоя жена.

— Ах да, это верно.

— Ты представляешь, любимый, как мы заживем! С утра убегаем в лес через маленькую дверь охотничьего домика, который Диана отведет нам под жилье. Я знаю этот домик: две башенки, соединенные строением восхитительной архитектуры, возведенным при Людовике Двенадцатом. Ты придешь от него в восторг — ведь ты так любишь цветы и кружева. А окна, окна! С одной стороны — вид на спокойные, сумрачные, бескрайние леса, на просеках лань или косуля щиплет траву, поднимая голову при малейшем шорохе; а с другой стороны — открытые дали, золотистые поля, красные черепичные крыши и белые стены деревенских домов; Луара серебрится на солнце, сплошь усеянная маленькими лодочками. Потом мы поедем на озеро, до него всего три лье, там в тростниках нас будет ждать лодка. А лошади! А собаки! Мы поднимаем лань в дремучих лесах, и старый барон, не подозревающий, что в его замке кто-то гостит, скажет, заслышав далекий лай: “Диана, послушай, похоже, Астрея и Флегетон гонят дичь?”

“Ну, если и гонят, батюшка, — ответит Диана, — то пускай себе гонят”.

— Поспешим, Жанна! — воскликнул Сен-Люк. — Я хотел бы уже быть в Меридоре.

Они пришпорили лошадей. Лошади бежали крупной рысью и через два-три лье внезапно останавливались, очевидно желая дать своим всадникам возможность возобновить прерванную беседу или исправить неудачный поцелуй.

Так супруги доехали от Шартра до Ле Мана; в Ле Мане, чувствуя себя почти в безопасности, они провели целый день; на следующее утро, после еще одной чудесной остановки на чудесном пути, по которому они следовали, они твердо решили к вечеру добраться до Меридора, проехав через пески и еловые леса, в те времена простиравшиеся от Геселара до Экому а.

Теперь Сен-Люк уже не думал об опасности: он хорошо знал характер короля, у которого приливы кипучей деятельности сменялись ленивым безразличием; в зависимости от того, в каком расположении духа король находился в день отъезда Сен-Люка, он должен был либо отрядить вдогонку за беглецами сотню гонцов и две сотни гвардейцев с приказом схватить их живыми или мертвыми, либо лениво потянуться, не вылезая из постели, и с глубоким вздохом пробормотать: “О предатель Сен-Люк! И почему я тебя раньше не раскусил?”

Но раз беглецов не догнал ни один гонец и ни один гвардеец не показался на горизонте, значит, король пребывал в ленивом расположении духа.

Так успокаивал себя Сен-Люк, время от времени все же оборачиваясь и оглядывая пустынную дорогу, на которой не было никаких признаков погони.

“Хорошо, — думал молодой супруг, — значит, буря обрушится на голову бедняги Шико, ведь это Шико, какой он ни на есть дурак, а может быть, именно потому, что он дурак, дал мне добрый совет. Ну ничего, я расплачусь с ним анаграммой и постараюсь, чтобы она была поостроумнее”.

И Сен-Люк вспомнил убийственную анаграмму, которую сотворил Шико из его имени еще в те дни, когда он был в фаворе у короля.

Вдруг он почувствовал, как на его руку легла рука жены. Сен-Люк вздрогнул. Это прикосновение не походило на ласку.

— Оглянись, — сказала Жанна.

Сен-Люк обернулся и заметил на горизонте всадника, который скакал по той же дороге, что и они, во весь опор.

Всадник находился на гребне холма, и силуэт его четко вырисовывался на фоне блеклого неба, поэтому издали человек казался больше, чем был на самом деле. Читателям, несомнение, знаком такой оптический обман, создаваемый перспективой.

Появление всадника показалось Сен-Люку дурным предзнаменованием: потому ли, что судьба удачно выбрала самый подходящий момент для сокрушения чувства безопасности, испытываемого молодым супругом, а может быть, потому, что, несмотря на постоянно выказываемое внешнее спокойствие, в глубине души он все еще опасался непредвиденного королевского каприза.

— Да, верно, — сказал Сен-Люк, невольно бледнея, — там всадник.

— Бежим! — предложила Жанна, пришпоривая коня.

— Нет, — возразил Сен-Люк, который, несмотря на испуг, не потерял присутствия духа, — нет, насколько я могу судить, он один, и нам не пристало бежать от одного человека. Давай остановимся и дадим ему проехать, а потом продолжим путь.

— Но если он тоже остановится?

— Ну и пусть, тогда мы увидим, с кем имеем дело, и решим, как нам поступить.

— Ты прав, и чего это я испугалась — ведь мой Сен-Люк здесь, со мной, и сумеет меня защитить.

— Нет, видно, придется бежать, — сказал Сен-Люк, опять бросив взгляд на неизвестного, который, заметив их, пустил коня в галоп, — перо на его шляпе и брыжи под шляпой внушают мне подозрения.

— О, Боже мой, но каким образом перо и брыжи могут внушать подозрения? — спросила Жанна, следуя за мужем, который схватил ее лошадь под уздцы и повлек за собой в лес.

— Потому что перо — самого модного сейчас при дворе цвета, а брыжи — новехонького покроя; окраска такого пера не по карману манским дворянам, а накрахмаливание брыжей потребовало бы от них непосильных забот. Это значит, что нас догоняет отнюдь не соотечественник аппетитных кур, любимого блюда Шико. Скорей, скорей, Жанна, сдается мне, этот всадник — посланец моего господина.

— Поспешим! — воскликнула молодая женщина, дрожа при одной мысли, что ее могут разлучить с мужем.

Но это было легче сказать, чем сделать. Огромные ели стояли тесно сомкнувшись, образовывая сплошную стену из ветвей. К тому же лошади по грудь увязали в зыбучем песке.

А всадник тем временем приближался с молниеносной быстротой; слышно было, как копыта его коня стучат по склону холма.

— Да он и в самом деле за нами гонится, Господи Иисусе! — воскликнула Жанна.

— Черт возьми, — сказал Сен-Люк, осаживая лошадь. — Если он скачет за нами, давай посмотрим, что ему от нас понадобилось, так или иначе, стоит ему спешиться, и он нас тут же нагонит.

— Он останавливается, — сказала молодая женщина.

— И даже слезает с коня, — подхватил Сен-Люк. — Входит в лес. Ах, ей-Богу, будь он сам дьявол во плоти, я прегражу ему путь.

— Подожди, — сказала Жанна, схватив мужа за руку. — Мне кажется, он что-то кричит нам.

Действительно, неизвестный, привязав своего коня к одной из елок, росших на опушке, двинулся в лес, крича во весь голос:

— Эй вы, сударь, сударь! Не убегайте, тысяча чертей, я привез одну вещицу, которую вы потеряли.

— Что он говорит? — спросила Жанна.

— Черт возьми! — Он кричит, будто мы что-то потеряли.

— Эй, сударь! — продолжал неизвестный. — Вы, вы, милейший, вы потеряли ваш браслет на постоялом дворе в Курвиле. Какого черта! Портрет женщины так не бросают, в особенности портрет нашей высокочтимой госпожи де Коссе. Во имя вашей любимой матушки, не заставляйте меня гоняться за вами.

— Но мне знаком этот голос! — воскликнул Сен-Люк.

— И потом, он ссылается на мою матушку.

— Так вы потеряли браслет с ее портретом, моя крошка?

— Ах, Боже мой, да, конечно. Я заметила пропажу только сегодня утром и не могла вспомнить, где я его оставила.

— Но ведь это Бюсси! — вдруг закричал Сен-Люк.

— Граф де Бюсси! — взволнованно подхватила Жанна. — Наш друг Бюсси?

— Наш верный друг! — обрадовался ее муж, устремляясь навстречу вновь прибывшему с той же резвостью, с которой он только что пытался убежать от него.

— Сен-Люк! Значит, я не ошибся, — раздался зычный голос Бюсси, и наш герой одним прыжком оказался перед супругами.

— Добрый день, сударыня, — продолжал он, с громким смехом протягивая графине браслет, который она действительно забыла на постоялом дворе в Курвиле, где, как мы помним, путешественники провели всю ночь.

— Неужели вы приехали арестовать нас по приказу короля, господин де Бюсси? — улыбаясь, спросила Жанна.

— Я? Право слово, нет. Я недостаточно близок к его величеству, чтобы он доверял мне подобные поручения. Нет. Я просто нашел в Курвиле ваш браслет и понял, что вы едете впереди меня. Тогда я пришпорил коня и вскоре вас заметил, но усомнился — точно ли это вы, и невольно устроил за вами погоню. Примите мои извинения.

— Стало быть, — сказал Сен-Люк, у которого еще оставалось последнее облачко сомнения, — только случай привел вас на нашу дорогу?

— Случай, — ответил Бюсси. — Впрочем, теперь, когда я вас встретил, я скажу: Провидение.

Прямой взгляд и открытая улыбка Бюсси окончательно рассеяли подозрения Сен-Люка.

— Значит, вы путешествуете? — спросила Жанна.

— Путешествую, — ответил Бюсси, садясь на коня.

— Но не так, как мы?

— К сожалению, нет.

— То есть, я хотел сказать — не потому, что вы впали в немилость?

— Ей-Богу, дело к тому идет.

— И куда вы держите путь?

— В сторону Анже, а вы?

— И мы тоже туда.

— Ах, понимаю. Ваш замок Бриссак находится между Анже и Сомюром, отсюда до него каких-нибудь десять лье; вы хотите укрыться в родительском гнездышке, как преследуемые голубки; это прелестно, и я позавидовал бы вашему счастью, не будь зависть столь отвратительным пороком.

— Э, господин де Бюсси, — сказала Жанна, устремив на нашего героя взгляд, исполненный признательности, — женитесь, и вы будете так же счастливы, как и мы; клянусь вам, для тех, кто любит, счастье — дело нехитрое.

И она с улыбкой взглянула на Сен-Люка, словно призывая его в свидетели.

— Сударыня, — сказал Бюсси, — я не доверяю такому счастью, и вы мне не пример: не каждой выпадает возможность сочетаться браком с любимцем короля.

— Это говорите вы, вы, всеобщий любимец!

— Когда человека любят все, сударыня, — вздохнул Бюсси, — это значит, что по-настоящему его не любит никто.

— Коли так, — Жанна обменялась с мужем многозначительным взглядом, — позвольте мне вас женить. Прежде всего, ваш брак успокоит многих известных мне ревнивых мужей. А еще — обещаю найти вам то самое счастье, возможность коего вы отрицаете.

— Я не отрицаю возможности счастья, сударыня, — снова вздохнул Бюсси, — я отрицаю только, что счастье возможно для меня.

— Хотите, я вас женю? — настаивала госпожа де Сен-Люк.

— Если вы собираетесь подобрать мне невесту по своему вкусу — то нет, ну, а если по моему — то я не стану возражать.

— Вы говорите как человек, твердо решивший остаться холостяком.

— Может быть.

— Значит, вы влюблены в женщину, на которой не можете жениться?

— Граф, Бога ради, — сказал Бюсси, — попросите госпожу де Сен-Люк не вонзать мне в сердце тысячу кинжалов.

— Ах, вот как! Берегитесь, Бюсси, вы заставляете меня подозревать, что предмет вашей страсти — моя жена.

— Ну, если бы это было так, то, во всяком случае, согласитесь, что я веду себя с исключительной деликатностью и муж не имеет никакого права ко мне ревновать.

— Ваша правда, — сказал Сен-Люк, вспомнив, что это Бюсси привел жену к нему в Лувр. — Но все равно, признайтесь, что ваше сердце занято.

— Признаюсь, — сказал Бюсси.

— Ну а что в нем — любовь или прихоть? — спросила Жанна.

— Страсть, сударыня.

— Я вас исцелю.

— Не верю.

— Я вас женю.

— Сомневаюсь.

— Я добуду для вас то счастье, которого вы заслуживаете.

— Увы, сударыня, отныне я счастлив только несчастьем.

— Я очень упряма, предупреждаю вас, — сказала Жанна.

— И я тоже, — ответил Бюсси.

— Граф, вы уступите.

— Ради Бога, сударыня, — сказал молодой человек, — будем путешествовать как добрые друзья. Сначала выберемся из этой песочницы, а потом, если вы не возражаете, переночуем в очаровательной маленькой деревушке, которая блестит на солнце там, внизу.

— Там или в каком-нибудь другом месте.

— Мне все равно, предоставляю выбор вам.

— Значит, вы нас сопровождаете?

— До того места, куда я еду, если я вас не стесняю.

— Напротив, мы очень рады. Но сделайте еще лучше — поезжайте с нами туда, куда мы едем.

— А куда вы едете?

— В Меридорский замок.

Кровь бросилась в лицо Бюсси и разом отхлынула к сердцу. Он так побледнел, что его тайна тут же обнаружилась бы, не будь Жанна в это мгновение занята — она улыбалась мужу.

Пока супруги, или, скорее, влюбленные, переглядывались, Бюсси сумел взять себя в руки и ответить хитростью на хитрость молодой женщины: он решил не раскрывать своих намерений.

— Вы сказали, сударыня, — в Меридорский замок, — произнес он, как только почувствовал себя в силах выговорить это название, — я такого не знаю. Кому же он принадлежит?

— Это владение одной из моих ближайших подруг, — ответила Жанна.

— Одной из ваших ближайших подруг… и… — продолжал Бюсси, — она там и живет, ваша подруга?

— Несомненно, — ответила госпожа де Сен-Люк, не имевшая ни малейшего представления о том, какие события произошли в Меридоре за последние два месяца. — Но разве вы ничего не слышали о бароне де Меридоре, одном из самых богатых баронов Пуату, и…

— И?.. — подхватил Бюсси, видя, что Жанна остановилась.

— И его дочери, Диане де Меридор, самой красивой из всех баронских дочерей, которые когда-либо существовали на свете.

— Нет, сударыня, — ответил Бюсси, чуть не задохнувшись от волнения.

И пока Жанна многозначительно смотрела на мужа, наш герой тихонько спрашивал себя: по какой удивительной удаче на этой дороге, без разумных на то причин, вопреки всякой логике, он встретил людей, с которыми мог говорить о Диане де Меридор, у которых могла найти отголосок единственная мысль, занимавшая его сердце? Что это — простая случайность? Маловероятно. Ну а если ловушка? Почти немыслимо. Сен-Люка уже не было в Париже в тот вечер, когда он проник к графине де Монсоро и узнал, что раньше она звалась Дианой де Меридор.

— А далеко еще до этого замка, сударыня? — осведомился Бюсси.

— По-моему, около семи лье. Я готова держать пари, что нынче вечером мы будем спать в этом замке, а не в той маленькой деревушке, которая так заманчиво блестит на солнце, хотя мне ее вид не внушает никакого доверия. Вы поедете с нами, не правда ли?

— Да, сударыня.

— Ну вот, — сказала Жанна, — вы сделали шаг к тому счастью, которое я вам предлагаю.

Бюсси поклонился и продолжал ехать рядом с молодыми супругами, а те, чувствуя себя обязанными ему, делали вид, что присутствие третьего человека ничуть их не стесняет. Некоторое время все трое молчали. Наконец Бюсси, которому многое еще хотелось узнать, осмелился продолжить свои расспросы.

Преимущество его положения заключалось в том, что он мог спрашивать, и он, казалось, решил воспользоваться этим сполна.

— А этот барон де Меридор, о котором вы мне говорили, — спросил он, — самый богатый человек в Пуату, каков он?

— Образец дворянина, древний герой, рыцарь, который, живи он во времена короля Артура, несомненно, получил бы место за Круглым столом.

— И за кого же, — спросил Бюсси, напрягая мускулы лица и сдерживая волнение в голосе, — он выдал замуж свою дочь?

— Выдал замуж?

— Я только спрашиваю.

— Диану — замуж?!

— А что тут такого необыкновенного?

— Ничего, но Диана не замужем; нет сомнения, если бы она предполагала выйти замуж, я узнала бы об этом первая.

Сердце Бюсси сжалось, и горький вздох прорвался сквозь его сведенные судорогой губы.

— Стало быть, — спросил он, — Диана де Меридор живет в замке со своим отцом?

— Мы на это очень надеемся, — ответил Сен-Люк, подчеркнув голосом слово “очень”, дабы показать жене, что он ее понял, разделяет ее мысли и присоединяется к ее планам.

Все замолчали; каждый отдался своим мыслям.

— Ах! — внезапно воскликнула Жанна, привстав на стременах. — Вот и башни замка. Глядите, глядите, господин де Бюсси, видите, там, среди нагих лесов, которые через какой-нибудь месяц станут такими красивыми, видите там черепичную крышу?

— О да, конечно, — сказал Бюсси, охваченный волнением, удивлявшим его самого — настолько оно было непривычным для этого отважного сердца, которое до сих пор оставалось нетронутым. — Да, я вижу. Так это и есть Меридорский замок?

По естественному ходу мысли при виде жилища знатного сеньора и вековых лесов, сияющих гордой красотой среди природы, еще не стряхнувшей с себя зимнего оцепенения, он вспомнил бедную узницу, погребенную в туманах Парижа, в душном домишке на улице Сент-Антуан.

И Бюсси снова вздохнул, но это уже не был вздох безысходного отчаяния. Посулив ему счастье, госпожа де Сен-Люк подарила ему надежду.

XXIII
ОСИРОТЕВШИЙ СТАРЕЦ

Госпожа де Сен-Люк не ошиблась: спустя два часа путники подъехали к Меридорскому замку.

Эти два часа они молчали. Бюсси спрашивал себя, не следует ли ему рассказать вновь обретенным друзьям о событиях, заставивших Диану де Меридор покинуть родное гнездо. Но стоит сделать лишь один шаг на пути к откровенному признанию — и ему придется поведать не только то, что вскоре будет известно всем, но и то, что знал лишь он один и не собирался никому открывать. Поэтому он не решился на признание, которое неминуемо повлекло бы за собой множество разных предположений и вопросов.

К тому же Бюсси хотел войти в Меридорский замок как человек совершенно неизвестный. Он хотел без всякой подготовки встретиться с бароном де Меридором и услышать, что тот скажет о графе де Монсоро и герцоге Анжуйском. Нет, он не сомневался в искренности Дианы и ни на секунду не мог заподозрить во лжи этого чистого ангела, но, может быть, Диана сама в чем-то обманывалась, и Бюсси хотел наконец убедиться, что в рассказе, выслушанном им с таким жадным вниманием, все события были изображены правильно.

Как заметил читатель, в душе Бюсси жили два чувства, дающие преимущество мужчине, даже если он охвачен любовным безумием. Этими двумя чувствами были — осторожность ко всем незнакомым людям и глубокое уважение к предмету любви.

Поэтому госпожа де Сен-Люк, несмотря на свою женскую проницательность, обманулась напускным безразличием Бюсси и пребывала в убеждении, что молодой человек впервые услышал имя Дианы де Меридор и оно не пробудило в нем ни воспоминаний, ни надежд. Он ожидает увидеть в Меридоре заурядную провинциалочку, весьма неловкую и чрезвычайно смущенную встречей со столичными кавалерами. Жанна заранее предвкушала, как она насладится его изумлением.

Однако она с удивлением заметила, что при звуках рога, которыми дозорный со стены предупредил об их появлении, Диана не выбежала на подъемный мост. Обычно, заслышав этот сигнал, она спешила навстречу гостям.

Но вместо Дианы из главных ворот замка вышел согбенный годами старец, опирающийся на палку. На нем был балахон из зеленого бархата, отороченного лисьим мехом, у пояса сверкал серебряный свисток и позвякивала связка ключей. Вечерний ветер развевал его длинные волосы, белые, как последние снега. Он прошел по подъемному мосту, сопровождаемый двумя огромными псами немецкой породы, которые, опустив головы, неторопливо шли сзади, ни на шаг не опережая друг друга, но и не отставая ни на шаг.

— Кто там? — слабым голосом спросил барон, дойдя до замкового вала. — Кто оказал честь бедному старику своим посещением?

— Это я, это я, сеньор Огюстен! — весело закричала молодая женщина.

Ибо Жанна де Коссе привыкла звать старого барона по имени, чтобы отличить его от младшего брата Гийома, умершего три года назад.

Жанна ожидала услышать в ответ такое же радостное восклицание, но старец медленно поднял голову и уставился на нечаянных гостей безжизненными очами.

— Вы? — сказал он. — Я вас не вижу. Кто вы?

— О, Боже мой! — воскликнула Жанна. — Неужто вы меня не узнаете? Ах, правда, ведь я переодета.

— Не обессудьте, — сказал барон, — но я почти совсем не вижу. Стариковские глаза не терпят слез, и, когда старики плачут, слезы выжигают им глаза.

— Ах, дорогой барон, — ответила молодая женщина, — значит, ваше зрение действительно ослабело, иначе вы бы меня признали даже в мужском платье. Стало быть, мне придется назвать себя?

— Да, непременно, ведь я сказал, что почти не различаю вас.

— Но я вас все равно обману, дорогой сеньор Огюстен: я госпожа де Сен-Люк.

— Сен-Люк? — переспросил старый барон. — Я вас не знаю, сударыня.

— Но мое девичье имя Жанна де Коссе-Бриссак.

— О Господи! — воскликнул старец, пытаясь своими трясущимися руками поднять перекладину, закрывающую проезд. — О Господи!

Жанна, будучи не в силах понять, почему ей оказан столь странный прием, совершенно непохожий на тот, которого она ожидала, объясняла себе поведение барона его преклонными летами и упадком сил. Теперь, видя, что ее наконец-то признали, она соскочила с коня и бросилась в объятия владельца Меридорского замка, как это делала еще девочкой. Однако, обнимая почтенного старца, госпожа де Сен-Люк почувствовала, что щеки его мокры: барон плакал.

“Это от радости, — подумала она. — Сердце вечно остается молодым”.

— Прошу пожаловать, — пригласил барон, поцеловав Жанну.

И, словно не заметив двух ее спутников, направился к замку размеренным ровным шагом, за ним на прежнем удалении двинулись собаки, успевшие за это время обнюхать и разглядеть посетителей.

Вид у замка был необычайно печальный. Все ставни закрыты, слуги, там и сям попадавшиеся на глаза, — в трауре. Меридорский замок напоминал огромный склеп.

Сен-Люк бросил на жену недоумевающий взгляд: разве таким она описывала ему приют своего детства?

Жанна поняла мужа, да ей и самой хотелось поскорее покончить с создавшейся неловкостью; молодая женщина догнала барона и взяла его за руку.

— А Диана? — спросила она. — Неужели я не встречусь с ней?

Старый барон остановился как молнией пораженный и почти с ужасом воззрился на Жанну.

— Диана! — повторил он.

И вдруг собаки, услышав это имя, подняли головы и испустили душераздирающий вой.

Бюсси не мог сдержать холодной дрожи. Жанна взглянула на Сен-Люка, а Сен-Люк остановился, не зная, что делать, — то ли идти дальше, то ли повернуть обратно.

— Диана! — повторил старец, словно только сейчас уразумев вопрос, который ему задали. — Да неужто вы не знаете?

И его голос, уже слабый и дрожащий, захлебнулся в рыдании, вырвавшемся из глубины сердца.

— Но что такое? Что случилось? — воскликнула Жанна, взволнованно стиснув руки.

— Диана мертва! — закричал барон, в безудержном отчаянии вздымая руки к небу, из глаз его хлынули слезы, и он опустился на первые ступени крыльца, к которому они тем временем подошли.

Обхватив голову руками, старик сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, словно желая отогнать роковое воспоминание, которое неотступно его мучило.

— Мертва! — в страхе вскричала Жанна, ставшая бледной, как привидение.

— Мертва! — сказал Сен-Люк, охваченный состраданием к несчастному отцу.

— Мертва! — пробормотал Бюсси. — Он и его уверил в ее смерти! Ах, бедный старик, как ты меня полюбишь в один прекрасный день!

— Мертва! Мертва! — твердил барон. — Они ее убили.

— Ах, мой дорогой сеньор! — пробормотала Жанна; потрясенная страшным известием, она прибегла к слезам — спасительному средству, не позволяющему разбиться слабому женскому сердцу.

Молодая женщина обняла старика за шею, омывая его лицо горькими слезами.

Старый сеньор с трудом поднялся.

— Входите, — сказал он, — каким бы опустошенным и безутешным ни был этот дом, все равно он не утратил своего гостеприимства, покорнейше вас прошу — входите.

Жанна взяла барона под руку и, пройдя через крытую галерею и прежнее помещение для стражи, преобразованное в столовую, вместе с ним вступила в гостиную.

Слуга, скорбное лицо и покрасневшие глаза которого свидетельствовали о нежной привязанности к своему господину, шел впереди, открывая двери. Сен-Люк и Бюсси замыкали шествие.

Войдя в гостиную, старый барон, все еще поддерживаемый Жанной, сел или, скорее, упал в большое кресло резного дерева.

Слуга открыл окно, чтобы впустить свежий воздух, и отошел в темный угол.

Жанна не осмеливалась нарушить молчание. Она боялась своими вопросами разбередить раны старика; и все же, как все молодые и счастливые люди, она не могла поверить в несчастье, о котором услышала. Есть возраст, когда человек не способен постигнуть бездну смерти, потому что он не верит в смерть.

Барон, словно угадав мысли молодой женщины, заговорил первым:

— Вы сказали, что вышли замуж, милая Жанна, значит, этот господин ваш супруг?

И барон указал на Бюсси.

— Нет, сеньор Огюстен, — отвечала Жанна. — Мой муж — господин де Сен-Люк.

Сен-Люк склонился перед несчастным отцом в самом глубоком поклоне, воздавая дань не столько старости, сколько горю барона. Тот отечески приветствовал молодого человека и даже попытался улыбнуться; затем его потухшие глаза обратились к Бюсси.

— А этот господин, — сказал он, — ваш брат, брат вашего мужа или ваш родственник?

— Нет, любезный барон, этот господин наш друг: Луи де Клермон, граф де Бюсси д’Амбуаз, приближенный герцога Анжуйского.

Услышав имя герцога, старый барон резко выпрямился, будто подброшенный пружиной, кинул гневный взгляд на Бюсси и, словно истощив все свои силы этим немым вызовом, со стоном упал в кресло.

— Что с вами? — забеспокоилась Жанна.

— Вы знакомы с бароном, сеньор де Бюсси? — спросил Сен-Люк.

— Нет, я впервые имею честь видеть господина барона де Меридора, — спокойно ответил Бюсси; только он один понял, какое действие произвело на старца имя герцога.

— А! Вы приближенный герцога Анжуйского, — сказал барон, — вы из свиты этого чудовища, этого демона, и вы смеете открыто признаваться в этом, и у вас хватило дерзости явиться ко мне?!

— Он что, не в своем уме? — тихо спросил Сен-Люк у своей жены, с удивлением глядя на барона.

— Должно быть, горе помутило его рассудок, — испуганно ответила Жанна.

Владелец Меридора сопроводил свои слова, заставившие Жанну усомниться, в полном ли он рассудке, взглядом еще более грозным, чем предыдущий; однако Бюсси, по-прежнему храня спокойствие, выдержал этот взгляд с видом самого глубокого почтения и ничего не ответил.

— Да, этого чудовища, — повторил барон де Меридор, по-видимому все более и более впадая в безумие, — убийцы моей дочери.

— Что вы сказали? — спросила Жанна.

— Несчастный сеньор! — прошептал Бюсси.

— Стало быть, вы этого не знаете, раз смотрите на меня так потерянно? — воскликнул барон, взяв за руки Жанну и Сен-Люка. — Ведь это герцог Анжуйский убил мою Диану! Герцог Анжуйский! Мое дитя! Девочку мою! Он ее убил!

И такое отчаяние прозвучало в его старческом голосе, что даже у Бюсси навернулись на глаза слезы.

— Сеньор, — сказала молодая женщина, — если это и так, хотя я не понимаю, как это могло случиться, все равно вы не вправе возлагать вину за постигшее вас ужасное несчастье на господина де Бюсси, самого верного, самого благородного рыцаря во всем дворянском сословии. Взгляните, дорогой батюшка, господин де Бюсси плачет, как мы, и вместе с нами; он ничего не знал о вашей беде. Разве он пришел бы сюда, если бы мог подозревать, какой прием вы ему окажете? Ах, милый сеньор Огюстен, заклинаю вас именем вашей любимой Дианы, расскажите нам, как все это произошло.

— Так вы ничего не знаете? — спросил барон, обращаясь к Бюсси.

Бюсси молча поклонился.

— Ах, Боже мой, конечно, нет, — сказала Жанна. — Никто об этом ничего не знает.

— Моя Диана мертва, а ее задушевная подруга ничего об этом не знает! Хотя верно, ведь я никому не писал, никому не говорил о ее смерти. Мне казалось, что мир должен прекратить свое существование с той минуты, когда перестала существовать моя Диана. Мне казалось, вся вселенная должна носить траур по ней.

— Говорите, говорите, вам станет легче, — сказала Жанна.

— Тогда слушайте, — с рыданием произнес барон. — Этот подлый принц, позор французского дворянства, увидел мою Диану и, пленившись ее красотой, приказал похитить ее и отвезти в замок Боже. Там он собирался ее обесчестить, словно она дочь крепостного. Но Диана, моя Диана, святое и благородное создание, предпочла смерть позору. Она выбросилась из окна в озеро, и нашли только ее вуаль, плавающую на воде.

Старик с трудом произнес последние слова — его душили рыдания. Это зрелище показалось Бюсси самым душераздирающим из всех, какие он видывал на своем веку, он, закаленный воин, привыкший и сам проливать кровь, и видеть, как ее проливают другие.

Жанна, близкая к обмороку, также смотрела на Бюсси.

— О граф! — вскричал Сен-Люк. — Это просто чудовищно, не правда ли? Граф, вам нужно немедленно покинуть этого презренного принца! Граф, такое благородное сердце, как ваше, не может питать дружеских чувств к похитителю и убийце женщин.

Эти слова немного приободрили старого барона, и он ждал ответа Бюсси, чтобы составить себе о нем окончательное мнение. Сочувствие Сен-Люка принесло утешение старику. В момент великих душевных потрясений человек становится слаб, как ребенок, а один из самых верных способов утешить ребенка, укушенного любимой собачкой, — на глазах у него побить эту собачку.

Но Бюсси, не отвечая Сен-Люку, сделал шаг к барону де Меридору.

— Господин барон, — сказал он, — не соблаговолите ли вы оказать мне честь и удостоить меня разговора наедине?

— Послушайтесь господина де Бюсси, любезный сеньор, — сказала Жанна, — и вы увидите, какой он добрый и как он сумеет помочь в беде.

— Говорите, сударь, — разрешил барон; он невольно вздрогнул, почувствовав во взоре молодого человека что-то необычное.

Бюсси повернулся к Сен-Люку и его жене и посмотрел на них дружеским, открытым взглядом.

— Вы позволите? — спросил он.

Молодые супруги вышли из залы, взявшись за руки, с удвоенной силой сознавая свое счастье перед лицом этого непомерного горя.

Когда дверь за ними закрылась, Бюсси приблизился к барону и отвесил ему глубокий поклон.

— Господин барон, — обратился он к старику, — минуту назад в моем присутствии вы обвиняли принца, которому я служу, и обвиняли его в столь резких выражениях, что я вынужден просить у вас объяснения.

Старик гордо выпрямился.

— О, не сомневайтесь в самом почтительном смысле моих слов, я говорю с вами, испытывая к вам глубочайшее сочувствие и только из горячего желания облегчить ваше горе. Прошу вас, господин барон, расскажите мне во всех подробностях ужасную историю, которую вы только что вкратце изложили Сен-Люку и его жене. Посмотрим, действительно ли все свершилось так, как вы это думаете, и действительно ли все потеряно.

— Сударь, — сказал барон, — у меня был проблеск надежды. Господин де Монсоро, благородный и преданный дворянин, полюбил мою бедую дочь и попросил ее руки.

— Господин де Монсоро! Ну и как он вел себя все время? — спросил Бюсси.

— О, как человек чести и долга. Диана отказала ему, и, несмотря на это, именно он первым известил меня о подлых намерениях герцога. Именно он указал мне способ сорвать их выполнение. Он вызвался спасти мою дочь и просил только одного — и это еще раз показывает все его благородство и прямодушие, — что!бы я отдал Диану ему в жены, если удастся вырвать ее из когтей герцога. И тогда он, молодой, деятельный и предприимчивый, сможет защитить ее от посягательств могущественного принца, раз уж ее бедному отцу это не по силам. Я с радостью дал мое согласие, но — горе мне! — все было напрасно. Увы! Мою дочь ничто не спасло! Граф прибыл слишком поздно, когда моя бедная Диана уже спаслась от бесчестия ценой своей жизни.

— А после этого рокового дня господин де Монсоро не подавал о себе вестей? — спросил Бюсси.

— С того дня прошел всего месяц, — ответил барон, — и бедный граф, очевидно, не смеет показываться мне на глаза — ведь ему не удалось выполнить свой великодушный замысел.

Бюсси опустил голову, ему было все ясно.

Теперь он понял, каким путем графу де Монсоро удалось перехватить у принца девушку, в которую тот влюбился, и как, опасаясь, что принц узнает о его женитьбе на этой девушке, граф повсюду распространил слух о ее смерти и даже несчастного отца заставил ему поверить.

— Итак, сударь, — сказал старый барон, видя, что молодой человек в задумчивости поник головой и потупил глаза, не раз сверкавшие огнем, пока он слушал печальный рассказ.

— Итак, господин барон, — ответил Бюсси, — мне поручено его высочеством герцогом Анжуйским доставить вас в Париж; он желает побеседовать с вами.

— Беседовать со мной, со мной! — воскликнул барон. — После смерти моей дочери мне встать лицом к лицу с этим извергом! И что он может мне сказать, он, ее погубитель?

— Кто знает? Может быть, он хочет оправдаться.

— К чему мне его оправдания! Нет, господин де Бюсси, нет, я не поеду в Париж; помимо всего, я не хочу удалятся то того места, где покоится мое бедное дитя в своем холодном саване из тростника.

— Господин барон, — твердым голосом сказал Бюсси, позвольте мне настаивать на моей просьбе; мой долг сопровождать вас в Париж, только за вами я сюда и приехал.

— Пусть будет так, я поеду в Париж! — воскликнул старый барон, дрожа от гнева. — Но горе тем, кто захотел бы меня погубить! Я обращусь к королю, а если он не пожелает меня выслушать, я обращусь ко всему французскому дворянству. Как это могло случиться? — пробормотал он. — В своем горе я забыл, что у меня в руках оружие, которое до сего дня остается без употребления. Решено, господин де Бюсси, я еду с вами.

— А я, господин барон, — сказал Бюсси, беря старика за руку, — советую вам проявить терпение, сохранять спокойствие и достоинство, подобающие христианскому сеньору. Милосердие Божие для благородных сердец бесконечно, и пути Господни неисповедимы. Прошу вас также в ожидании того дня, когда Богу будет угодно явить свое милосердие, не числить меня среди ваших врагов, так как вы не знаете, что я собираюсь сделать для вас. Итак, до завтра, господин барон, а завтра с наступлением дня, если вы согласны, мы тронемся в путь.

— Я согласен, — ответил старый сеньор, невольно тронутый проникновенным тоном Бюсси, — однако пока что, друг вы мне или враг, вы мой гость, и мой долг проводить вас в отведенные вам покои.

Барон взял со стола серебряный трехсвечный канделябр и тяжелым шагом стал подниматься по парадной лестнице замка, Бюсси д’Амбуаз следовал за ним.

За Бюсси шли двое слуг и тоже несли канделябры со свечами. Собаки поднялись, готовые сопровождать хозяина, но тот остановил их взмахом руки.

У порога отведенной ему комнаты Бюсси остановился и спросил, где сейчас господин де Сен-Люк и его жена.

— Мой старый Жермен должен был о них позаботиться, — ответил барон. — Спокойной ночи, господин граф.

XXIV
О ТОМ, КАК РЕМИ ЛЕ ОДУЭН В ОТСУТСТВИЕ БЮССИ ВЕЛ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ДОМОМ НА УЛИЦЕ СЕНТ-АНТУАН

Господин и госпожа де Сен-Люк не могли прийти в себя от изумления. Подумать только: Бюсси о чем-то секретничает с бароном де Меридором, Бюсси собирается ехать вместе с бароном в Париж, наконец, Бюсси внезапно берет на себя руководство чужими делами, о которых поначалу, казалось, не имел никакого понятия. Все это в глазах молодоженов выглядело необъяснимой загадкой.

Что касается барона, то магическая сила, заключенная в титуле “его высочество”, возымела на него свое обычное действие, ибо во времена короля Генриха III дворяне еще не привыкли иронически улыбаться, услышав титулы и глядя на гербы.

Для барона де Меридора, как и для всякого другого француза, за исключением короля, слова “его величество” означали некую высшую власть, то есть гром и молнию.

Наступило утро, барон распрощался со своими гостями, которых он разместил в замке. Однако супруги Сен-Люк, понимая неловкость создавшегося положения, дали себе слово покинуть Меридор при первой возможности и, как только они будут уверены в согласии боязливого маршала, перебраться в соседние с владениями барона земли Бриссака.

Бюсси потребовалась секунда для того, чтобы объяснить свое странное поведение. Единоличный владелец тайны, властный открыть ее тому, кому пожелает, он напоминал индийского факира, который первым взмахом магической палочки осушает слезы, а вторым — заставляет зрачки радостно расширяться и уста раскрыться в веселой улыбке.

Этой секундой, в течение которой Бюсси, как мы уже сказали, мог произвести столь великие изменения, он воспользовался для того, чтобы шепнуть несколько слов в нетерпеливо подставленное ему ушко очаровательной жены Сен-Люка.

Лицо Жанны просияло, румянец залил ее чистый лоб, коралловые губки раскрылись, и за ними блеснули перламутром белые зубы. Пораженный супруг всем своим видом изобразил вопрос, но Жанна поднесла палец к губам и унеслась вприпрыжку, как молодая козочка, не забыв поблагодарить Бюсси воздушным поцелуем.

Старый барон не заметил этой выразительной пантомимы. Не сводя глаз с родового замка, он машинально ласкал собак, не отступавших от него ни на шаг, и взволнованным голосом отдавал последние распоряжения слугам. Затем, опираясь на плечо стремянного, он с большим трудом вскарабкался на старого конька чалой масти, к которому питал нежную привязанность, ибо тот был его верным товарищем в последних гражданских войнах, махнул на прощание рукой Меридорскому замку и, не сказав ни слова, тронулся в путь.

Бюсси сияющим взором ответил на улыбку Жанны и несколько раз оборачивался, чтобы снова попрощаться со своими друзьями. Расставаясь, Жанна тихо сказала ему:

— Какой вы необыкновенный человек, господин граф! Я обещала вам, что счастье ждет вас в Меридорском замке… а вышло наоборот: это вы возвращаете в Меридор счастье, которое его покинуло.

От Меридора до Парижа далеко, особенно длинным показался этот путь барону, продырявленному шпагами и мушкетными пулями в кровавых войнах, где полученных ран было тем больше, чем больше было число врагов. Долог был путь и для другого ветерана — чалого коня Жарнака. Услышав свое имя, конь вскидывал голову, утопающую в густой гриве, и гордо косил глазом из-под нависшего тяжелого века.

В дороге у Бюсси были свои заботы: сыновьей почтительностью и вниманием он старался смягчить сердце старого барона, чей гнев поначалу навлек на себя, и, несомненно, преуспел в своих стараниях, так как утром на шестой день пути, когда они подъезжали к Парижу, господин де Меридор обратился к своему спутнику со словами, показывающими, что за это время в душе его произошли большие перемены:

— Удивительно, граф: я сейчас ближе, чем когда-либо, к своей беде и, однако, чувствую себя спокойнее, чем при отъезде.

— Еще два часа, сеньор Огюстен, — сказал Бюсси, — и вы судить обо мне будете по справедливости, только этого я и добиваюсь.

Они въехали в Париж через предместье Сен-Марсель, извечные входные ворота столицы, которым именно с тех времен путники начали отдавать предпочтение, потому что этот ужасный квартал, один из самых грязных в Париже, благодаря многочисленным церквам, тысячам живописных зданий и узким мостикам, переброшенным через клоаки, казалось, ярче других воплощал в своем облике особое парижское своеобразие.

— Куда мы едем?. — осведомился барон. — В Лувр, не правда ли?

— Сударь. — сказал Бюсси, — сначала я должен проводить вас к себе домой и дать возможность несколько минут отдохнуть с дороги и привести себя в порядок, чтобы вы в достойном виде предстали перед особой, к которой я вас поведу.

Барон не возражал, и они направились на улицу Гренель-Сент-Оноре, во дворец Бюсси.

Люди графа не ждали или, лучше сказать, уже не ждали его; последний раз перед своим отъездом он вернулся во дворец ночью, прошел через калитку, ключ от которой был у него одного, сам оседлал коня и уехал, не попавшись на глаза никому, кроме Реми ле Одуэна. Естественно, что внезапное исчезновение Бюсси, получившее огласку нападение на него на прошлой неделе, которое он не сумел скрыть из-за своей раны, и, наконец, его тяга к рискованным похождениям, не утихающая, несмотря ни на какие уроки, — все это многих навело на мысль, что Бюсси попал в ловушку, расставленную врагами на его пути, и фортуне, столь долгое время благосклонно относившейся к его дерзким выходкам, в конце концов наскучили постоянные безрассудства ее любимца, и теперь он валяется где-нибудь мертвый с кинжалом или аркебузной пулей в груди.

Поэтому лучшие друзья и самые верные слуги Бюсси уже творили девятидневные молитвы о его возвращении, хотя последнее казалось им делом столь же маловероятным, как и возвращение Пирифоя из ада, а иные из них, люди более рассудительные, не надеясь встретить Бюсси живым, тщательно искали его труп во всех сточных канавах, подозрительных погребах, пригородных каменоломнях, на дне реки Бьевры и во рвах Бастилии.

И только один человек на вопрос: “Нет ли каких-нибудь известий о Бюсси?” — неизменно отвечал:

— Господин граф пребывает в добром здравии.

Но когда у него допытывались, где сейчас господин граф и чем он занят, то оказывалось, что он об этом ничего не знает.

Человек, на которого, из-за его успокаивающего, но слишком "расплывчатого ответа обрушивались попреки и проклятия, был не кто иной, как мэтр Реми ле Одуэн. Он с утра до вечера о чем-то хлопотал; иной раз впадал в странную задумчивость; время от времени, то днем, то ночью, куда-то исчезал из дворца и возвращался с волчьим аппетитом и веселыми шутками, которые ненадолго рассеивали мрачное уныние, царившее в доме Бюсси.

Вернувшись после одной из этих таинственных отлучек, Одуэн услышал радостные крики на парадном дворе и увидел, что Бюсси сидит на коне и не может соскочить на землю, потому что слуги шумной толпой суетятся вокруг лошади и оспаривают друг у друга честь поддержать стремя своего господина.

— Ну, довольно, — говорил Бюсси. — Вы рады видеть меня живым, благодарю вас. Вы сомневаетесь — точно ли это я? Ну что ж, поглядите хорошенько, даже пощупайте, но только поторопитесь. Вот и хорошо, а теперь помогите этому почтенному дворянину сойти с коня и не забывайте, что я отношусь к нему с большим уважением, чем к принцу.

У Бюсси были причины возвеличить таким образом своего гостя, на которого никто не обращал внимания. Скромные манеры владельца Меридорского замка, его старомодное платье и кляча чалой масти, с первого взгляда по достоинству оцененная челядью, привыкшей ухаживать за породистыми лошадьми, внушили слугам Бюсси мысль, что перед ними какой-то старый стремянный, удалившийся от дел в провинцию, откуда сумасбродный Бюсси вытащил его, как с того света.

Но, услышав наказ господина, все тотчас же засуетились вокруг барона. Ле Одуэн взирал на эту сцену, по своей привычке втихомолку ухмыляясь, и только выразительный и строгий взгляд Бюсси стер насмешливое выражение с жизнерадостного лица молодого лекаря.

— Быстро, комнату высокому гостю! — крикнул Бюсси.

— Какую? — разом откликнулось пять или шесть голосов.

— Самую лучшую, мою собственную.

Он сам предложил руку почтенному старцу, чтобы помочь ему взойти по ступенькам лестницы; при этом Бюсси старался оказывать барону еще больше почета, чем было оказано ему самому в Меридорском замке.

Барон де Меридор покорно позволил этой обаятельной учтивости увлечь себя; так мы безвольно следуем за какой-нибудь мечтой, уводящей нас в страну фантазии, королевство воображения и ночи.

Барону подали графский позолоченный кубок, и Бюсси, выполняя обряд гостеприимства, пожелал собственноручно налить ему вина.

— Благодарствую, сударь, — сказал старик, — но скоро ли мы отправимся туда, куда собирались?

— Скоро, сеньор Огюстен, скоро, не беспокойтесь. Там нас ждет счастье, не только вас, но и меня тоже.

— Что вы хотите этим сказать и почему вы взяли за правило изъясняться со мной какими-то непонятными намеками?

— Я хочу сказать, сеньор Огюстен, то, что уже раньше говорил вам о милости Провидения к благородным сердцам. Приближается минута, когда я от вашего имени обращусь к Провидению.

Барон удивленно посмотрел на Бюсси, но тот, сделав рукой почтительный жест, как бы говоривший: “Я тотчас вернусь”, с улыбкой на губах вышел из комнаты.

Как он и ожидал, ле Одуэн сторожил его у дверей, Бюсси взял молодого человека за руку и увел в свой кабинет.

— Ну, что вы скажете, дорогой Гиппократ? — сказал он. — Какие новости?

— Где, ваше сиятельство?

— Черт побери, на улице Сент-Антуан.

— Господин граф, я предполагаю, что там вами весьма интересуются. Но это уже не новость.

Бюсси вздохнул.

— А что, муж не возвращался? — спросил он.

— Возвращался, но безуспешно. Во всем этом действе есть еще отец, он-то, по-видимому, и должен принести развязку, как бог в античной трагедии, который в одно прекрасное утро вдруг спустится с неба. И все ждут появления этого отсутствующего отца, этого неведомого бога.

— Хорошо, — сказал Бюсси. — Но откуда ты все это узнал?

— Дело в том, ваше сиятельство, — ответил ле Одуэн со своей доброй и открытой улыбкой, — что, пока вы отсутствовали, мои врачебные обязанности превратились в чистейшую синекуру, и я решил употребить образовавшееся у меня свободное время в ваших интересах.

— Ну и что ты сделал? Расскажи, любезный Реми, я слушаю.

— Вот что я сделал: как только вы уехали, я перенес свои деньги, книги и шпагу в маленькую комнатушку, снятую мной в доме на углу улиц Сент-Антуан и Сент-Катрин.

— Хорошо.

— Оттуда я мог видеть известный вам дом, весь — от подвальных окошечек до дымовых труб.

— Отлично.

— Вступив во владение комнатой, я сразу же обосновался у окна.

— Превосходная позиция.

— Ноу этой превосходной позиции тем не менее оказался один существенный изъян.

— Какой?

— Если я видел, то и меня могли увидеть или хотя бы заметить тень какого-то незнакомца, упорно глядящего в одну и ту же сторону. Такое постоянство через два или три дня навлекло бы на меня подозрение в том, что я вор, любовник, шпион или сумасшедший…

— Вполне резонно, любезный ле Одуэн. Ну и как же ты вышел из положения?

— О, тогда, господин граф, я понял, что надо прибегнуть к какому-нибудь исключительному средству, и, ей-Богу…

— Ну-ну, говори.

— Ей-Богу, я влюбился.

— Что, что? — переспросил Бюсси, не понимая, каким образом ему может быть полезна любовь Реми.

— Влюбился, как я уже имел честь вам сообщить, влюбился по уши, влюбился безумно, — с важным видом произнес молодой лекарь.

— В кого?

— В Гертруду.

— В Гертруду, в служанку госпожи де Монсоро?

— Ну да, Бог мой! В Гертруду, служанку госпожи де Монсоро. Что вы хотите, ваше сиятельство, мы не дворяне, и влюбляться в хозяек нам не по чину. Я всего лишь бедный, маленький лекарь, у которого вся практика состоит из одного пациента, да и тот, как я надеюсь, впредь будет нуждаться в моей помощи только в весьма редких случаях; мне всегда приходится делать свои опыты in anima vili, как говорят у нас в Сорбонне.

— Бедный Реми, — сказал Бюсси, — поверь, что я высоко ценю твою преданность!

— Э, ваше сиятельство, — ответил Одуэн, — в конце концов, мне не на что пожаловаться; Гертруда — девушка сильная и статная, она на целых два дюйма выше меня и, схватив вашего покорного слугу за воротник, может поднять его на вытянутых руках, что свидетельствует о прекрасно развитых бицепсах и дельтовидной мышце. Это внушает мне к ней почтение, которое ей льстит, и так как я всегда уступаю, то мы никогда не ссоримся; кроме того, Гертруда обладает ценным даром…

— Каким, мой милый Реми?

— Она мастерица рассказывать.

— Ах, в самом деле?

— Да. Таким образом, я узнаю от нее все, что происходит в доме ее госпожи. Ну что вы скажете? Я думаю, вам пригодится лазутчик в этом доме.

— Реми, ты добрый гений, которого мне послал случай, а вернее сказать, Провидение. Значит, с Гертрудой ты…

— Puella me diligit,— ответил Ле Одуэн, раскачиваясь с самым фатовским видом.

— И тебя принимают в доме?

— Вчера в полночь я вступил туда на цыпочках, через знаменитую дверь с окошечком, которая вам известна.

— И как же ты достиг такого счастья?

— Признаться, вполне естественным путем.

— Ну, говори же.

— Через день после вашего отъезда и на следующий день после того, как я водворился в маленькую комнату, я уже поджидал, когда будущая королева моих грез выйдет из дому за провиантом, — такую вылазку она, должен вам признаться, производит ежедневно с восьми до десяти часов утра. В восемь часов десять минут она появилась, и я тотчас же покинул свою обсерваторию и преградил ей путь.

— И она тебя узнала?

— Еще как! Она тут же закричала во весь голос и пустилась наутек.

— А ты?

— А я бросился вслед и догнал ее, это стоило мне большого труда, так как Гертруда чрезвычайно легка на ногу, но вы понимаете — юбки, они в любом случае только мешают.

“Господи Иисусе!”— сказала она.

“Святая Дева! ” — воскликнул я.

Это восклицание отрекомендовало меня с самой лучшей стороны; кто-нибудь другой, менее набожный, на моем месте крикнул бы: “Черт побери!” или “Дьявольщина!”.

“Лекарь!” — сказала она.

“ Прелестная хозяюшка!”— ответил я.

Она улыбнулась, но сразу же спохватилась и приняла неприступный вид.

“ Вы обознались, сударь, — сказала она, — я вас ни разу в глаза не видела”.

“ Но зато я вас видел, — возразил я, — вот уже целых три дня, как я не живу и не существую, а только и делаю, что обожаю вас, поэтому я теперь обитаю уже не на улице Ботрейи, а на углу улиц Сент-Антуан и Сент-Катрин. Я сменил свое жилье лишь для того, чтобы созерцать вас, когда вы входите в дом или выходите из него. Если я вам снова понадоблюсь для того, чтобы перевязать раны какого-нибудь красавца-дворянина, вам придется искать меня уже не по старому, а по новому адресу”.

“ Тише! ” — сказала она.

“ А! Вот я вас и поймал!”— подхватил я.

* Дева меня избрала (лат.).

И таким образом наше знакомство состоялось или, правильнее будет сказать, возобновилось.

— Значит, на сегодняшний день ты…

— Настолько осчастливлен, насколько может быть осчастливлен любовник. Осчастливлен Гертрудой, разумеется; все относительно в этом мире. Но я более чем счастлив — я на верху блаженства, ибо добился того, чего я хотел добиться ради вас.

— А она не подозревает?

— Ни о чем, я ни слова не говорил о вас. Разве бедный Реми ле Одуэн может знать столь благородную особу, как сеньор де Бюсси? Нет, я только один раз, с самым равнодушным видом, спросил у нее:

“ А как ваш молодой господин? Ему уже полегчало?”

“ Какой молодой господин?”

“ Да тот молодец, которого я пользовал у вас?”

“ Он мне вовсе не господин”,— отвечала она.

“ Ах! Но ведь он лежал в спальне вашей госпожи, поэтому я и подумал…”

“ О нет, Бог мой, нет, — со вздохом сказала она. — Бедный молодой человек, он нам никем не приходится; мы и видели-то его с той поры всего один раз”.

“ Значит, вы даже имени его не знаете?”— спросил я.

“ О! Имя-то мы знаем.”

“ Но вы могли и знать его, да забыть”.

“ Такие имена не забывают”.

“ Как же его зовут?”

“ Может, вам приходилось слышать о сеньоре де Бюсси?”

“ Само собой! — ответил я. — Бюсси, храбрец Бюсси! ”

“ Вот это он и есть”.

“ Значит, дама?..”

“ Моя госпожа замужем, сударь”.

“ Можно быть замужем, можно быть верной женой и в то же время порой думать о юном красавце, даже если вы его видели… всего только раз, особенно если этот молодой красавец был ранен, внушал участие и лежал в вашей спальне".

“ Вот-вот, — ответила Гертруда, — если уж как на духу, то я не сказала бы, что моя госпожа не думает о нем”.

Волна алой крови прихлынула к лицу Бюсси.

“ Мы о нем вспоминаем, — добавила Гертруда, — всякий раз как одни остаемся”.

— Что за чудесная девушка! — воскликнул граф.

— “И что вы говорите”— спросил я.

“ Я рассказываю о его подвигах, а это нетрудно, ведь в Париже только и разговору, что он кого-то ранил или что его ранили. Я даже научила госпожу маленькой песенке о нем, которая нынче в моде”.

“ А, я ее знаю, — ответил я, — Уж не эта ли?

Кто первый задира у нас?

Конечно, Бюсси де Амбуаз.

Кто верен и нежен, спроси,

Ответят: “Сеньор де Бюсси”.

“Вот-вот, она самая! — обрадовалась Гертруда. — И теперь моя госпожа только ее и поет”.

Бюсси сжал руку молодого лекаря; неизъяснимая дрожь счастья пробежала по его жилам.

— И это все? — спросил он, ибо человек ненасытен в своих желаниях.

— Все, ваше сиятельство. О, я сумею выведать еще кое-что. Но какого дьявола! Нельзя узнать все за один день… или, вернее, за одну ночь.

ХХV
ОТЕЦ И ДОЧЬ

Рассказ Реми просто осчастливил Бюсси. И в самом деле, он был просто счастлив, ибо узнал, что, во-первых, господина де Монсоро по-прежнему ненавидят и, во-вторых, его, Бюсси, уже полюбили.

К тому же искреннее, дружеское участие молодого человека радовало его сердце. Возвышенные чувства вызывают расцвет всего нашего существа и словно удваивают наши способности. Добрые чувства создают ощущение счастья.

Бюсси понял, что нельзя медлить и что каждое горестное содрогание, сжимающее сердце старика, граничит со святотатством. В отце, оплакивающем смерть дочери, есть такое несоответствие всем законам природы, что тот, кто может одним словом утешить несчастного родителя и не утешает его, заслуживает проклятия всех отцов на свете.

Владельца Меридорского замка ожидала во дворе свежая лошадь, приготовленная для него по приказу Бюсси. Барон и граф сели в седла и в сопровождении Реми выехали со двора.

По дороге к улице Сент-Антуан барон де Меридор не переставал изумляться; он не был в Париже уже двадцать лет, и теперь его поражала разноголосая сумятица большого города: ржание лошадей, крики лакеев, мелькание множества экипажей. Барон находил, что со времен царствования короля Генриха II Париж сильно переменился.

Но, несмотря на это изумление, граничившее порой с восторгом, черные мысли по-прежнему одолевали барона, и, чем ближе была неведомая цель, тем сильнее была его печаль. Какой прием окажет ему герцог и какие новые горести сулит ему эта встреча?

Время от времени старый барон удивленно поглядывал на Бюсси и спрашивал себя: по какому наваждению он покорно последовал за придворным принца, того самого принца, который был причиной всех его бедствий? Не достойнее ли было бросить вызов герцогу Анжуйскому… и не плестись сейчас за Бюсси, во всем подчиняясь его воле, а направиться прямиком в Лувр и пасть к ногам короля? Да и что может сказать ему принц? Чем он может его утешить? Есть люди, встречающие вас ласковыми речами, чтобы заглушить боль, которую сами же причинили. Но как только они замолкают, боль вспыхивает с новой силой. Увы, герцог — один из них.

Наконец наши всадники прибыли на улицу Сен-Поль; Бюсси, как опытный полководец, выслал Реми вперед с приказом разведать дорогу и подготовить путь для вступления в крепость.

Молодой лекарь разыскал Гертруду и, вернувшись, доложил его господину, что путь свободен и никакая шляпа, никакая рапира не загромождает прихожую, лестницу и коридор, ведущие к покоям госпожи де Монсоро.

Нет нужды пояснять, что все переговоры между Бюсси и ле Дуэном велись шепотом.

Барон молча ждал и с удивлением озирался вокруг.

“Может ли быть, — спрашивал он себя, — чтобы герцог Анжуйский жил в таком месте?”

Скромный вид дома пробудил в душе барона недоверие.

— Нет, конечно, герцог здесь не живет, — улыбаясь, сказал Бюсси, угадав его сомнения, — это не его дом. Здесь обитает одна дама, которую он любил.

Тень прошла по челу старого дворянина.

— Сударь, — сказал он, натянув поводья коня, — мы, провинциалы, скроены по иному образцу, нежели вы, столичные жители. Свободные нравы Парижа нас пугают, и мы не смогли бы жить среди ваших тайн. Сдается мне, что коль скоро его высочество герцог Анжуйский желает видеть барона де Меридора, то он должен принять его в своем дворце, а не в доме одной из своих любовниц. И затем, — добавил старик с глубоким вздохом, — вы мне кажетесь человеком чести, но почему вы ведете меня к такой женщине? Может быть, вы хотите дать мне понять, что моя бедная Диана осталась бы в живых, если бы, подобно хозяйке этого дома, предпочла позор смерти?

— Полноте, полноте, господин барон, — сказал Бюсси со своей открытой улыбкой, которая служила ему самым надежным средством для убеждения старика, — не углубляйтесь в ложные догадки. Даю вам слово дворянина, вы глубоко ошибаетесь. Дама, которую вы увидите, — образец добродетели и достойна всяческого уважения.

— Но кто она такая?

— Это… это супруга одного дворянина, которого вы знаете.

— Неужто? Но тогда, сударь, почему вы мне сказали, что принц любил ее?

— Потому что я всегда говорю только правду, господин барон; войдите, и вы сами увидите, были ли ложными мои обещания.

— Берегитесь, я оплакал мое возлюбленное дитя, и вы мне сказали: “Утешьтесь, сударь, милосердие Божие велико”. Обещать утешение в моем горе — это почти все равно что обещать чудо.

— Входите, сударь, — повторил Бюсси все с той же улыбкой, который старый барон не мог противостоять.

Барон спешился.

Пораженная Гертруда стояла в дверях и растерянно взирала на ле Одуэна, Бюсси и барона де Меридора, не в силах постичь, как Провидению удалось свести их всех вместе.

— Предупредите госпожу де Монсоро, — сказал граф, — что господин де Бюсси вернулся и сию же минуту желает ее видеть. Но, заклинаю вас, — тихо добавил он, — ни слова о том, кого я привел с собой.

— Госпожу де Монсоро! — ошеломленно пробормотал старик. — Госпожу де Монсоро!

— Проходите, господин барон, — пригласил Бюсси, подталкивая сеньора Огюстена в прихожую.

Старик на подкашивающихся ногах стал подниматься по ступеням лестницы, — и тут они услышали необычно взволнованный голос Дианы:

— Господин де Бюсси, Гертруда? Господин де Бюсси, сказали вы? Пусть он войдет.

— Ее голос! — воскликнул барон, резко остановившись посредине лестнице. — Ее голос! О, мой Боже, Боже мой!

— Поднимайтесь же, господин барон, — сказал Бюсси.

Но барон, дрожа всем телом, остановился, ухватившись за перила, и стал озираться вокруг, и тут перед ним на верхней площадке лестницы, освещенная золотистыми лучами солнца, возникла Диана, сияющая красотой, с улыбкой на устах, хотя она вовсе и не ожидала увидеть отца.

Она показалась барону потусторонним видением. Издав жуткий вопль, он застыл на месте с блуждающим взором, протянув руки вперед, являя собой столь законченный образ ужаса и отчаяния, что Диана, уже собиравшаяся броситься ему на шею, также остановилась, изумленная и испуганная.

Барон повел рукой, нащупал плечо Бюсси и оперся о него.

— Диана жива! — бормотал старик. — Диана, моя Диана! А мне сказали — она умерла. О, Господи!

И сей сильный воин, привыкший к победам в войнах и междоусобицах, которого пощадили и копья и пули, сей старый дуб, как ударом молнии пораженный известием о смерти дочери и все же оставшийся на ногах, сей могучий борец, сумевший противостоять горю, был сломлен, раздавлен, уничтожен радостью. При виде дорогого образа, который плыл и колыхался перед его глазами, словно рассыпаясь на отдельные атомы, барон отступил, колени его подогнулись, и, не поддержи его Бюсси, он покатился бы вниз по лестнице.

— Бог мой! Господин де Бюсси! — воскликнула Диана, стремительно сбегая по ступенькам, отделявшим ее от отца. — Что с батюшкой?

Этот же вопрос, только еще более недоуменный, читался и в глазах молодой женщины, напуганной внезапной бледностью и непонятным поведением барона при встрече с ней, встрече, о которой, как она думала, барона должны были предупредить заранее.

— Господин барон де Меридор почитал вас мертвой, сударыня, и оплакивал вас, как подобает оплакивать такому отцу такую дочь.

— Как?! — воскликнула Диана. — И никто его не разуверил?

— Никто.

— Да, да, никто! — отозвался старик, выходя из состояния небытия. — Никто, даже господин де Бюсси.

— Неблагодарный! — произнес Бюсси тоном ласкового упрека.

— О нет, — ответил старик, — нет, вы были правы — вот она, минута, которая с лихвой вознаграждает меня за все страдания. О моя Диана! Моя любимая Диана! — продолжал он, одной рукой обнимая дочь и привлекая ее к себе, а другую руку протягивая Бюсси.

И вдруг он вскинул голову, словно какое-то горестное воспоминание или новый страх пробились к нему в сердце сквозь броню радости, которая, если так можно выразиться, только что одела это сердце.

— Однако вы говорили, сеньор де Бюсси, что я увижу госпожу де Монсоро. Где же она?

— Увы, батюшка! — прошептала Диана.

Бюсси собрал все свои силы.

— Она перед вами, — сказал он, — и граф де Монсоро — ваш зять.

— Что, что? — пролепетал пораженный барон. — Господин де Монсоро — мой зять, и никто меня об этом не известил — ни ты, Диана, ни он сам, никто?

— Я не смела писать вам, батюшка, из страха, как бы письмо не попало в руки принца. К тому же я полагала, что вы все знаете.

— Но зачем, — спросил барон, — к чему все эти странные секреты?

— И правда, батюшка, — подхватила Диана, — почему господин де Монсоро оставлял вас в уверенности, что я мертва? Для чего он скрывал от вас, что он мой муж?

Барон, весь трепеща, словно боясь постигнуть до конца эту мрачную тайну, робко вопрошал взором и сверкающие глаза своей дочери, и грустные и проницательные глаза Бюсси.

Тем временем, шаг за шагом продвигаясь вперед, они вошли в гостиную.

— Господин де Монсоро — мой зять, — все еще бормотал ошеломленный барон де Меридор.

— Это не должно вас удивлять, — ответила Диана, и в голосе ее прозвучал ласковый упрек, — разве вы не приказали мне выйти за него замуж, батюшка?

— Да, если он тебя спасет.

— Ну вот, он меня и спас, — глухо проговорила молодая женщина и упала в кресло. — Он меня спас — если не от беды, то, во всяком случае, от позора.

— Тогда почему он не известил меня, что ты жива, меня, который так горько тебя оплакивал? — повторял старик. — Почему он предоставил мне умирать от отчаяния, когда одно слово, одно-единственное, могло вернуть мне жизнь?

— О, тут есть какой-то коварный умысел! — воскликнула Диана. — Батюшка, отныне вы меня не оставите. Господин де Бюсси, вы не откажетесь нас защитить, не так ли?

— К моему сожалению, сударыня, — сказал молодой человек с поклоном, — у меня нет права проникать в ваши семейные тайны. Я должен был, видя странное поведение вашего супруга, найти вам защитника, которому вы могли бы открыться. Вот он, этот защитник, за ним я ездил в Меридор. Отныне ваш отец с вами, и я удаляюсь.

— Он прав, — печально заметил барон. — Господин де Монсоро боялся прогневать герцога Анжуйского, господин де Бюсси также боится навлечь на себя гнев его высочества.

Диана бросила на молодого человека красноречивый взгляд, который означал: “Вы, кого зовут храбрецом Бюсси, неужели вы боитесь гнева герцога Анжуйского, как может его бояться господин де Монсоро?”

Бюсси понял значение взгляда Дианы и улыбнулся.

— Господин барон, — сказал он, — умоляю извинить меня за странную просьбу, и вас, сударыня, я тоже прошу простить меня, ибо намерения у меня самые благие.

Отец и дочь обменялись взглядами и замерли в ожидании.

— Господин барон, — продолжал Бюсси, — я вас прошу, спросите у госпожи де Монсоро…

При последних словах, подчеркнутых Бюсси, молодая женщина побледнела. Увидев, что он причинил ей боль, Бюсси поправился:

— Спросите у вашей дочери, счастлива ли она в браке, на который она дала согласие, выполняя вашу родительскую волю.

Диана заломила руки и зарыдала. Таков был единственный ответ, который она была в состоянии дать Бюсси. Впрочем, никакой другой не был бы яснее этого.

Глаза старого барона наполнились слезами, он начал понимать, что, быть может, слишком поспешил завязать дружбу с графом де Монсоро и эта дружба сыграла роковую роль в несчастной судьбе его дочери.

— Теперь, — сказал Бюсси, — правда ли, сударь, что вы отдали руку вашей дочери господину де Монсоро добровольно, не будучи к этому принуждены силой или какой-нибудь хитростью?

— Да, при условии, что он ее спасет.

— Он ее действительно спас. Я не считаю нужным спрашивать у вас, сударь, намерены ли вы держать свое слово.

— Держать свое слово — это всеобщий закон, и в особенности закон для лиц благородного происхождения, и вы, сударь, должны это знать лучше, чем кто-либо. Господин де Монсоро, по вашим собственным словам, спас жизнь моей дочери, стало быть, моя дочь принадлежит господину де Монсоро.

— Ах, — прошептала молодая женщина, — почему я не умерла?

— Сударыня, — обратился к ней Бюсси, — теперь вы понимаете — у меня были основания сказать, что мне здесь больше нечего делать. Господин барон отдал вашу руку господину де Монсоро, да вы и сами обещали ему стать его женой при условии, что снова увидите вашего отца живым и невредимым.

— Ах, не разрывайте мне сердце, господин де Бюсси! — воскликнула Диана, подходя к молодому человеку. — Батюшка не знает, что я боюсь его, батюшка не знает, что я его ненавижу. Батюшка упорно желает видеть в нем моего спасителя, ну, а я, руководствуясь не рассудком, а чутьем, утверждаю, что этот человек — мой палач.

— Диана! Диана! — закричал барон. — Он спас тебя!

— Да, — вскричал Бюсси, выйдя из себя и разом преступив границы, в которых до сей минуты его удерживали благоразумие и щепетильность, — да, ну и что, если опасность была не столь велика, как вам кажется, что, если опасность была мнимой, что, если… Ах, да разве я знаю? Поверьте мне, барон, во всем этом есть какая-то тайна, которую мне еще предстоит раскрыть, и я ее раскрою. Но считаю своим долгом вам заявить: если бы мне, мне самому, посчастливилось оказаться на месте господина де Монсоро, то и я спас бы от бесчестия вашу целомудренную и прекрасную дочь, но, клянусь Богом, я не стал бы требовать платы за эту услугу.

— Он ее любит, — сказал барон, который и сам чувствовал всю гнусность поведения графа де Монсоро, — а любви надо прощать.

— А я? — крикнул Бюсси. — Разве я…

Испуганный этой вспышкой, невольно вырвавшейся из сердца, Бюсси замолчал, но оборванная фраза была досказана его вспыхнувшим взором.

Диана поняла Бюсси не хуже, чем если бы он высказал словами все, что кипело в его душе, а может быть, его взгляд был красноречивее всяких слов.

— Итак, — сказала она, краснея, — вы меня поняли, не правда ли? Ну что ж, мой друг, мой брат, ведь вы хотели заслужить оба эти имени, и я отдаю их вам. Итак, мой друг, итак, мой брат, можете ли вы мне чем-нибудь помочь?

— Но герцог Анжуйский! Герцог Анжуйский! — лепетал старик, которого все еще слепила молния грозившего ему высочайшего гнева.

— Я не из тех, кто боится гнева принцев, сеньор Огюстен, — ответил молодой человек, — и либо я сильно ошибаюсь, либо нам нечего страшиться этого гнева; коли вы того пожелаете, господин барон, то я сделаю вас таким близким другом герцога Анжуйского, что это он будет вас защищать от графа де Монсоро, ибо подлинная опасность, поверьте мне, исходит от графа, опасность неизвестная, но несомненная, невидимая и, быть может, неотвратимая.

— Однако, ежели герцог узнает, что Диана жива, — все погибло, — возразил старый барон.

— Ну, коли так, — сказал Бюсси, — я вижу: что бы я ни сказал, все равно вы прежде всего и скорее, чем мне, поверите господину де Монсоро. Не будем больше об этом говорить; вы отказываетесь от моего предложения, господин барон, вы отталкиваете всемогущую руку, которую я готов призвать вам на помощь; бросайтесь же в объятия человека, который так прекрасно оправдал ваше доверие. Я уже сказал: мой долг выполнен, и мне больше нечего здесь делать. Прощайте, сеньор Огюстен, прощайте, сударыня, больше вы меня не увидите, я ухожу. Прощайте!

— Ну, а я? — воскликнула Диана, схватив его за руку. — Разве я колебалась хотя бы на секунду? Разве я изменила свое отношение к нему? Нет. На коленях умоляю вас, господин де Бюсси, не покидайте меня, не покидайте меня!

Бюсси сжал стиснутые в мольбе прекрасные руки, и весь гнев разом слетел с него, как под жаркой улыбкой майского солнца с гребня скалы внезапно слетает снеговая шапка.

— В добрый час, сударыня! — сказал Бюсси. — Я принимаю святую миссию, которую вы на меня возлагаете, и через три дня, ибо мне требуется время, чтобы добраться до принца — он, по слухам, нынче совершает вместе с королем паломничество к Шартрской Богоматери, — не позже чем через три дня мы снова увидимся, или я недостоин носить имя Бюсси.

И, подойдя к Диане, опьяняя ее страстным дыханием и пламенным взглядом, он тихо добавил:

— Мы с вами в союзе против Монсоро, помните же, что это не он вернул вам отца, и не предавайте меня.

И, пожав на прощание руку барону, Бюсси устремился из комнаты.

Назад: ХV ИСТОРИЯ ДИАНЫ ДЕ МЕРИДОР. — СОГЛАСИЕ НА БРАК

Дальше: XXVI О ТОМ, КАК БРАТ ГОРАНФЛО ПРОСНУЛСЯ И КАКОЙ ПРИЕМ БЫЛ ОКАЗАН ЕМУ В МОНАСТЫРЕ

XXI О ТОМ, КАК ШИКО, ДУМАЯ ПРОСЛУШАТЬ КУРС ИСТОРИИ, ПРОСЛУШАЛ КУРС ГЕНЕАЛОГИИ

XXII О ТОМ, КАК СУПРУГИ СЕН-ЛЮК ОТПРАВИЛИСЬ В ПУТЕШЕСТВИЕ И КАК ВСКОРЕ У НИХ ПОЯВИЛСЯ ПОПУТЧИК

XXIII ОСИРОТЕВШИЙ СТАРЕЦ

XXIV О ТОМ, КАК РЕМИ ЛЕ ОДУЭН В ОТСУТСТВИЕ БЮССИ ВЕЛ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ДОМОМ НА УЛИЦЕ СЕНТ-АНТУАН

ХХV ОТЕЦ И ДОЧЬ