Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.
Назад: Часть первая
Дальше: XI НОЧЬ С 12 НА 13 ИЮЛЯ
VII
ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ДЛИННЫЕ НОГИ НЕСКОЛЬКО НЕУКЛЮЖИ, КОГДА ТАНЦУЕШЬ, НО ОЧЕНЬ ПОЛЕЗНЫ, КОГДА УБЕГАЕШЬ
В риге было многолюдно. Бийо, как мы уже сказали, пользовался большим уважением своих работников, ибо, хотя частенько ворчал на них, он сытно их кормил и хорошо им платил.
Поэтому все они поспешили откликнуться на его приглашение.
К тому же в эту пору народ был охвачен той странной лихорадкой, какая заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То были слова «свобода», «независимость», «эмансипация», и — странная вещь — слышались они не только среди простого народа; нет, первыми их произнесли дворяне, а голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати.
Свет, который вскоре разгорелся так ярко, что стал источником пожара, пришел с запада. Солнце, что разожгло во Франции огромный костер, в огне которого устрашенные народы прочли написанное кровавыми буквами слово «республика», взошло в Америке.
Итак, собрания, посвященные политике, происходили чаще, чем можно было бы предположить. Люди, явившиеся неведомо откуда, безвестные апостолы невидимого бога, скитались по городам и весям, сея повсюду семена свободы. Правительство, дотоле действовавшее так, словно его поразила слепота, начинало прозревать. Те, кто стоял во главе огромного механизма, именуемого государственным аппаратом, чувствовали, что некоторые части машины по непонятной причине отказывают. Сопротивление охватило все умы, хотя руки еще бездействовали; невидимое, оно было, однако, ощутимым, заметным, грозным, причем особенно грозным оттого, что, подобно привидениям, оставалось неуловимым и его можно было угадать, но нельзя было поймать.
Двадцать — двадцать пять испольщиков, работающих на Бийо, собрались в риге.
Бийо вошел туда первым, Питу последовал за ним. Все головы обнажились; шляпы оказались в руках присутствующих. Было видно, что эти люди готовы умереть по знаку хозяина.
Фермер объяснил крестьянам, что брошюра, которую им будет читать Питу, сочинена доктором Жильбером.
Доктора хорошо знали в округе, где он владел несколькими участками земли, самым большим из которых была ферма, арендуемая Бийо.
Для чтеца приготовили бочку. Питу взобрался на эту импровизированную трибуну и начал чтение.
Надо заметить, что люди из народа (я посмел бы сказать: может быть, и вообще все люди) слушают тем внимательнее, чем меньше понимают. Очевидно, что общий смысл брошюры ускользнул от просвещеннейших умов деревенской ассамблеи и даже от самого Бийо. Однако среди темных фраз внезапно вспыхивали, подобно зигзагам молнии на черном, заряженном электричеством небе, сверкающие слова «независимость», «свобода» и «равенство». Большего и не требовалось: раздались аплодисменты, послышались кривей: «Да здравствует доктор Жильбер!». Прочтена была примерно треть брошюры: с остальным порешили ознакомиться в следующие два воскресенья.
Все присутствующие получили приглашение собраться на том же месте в следующее воскресенье, и каждый обещал прийти.
Питу читал прекрасно. Нет ничего легче, чем пожинать лавры. Часть аплодисментов, доставшихся книге, Питу по праву отнес на свой счет; сам г-н Бийо, поддавшись всеобщему воодушевлению, начал ощущать некоторое почтение к ученику аббата Фортье. Физически и без того развитой не по годам, Питу после чтения вырос нравственно на десять локтей.
Лишь одно омрачало его триумф — отсутствие мадемуазель Катрин.
Впрочем, папаша Бийо, восхищенный действием, какое произвела брошюра доктора на слушателей, поспешил сообщить об успехе Питу жене и дочери. Госпожа Бийо промолчала — она была женщина недалекая.
А Катрин грустно улыбнулась.
— Ну, в чем дело? — спросил фермер.
— Отец, отец! — отвечала Катрин. — Я боюсь, что все это не кончится добром.
— Еще чего! Не каркай, пожалуйста! Учти, я больше люблю жаворонков, чем ворон.
— Отец, меня уже предупреждали, что за вами следят.
— Кто это тебя предупреждал, скажи на милость?
— Один друг.
— Один друг? Добрые советы заслуживают благодарности. Назови-ка мне имя этого друга. Ну, признавайся.
— Это человек, который много знает.
— Да кто же это, наконец?
— Господин Изидор де Шарни.
— Какое дело этому мюскадену до моих мыслей? С какой стати он дает мне советы? Разве я советую ему, какой надеть камзол? А мне ведь тоже нашлось бы что сказать.
— Отец, я не для того вам об этом сказала, чтобы вас рассердить. Он ведь дал этот совет из самых добрых побуждений.
— В таком случае совет за совет; послушай, что скажу я, и передай это ему от моего имени.
— Что же?
— Чтобы он и ему подобные господа дворяне подумали о себе, а не то им зададут жару в Национальном собрании; там уже не раз заходила речь о фаворитах и фаворитках. Пусть-ка его брат, господин Оливье де Шарни, который заседает там, в Собрании, и, говорят, недурно ладит с Австриячкой, возьмет это себе на заметку.
— Отец, — сказала Катрин, — у вас больше опыта чем у нас, поступайте как хотите.
— В самом деле, — прошептал Питу, осмелевший от собственного успеха, — зачем ваш господин Изидор вмешивается не в свое дело?
Катрин не услышала или не захотела услышать этих слов, и разговор прервался.
Обед прошел как обычно. Но Питу он показался нестерпимо длинным. Ему не терпелось блеснуть своим новым великолепием и появиться на людях рука об руку с мадемуазель Катрин. Для него это воскресенье было великим днем, и он поклялся вечно сохранить в памяти священную дату 12 июля.
Наконец, они вышли из дому около трех часов пополудни. Катрин, хорошенькая черноглазая блондинка, тоненькая и гибкая, словно ива над родником, из которого брали воду для фермы, выглядела очаровательной. Она нарядилась с тем врожденным кокетством, которое подчеркивает все привлекательное в женщине, а чепчик, сшитый, как она призналась Питу, ее собственными руками, был ей на редкость к лицу.
Танцы обычно начинались не раньше шести. Четверо деревенских музыкантов, расположившихся на дощатом помосте и получавших по шесть медных монет за контрданс, принимали гостей в этой бальной зале под открытым небом. В ожидании шести часов публика прогуливалась по знаменитой аллее Вздохов, о которой толковала тетушка Анжелика; отсюда можно было увидеть, как молодые господа из города или окрестных замков играют в мяч под руководством метра Фароле, главного распорядителя этой игры на службе у его высочества монсеньера герцога Орлеанского. Фароле слыл местным оракулом по части всех тонкостей игры в мяч, и приговорам метра игроки внимали с почтением, какого заслуживали его лета и добродетели.
Питу, сам не зная отчего, ощутил острое желание остаться в аллее Вздохов; но не для того надела Катрин восхитивший Питу кокетливый наряд, чтобы прятаться в тени двойного ряда буков.
Женщины подобны цветам, которые по воле случая произрастают в тени; они без устали тянутся к свету, и рано или поздно их свежий душистый венчик раскрывается навстречу лучам солнца, что иссушают и губят их красоту.
Лишь скромная фиалка, если верить поэтам, не покидает укромного уголка, да и то, затерянная в лесной глуши, носит траур по своей бесполезной красе.
Поэтому Катрин ухватилась за руку Питу и употребила все свои силы на то, чтобы направить его в сторону площадки для игры в мяч. Впрочем, скажем сразу, сил ей пришлось потратить не так уж много: Питу так же не терпелось показать честной компании свой небесно-голубой кафтан и кокетливую треуголку, как Катрин не терпелось похвастать чепчиком модного фасона «на манер Галатеи» и переливчатым лифом.
Одно обстоятельство особенно льстило нашему герою и давало ему временное преимущество перед Катрин. Поскольку он никогда прежде не носил столь роскошного наряда, никто его не узнавал и гуляющие принимали его за какого-нибудь заезжего гостя, за какого-нибудь племянника или кузена семейства Бийо, а может быть, даже за жениха Катрин. Меж тем Питу вовсе не стремился скрыть свое истинное лицо, совсем напротив — и заблуждение скоро рассеялось. Он столько раз кивал головой приятелям, столько раз снимал шляпу, кланяясь знакомым, что наконец все узнали в кокетливом селянине недостойного ученика метра Фортье, и в толпе послышались возгласы:
— Это Питу! Вы видели Анжа Питу?
Толки об этом происшествии дошли и до мадемуазель Анжелики; но поскольку в этих рассказах Питу выглядел миловидным юношей с уверенной походкой, то старая дева, привыкшая видеть племянника косолапым, с прижатыми к туловищу локтями, недоверчиво покачала головой и сказала коротко:
— Вы ошибаетесь, это вовсе не мой непутевый племянник.
Молодая пара добралась до площадки для игры в мяч. В тот день игроки из Виллер-Котре сражались с игроками из Суасона, так что партия была из самых оживленных. Катрин и Питу остановились подле веревки, ограждающей площадку в самом низу холма; этот наблюдательный пункт выбрала Катрин.
Через секунду они услышали крик метра Фароле:
— Вторая партия, начали!
Игроки в самом деле устремились вперед, иначе говоря, отправились защищать место, где остановились их мячи, и атаковать место, где остановились мячи противников. Один из игроков, проходя мимо нашей парочки, с улыбкой поклонился Катрин; она покраснела и сделала реверанс, а Питу почувствовал, как по руке девушки, опиравшейся на его руку, пробежала нервная дрожь.
Сердце Питу сжала неведомая ему прежде тревога.
— Это господин де Шарни? — спросил он, взглянув на свою спутницу.
— Да, — ответила Катрин. — Так вы его знаете?
— Я его не знаю, — сказал Питу, — но я догадался.
В самом деле, по тому, что рассказала Катрин накануне, Питу нетрудно было догадаться, что перед ним г-н де Шарни.
Человек, поклонившийся мадемуазель Бийо, был элегантный юноша лет двадцати трех-двадцати четырех, красивый, хорошо сложенный, с изысканными манерами и грациозными движениями, какими обладают люди, получившие с колыбели аристократическое воспитание. Во всех физических упражнениях, в которых можно достичь совершенства, лишь если заниматься ими с малых лет, Изидор де Шарни выказывал замечательное мастерство; вдобавок он был из тех, кто умеет выбрать себе платье, подобающее тому или иному занятию. Его охотничьи наряды славились безупречным вкусом; от его костюма для фехтования не отказался бы сам Сен-Жорж; наконец, его платье для верховой езды было сшито совершенно особенным образом — впрочем, все дело, быть может, заключалось в том, как он его носил.
В то воскресенье г-н де Шарни, младший брат нашего старого знакомца графа де Шарни, причесанный по-утреннему небрежно, был одет в нечто вроде узких светлых панталон, подчеркивающих форму его тонких, но мускулистых ног, обутых, разнообразия ради, не в башмаки с красными каблуками и не в сапоги с отворотами, но в элегантные сандалии для игры в мяч, ремни которых опоясывали его лодыжки; жилет из белого пике облегал его стан плотно, как корсет; зеленый камзол с золотыми галунами он отдал стоявшему поодаль слуге.
Игра оживила его черты, возвратив им свежесть и очарование юности, которое отнимали ночные оргии и длящиеся до рассвета карточные поединки.
Ни одно из достоинств господина виконта, без сомнения, восхищавших мадемуазель Бийо, не укрылось от Питу. Глядя на ноги и руки г-на де Шарни, он начал меньше гордиться щедростью природы, позволившей ему одержать победу над сыном сапожника, и пришел к выводу, что природа эта могла бы более толково распределить между частями его тела пошедший на них материал.
В самом деле, сэкономив на ступнях, руках и коленях Питу, природа могла бы одарить его красивыми икрами. Но все перепуталось: там, где требовалась худоба, налицо была полнота, а там, где была необходима полнота, торчали одни кости.
Питу взглянул на свои ноги с тем видом, с каким смотрел на свои олень из басни.
— Что с вами, господин Питу? — спросила Катрин.
Питу ничего не ответил и лишь вздохнул.
Очередная партия окончилась. Виконт де Шарни воспользовался перерывом и подошел поздороваться с Катрин. По мере его приближения Питу видел, как все больше краснеет девушка, и чувствовал, как все сильнее дрожит ее рука.
Виконт кивнул Питу, а затем с учтиво-непринужденным видом, какой тогдашняя знать так хорошо умела принимать, разговаривая с буржуазками и гризетками, осведомился у Катрин о ее самочувствии и попросил оставить за ним первый контрданс. Катрин согласилась. Вместо благодарности юный дворянин наградил ее улыбкой. Пора было начинать новую партию: виконта позвали на поле. Он поклонился Катрин и удалился с тем же непринужденным видом, с каким подошел.
Питу ощутил все превосходство человека, который так говорит, улыбается, подходит и отходит.
Потрать он, Питу, целый месяц на изучение одного-единственного движения г-на де Шарни, его подражание вылилось бы — он это понимал — самое большее в смешную пародию.
Если бы в сердце Питу было место ненависти, с этой минуты он возненавидел бы виконта де Шарни.
Катрин следила за игрой до той самой минуты, когда игроки подозвали слуг, дабы облачиться в кафтаны. Тогда она направилась к площадке для танцев, а Питу, которому в этот день, похоже, суждено было делать то, что ему не по душе, в отчаянии поплелся за ней.
Господин де Шарни не заставил себя ждать. Незначительные изменения наряда сделали из игрока в мяч элегантного танцора. Скрипки подали знак к началу танцев, и он подал руку Катрин, напомнив о данном ему обещании.
Когда Катрин отняла у Питу свою руку и, зардевшись, вступила в круг вместе со своим кавалером, Питу испытал одно из самых неприятных ощущений в своей жизни. На лбу у него выступил холодный пот, в глазах потемнело, он вынужден был опереться рукой о балюстраду, ибо ноги, как ни крепки они были, отказывались его держать.
Что же до Катрин, она, кажется, вовсе не подозревала, что творится в душе у Питу; она была одновременно счастлива и горда; счастлива оттого, что танцует, горда оттого, что танцует с самым красивым кавалером в округе.
Если Питу вынужден был признать, что г-н де Шарни превосходно играет в мяч, то ему и подавно пришлось отдать должное виконту, когда дело дошло до танцев. В ту пору люди еще не начали именовать танцами простую ходьбу. Танец был искусством, которому специально учились. Не говоря уж о г-не де Лозене, обязанном своим благоденствием мастерскому исполнению куранты в королевской кадрили, не один дворянин завоевал расположение двора умением ставить ногу и тянуть носок. В этом отношении виконт был образцом изящества и совершенства; подобно Людовику XIV, он мог бы танцевать на театре, вызывая рукоплескания, хотя не был ни королем, ни актером.
Питу во второй раз взглянул на свои ноги и вынужден был признать, что, если, конечно, эта часть его тела не претерпит кардинальных изменений, победы вроде тех, какие одерживает в настоящую минуту г-н де Шарни, ему заказаны.
Контрданс окончился. Для Катрин он длился от силы несколько секунд, Питу же показалось, что с его начала прошел целый век. Возвратясь, чтобы снова взять под руку своего первого кавалера, Катрин заметила происшедшую с ним перемену. Питу был бледен, на лбу его блестели капельки пота, в глазах стояли слезы ревности.
— Ах, Боже мой! — сказала Катрин. — Что с вами стряслось, Питу?
— Со мной стряслось то, — отвечал несчастный юноша, — что теперь, когда я увидел, как вы танцуете с господином де Шарни, я ни за что не осмелюсь танцевать с вами.
— Пустяки! — возразила Катрин. — Не стоит так расстраиваться, вы станцуете, как сумеете, а мне все равно будет приятно танцевать с вами.
— Эх! — вскрикнул Питу. — Вы это говорите, чтобы меня утешить, мадемуазель, но сам-то я себе цену знаю; я понимаю, что вам всегда будет приятнее танцевать с этим молодым дворянином, чем со мной.
Катрин ничего не ответила, потому что не хотела лгать; однако, поскольку у нее было доброе сердце и она почувствовала, что в сердце бедняги Питу творится что-то странное, она начала оказывать ему многочисленные знаки внимания; увы, даже это не могло возвратить ему утраченной радости и веселья. Папаша Бийо был прав: Питу становился мужчиной, он страдал.
Катрин станцевала еще пять или шесть контрдансов, из них один — с г-ном де Шарни. На этот раз, мучаясь так же сильно, Питу внешне выглядел более спокойным. Он пожирал глазами каждое движение Катрин и ее кавалера. Он пытался прочесть по губам, о чем они говорят, а когда в танцевальной фигуре их руки соединялись, старался отгадать, что это — дань правилам или выражение нежности.
Без сомнения, Катрин дожидалась второго контрданса с виконтом, ибо, станцевав его, сразу предложила Питу пойти домой. Никогда еще ни одно предложение не встречало такого сочувствия; но удар был нанесен, и Питу, меряя дорогу такими широкими шагами, что Катрин приходилось время от времени сдерживать его, хранил ледяное молчание.
— Да что с вами? — спросила наконец Катрин. — Почему вы со мной не разговариваете?
— Я с вами не разговариваю, мадемуазель, — ответил Питу, — потому что не умею разговаривать, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после всех тех красивых слов, которые говорил он вам?
— Как же вы несправедливы, господин Анж, ведь мы говорили о вас.
— Обо мне, мадемуазель? Каким же это образом?
— А вот каким, господин Питу: если ваш покровитель не отыщется, вам придется выбрать себе другого.
— Значит, я уже недостаточно хорош, чтобы вести счета на вашей ферме? — спросил Питу со вздохом.
— Напротив, господин Анж, я полагаю, что счета на нашей ферме недостаточно хороши для вас. С тем образованием, какое вы получили, вы можете достичь большего.
— Не знаю, чего я могу достичь, но знаю, что ничего не хочу достигать, если своими достижениями мне придется быть обязанным господину виконту де Шарни.
— А отчего бы вам не принять его покровительство? Его брат, граф де Шарни, кажется, на хорошем счету при дворе и женат на ближайшей подруге королевы. Господин виконт мне сказал, что, если я захочу, он подыщет вам место в департаменте, ведающем налогом на соль.
— Премного благодарен, мадемуазель, но я вам уже сказал, что я в этом не нуждаюсь и останусь на ферме, если, конечно, ваш отец меня не прогонит.
— А какого дьявола я стану тебя прогонять? — спросил грубый голос, в котором Катрин, вздрогнув, узнала голос отца.
— Милый Питу, — тихонько прошептала она, — не говорите отцу про господина Изидора, прошу вас.
— Ну, отвечай живее!
— Но… не знаю, быть может, вы сочтете, что я недостаточно учен, чтобы быть вам полезным, — пролепетал вконец смущенный Питу.
— Недостаточно учен! Да ты считаешь, как Барем, а читаешь так, что утрешь нос школьному учителю, а он мнит себя великим грамотеем. Нет, Питу, мне людей посылает сам Господь Бог, и если уж они ко мне попали, то остаются столько времени, сколько угодно Богу.
Питу возвратился на ферму, ободренный этими словами, но до конца не успокоенный. За эти полдня в душе его свершилась огромная перемена. Он утратил веру в себя, а это такая вещь, которую, раз потеряв, уже не вернуть; поэтому Питу, против обыкновения, спал ночью очень плохо. Ворочаясь с боку на бок, он вспоминал книгу доктора Жильбера, обращенную против знати, против злоупотреблений привилегированных сословий, против трусости тех, кто им подчиняется; Питу показалось, что только теперь он начал понимать все те красивые слова, которые читал утром, и он дал себе слово, как только рассветет, прочесть в одиночестве и про себя тот шедевр, что недавно читал на людях и вслух.
Но, поскольку Питу плохо спал, проснулся он поздно. Тем не менее он решил исполнить задуманное. Было семь часов. Фермер должен был вернуться к девяти; впрочем, застань он Питу за чтением, он бы только одобрил это занятие, которое сам же ему присоветовал.
Итак, юноша спустился по приставной лесенке и уселся на скамейке под окном Катрин. Случай привел Питу в это место или ему было известно, что это за скамейка? Как бы там ни было, Питу, вновь облаченный в свой старый повседневный наряд (его еще не успели заменить), состоявший из черных штанов, зеленой блузы и порыжевших башмаков, вытащил брошюру из кармана и принялся за чтение.
Не станем утверждать, что поначалу глаза его вовсе не отрывались от страниц, дабы бросить взгляд на окно; но, поскольку в окне этом, окаймленном настурциями и вьюнком, никого не было видно, Питу в конце концов всецело предался чтению.
Впрочем, хотя он и смотрел только в книгу, рука его ни разу не потянулась перевернуть страницу; можно было поручиться, что мысли его блуждают где-то далеко и он не столько читает, сколько грезит.
Внезапно Питу почудилось, что на страницы брошюры, прежде освещенные утренним солнцем, упала тень. Тень эта была так густа, что источником ее не могло быть облако; оставалось предположить, что ее отбрасывает непрозрачное тело, а среди непрозрачных тел встречаются донельзя прелестные — поэтому Питу живо обернулся, дабы узнать, кто же заслонил от него солнце.
Его ждало разочарование. В самом деле, тело, отнявшее у него ту толику света и тепла, какую Диоген требовал у Александра, было непрозрачным, но назвать его очаровательным было решительно невозможно; напротив, оно имело крайне неприятный вид.
Это был мужчина лет сорока пяти, еще более длинный и тощий, чем Питу, и ходивший почти в таком же потертом платье; читая брошюру через плечо нашего героя, он, казалось, был настолько же внимателен, насколько рассеян был Питу.
Наш герой очень удивился. На губах человека в черном появилась любезная улыбка, обнажившая оставшиеся во рту четыре зуба: два сверху и два снизу, острые, словно кабаньи клыки.
— Американское издание, — сказал незнакомец гнусавым голосом, — формат ин-октаво: «О свободе людей и независимости наций». Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год.
Пока человек в черном произносил эти слова, Питу от изумления все шире и шире раскрывал глаза, так что, когда человек в черном замолчал, они стали совершенно круглыми.
— Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год. Именно так, сударь, — подтвердил Питу.
— Это трактат доктора Жильбера? — осведомился человек в черном.
— Да, сударь, — вежливо согласился Питу.
Тут он поднялся, потому что слышал, что с тем, кто выше тебя по званию, не следует разговаривать сидя, а простодушный Питу во всяком человеке видел высшего по званию.
Но, поднимаясь, Питу заметил в окне что-то розовое и движущееся. Это была мадемуазель Катрин. Девушка смотрела на него как-то странно и подавала ему непонятные знаки.
— Сударь, не сочтите за нескромность, — спросил человек в черном, стоявший спиной к окну и не видевший всей этой пантомимы, — скажите, чья это книга?
И он указал пальцем, не касаясь, на брошюру, которую Питу держал в руках.
Питу хотел было ответить, что книга принадлежит г-ну Бийо, но тут до его слуха донеслись слова, сказанные почти умоляющим шепотом:
— Скажите, что она ваша.
Человек в черном, не сводивший глаз с книги, ничего не услышал.
— Сударь, — величаво произнес Питу, — эта книга моя.
Человек в черном поднял голову, ибо заметил наконец, что Питу то и дело устремляет куда-то удивленный взор. Однако Катрин угадала его намерение и, быстрая, как птичка, спряталась в глубине комнаты.
— Что вы там высматриваете? — спросил человек в черном.
— О сударь, — сказал Питу с улыбкой, — позвольте мне вам заметить, что вы весьма любопытны, curiosus, или, скорее, avidus cognoscendi, как говорил мой учитель аббат Фортье.
— Итак, вы утверждаете, — продолжал незнакомец, нимало не смутившись образованностью, выказанной Питу в надежде снискать большее уважение собеседника, — вы утверждаете, что эта книга принадлежит вам?
Питу скосил глаза так, чтобы окно вновь попало в поле его зрения. В окне снова показалась Катрин и утвердительно кивнула головой.
— Да, сударь, — ответил Питу. — Быть может, вы желаете ее прочесть, или, иначе говоря, вы avidus legendi libriлибо legendae historiae.
— Сударь, — отвечал человек в черном, — вы, кажется, принадлежите к сословию более высокому, нежели то, какое обличает ваш наряд: non dives vestitu sed ingenio, вследствие чего я вас арестую.
— Как! Вы меня арестуете? — воскликнул Питу, вне себя от изумления.
— Да, сударь, следуйте за мной, прошу вас.
На этот раз Питу бросил взгляд не вверх, но вбок и увидел двух полицейских, возникших словно из-под земли и ожидавших приказаний черного человека.
— Составим протокол, господа, — сказал человек в черном.
Один из полицейских связал руки Питу веревкой, а книгу доктора Жильбера оставил у себя.
Потом он привязал самого Питу к кольцу, вделанному в стену под окном. Питу хотел было воспротивиться, но услышал тихую команду голоса, имевшего над ним такую большую власть:
— Не спорьте.
Поэтому, к полному восторгу полицейских и, главное, черного человека, он покорился своим гонителям, и они, утратив осторожность, оставили его одного, а сами вошли в дом Бийо. Полицейские хотели принести оттуда стол для составления протокола, а чего хотел черный человек… это мы узнаем позднее.
Не успели они скрыться, как Питу услышал тот же голос.
— Поднимите руки! — скомандовала мадемуазель Бийо.
Питу, подняв не только руки, но и голову, увидел бледное, испуганное лицо Катрин; в руках девушка держала нож.
— Выше… еще выше… — приказала она.
Питу поднялся на цыпочки.
Катрин высунулась из окна; лезвие коснулось веревки, и руки Питу вновь обрели свободу.
— Возьмите нож, — сказала Катрин, — и разрежьте веревку, которой вы привязаны к кольцу.
Повторять ей не пришлось: Питу разрезал веревку и стал совершенно свободен.
— А теперь, — сказала Катрин, — вот вам двойной луидор; у вас быстрые ноги, спасайтесь; бегите в Париж и предупредите доктора.
Закончить она не успела: в ту секунду, когда к ногам Питу упал двойной луидор, на пороге дома показались полицейские.
Питу живо поднял монету. Меж тем полицейские застыли на пороге, изумленные тем обстоятельством, что человек, так крепко связанный ими минуту назад, снова на свободе. При виде их волосы на голове Питу встали дыбом и он смутно припомнил in crinibns angues эвменид.
Мгновение полицейские и Питу пожирали друг друга глазами, застыв в позах охотничьих псов и зайца. Затем, так же, как при первом движении псов заяц пускается бежать, при первом движении стражников Питу сорвался с места и, высоко подпрыгнув, перелетел через ограду.
Полицейские испустили вопль; услышав его, из дома выбежал их начальник в черном с небольшой шкатулкой под мышкой. Не теряя времени на разговоры, он бросился в погоню за беглецом. Полицейские последовали его примеру. Но, в отличие от Питу, они не могли перепрыгнуть изгородь высотою в три с половиной фута и были вынуждены бежать к воротам.
Добежав до угла, они увидели, что Питу от них уже более чем в пятистах шагах и движется через поля прямо к лесу, до которого остается от силы четверть льё и которого он достигнет уже через несколько минут.
Тут Питу обернулся и, заметив полицейских, устремившихся в погоню не столько в надежде его догнать, сколько для очистки совести, удвоил скорость и вскоре скрылся за деревьями на опушке леса.
Питу бежал, не сбавляя скорости, еще с четверть часа; при необходимости он мог бы мчаться так же быстро и два часа: он был резв и вынослив, как олень.
Но через четверть часа, когда чутье подсказало ему, что опасность миновала, он остановился, перевел дух и, убедившись, что рядом никого нет, сказал:
— Поразительно, сколько всего может произойти в каких-то три дня.
Потом, взглянув на свой двойной луидор и на нож, он воскликнул:
— О! Как было бы хорошо, если бы я успел разменять этот луидор и вручить мадемуазель Катрин два су, а то, боюсь, этот нож разрежет пополам нашу дружбу. Но ничего не поделаешь, раз она мне велела сегодня же отправиться в Париж, я так и поступлю.
После чего, осмотревшись и убедившись, что он находится между Бурсонном и Ивором, Питу углубился в лесок, намереваясь достичь гондревильских вересковых зарослей, близ которых проходит дорога на Париж.
VIII
ПОЧЕМУ ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ ВЕРНУЛСЯ НА ФЕРМУ ВМЕСТЕ С ПОЛИЦЕЙСКИМИ
Теперь возвратимся на ферму и расскажем о событиях, предшествовавших только что описанной нами развязке.
Около шести часов утра полицейский агент из Парижа в сопровождении двух помощников прибыл в Вилл ер-Кот-ре, явился к комиссару полиции и справился о местонахождении фермы Бийо.
В пятистах шагах от фермы агент заметил испольщика, занятого работой. Он подошел к нему и осведомился, дома ли г-н Бийо. Тот отвечал, что г-н Бийо никогда не возвращается домой раньше девяти утра — времени завтрака. Однако, случайно подняв глаза, испольщик увидел в четверти лье всадника, разговаривающего с пастухом и, указав на него пальцем, произнес:
— Впрочем, вот тот, кого вы ищете.
— Господин Бийо?
— Да.
— Вот этот всадник?
— Он самый.
— В таком случае, друг мой, — сказал полицейский агент, — хотите доставить удовольствие вашему хозяину?
— Еще бы!.
— Тогда ступайте к нему и передайте, что на ферме его ждет приезжий из Парижа.
— О! — воскликнул испольщик. — Неужели это доктор Жильбер?
— Ступайте, ступайте! — сказал агент.
Крестьянин не заставил себя просить дважды; он двинулся через поля, а полицейский и его пособники притаились за полуразрушенной оградой почти напротив ворот фермы.
Через минуту послышался лошадиный галоп: это возвращался Бийо.
Он въехал во двор фермы, соскочил на землю, бросил поводья конюху и ринулся в кухню, уверенный, что первым, кого он увидит там, будет доктор Жильбер, стоящий перед широким колпаком очага; но он увидел только г-жу Бийо: сидя посреди кухни, она ощипывала уток со всей тщательностью и аккуратностью, каких требует эта сложная операция.
Катрин у себя в комнате шила чепчик к следующему воскресенью; как мы видим, она бралась за это дело заранее; впрочем, если женщины больше всего на свете любят, как они говорят, наряжаться, то есть одно занятие, которое им еще милее, — готовить себе новые наряды.
Бийо остановился на пороге и огляделся.
— Кто же это меня спрашивал? — поинтересовался он.
— Я, — отвечал из-за его спины приятный голос.
Бийо обернулся и увидел человека в черном в обществе двух полицейских.
— Эге! — сказал он, отступая на три шага назад. — А вам чего надобно?
— Ах, Боже мой, сущую безделицу, дорогой господин Бийо, — отвечал человек с приятным голосом, — сделать обыск у вас на ферме, вот и все.
— Обыск? — переспросил Бийо.
— Обыск, — повторил полицейский чиновник.
Бийо бросил взгляд на свое ружье, висящее над камином.
— Я думал, — сказал он, — что, с тех пор как нами правит Национальное собрание, гражданам больше не грозят подобные притеснения, напоминающие другие времена и отдающие прежним режимом. Что вам может быть нужно от меня, человека мирного и честного?
У полицейских всего мира есть одно общее свойство: они никогда не отвечают на вопросы своих жертв. Но встречаются среди них такие, которые, обыскивая, арестовывая, связывая жертву, жалеют ее; эти полицейские самые опасные, ибо кажутся лучше других.
Тот, кто нагрянул к фермеру Бийо, принадлежал к школе Тапена и Дегре, людей приторных, щедро льющих над жертвой слезы, но пускающих в ход руки отнюдь не только для того, чтобы утереть свои глаза.
Человек в черном со вздохом сделал знак двум полицейским, и они подошли к Бийо; но он тут же отскочил назад и протянул руки к ружью. Однако от этого оружия, вдвойне опасного, ибо оно могло убить и того, кто его направлял, и того, в кого оно было направлено, руку фермера отвели две маленькие ручки, которым придали силу страх и мольба.
То была Катрин: услышав шум, она сбежала вниз и подоспела как раз вовремя, чтобы спасти отца, уже готового дать повод обвинить себя в неповиновении властям.
Немного успокоившись, Бийо прекратил сопротивление. Полицейский агент велел запереть его в одной из комнат первого этажа, а Катрин — в ее комнате на втором этаже; что же до г-жи Бийо, то ее сочли настолько неопасной, что не стали заниматься ею и разрешили остаться в кухне. Затем, почувствовав себя хозяином положения, полицейский принялся рыться в секретерах, шкафах и комодах.
Попав в западню, Бийо первым делом стал искать способа бежать. Но в комнате, где его заперли, как и повсюду на первом этаже, окна были зарешечены. Черный человек с первого взгляда заприметил эти решетки, а Бийо, сам их установивший, только теперь вспомнил об их существовании.
В замочную скважину он увидел, как полицейский чиновник и его сообщники переворачивают дом вверх дном.
— Эй вы! — крикнул он. — Что вы там делаете?
— Вы прекрасно видите, дорогой господин Бийо, — отвечал агент, — мы ищем одну вещь, но пока еще не нашли ее.
— Так, может быть, вы бандиты, злодеи, воры?
— О сударь, — отвечал агент из-за двери, — вы напрасно нас обижаете, мы, как и вы, честные люди, но мы состоим на жалованье у его величества и обязаны выполнять его повеления.
— Повеления его величества! — воскликнул Бийо. — Выходит дело, король Людовик XVI повелел вам шарить в моем секретере, рыться в моих комодах и шкафах?
— Разумеется.
— Его величество! — повторил Бийо. — Когда в прошлом году у нас свирепствовал такой голод, что мы едва не съели своих лошадей, когда два года назад тринадцатого июля град побил весь наш урожай, его величество не соблаговолил вспомнить о нас. Какое же ему дело нынче до моей фермы, которую он никогда не видел, и до меня, которого он вовсе не знает?
— Простите, сударь, — сказал полицейский, осторожно приоткрывая дверь и предъявляя фермеру приказ, подписанный начальником полиции, но, по традиции, начинавшийся словами «Именем короля», — его величество слышал о вас, хоть он и не знает вас лично; не отказывайтесь от чести, которой он вас удостоил, и примите как полагается тех, кто прибыл от его имени.
После чего, вежливо поклонившись и дружески подмигнув фермеру, агент снова закрыл дверь и продолжил поиски.
Бийо замолчал и, скрестив руки на груди, принялся расхаживать по низкой комнате, словно лев по клетке; он чувствовал, что попал в ловушку и находится во власти этих людей.
Обыск продолжался в полной тишине. Казалось, эти люди свалились на ферму с неба. Никто их не видел, кроме испольщика, указавшего им дорогу; даже собаки во дворе не залаяли; без сомнения, начальник этой экспедиции был человек ловкий и опытный.
Бийо слышал жалобы дочери, запертой в комнате, находившейся как раз над той, что служила темницей ему. Он вспомнил ее слова, оказавшиеся пророческими, ибо было совершенно очевидно, что преследования навлекла на фермера брошюра доктора.
Тем временем пробило девять часов, и Бийо сквозь оконную решетку мог видеть, как один за другим возвращаются с полей работники. Это зрелище убедило фермера, что, дойди дело до драки, если не право, то сила будет на его стороне. Тут кровь вскипела в его жилах. Дольше он сдерживаться не мог и, схватившись за ручку двери, рванул ее так, что еще немного — и она соскочила бы с петель.
Полицейские тотчас открыли ее и увидели, что фермер стоит на пороге с самым угрожающим видом; в доме его все было перевернуто.
— В конце концов что вы у меня ищете? — завопил Бийо. — Скажите мне это по доброй воле или, черт подери, я заставлю вас это сказать!
Возвращение работников не ускользнуло от взгляда такого опытного человека, каким был полицейский чиновник. Он пересчитал их и убедился, что вряд ли сумеет одолеть эту рать в честном бою. Поэтому он подошел к Бийо и с еще более медоточивой любезностью, чем обычно, произнес, поклонившись до земли:
— Я все скажу вам, господин Бийо, хоть это и против наших правил. Мы ищем у вас преступную книгу, зажигательную брошюру, внесенную королевскими цензорами в список запрещенных сочинений.
— Книгу — у фермера, не умеющего читать?
— Что же в этом удивительного, если вы друг автора и он сам прислал ее вам?
— Я вовсе не друг доктора Жильбера, я его покорнейший слуга. Быть другом доктора — слишком большая честь для бедного фермера вроде меня.
Необдуманная выходка Бийо, выдавшего себя признанием, что ему известен не только автор, — что было вполне естественно, ибо у этого автора он арендовал землю, — но и книга, обеспечила агенту победу. Он приосанился и с любезнейшей улыбкой, перекосившей его лицо, тронул руку Бийо.
— «Ты имя назвала…» — знаете вы этот стих, дражайший господин Бийо?
— Я не знаю никаких стихов.
— Его написал Расин, великий поэт.
— Ну, и что означает этот ваш стих? — переспросил Бийо в нетерпении.
— Он означает, что вы только что сами выдали себя.
— Я?
— Именно вы.
— Как это?
— Назвавши сами доктора Жильбера, чье имя мы, люди сдержанные, и не думали произносить.
— Это правда, — прошептал Бийо.
— Итак, вы сознаетесь?
— Я сделаю даже больше.
— О, дражайший господин Бийо, вы безмерно любезны. Что же вы сделаете?
— Если вы ищете эту книгу и я скажу вам, где она, вы перестанете здесь все ворошить? — спросил фермер с тревогой, которую не мог полностью скрыть.
Чиновник сделал знак двум сбирам.
— Разумеется, — отвечал он, — раз обыск проводится из-за этой книги. Впрочем, — прибавил он с кривой улыбкой, — как знать: вдруг вы отдадите нам один экземпляр, а у вас их десять?
— У меня только один, клянусь вам.
— Именно в этом нам и надлежит удостовериться в ходе тщательного осмотра, дражайший господин Бийо. Потерпите еще пять минут. Мы всего-навсего жалкие полицейские, получившие приказ от властей; не станете же вы, господин Бийо, противиться тому, чтобы порядочные люди — а порядочные люди, дорогой господин Бийо, имеются во всех сословиях, — исполнили свой долг.
Человек в черном рассчитал точно. С Бийо нужно было говорить именно таким тоном.
— Тогда кончайте, — сказал он, — только побыстрее.
И повернулся к полицейским спиной.
Полицейский агент осторожно закрыл дверь, еще более осторожно повернул ключ в замке. Бийо пожал плечами, ибо был уверен, что при желании откроет дверь в любую минуту.
Человек в черном дал полицейским знак продолжать обыск, и все трое с удвоенной энергией принялись за дело, так что в мгновение книги были раскрыты, бумаги перелистаны, белье переворошено. Внезапно агент заметил в глубине опустошенного шкафа маленький, окованный железом дубовый ларец. Он коршуном кинулся на добычу. Без сомнения, это было именно то, что он искал, и он понял это с первой секунды, с первого взгляда, с первого прикосновения. Живо спрятав ларец под полу своего ветхого плаща, он знаком показал полицейским, что дело сделано.
Как раз в эту минуту фермер окончательно потерял терпение и, остановившись перед запертой дверью, крикнул:
— Но я же вам сказал, что без моей помощи вы ее не найдете! Незачем без толку рыться в моих вещах. Я, черт возьми, не заговорщик! Эй, вы меня слышите? Отвечайте или, клянусь дьяволом, я отправлюсь в Париж и подам жалобу королю, Национальному собранию, всему свету!
В эту пору короля еще ставили впереди народа.
— Да, дорогой господин Бийо, мы вас слышим и готовы согласиться с вашими неопровержимыми доводами. Итак, скажите нам, где эта книга, и, поскольку мы убедились, что больше у вас экземпляров нет, мы конфискуем тот единственный, что у вас имеется, и откланяемся; вот и все.
— Ладно, — сказал Бийо, — слушайте. Эта книга находится у одного честного малого: ему я ее отдал сегодня утром, чтобы он отнес ее другу.
— И как же зовут этого честного малого? — ласково спросил черный человек.
— Анж Питу. Это бедный сирота, которого я приютил из милости и который даже не знает, о чем эта книга.
— Благодарю вас, дражайший господин Бийо, — сказал агент, торопливо убирая в шкаф белье — но не ларец! — и затворяя дверцы. — И где же, скажите на милость, этот любезный юноша?
— Сдается мне, что, входя во двор, я видел его на скамейке близ грядок испанской фасоли. Ступайте, заберите у него книгу, только не причините ему зла!
— Не причините ему зла! О дорогой господин Бийо, как плохо вы нас знаете! Мы не причиним зла даже мухе!
И полицейские направились в указанное место. Подойдя к грядке с испанской фасолью, они увидели Питу, показавшегося им из-за своего высокого роста куда более грозным, чем он был на самом деле. Сочтя, что подчиненным не справиться вдвоем с этим юным великаном, чиновник снял плащ, завернул в него ларец и спрятал в укромном уголке.
Тем временем Катрин, которая, прижав ухо к замочной скважине, пыталась понять, что происходит в доме, расслышала слова «книга», «доктор» и «Питу». Сообразив, что разбушевалась та гроза, которую она предвидела, девушка попыталась смягчить удар. Тут-то она и шепнула Питу, чтобы он объявил владельцем книги себя. Мы видели, что произошло дальше, как Питу был связан агентом и его пособниками и освобожден Катрин, воспользовавшейся минутой, когда полицейские отправились в дом за столом, а черный человек — за своим плащом и ларцом. Мы рассказали о том, как Питу спасся, перепрыгнув через ограду, но умолчали о том, как агент, будучи человеком неглупым, сумел обратить это бегство во благо себе.
В самом деле, теперь, когда обе его цели были достигнуты, бегство Питу послужило ему и двум его помощникам превосходным предлогом для того, чтобы в свою очередь обратиться в бегство.
Поэтому, хотя агент не питал ровно никакой надежды поймать беглеца, он приказал полицейским броситься в погоню за ним и сам показал подчиненным пример; все трое так бросились через поля клевера, пшеницы и люцерны, словно были злейшими врагами бедного Питу, а между тем в глубине души они благословляли его длинные ноги.
Но как только Питу углубился в лес, вся компания, как раз достигшая опушки, остановилась за первым же кустом. Во время погони к известной нам троице присоединились еще двое полицейских, сидевших в засаде неподалеку от фермы и готовых по первому зову командира прийти ему на помощь.
— Клянусь честью, — сказал агент, — наше счастье, что у этого парня была книга, а не ларец. Иначе нам пришлось бы догонять его на почтовых. Черт подери, это не человек, а олень.
— Да, — сказал один из полицейских, — но ведь ларец не у него, а у вас, не правда ли, господин Волчий Шаг?
— Совершенно верно, друг мой, вот он, — отвечал тот, чьего имени, а точнее, прозвища, данного за легкую и вороватую походку, мы прежде не слышали.
— Значит, мы получим обещанную награду?
— Она при мне, — отвечал агент, доставая из кармана четыре луидора и раздавая их четырем полицейским, как тем, что участвовали в обыске, так и тем, что бездействовали в засаде.
— Да здравствует господин начальник полиции! — заорали полицейские.
— Нет ничего дурного в том, чтобы крикнуть: «Да здравствует господин начальник полиции!» — сказал Волчий Шаг, — но кричать нужно с умом. Платит-то вам не господин начальник полиции.
— А кто же?
— Один из его приятелей или одна из его приятельниц, не знаю точно, — особа, пожелавшая остаться неизвестной.
— Ручаюсь, что это та или тот, кому принадлежит ларец, — сказал один из полицейских.
— Ригуло, друг мой, — отвечал человек в черном, — я всегда говорил, что ты парень проницательный, но, дабы эта проницательность принесла свои плоды и удостоилась награды, следует, мне кажется, поторопиться; проклятый фермер не слишком любезен и, если заметит пропажу ларца, вполне может отрядить за нами в погоню всех своих работников, а они бравые ребята и могут всадить вам пулю в затылок не хуже самых метких швейцарцев из гвардии его величества.
Это мнение, несомненно, было общим, и вся компания двинулась в путь по опушке леса, которая, скрывая сыщиков от посторонних глаз, должна была через три четверти льё привести их к дороге.
Предосторожность эта оказалась отнюдь не напрасной, ибо, как только Катрин увидела, что человек в черном и двое полицейских устремились следом за Питу, она, не сомневаясь в проворстве того, за кем они гнались, и зная наверняка, что погоня окончится очень нескоро, позвала испольщиков, которые чувствовали: на ферме что-то происходит, но не могли ничего понять, и попросила их отпереть дверь ее комнаты, а очутившись на свободе, поспешила вызволить из заключения своего отца.
Бийо, казалось, был не в себе. Вместо того чтобы броситься вон из дома, он ступал с осторожностью и кружил по комнате. Казалось, он не может оставаться на одном месте, но в то же время не может и заставить себя взглянуть на шкафы и комоды, взломанные и опустошенные полицейскими.
— Так что, забрали они в конце концов книгу или нет? — спросил Бийо.
— Я думаю, что забрали, отец, но его они забрать не сумели.
— Кого его?
— Питу. Он убежал, а они, если все еще гонятся за ним, добрались, должно быть, не меньше как до Кайоля или Восьена.
— Тем лучше! Бедный мальчуган! Ведь это я втравил его в эту историю.
— О отец, не тревожьтесь за Питу, подумайте лучше о нас. Питу выкрутится, не беспокойтесь. Но какой тут беспорядок, Боже мой! Посмотрите, матушка!
— Ах, мой бельевой шкаф! — воскликнула г-жа Бийо. — Они не пощадили даже мой бельевой шкаф! Какие негодяи!
— Они рылись в бельевом шкафу! — вскрикнул Бийо.
Он бросился к шкафу, который агент, как мы помним, тщательно закрыл, и погрузил обе руки в кипу скомканного белья.
— Нет! Это невозможно!
— Что случилось, отец? — спросила Катрин.
Бийо посмотрел кругом невидящими глазами.
— Поищи. Поищи, может быть, ты где-нибудь его найдешь. Но нет, в этом комоде его быть не может, в секретере тем более; конечно же, он стоял здесь, здесь… Я сам его сюда поставил. Еще вчера я его видел. Не книгу они искали, жалкие твари, они искали ларец.
— Какой ларец? — спросила Катрин.
— Ты же прекрасно знаешь.
— Ларец доктора Жильбера? — осмелилась спросить г-жа Бийо, которая обычно при чрезвычайных обстоятельствах хранила молчание, предоставляла говорить и действовать другим.
— Да, ларец доктора Жильбера, — вскричал Бийо, запуская пальцы в свою густую шевелюру. — Этот бесценный ларец!
— Вы пугаете меня, отец! — сказала Катрин.
— Несчастный я человек! — завопил Бийо вне себя от ярости. — Я даже ничего не заподозрил! Даже не подумал о ларце! О, что скажет доктор? Что он подумает? Что я предатель, трус, жалкое ничтожество!
— Но, Боже мой, отец, что было в этом ларце?
— Не знаю; но я поклялся доктору своей жизнью, что сберегу его, и обязан был погибнуть, но не выпустить его из рук.
В голосе Бийо звучало столько отчаяния, что жена и дочь в ужасе попятились.
— Боже мой! Боже мой! Бедный отец, в своем ли вы уме? — спросила Катрин и разрыдалась.
— Ответьте же мне, — молила она, — ради всего святого, ответьте мне!
— Пьер, друг мой, ответь же своей дочери, ответь своей жене, — вторила ей г-жа Бийо.
— Коня! — закричал фермер. — Пусть приведут коня!
— Куда вы поедете, отец?
— Предупредить доктора: доктора обязательно нужно предупредить.
— Но где его искать?
— В Париже. Разве ты не читала в его письме, что он едет в Париж? Он наверняка уже там. И я тоже поскачу в Париж. Коня! Коня!
— И вы покинете нас в такую минуту, отец? Покинете нас в такие тревожные часы?
— Так надо, дитя мое, так надо, — ответил фермер, обнимая дочь и судорожно ее целуя. — Доктор сказал мне: «Если ты потеряешь ларец, Бийо, или, что более вероятно, у тебя его украдут, то, как только ты заметишь пропажу, немедленно предупреди меня, где бы я ни находился. Ты обязан сделать это даже ценою человеческой жизни».
— Иисусе! Что же такое может быть в этом ларце?
— Не знаю. Все, что я знаю: мне отдали его на хранение, а я его не сберег. Ну вот и мой конь! У сына доктора, который учится в коллеже, я узнаю, где отец.
И, в последний раз обняв и жену и дочь, фермер вскочил в седло и галопом понесся через поля к парижской дороге.
IX
ДОРОГА В ПАРИЖ
Вернемся к Питу.
Питу был движим двумя самыми могущественными силами этого мира — страхом и любовью.
Страх сказал ему без обиняков: «Тебя могут арестовать или поколотить; берегись, Питу!».
И этого было довольно, чтобы он помчался как лань.
Любовь сказала ему голосом Катрин: «Бегите скорей, дорогой Питу!».
И Питу бросился бежать.
Более того, под действием двух этих сил он даже не бежал, а летел!
Решительно, Господь велик, Господь непогрешим!
Как кстати пришлись длинные ноги Питу, казавшиеся рахитичными, и огромные колени, позорившие его на танцах, — как кстати пришлись они в дороге, когда сердце его, переполненное страхом, билось со скоростью три удара в секунду!
Разве смог бы так бежать г-н де Шарни с его маленькими ступнями, изящными коленями и аккуратными икрами?!
Питу вспомнил ту прелестную басню, где олень, глядясь в пруд, сокрушается о том, что ноги у него тонки, как спички, и, хотя у нашего героя, в отличие от оленя, не имелось на голове того ветвистого украшения, вид которого утешил четвероногого, он упрекнул себя за большое презрение к своим жердям.
Жердями назвала ноги Питу г-жа Бийо, когда Питу смотрелся в зеркало.
Итак, Питу спешил вперед по лесам, оставив Кайоль справа, а Ивор слева; на каждом повороте он оглядывался, а точнее сказать, прислушивался, ибо давным-давно перестал видеть своих преследователей: благодаря своему блистательному таланту бегуна он сразу оторвался от полицейских на тысячу шагов, и расстояние это с каждой минутой увеличивалось все больше и больше.
Как жаль, что Аталанта была замужем! Питу сразился бы за ее руку и победил Гиппомена, не пускаясь на хитрости и не бросая на дорогу золотые яблоки.
Правда, как мы видели, пособники г-на Волчьего Шага, завладев желанной добычей, утратили всякий интерес к судьбе Питу, но он-то об этом не знал.
Спасшись он действительной погони, он продолжал убегать от теней.
Что же до черных людей, то они были преисполнены веры в себя, отдающей человека во власть лени.
«Беги-беги! — говорили они, запуская руки в жилетные карманы, дабы лишний раз убедиться, что награда, полученная от г-на Волчьего Шага, на месте. — Беги, приятель! Когда захотим, мы всегда сможем тебя найти».
И это, заметим кстати, было отнюдь не хвастливой бравадой, а самой настоящей правдой.
И Питу продолжал бежать, словно слышал эти реплики a parte подручных г-на Волчьего Шага.
Запутав следы по примеру лесных хищников, спасающихся от своры гончих, свив из них такую сложную сеть, в которой не разобрался бы и сам Нимрод, Питу наконец решился приступить к исполнению своей главной задачи, состоявшей в том, чтобы повернуть направо и примерно на уровне гондервильских вересковых зарослей выйти на дорогу, ведущую из Виллер-Котре в Париж.
Приняв это решение, Питу устремился в лесок, срезал правый угол и минут через пятнадцать вышел к дороге, вдоль которой тянулись желтые пески и росли зеленые деревья.
Не прошло и часа после его побега с фермы, а он был уже на королевской мостовой.
За этот час он одолел примерно четыре с половиной льё. Неплохой результат для доброго коня, пущенного крупной рысью.
Он бросил взгляд назад: никого.
Он бросил взгляд вперед: две женщины на ослах.
Питу унаследовал от юного Жильбера книгу, посвященную мифологии. В ту эпоху люди шагу не могли ступить без мифологии.
История олимпийских богов и богинь входила в школьную программу. Разглядывая гравюры, Питу познакомился с мифами: он знал, что Юпитер превратился в быка, дабы соблазнить Европу, и в лебедя, дабы распутничать с дочерью Тиндарея, что другим богам также случалось претерпевать более или менее живописные метаморфозы; но чтобы агент полиции его величества превратился в осла — такого не бывало! Сам царь Мидас получил от осла только уши, а он был царем, и все, к чему он прикасался, превращалось в золото, — значит, он мог купить себе всю шкуру четвероногого целиком.
Отчасти успокоенный тем, что он увидел или, скорее, тем, чего он не увидел, Питу кубарем скатился на лужайку, отер рукавом свою побагровевшую круглую физиономию и, улегшись среди молодого клевера, позволил себе попотеть на покое.
Однако нежные ароматы люцерны и майорана не могли вытеснить из памяти Питу свежепросоленную свинину мамаши Бийо и весившую целый фунт четвертинку пеклеванного хлеба, которую он получал из рук Катрин за каждой трапезой, иными словами, трижды в день.
Хлеб этот стоил в ту пору четыре с половиной су за фунт — непомерная цена, соответствующая примерно девяти нынешним су; во всей Франции он был величайшей редкостью и казался тем, кому доводилось его отведать, лакомством наподобие сдобной булочки, которой, по мнению герцогини де Полиньяк, парижанам следовало кормиться, когда у них кончалась мука.
Понятно поэтому, что Питу в своих философических размышлениях представлял мадемуазель Катрин великодушнейшей в мире принцессой, а ферму папаши Бийо — роскошнейшим в свете дворцом.
Затем, подобно евреям на берегах Иордана, он, собрав последние силы, обращал взоры к востоку, — иначе говоря, к этой благословенной ферме, и вздыхал.
Впрочем, вздыхать — занятие небесполезное для человека, которому нужно перевести дух после безумной гонки.
Вздыхая, Питу дышал полной грудью и чувствовал, как мысли его, мгновение назад такие путаные и смутные, проясняются.
«Отчего же, — спросил он самого себя, — в такой короткий срок со мной случилось столько невероятных событий? Отчего я пережил за три дня больше, чем за всю прежнюю жизнь? Все дело в том, что мне приснилась кошка, которая хотела меня оцарапать».
И он сделал рукой жест, означающий, что источник всех его несчастий не вызывает у него никаких сомнений.
«Однако, — прибавил Питу, немного подумав, — мой почтенный аббат Фортье учил меня вовсе не такой логике. Не может быть, чтобы все приключения произошли со мной только оттого, что мне приснилась злая кошка. Сон дан человеку как предупреждение, не больше. Не помню какой автор сказал: „Тебе приснился сон, берегись!“ — „Cave, somniasti!“.
„Somniasti? — в ужасе спросил себя Питу. — Неужели я опять употребил варваризм? О нет, это всего-навсего элизия; по правилам грамматики следовало бы сказать somnia-visti“.
„Удивительно, — продолжал Питу, не в силах сдержать восхищения самим собой, — насколько лучше я знаю латынь с тех пор, как бросил ее учить“.
И, восславив таким образом самого себя, Питу поднялся и продолжил свой путь.
Он шел широкими шагами, но более спокойно. На такой скорости он мог одолевать в час два льё.
Поэтому через два часа он уже оставил позади Нантей и устремился к Даммартену.
Внезапно слух его, острый, как у индейца из племени сиу, поразили доносящийся откуда-то издалека топот копыт и звон подков.
— Ну и ну! — подумал Питу и продекламировал знаменитый стих из Вергилия:
Quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum.
Он оглянулся.
Но ничего не увидел.
Быть может, это те ослы, которых он обогнал в Левиньене, пустились галопом? Но это предположение Питу отверг, так как по мостовой стучал, говоря словами поэта, железный коготь, а Питу знал, что ни в Арамоне, ни в Виллер-Котре никто никогда не подковывал ослов, за исключением матушки Сабо, да и та сделала это лишь потому, что развозила почту между Виллер-Котре и Крепи.
Питу на время позабыл об услышанном шуме и возвратился к своим раздумьям.
Кто были те черные люди, что расспрашивали его о докторе Жильбере, связали ему руки, гнались за ним, но не сумели его настичь?
Откуда взялись эти люди, не известные никому в округе?
Чего могли они хотеть от Питу, никогда их не видевшего и, следовательно, совсем не знавшего?
Каким образом вышло, что он их не знает, а они его знают? Зачем мадемуазель Катрин велела ему бежать в Париж и зачем дала ему на дорогу луидор, равный сорока восьми ливрам, на который можно купить двести сорок фунтов хлеба по четыре су за фунт — столько хлеба, что, если расходовать его экономно, можно продержаться целых восемьдесят дней, то есть почти три месяца?
Выходит, мадемуазель Катрин считает, что Питу может или должен провести вдали от нее целых восемьдесят дней?
Тут Питу вздрогнул.
— О Боже! — воскликнул он. — Опять этот звон подков!
И он насторожился.
„На этот раз, — сказал себе Питу, — ошибки быть не может: это скачет галопом конь; сейчас я увижу его на пригорке“.
Не успел он договорить, как на вершине небольшого холма, откуда сам он только что спустился, то есть примерно в четырехстах шагах, показался всадник.
Питу, не веривший, что полицейский способен превратиться в осла, вполне допускал, что полицейский этот способен вскочить в седло, дабы поскорее нагнать ускользающую добычу.
Страх, ненадолго оставивший Питу, овладел им с новой силой: ноги его, кажется, сделались еще длиннее и выносливее, чем два часа назад, когда они сослужили ему такую хорошую службу.
Не раздумывая, не оглядываясь назад, даже не попытавшись скрыть свои намерения, рассчитывая только на свои стальные мускулы, Питу одним прыжком преодолел ров, идущий вдоль дороги, и бросился бежать через поля в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что это Эрменонвиль; но он заметил на горизонте верхушки нескольких деревьев и сказал себе: „Если я доберусь до этих деревьев, то наверняка окажусь на опушке какого-нибудь леса; в этом мое спасение“.
И он припустился в сторону Эрменонвиля.
На этот раз Питу состязался с конем, а ноги его поистине обратились в крылья.
Отмахав примерно сто шагов, Питу все-таки оглянулся и увидел, что всадник как раз преодолевает огромным прыжком тот ров, который только недавно пересек он сам.
С этой минуты у беглеца не осталось сомнений насчет намерений всадника, и он удвоил скорость; чтобы не терять времени, он больше не оборачивался. Теперь его подгонял не стук копыт, ибо поросшая травой земля заглушала этот звук; его подгоняли слова, которые выкрикивал всадник; Питу мог расслышать только последний слог, что-то вроде „У-у!“, и крик этот, рассекавший воздух, казался исполненным ярости.
Питу мчался сломя голову минут десять и наконец почувствовал, что ему нечем дышать, а голова его вот-вот лопнет. Перед глазами у несчастного все прыгало, колени, казалось, разбухали с каждой минутой все сильнее и сильнее, в боках кололо, словно туда набились мелкие камешки. Он, имевший обыкновение при беге так высоко задирать ноги, что были видны все гвозди на подметках, начал спотыкаться о борозды.
Наконец конь — природа создала его тварью более быстрой, чем человек, — нагнал двуногого соперника, и тот как раз в это мгновение расслышал, что всадник кричит вовсе не „У-у!“, а четко и ясно:
— Питу! Питу!
Делать было нечего: Питу понял, что все кончено.
Все же он попытался продолжить бег; он двигался как бы по инерции, влекомый силой отталкивания, но вдруг ноги его подкосились, он пошатнулся и, испустив глубокий вздох, ничком рухнул на траву.
Он дал себе слово, что никогда не поднимется, во всяком случае, по собственной воле, но тут удар кнута ожег ему спину, и грубый, хорошо знакомый голос заорал:
— Ах, тупица, ах, болван! Ты что же, задумал уморить Малыша?
Имя Малыша разрешило все сомнения Питу.
— О! — воскликнул он, резко поворачиваясь с живота на спину. — О, я слышу голос господина Бийо!
Перед ним в самом деле стоял папаша Бийо. Удостоверившись в этом факте, Питу позволил себе сесть.
Фермер, со своей стороны, остановил совершенно взмыленного Малыша.
— Ах, дорогой господин Бийо, — воскликнул Питу, — как это любезно с вашей стороны — вот так гнаться за мной! Я клянусь вам, что и сам непременно вернулся бы на ферму, когда двойной луидор мадемуазель Катрин подошел бы к концу. Но, раз уж вы меня догнали, заберите эти деньги, ведь по сути они ваши, и вернемся на ферму вместе.
— Тысяча чертей! — вскричал Бийо. — При чем тут ферма? Где ищейки?
— Ищейки? — переспросил Питу, не слишком хорошо понимавший, что это значит.
— Да, да, ищейки, — повторил Бийо, — ну, другими словами, черные люди!
— Ах, черные люди! Сами понимаете, дорогой господин Бийо, что я не стал их дожидаться.
— Браво! Значит, они отстали.
— Да уж, надеюсь; после такой гонки, как сейчас, им трудно было не отстать.
— Если ты так уверен, чего ж ты удирал?
— Я думал, что это их начальник, чтобы не оплошать, решил догнать меня верхом.
— Ну-ну, да ты не так глуп, как я думал. Ладно, пока дорога свободна, вперед! Вперед в Даммартен!
— Как это — вперед, вперед?
— Да, поднимайся и ступай за мной.
— Так мы едем в Даммартен?
— Да. Я там возьму коня у кума Лефрана, а Малыша — он совсем притомился, — оставлю ему, и мы уже к вечеру будем в Париже.
— Будь по-вашему, господин Бийо, будь по-вашему!
— Тогда — вперед!
Питу попытался исполнить приказание.
— Я бы с радостью, дорогой господин Бийо, но я не могу.
— Не можешь подняться?
— Нет.
— Но ты же только что прыгал, как карась на сковородке?
— О! Только что — это было не удивительно: я услышал ваш голос и одновременно вы огрели меня кнутом по спине. Но эти средства хороши только один раз: к вашему голосу я теперь привык, а что до кнута, то я уверен, теперь вы употребите его только для того, чтобы взбодрить бедного Малыша, который выглядит не лучше меня.
Логика Питу в конечном счете та самая, которой он научился у аббата Фортье, убедила и даже почти растрогала фермера.
— Некогда мне тебя жалеть, — сказал он Питу. — Давай-ка поднатужься, залезай на спину Малыша — и поехали вместе.
— Но, — возразил Питу, — бедняга Малыш этого не вынесет.
— Ерунда! Через полчаса мы будем у папаши Лефрана.
— Но, дорогой господин Бийо, мне-то ведь, сдается, совершенно нечего делать у папаши Лефрана.
— Почему это?
— Потому что вам нужно попасть в Даммартен, а мне — нет.
— Да, но мне нужно, чтобы ты вместе со мной попал в Париж. В Париже ты мне пригодишься. У тебя крепкие кулаки, а там, я уверен, скоро начнется заваруха.
— Неужели? — воскликнул Питу, не слишком прельщенный этой перспективой.
Фермер взвалил его на спину Малыша, словно куль с мукой, снова выехал на дорогу и принялся так усердно действовать поводьями, коленями и шпорами, что в самом деле уже через полчаса, как и говорил, достиг Даммартена.
Бийо въехал в город по хорошо известной ему улочке. Добравшись до фермы папаши Лефрана, он оставил Питу и Малыша во дворе, а сам кинулся на кухню, где папаша Лефран, собиравшийся объехать поля, застегивал гетры.
— Живей, живей, кум! — крикнул ему Бийо, не дожидаясь, пока тот придет в себя от изумления. — Мне нужна твоя самая крепкая лошадь.
— Это Марго, — сказал Лефран, — она уже оседлана, я собирался на ней выехать. Добрая скотина.
— Ладно, Марго так Марго. Но предупреждаю, я ее, возможно, загоню.
— Хорошенькое дело! Загонишь Марго — с какой это стати, скажи на милость?
— С такой, что мне сегодня вечером необходимо быть в Париже, — мрачно сказал Бийо.
И он сделал Лефрану самый выразительный масонский знак.
— В таком случае загоняй Марго, а я оставлю у себя Малыша.
— Идет.
— Стаканчик вина?
— Два.
— Так ты, я вижу, не один?
— Нет, со мной один славный парень; он так уморился, что не доползет сюда. Дай ему что-нибудь поесть.
— Сейчас, сейчас — сказал хозяин.
Не прошло и десяти минут, как оба кума осушили по бутылке, а Питу проглотил два фунта хлеба и полфунта сала. Пока он ел, работник папаши Лефрана обтирал его охапкой люцерны, как любимую лошадь.
Обсохнув и подкрепившись, Питу в свой черед выпил стакан вина, для чего пришлось откупорить третью бутылку, опорожненную тем более быстро, что ей отдали должное все трое сотрапезников. Затем Бийо сел на лошадь, а Питу, негнущийся, как циркуль, с помощью Лефрана взгромоздился позади фермера.
Шпоры впились в бока славной коняги, и она под двойным грузом резво поскакала в сторону Парижа, не переставая отгонять мух своим могучим хвостом, густой волос которого сбивал пыль со спины Питу, а иногда хлестал его по тощим икрам в плохо натянутых чулках.
X
ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КОНЦЕ ДОРОГИ,
ПО КОТОРОЙ ЕХАЛ ПИТУ, ИНЫМИ СЛОВАМИ,
В ПАРИЖЕ
От Даммартена до Парижа восемь льё. Первые четыре пролетели почти незаметно, но после Ле-Бурже ноги Марго, хотя длинные ноги Питу и подбадривали ее, начали уставать.
Когда они добрались до Ла-Виллет, Бийо заметил над Парижем зарево.
Он указал Питу на красноватый горизонт.
— Разве вы не видите, — изумился Питу, — что это солдаты на бивуаках разжигают костры?
— Солдаты?
— Раз они есть здесь, почему бы им не быть там?
В самом деле, внимательно посмотрев направо, папаша Бийо разглядел, что равнина Сен-Дени заполнена отрядами пехоты и кавалерии, тихо движущимися в темноте.
Иногда в бледном свете звезд можно было увидеть, как блестит их оружие.
Питу, которого ночные вылазки в лес приучили видеть в темноте, показал своему хозяину даже пушки, по ступицу увязшие в сырой земле.
— Ну и ну, — сказал Бийо, — неужели там что-то стряслось? Надо спешить, мой мальчик, надо спешить.
— А ведь там, пожалуй, и вправду пожар, — вдруг сказал Питу, приподнявшись на крупе Марго. — Глядите, глядите! Видите искры?
Марго остановилась. Бийо спешился и, подойдя к солдатам в сине-желтых мундирах, разбившим лагерь под деревьями близ дороги, спросил их:
— Друзья, не можете ли вы мне сказать, что новою в Париже?
Но солдаты вместо ответа лишь проворчали несколько немецких ругательств.
— Какого дьявола они хотят? — спросил Бийо у Питу.
— Это не латынь, дорогой господин Бийо, — отвечал Питу, дрожа с ног до головы, — вот все, что я могу утверждать.
Поразмыслив, Бийо всмотрелся в солдат.
— Ну и дурак же я! — воскликнул он. — Нашел у кого спрашивать — у кайзерни.
Однако, снедаемый любопытством, он остановился посреди дороги и не трогался с места.
Один из офицеров приблизился к нему.
— Сдубайте звоим бутем, — сказал он с сильным немецким акцентом. — Сдубайте бистрее.
— Простите, капитан, — отвечал Бийо, — но я еду в Париж.
— Дак сдубайте.
— Но я боюсь, что ваши солдаты меня не пропустят.
— Фас бробуздят.
Бийо вновь вскочил в седло и рванулся вперед. Его и в самом деле пропустили.
Тут он наткнулся на гусаров Бершени, заполонивших Ла-Биллет.
На сей раз он имел дело с соотечественниками, и расспросы его увенчались большим успехом.
— Сударь, — спросил он, — скажите, пожалуйста, что нового в Париже?
— А вот что: ваши парижане совсем взбесились, — отвечал один из гусаров, — подавай им Неккера, а покамест они палят в нас из ружей, хотя мы тут совсем ни при чем.
— Подавай им Неккера! — воскликнул Бийо. — Но разве Неккер не с ними?
— Конечно, нет, ведь король дал ему отставку.
— Король дал отставку господину Неккеру? — переспросил Бийо с изумлением верующего, на глазах которого оскорбляют святыню. — Король дал отставку этому великому человеку?
— О Господи! Именно так, любезнейший; больше того, этот великий человек сейчас скачет в Брюссель.
— Ну что ж! Это им дорого обойдется! — вскричал Бийо громовым голосом, нимало не заботясь о том, что произносить такие мятежные речи в окружении полутора тысяч вооруженных роялистов, по меньшей мере, неразумно.
Он вновь безжалостно вонзил шпоры в бока Марго, и она понесла его и Питу к заставе.
Чем ближе они подъезжали, тем явственнее различали на горизонте пламя пожара; длинный столб огня поднимался от заставы в небо.
Горела сама застава.
Вопящая, разъяренная толпа, в которой было немало женщин, по обыкновению кричавших и грозивших громче мужчин, подбрасывала в громадный костер обломки деревянных стен, мебель и вещи чиновников, собиравших здесь прежде ввозную пошлину.
На дороге стояли венгерские и немецкие полки; опустив ружья, солдаты и офицеры бесстрастно взирали на этот разбой.
Горящая застава не остановила Бийо: он направил Марго прямо в огонь, и она храбро перепрыгнула через костер, но по другую сторону заставы перед нашими героями выросла густая толпа людей, двигавшихся из центра города к окраинам, одни с песнями, другие с криками: "К оружию!".
Бийо на вид казался тем, кем и был на самом деле, — простаком-фермером, прибывшим в Париж по делам. Разве что он слишком громко кричал "Дорогу! Дорогу!". Но Питу так вежливо вторил ему "Дорогу! Уступите, пожалуйста, дорогу!", что одно уравновешивало другое. Никому не было никакой корысти в том, чтобы помешать Бийо отправиться по своим делам: ему дали дорогу.
Марго воспрянула духом: огонь опалил ей брюхо, необычный шум возбудил любопытство. Теперь уже Бийо приходилось напрягать силы, сдерживая ее, чтобы не раздавить тех многочисленных зевак, что толпились перед дверями собственных домов, и тех — не менее многочисленных, — что, покинув свои дома, торопились к заставе.
Бийо с переменным успехом прокладывал себе дорогу, направляя Марго то вправо, то влево; так они добрались до бульвара, но тут им пришлось остановиться.
Огромная процессия тянулась от Бастилии к Королевской кладовой — в ту пору эти два здания были двумя каменными узлами на поясе, обхватывавшем стан Парижа.
Впереди толпы, заполонившей бульвар, шли люди, которые несли на носилках два бюста: один, покрытый траурным крепом, другой — увенчанный цветами.
Крепом был покрыт бюст Неккера — министра, не то чтобы впавшего в немилость, а просто-напросто смещенного; цветы венчали бюст герцога Орлеанского, открыто принявшего при дворе сторону женевского экономиста.
Бийо спросил у проходящих, что здесь делается, и ему объяснили, что народ приносит дань уважения Неккеру и его защитнику герцогу Орлеанскому.
Бийо родился в краю, где имя герцога Орлеанского почиталось уже добрых полтора столетия. Бийо принадлежал к секте философов и, следовательно, видел в Неккере не только великого министра, но и апостола человечества.
Поэтому услышанного было более чем достаточно, чтобы Бийо потерял голову. Сам не понимая толком, что он творит, он соскочил с коня и, крича: "Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует Неккер!" — смешался с толпой.
Когда человек смешивается с толпой, он утрачивает свободу личности, свободу воли. Это известно всякому: попав в толпу, мы начинаем желать того же, чего желает она, делать то, что делает она. Бийо подчинился толпе особенно легко оттого, что находился ближе к голове процессии, нежели к ее хвосту.
Парижане орали что есть мочи: "Да здравствует Неккер! Долой иноземные войска! Чужестранцев — вон!".
Бийо присоединил свой могучий бас к этим голосам.
Талант, какого бы рода он ни был, всегда находит в толпе ценителей. Жители парижских предместий, обладатели голоса либо тонкого, либо сиплого, либо ослабевшего от голода, либо охрипшего от вина, оценили глубокий, чистый и звучный голос Бийо и дали ему дорогу, благодаря чему наш фермер смог в конце концов добраться до носилок, причем по дороге его не толкали, не душили и не били локтем в бок, а если и потрепали, то лишь самую малость.
Минут через десять один из носильщиков, чье рвение явно превосходило его физические возможности, уступил Бийо свое место.
Как мы видим, Бийо делал стремительную карьеру.
Еще вчера он был простым пропагандистом брошюры доктора Жильбера, а сегодня стал одним из орудий триумфа Неккера и герцога Орлеанского.
Но едва он приступил к выполнению своих новых обязанностей, как вспомнил о Питу и Марго: "Где они? Что с ними?".
Не выпуская из рук носилки, фермер обернулся и в свете факелов, озарявших улицу, и плошек, расцвечивавших все окна, заметил что-то возвышающееся посреди толпы: там было пять-шесть человек, кричавших и махавших руками.
Глядя на этот клубок тел, нетрудно было различить в его середине длинные руки Питу и узнать его голос.
Питу делал все что мог, дабы защитить Марго, но, несмотря на его старания, Марго клонилась к земле. Прежде Марго несла на своей спине Бийо и Питу — груз уже довольно весомый для бедного животного. Теперь ей приходилось нести на спине, на крупе, на шее и на холке всех, кто только мог там поместиться.
Во тьме, по своему произволу увеличивавшей все предметы, Марго казалась слоном, на котором охотники отправлялись сражаться с тигром.
На ее широкой спине расположились пять или шесть молодчиков, оравших: "Да здравствует Неккер! Да здравствует герцог Орлеанский! Долой чужеземцев!", на что Питу отвечал: "Вы удушите Марго".
Но хмельные от восторга люди ничего не желали слушать.
Бийо хотел было броситься на помощь Питу и Марго, но, поразмыслив, понял, что, если он хотя бы на секунду откажется от завоеванной чести и бросит ручку носилок, назад его уже не пустят. Вдобавок он рассудил, что, раз он оставил папаше Лефрану Малыша взамен Марго, то Марго может считаться его собственностью, а в таком случае, если с ней что и произойдет, он просто потеряет три или четыре сотни ливров — сумму, которой он вполне может пожертвовать во славу отечества.
Между тем процессия двигалась вперед; она повернула налево и по улице Монмартр спустилась к площади Побед. У Пале-Рояля ей помешало скопление народа; то были люди с зелеными листками на шляпах, кричавшие: "К оружию!".
Необходимо было выяснить, кто эти люди, заполонившие улицу Вивьен: друзья или враги? Зеленый — цвет графа д’Артуа. Что означают зеленые кокарды?
Через мгновение все разъяснилось.
Узнав об отставке Неккера, некий юноша вышел из кафе Фуа, взобрался на стол и, размахивая пистолетом, закричал: "К оружию!".
На этот крик к нему сбежались все, кто прогуливался в Пале-Рояле, и в свой черед стали призывать к оружию.
Как мы уже сказали, вокруг Парижа в эту пору собрались иностранные войска. Можно было подумать, что грядет австрийское нашествие; сами названия полков оскорбляли слух французов; одного звучания фамилий их командиров: Рейнак, Салис-Самаде, Дисбах, Эстергази, Ремер — было достаточно, чтобы толпа поняла: перед ней — враги. Юноша, влезший на стол, назвал их всех поименно; он предупредил, что швейцарцы, расположившиеся на Елисейских полях и установившие там четыре артиллерийских орудия, должны вечером войти в Париж вслед за драгунами принца де Ламбеска. Он предложил французам ввести новую кокарду, отличающуюся от вражеской, сорвал с каштана листок и прикрепил его к своей шляпе.
Тут же все присутствующие последовали его примеру. В десять минут три тысячи человек оборвали листья со всех деревьев Пале-Рояля, Утром никто еще не знал имени этого юноши; вечером оно уже было у всех на устах.
Его звали Камилл Демулен.
Когда недоразумение разъяснилось, люди из обеих толп начали брататься, обниматься; затем процессия продолжила свой путь.
Во время остановки любопытство тех, кто, даже поднявшись на цыпочки, не мог ничего увидеть, разгорелось еще ярче, и новая тяжесть обрушилась на поводья, седло и стремена Марго, так что, когда толпа снова двинулась вперед, несчастное животное в буквальном смысле слова рухнуло на землю, не вынеся этого груза.
На углу улицы Ришелье Бийо оглянулся: Марго уже не было видно.
Он почтил память бедной коняги тяжким вздохом, а затем так громко, как только позволяла его глотка, трижды выкрикнул имя Питу, как делали римляне на похоронах родичей; ему показалось, что какой-то голос из глубины толпы ответил ему. Но голос этот затерялся среди угрожающих и приветственных криков, на которые не скупились парижане.
Процессия двигалась вперед.
Все лавки закрылись; однако все окна были настежь и из них слышались ободряющие возгласы упоенных зрителей. Так толпа добралась до Вандомской площади. Здесь ее ждало еще одно неожиданное препятствие.
Как бревна, несущиеся по вышедшей из берегов реке, встречают на пути опоры моста и отскакивают назад на плывущие вслед обломки, так народная армия натолкнулась на королевский немецкий полк, занимавший Вандомскую площадь.
Иноземные драгуны, увидев людской поток, запрудивший улицу Сент-Оноре и начавший выплескиваться на Вандомскую площадь, пустили во весь опор своих застоявшихся лошадей, которым надоело топтаться на месте пять часов подряд, и ринулись на толпу.
Те, кто нес бюсты, приняли на себя первый удар и рухнули, придавленные собственной ношей. Савояр, шедший перед Бийо, поднялся первым, схватил бюст герцога Орлеанского и, укрепив его на конце палки, взметнул над головой с криком: "Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует Неккер!". Первого из них он никогда не видел, о втором ничего не знал.
Бийо хотел было поступить так же с бюстом Неккера, но его опередили. Юноша лет двадцати четырех-двадцати пяти, одетый достаточно элегантно, чтобы прослыть мюскаденом, не сводил с изваяния глаз (ему это было гораздо проще, чем несшему носилки Бийо) и, как только бюст очутился на земле, завладел им.
Напрасно фермер шарил вокруг себя: бюст Неккера уже венчал длинную пику и вместе с бюстом герцога Орлеанского вновь собрал вокруг себя добрую часть процессии.
Внезапно площадь озарилась ярким светом. В ту же секунду грянул залп, засвистели пули; что-то тяжелое ударило Бийо в голову, и он упал. В первую минуту ему показалось, что он умирает.
Но, поскольку он не потерял сознания и ощущал только резкую боль в голове, фермер сообразил, что не убит, а самое большее ранен, и, поднеся руку ко лбу, чтобы выяснить, насколько серьезно его ранение, понял, что контужен в голову; затем он взглянул на свои руки и увидел, что они в крови.
Юноше же в модном наряде, шедшему впереди Бийо, пуля попала в самое сердце. Он-то и был убит, и это его кровь была на руках Бийо. Фермера ударил по голове бюст Неккера, выпавший из рук сраженного насмерть мюскадена.
Бийо испустил вопль, полный ярости и ужаса.
Он отпрянул от бившегося в агонии юноши; стоявшие вокруг тоже попятились, и вопль Бийо, подхваченный толпой, траурным эхом прокатился до последних ее рядов на улице Сент-Оноре.
Крик — новое свидетельство мятежа. Раздался второй залп, и тотчас в толпе образовались глубокие бреши там, куда попали пули.
Гнев подсказал Бийо, что делать: он схватил бюст, залитый кровью, поднял его над головой и стал выкрикивать во весь голос слова протеста, не задумываясь над тем, что и его могут убить, как того красавца-юношу, чье тело неподвижно лежало у его ног.
Но в этот миг чья-то широкая и могучая рука легла на плечи Бийо и надавила на него с такой силой, что фермеру пришлось пригнуться. Он хотел высвободиться, но другая, не менее могучая рука опустилась на другое его плечо. Взревев от ярости, Бийо обернулся, чтобы выяснить, какой противник покушается на его свободу.
— Питу! — вскричал он.
— Да, да, — ответил Питу, — пригнитесь немного, а там посмотрим.
И, удвоив усилия, Питу заставил непокорного фермера улечься на землю радом с собой.
Не успели они прижаться лицом к мостовой, как раздался второй залп. Савояр, несший бюст герцога Орлеанского, в свой черед стал оседать, раненный в ногу.
Затем мостовая задрожала под копытами коней. Драгуны двинулись в атаку вторично; конь с развевающейся гривой, гневный, словно конь Апокалипсиса, пронесся над несчастным савояром, ощутившим, как в грудь его вонзилось острие копья. Он упал на Бийо и Питу.
Грозное войско ринулось в глубину улицы, неся с собой ужас и смерть! На мостовой остались лежать только трупы. Живые убегали по прилегающим улицам. Окна затворились. Восторженные крики и гневные возгласы сменились скорбной тишиной.
Бийо, по-прежнему удерживаемый осторожным Питу, выждал немного; затем, поняв, что опасность удаляется вместе с шумом, он встал на колено, между тем как Питу, подобно зайцу в норе, поднял не голову, а ухо.
— Я вижу, господин Бийо, — сказал Питу, — вы были правы: мы прибыли как раз вовремя.
— Давай-ка помоги мне.
— А что нужно сделать? Убежать отсюда?
— Нет; юный мюскаден убит, но бедняга савояр, я думаю, просто лишился чувств. Помоги мне взвалить его на спину, мы не можем бросить его здесь на растерзание этим чертовым немцам.
Слова Бийо отозвались в сердце Питу. Не говоря ни слова, он выполнил приказание. Приподняв окровавленное бесчувственное тело савояра, он взвалил его, словно куль, на плечо могучего фермера, который, видя, что улица Сент-Оноре свободна и безлюдна, двинулся вместе с Питу к Пале-Роялю.
Назад: Часть первая
Дальше: XI НОЧЬ С 12 НА 13 ИЮЛЯ
