ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 42. Консьянс блаженный. Катрин Блюм. Капитан Ришар

Таким образом, Матьё был отправлен в тюрьму Виллер-Котре и посажен к папаше Сильвестру вместо Бернара Ватрена.

После ареста настоящего преступника, уведенного жандармами, удалился и мэр, опустив голову и бросив на прощание взгляд, в котором сквозило раскаяние; славные обитатели Нового дома остались одни в своем кругу, ибо нельзя же было считать посторонними добрую мамашу Теллье, достойного аббата Грегуара, Бобино с Молодым — двух искусных актеров, обеспечивавших развязку драмы, — а тем более славного Франсуа, умелого следопыта, выполнившего свою задачу с прозорливостью, достойной последнего из могикан! Ничто больше не могло помешать радости, охватившей все семейство и их друзей.

Прежде всего состоялось крепкое рукопожатие отца с сыном. Этим рукопожатием сын как бы говорил: "Вы видите, отец, я не солгал", и в ответном пожатии слышалось: "Да разве я усомнился в тебе всерьез, Бернар?"

Затем последовало долгое объятие с матерью, которая шептала:

— И подумать только, что во всем была виновата я!

— Тсс! Не будем больше об этом! — возразил Бернар. — Это из-за меня, из-за моего упрямства все случилось!

— Не говорите так, прошу вас!

— Простишь ли ты меня, мой бедный сынок?

— Матушка! Милая, добрая матушка!

— Во всяком случае, я была наказана. И вы, надеюсь, будете достойно вознаграждены!

Подойдя к аббату Грегуару, Бернар протянул ему обе руки и спросил, глядя в глаза:

— И вы, дорогой господин аббат, тоже не усомнились во мне?

— Разве я не знал тебя лучше, чем знают твои родители?

— Как это лучше, господин аббат? — переспросила Марианна.

— Конечно, лучше, — поддержал священника папаша Ватрен.

— Но позвольте! — воскликнула его супруга, готовая вступить в спор. — Кто же может знать ребенка лучше его собственной матери?

— Тот, кто сформировал его душу, после того как мать создала его тело, — заметил Ватрен. — Я не возражаю, и ты, жена, возьми с меня пример, помолчи!

— Ну нет, не могу я молчать, когда говорят, что кто-то другой знает моего сына лучше, чем я!

— Да, лучше, матушка, — возразил Бернар, — если позволите, я скажу всего одно слово, и этого будет достаточно для такой набожной женщины, как вы. — Затем он добавил с улыбкой: — Разве вы забыли, что господин аббат мой исповедник?

Пришла очередь Катрин, разговор с которой Бернар эгоистически оставил под самый конец, чтобы без помех побыть с ней подольше.

— Катрин, милая Катрин! — задыхаясь, выговорил он.

— Бернар, славный мой Бернар, — произнесла девушка дрогнувшим голосом и со слезами на глазах.

— Давай выйдем, — сказал юноша и повел ее к двери.

— Да куда же они уходят? — встрепенулась матушка Ватрен; движение это можно было приписать ревности.

Отец только пожал плечами.

— Это их дело, мать, пусть идут, не мешай им! — сказал он, набивая трубку.

— Но…

— А ты представь себя на их месте, в их возрасте, да когда столько всего случилось — неужели бы нам с тобой не о чем было поговорить?

— Гм… — растерялась мамаша Ватрен, бросив на дверь последний взгляд, но, даже если бы дверь и осталась открытой, молодых людей нельзя было увидеть: они уже скрылись в лесу и темнота ночи поглотила их.

А Бобино, Молодой, Франсуа и папаша Ватрен принялись в свете горевших свечей разглядывать бутылки, еще не убранные со стола; они всерьез задумались: не сесть ли им за стол и не закусить ли?

Аббат Грегуар воспользовался тем, что на него никто не обращал внимания, тихо взял шляпу и трость, осторожно выскользнул из дома через полуоткрытую дверь и направился в Виллер-Котре, где его ждала племянница мадемуазель Аделаида Грегуар, изнывавшая от беспокойства.

Мамаша Теллье и г-жа Ватрен расположились у камина и принялись оживленно беседовать. Хотя беседа велась вполголоса, она не становилась от этого ни короче, ни последовательнее.

Бернар и Катрин возвратились уже на рассвете. Они напоминали двух перелетных птиц, улетавших и возвратившихся вместе. Катрин, не сводившая глаз с жениха, улыбаясь, поцеловала Марианну и Гийома и собиралась подняться в свою комнату, но Бернар остановил ее, словно она о чем-то забыла.

— Ну, что же ты? — спросил он с нежным упреком.

И она поняла его без дальнейших слов: ведь души их были сестрами.

Она подошла к Франсуа, сидевшему с мужчинами за столом, и подставила ему щеку для поцелуя.

— Что такое? — спросил Франсуа в изумлении от радостной неожиданности.

— Этот поцелуй — ее благодарность тебе, черт побери! — сказал Бернар. — Я думаю, мы достаточно многим тебе обязаны!

— А! О! — вскричал Франсуа. — Мадемуазель Катрин!

Он вытер рот салфеткой и крепко расцеловал раскрасневшуюся от смущения девушку в обе щеки.

Еще раз попрощавшись с Бернаром, Катрин поднялась к себе.

— Ну, друзья, — сказал Бернар, — я думаю, пора нам делать обход. Быть счастливым, конечно, прекрасно, но надо и послужить герцогу Орлеанскому.

Он взял свое ружье с одним разряженным стволом, принесенное жандармами как доказательство его виновности, и пробормотал:

— Подумать только…

И нахлобучив шапку, он позвал друзей:

— Пойдем, пойдем!

Выходя из дому, Бернар посмотрел наверх: Катрин была у окна, встречая улыбкой солнце, собирающееся озарить их счастливый день. При виде Бернара она сорвала гвоздику, поцеловала ее и бросила ему.

Он поймал цветок на лету, повторил поцелуй любимой, запечатленный в душистых лепестках, и спрятал цветок на груди, после чего в обществе трех товарищей углубился в лес.

Наступившее утро напомнило мамаше Теллье о ее кабачке; она простилась с супругами Ватрен и поспешила к своей хижине у Принцева источника так же быстро, как накануне сюда прибежала.

Она спешила донести туда тот ворох вестей, что станут темой всех разговоров в течение дня.

Бернар невиновен! Матьё — преступник! Брак Катрин и Бернара состоится через две недели! Давно уже такого рода новостей не было у деревенских кумушек!

В Новом доме у Ватренов между супругами шла борьба великодуший: каждый уговаривал другого лечь спать, чтобы самому сделать уборку. Поскольку из-за упрямства жены это состязание в великодушии грозило перерасти в ссору, папаша Ватрен надел шапку и отправился по дороге в Виллер-Котре.

Дойдя до Прыжка Оленя, он увидел г-на Руазена, направлявшегося куда-то в двуколке, которой управлял его старый слуга Пьер.

Ватрен хотел свернуть в лес, но был замечен мэром.

Господин Руазен остановил двуколку, соскочил на землю и бросился к лесничему, крича:

— Господин Ватрен! Дорогой господин Ватрен!

Гийом остановился.

Он не хотел видеть г-на Руазена из чувства брезгливости, присущего каждому честному человеку, которому свойственно краснеть при виде чужого неблаговидного поступка.

А именно неблаговидным, как мы помним, было предложение, сделанное мэром накануне папаше Ватрену.

Остановившись, лесничий спрашивал себя, что может быть нужно от него этому человеку.

Он ждал, стоя к мэру спиной, и, лишь когда тот подошел, повернулся к нему.

— Что вам еще угодно? — резко спросил он.

Явно смущенный, мэр снял свою шляпу, в то время как шапка старого лесничего оставалась у того на голове.

— Дело в том, господин Ватрен, — ответил он, — что, расставшись с вами этой ночью, я много размышлял.

— В самом деле? И о чем же? — осведомился папаша Ватрен.

— Обо всем, дорогой господин Ватрен, а особенно о том, как дурно и некрасиво желать завладеть добром соседа, даже если это богатый принц.

— А с какой стати вы мне об этом говорите, сударь, разве я хотел завладеть чьим-либо добром? — спросил старик.

— Мой дорогой господин Ватрен, то, что я сказал, не имеет к вам никакого отношения, — уточнил мэр сокрушенно.

— Тогда о ком же речь идет?

— Только обо мне, господин Ватрен, и о тех скверных предложениях, что я сделал вам этой ночью по поводу деревьев рядом с моим участком…

— Вот оно как! Так вы потому и подошли ко мне?

— А почему бы и нет, если я понял, что был не прав и поэтому должен извиниться перед честным человеком, которого оскорбил?

— Но, господин мэр, вы меня не оскорбили.

— Как бы не так! Разве не оскорбление делать порядочному человеку такие предложения, опровергающие всю его предыдущую жизнь?

— Хорошо! Но, право, господин Руазен, вам не стоило беспокоиться из-за такого пустяка.

— Не пустяка, когда вид ближнего твоего вгоняет в краску и с ним не решаешься поздороваться при встрече.

Я считаю это совсем не пустяком, сударь. Поэтому прошу вас, господин Ватрен, простить меня.

— Я должен простить?

— Да, вы.

— Но я не аббат Грегуар, чтобы давать отпущение грехов, — сказал старик.

Все только что услышанное одновременно и растрогало и позабавило его.

— Нет, вы не аббат, но вы, Ватрен, честный человек, а все честные люди составляют как бы одну семью… А вот я на какое-то мгновение выпал из этой семьи… Чтобы вернуть меня в нее, протяните же мне руку, господин Ватрен.

Слова мэра прозвучали так проникновенно, что у старого лесничего выступили слезы. Он снял левой рукой шапку, как делал обычно перед инспектором г-ном Девиоленом, и протянул г-ну Руазену правую руку. Тот пожал ее с такой силой, что легко мог бы ее сломать, не будь папаша Гийом таким крепким.

— Но это еще не все, господин Ватрен.

— Не все?

— Нет.

— Что же еще, господин Руазен?

— Я был не прав не только по отношению к вам.

— A-а, вы имеете в виду обвинение против Бернара? Видите, господин мэр, не стоит торопиться с обвинением.

— Вижу, сударь, что мой гнев, направленный на вас, сделал меня несправедливым по отношению к Бернару и чуть не толкнул на ужасный поступок — это будет мучить меня всю жизнь, если Бернар не простит меня.

— Ну, за этим дело не станет! Успокойтесь, господин мэр, Бернар так счастлив, что все уже забыл.

— Да, дорогой господин Ватрен, но в один прекрасный день он вспомнит, покачает головой и скажет сквозь зубы: "А все-таки господин мэр — скверный человек!"

— А! — рассмеялся Ватрен. — Конечно, я не могу поручиться, что такое не придет ему как-нибудь в голову, когда он будет в дурном расположении духа.

— Есть средство, которое помогло бы ему если не забыть — мы не властны над своей памятью, — то во всяком случае прогнать эту мысль, едва она появится.

— Какое же?

— Необходимо, чтобы он простил меня так же искренне и чистосердечно, как простили вы.

— Если вас это беспокоит, то я вам скажу, что ручаюсь за него как за самого себя. Ведь у Бернара желчи не больше, чем у цыпленка. Я скажу ему, чтобы он к вам зашел, — он все-таки моложе вас.

— Надеюсь, что ко мне придете и вы, и мамаша Ватрен, и Катрин, и Франсуа, и два лесника из вашего лесничества.

— Хорошо! А когда?

— Сразу после венчания.

— В связи с чем?

— В связи со свадебным обедом.

— О господин Руазен, благодарю вас, не надо!

— Не говорите "нет", господин Ватрен, это решено. Если вы откажетесь, я буду считать, что вы и ваш сын упорно держите на меня зло. Я обещал себе, что устрою свадебный обед. Вы знаете, едва я лег в постель, вернувшись от вас, как это пришло мне в голову, и я даже не мог заснуть. Сочинял меню…

— Но, господин Руазен!..

— Прежде всего будет обязательно подан окорок из кабана, которого вы вчера убили, вернее, убил Франсуа. А господин инспектор наверняка разрешит пристрелить одну косулю; я сам отправлюсь на пруд Раме и наловлю там рыбы, мамаша Ватрен приготовит фрикасе из кролика — этого никто не умеет делать лучше нее! Есть у нас отличное шампанское — оно прибыло прямо из Эперне, и есть старое бургундское — оно так и просит, чтобы его скорее выпили.

— Но все же, господин Руазен…

— Никаких отговорок, никаких "но", никаких "однако", папаша Гийом, иначе я должен буду сказать себе: "Ну, Руазен, кажется, ты действительно дурной человек, раз с тобой не хотят иметь дела самые честные люди на свете!"

— Господин мэр, я вам пока не могу ничего ответить.

— А если вы мне ничего не ответите, то госпожа Руазен и мадемуазель Эфрозина совсем сживут меня со свету, ведь это они вбивали мне в голову целую кучу дурацких и завистливых мыслей! Ах, как прав был господин аббат, когда говорил, что во все времена женщина губила мужчину!

Папаша Ватрен собирался было еще сопротивляться, но вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за карман куртки.

Он обернулся.

Это был старый Пьер.

— О господин Ватрен, не отказывайте господину мэру в том, о чем он вас так просит… во имя…

И старый Пьер мучительно искал, во имя чего он мог бы уговорить Гийома согласиться.

— Во имя… да, во имя тех двух монет по сто су, которые вы для меня дали господину аббату Грегуару, когда узнали, что господин мэр прогнал меня, чтобы взять Матьё!

— Это была еще одна вздорная мысль, которую мне вбили в голову эти чертовы женщины!.. Ах, женщины, женщины! Только ваша жена, господин Ватрен, — просто святая!

— Моя жена?! — воскликнул Ватрен. — О! Сразу видно…

Он хотел сказать: "Сразу видно, что вы ее совсем не знаете", — но вовремя остановился и закончил со смехом:

— Сразу видно, что вы ее хорошо знаете!

Потом, видя, что мэр ждет его окончательного ответа, он добавил:

— Ну хорошо, господин мэр. Договорились. Свадебный обед будет у вас в доме после венчания.

— А свадьба состоится на неделю раньше, чем вы думаете! — воскликнул господин Руазен.

— Как это? — осведомился старый лесничий.

— Угадайте, куда я еду?

— Вы?

— И прямо сейчас.

— Куда же?

— Так вот, я еду в Суасон, чтобы купить разрешение у монсеньера епископа.

И мэр взобрался в двуколку вместе со старым Пьером.

— Послушайте, — улыбаясь во весь рот, вскричал папаша Ватрен, — в таком случае я вам сейчас отвечу за Бернара. Даже если бы вы в десять раз хуже с ним обошлись, он бы с радостью вас простил за эту услугу!

Господин Руазен хлестнул лошадей, и одноколка тронулась в путь. Глядя ей вслед, папаша Гийом так задумался, что не заметил, как погасла его трубка.

Когда двуколка скрылась из виду, он пробормотал:

— Право, никогда бы не подумал, что он окажется таким славным человеком!

И, высекая огонь, продолжал говорить сам с собой:

— Что же, он прав. Во всем виноваты женщины. Ох, уж эти женщины!

И Ватрен выпустил клуб дыма. Затем, задумчиво покачивая головой, он медленно зашагал в сторону Нового дома.

Две недели спустя, благодаря разрешению, полученному г-ном Руазеном у его преосвященства епископа Суасонского, в маленькой церкви Виллер-Котре радостно звучал орган. Перед аббатом Грегуаром стояли коленопреклоненные Катрин и Бернар и улыбались шуткам Франсуа и малыша Биша, державших венчальный покров над головами новобрачных.

Госпожа Руазен и ее дочь мадемуазель Эфрозина сидели на стульях, украшенных их вензелями и обитых бархатом, чуть в стороне от прочей публики, присутствовавшей на церемонии.

Мадемуазель Эфрозина то и дело посматривала на красавца Парижанина, еще бледного после ранения, но уже достаточно оправившегося, чтобы прийти на свадьбу.

Было замечено, что внимание г-на Шолле больше привлекала прекрасная новобрачная, залившаяся румянцем смущения под своим венком из флёрдоранжа, чем мадемуазель Эфрозина.

На церемонию прибыл также и господин инспектор в сопровождении своего рода почетного эскорта из тридцати или сорока лесников.

Аббат Грегуар произнес небольшое наставление новобрачным, длившееся не больше десяти минут и вызвавшее слезы у его прихожан.

Когда по окончании церемонии все вышли из церкви, кем-то с силой брошенный камень упал прямо в толпу, к счастью никого не задев.

Камень пролетел со стороны тюрьмы, отделенной от церкви всего лишь небольшой улочкой.

За решеткой окна все увидели Матьё.

Это он и швырнул камень.

Заметив, что на него смотрят, он сложил руки у рта и издал крик совы.

— Эй, господин Бернар! — крикнул он. — Вам известно, что крик совы предвещает беду?!

— Да, — сказал Франсуа, — но когда предсказатель дурной, то и предсказание ложно.

И свадьба удалилась, оставив заключенного скрежетать зубами.

На следующий день Матьё был перевезен из Виллер-Котре в тюрьму Лана, где обычно происходят департаментские сессии суда присяжных.

Как Матьё и предвидел, его приговорили к десяти годам галер.

Полтора года спустя в разделе происшествий в газетах появилась следующая публикация.

"Газета "Марсельский семафор" сообщает:

"На каторге в Тулоне была совершена неудавшаяся попытка побега.

Один из каторжников где-то достал напильник. Ему удалось перепилить свою цепь и спрятаться за штабелем на лесном складе, где работали арестанты.

Когда настал вечер, он ползком, не замеченный охраной, добрался до берега и бросился в море, но всплеск воды привлек внимание часового, который обернулся и приготовился стрелять, как только голова беглеца возникнет снова на поверхности воды. Через несколько секунд каторжник высунул голову, чтобы набрать воздуха, но тут же последовал выстрел часового.

Беглец опять погрузился в воду, чтобы больше не появиться.

Звук выстрела мгновенно поднял солдат и охранников на поиски бежавшего; две или три лодки были спущены на воду, но ни беглеца, ни его труп обнаружить не удалось.

Только на следующее утро, около десяти часов, бездыханное тело каторжника, пытавшегося бежать накануне, всплыло на поверхность.

Этот несчастный, осужденный на десять лет галер за предумышленное покушение на убийство (но со смягчающими обстоятельствами), значился в тюремных списках только по имени — Матъё"".

Назад: XIX СЛЕДЫ МАТЬЁ

Дальше: Александр Дюма Капитан Ришар