Двадцать пять лет назад, то есть в то время, когда происходили описываемые нами события, в окрестностях Виллер-Котре устраивались настоящие сельские праздники, и не только для деревень, но и для самого города, вокруг которого эти деревни были расположены, как спутники вокруг своей планеты.

Особенно радостными были праздники, совпадавшие с первыми теплыми днями, когда под светлыми лучами майского солнца одна из этих деревень пробуждалась от зимней скованности, повсюду слышалось кудахтанье кур и пение петухов — как будто это было гнездо славок или синиц, скрытое густой листвой, откуда доносятся оживленные голоса вылупившихся на свет птенцов. Так что в это время праздник имел особую притягательную силу и прелесть.

И заранее, еще за две недели в деревне и за неделю в городе, все те, кто так или иначе надеялся получить свою долю выгоды или удовольствия от этого празднества, начинали тщательно готовиться к торжеству.

В трактирах до блеска мыли окна и скребли столы, чистили оловянные бокалы, обновляли вывески.

Сельские музыканты подметали и утаптывали землю на площади, где будут танцы, аккуратно очищали ее от травы.

Временные кабачки возникали под купами деревьев, похожие на палатки, но только ставили их не на поле боя, а на площадке для развлечений.

Наконец, юноши и девушки готовили наряды и красивую одежду, подобно солдатам, приготовляющим оружие и амуницию к параду.

Утром в долгожданный праздничный день все оживало, с самой зари закипала жизнь.

Устанавливались подвижные приспособления для метания колец, а на шатких подставках укреплялись рулетки для игры на свежем воздухе. Насаживались на палки и выстраивались в ряд гипсовые куклы, предназначенные для того, чтобы их разбивали выстрелами из арбалетов. Испуганные кролики, прижав уши к шее, ждали, когда ловко наброшенный на колышек обруч решит их судьбу и они перейдут из корзины торговца в кастрюлю победителя состязания.

Для деревни праздник начинался с самого раннего утра.

Но горожане, принимавшие участие в этих торжествах, начинали съезжаться значительно позже. Обычно они отправлялись в путь около трех или четырех часов пополудни, кроме тех, конечно, кто прибыл в деревню заранее, по приглашению родственников или знакомых.

Как бы то ни было, часа в три или четыре — смотря по тому, как далеко находилась деревня, — длинная процессия отправлялась по дороге, ведущей из города.

Часть горожан, в особенности модные щёголи, гарцевали верхом. Аристократы катили в экипажах, а представители так называемого третьего сословия шли пешком.

Среди этих последних были клерки из нотариальных контор, налоговые служащие, рабочие — все в праздничной одежде. Многие вели под руку прелестных девушек с голубыми и розовыми лентами на чепцах. Красотки, весело поблескивая глазками и сверкая белыми зубками, кокетливо выставляли напоказ нарядные нижние юбки из батиста и ситца, пренебрежительно поглядывая на едущий мимо шарабан, где горделиво восседала дама в шляпке.

К пяти часам все уже были на месте и праздник начинался по-настоящему. В нем всегда участвовали три слоя общества — аристократы, рядовые горожане, крестьяне.

И хотя все танцевали на одной и той же площадке, они все же старались не смешиваться друг с другом и каждая каста исполняла свою кадриль. Если же и возникала зависть, то она относилась только к той группе, среди которой плясали очаровательные гризетки с голубыми и розовыми лентами на чепцах.

К девяти вечера ряды танцоров редели. Городские жители направлялись в обратный путь: аристократы — в экипажах, клерки, служащие, рабочие и гризетки — пешком.

И этот неспешный путь домой через темный лес, освещаемый рассеянным лунным светом и продуваемый теплым летним ветерком, был преисполнен очарования.

Популярность такого рода деревенских праздников зависела от того, насколько важную роль играла деревня в жизни края и города, и от того, насколько живописен был ее внешний вид.

В этом отношении Кореи могла быть поставлена на первое место.

Не было ничего прелестнее этой деревушки, расположенной в самом начале Надоновых долин, и образующей вместе с прудами Раме и Жаваж своеобразный треугольник.

В десяти минутах ходьбы от Кореи есть место, поражающее своей дикой, пышной растительностью и в то же время приятное на вид, — оно называется Принцев источник.

Напомнив читателю, что именно к этому источнику Матьё пригласил прийти и Парижанина и Катрин, вернемся в Кореи.

Там начиная с четырех часов праздник был в самом разгаре.

Но мы не приглашаем читателей окунуться в самый центр событий, а отводим их несколько в сторону — к дверям одного из тех временных кабачков, про которые мы недавно говорили.

Этот кабачок, оживавший ежегодно на три недолгих дня, помещался в доме, где когда-то жила семья лесника, но давно заброшенном и запертом триста шестьдесят дней в году.

На время праздника лесной инспектор передавал дом в распоряжение мамаши Теллье — трактирщицы из Кореи, превращавшей старое здание в филиал своего заведения.

Праздник, как мы говорили, занимал три дня. Из пяти же дней, которые мы вычли из трехсот шестидесяти пяти, первый был посвящен подготовке дома, а последний, пятый, — уборке помещения.

И пока шло веселье, кабачок жил своей жизнью — в нем много пили, громко пели; казалось, так будет вечно.

А потом он снова закрывался на следующие триста шестьдесят дней и выглядел тогда мрачным, притихшим, уснувшим, как бы умершим.

Этот дом был расположен как раз на полпути между Кореи и Принцевым источником, поэтому путник, следуя по дороге к источнику, обычно заглядывал в кабачок.

В перерывах между танцами влюбленные парочки, привлекаемые очарованием здешней природы и, естественно, нуждавшиеся в одиночестве, отправлялись из деревни к источнику. Они заходили к мамаше Теллье выпить стаканчик вина и отведать флана со сливками.

С пяти до семи часов вечера временное заведение мамаши Теллье было заполнено народом, потом постепенно оно пустело и к десяти часам смежало свои деревянные веки-ставни, чтобы задремать. Его сон охраняла помощница г-жи Теллье, молодая девушка по имени Бабетта, пользовавшаяся полным доверием хозяйки.

На следующий день с первыми лучами солнца дом пробуждался, зевал широко растворенной дверью и одну за другой открывал свои ставни, чтобы, как это было накануне, готовиться к приему посетителей.

А посетители особенно любили усаживаться снаружи под естественным навесом из плюща, вьюнка и дикого винограда, обвивавших столбы этого зеленого шатра.

Напротив кабачка, возле подножия огромного бука, возвышавшегося, словно гигант былых эпох, среди своих детей, сохранивших густую листву, был устроен своего рода шалаш, где в прохладе днем держали вино (вечером его снова заносили в дом, потому что мамаша Теллье не слишком доверяла трезвости и честности своих сограждан и не оставляла без присмотра на ночь столь соблазнительную жидкость, хотя, конечно, ночной воздух освежил бы вино лучше дневного).

Итак, к семи вечера, когда в деревне царило уже наибольшее оживление, в филиале трактира мамаши Теллье собралось много народа.

Здесь были потребители вин по десять, двенадцать и пятнадцать су — мамаша Теллье продавала вина по этим трем ценам, — а также любители флана и миндальных пирожных.

Кое-кто, проголодавшись, заказывал яичницу, салат с салом или колбасу.

Пять столов из шести были заняты, и мамаша Теллье с мадемуазель Бабеттой едва успевали откликаться на постоянные призывы посетителей.

За одним из столов сидели двое из тех лесников, что утром участвовали в охоте на кабана, выслеженного нашим другом Франсуа.

Одного лесника звали Бобино, второго все знали не по имени, а по прозвищу Молодой.

Бобино был кругленький невысокий толстяк с выпученными глазками на полном лице. Это был уроженец Экс-ан-Прованса, веселый жизнелюбец, постоянно подтрунивавший над окружающими и безропотно сносивший чужие шутки. Как и надлежит провансальцу, говорил он сильно грассируя, был исполнен рвения в словесной атаке, в любом случае находя такие меткие словечки, что их цитируют до сих пор, хотя он умер еще пятнадцать лет тому назад.

Тот же, кого звали Молодой, напротив, был длинный, тощий, сухощавый. Прозвищем наградил его еще в 1784 году сам герцог Орлеанский, Филипп Эгалите, ибо в ту пору тот был самым молодым из всех лесников, и оно накрепко пристало к нему, хотя он становился понемногу самым старым во всем лесничестве. Он был настолько же серьезен, насколько Бобино искрился весельем, и столь же скуп на слова, сколь Бобино был болтлив.

Налево от дома к восточной его стороне примыкали остатки живой изгороди, когда-то, наверное, окружавшей жилье со всех сторон; теперь же от нее сохранилось только пять или шесть футов, тянувшихся от кабачка до шалаша. Дальше изгородь обрывалась, оставляя подход к дому совершенно свободным.

В изгороди зияли ворота, давно лишившиеся створок и сохранившие лишь два столба, а за ними высился пригорок, увенчанный огромным дубом, вокруг которого рос мягкий мох. Отсюда как на ладони просматривалась маленькая долина, где находится Принцев источник.

У самого подножия пригорка за изгородью играли в кегли Матьё и три или четыре бездельника (я чуть было не сказал — бездельника его типа, но осекся, ибо таких, как он, найти непросто).

А подальше, в таинственной тени леса, там, где шаги заглушал ковер из мха, в глубине, как на заднем плане театральной сцены, незаметно опускались сумерки и стали появляться то по одному, то парами любители уединения.

Своеобразным аккомпанементом к праздничному шуму — голосам пьющих и закусывающих в кабачке, ударам играющих в кегли у холма и отзвукам говора прогуливающихся парочек — служили мелодии скрипки и кларнета. Они возникали через одинаковые промежутки времени, давая возможность кавалерам успеть отвести даму на место, выбрать другую и приготовиться к новому танцу.

Итак, теперь, когда наш занавес поднят, мизансцена объяснена, возвратим наших читателей на увитую зеленью террасу кабачка. Мамаша Теллье обслуживала сибарита, потребовавшего яичницу на свином сале и вина по двенадцать су. Бабетта же подавала Бобино и Молодому кусок сыра величиной с кирпич: сыр должен был помочь им управиться со второй бутылкой вина.

— Ну вот, — рассказывал с важным видом Молодой, нагнувшись к Бобино (тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с насмешливым выражением лица), — если ты согласен, то сможешь в этом убедиться, увидев, как говорится, все собственными глазами. Значит, так: тот, о ком идет речь, — это новый лесник. Он приехал из Германии, из краев, откуда был родом отец Катрин. Зовут его Мильде.

— А где он будет жить, этот весельчак? — спросил Бобино, со своим очаровательным провансальским акцентом, упоминавшимся выше.

— В другом конце леса, в Монтегю. У него имеется маленький карабин — вот такой, право, не больше. Ствол всего пятнадцать дюймов, тридцатый калибр, пули как крупная дробь. Этот парень берет подкову, вешает ее на стену и с пятидесяти шагов всаживает по пульке в каждое из отверстий для гвоздей.

— Разрази меня гром! — произнес Бобино свое любимое ругательство, как обычно посмеиваясь. — Так что, теперь стена подкована не хуже лошади? Почему бы ему не стать кузнецом, этому шутнику, а? Ведь он, не боясь, что лошадь его лягнет, мог бы подковывать ее на расстоянии. Я в это поверю, только когда увижу. Я ведь прав, не так ли, Моликар?

Это обращение было адресовано новоприбывшему посетителю, только что споткнувшемуся о кегли Матьё. Он вошел, сопровождаемый проклятиями игроков, которые грозили сделать кегли из его пьяных ног.

Услышав свое имя, Моликар, этот ученик Бахуса (как говаривали еще в те времена в Новом погребке), обернулся и, несмотря на свое затуманенное сознание, узнал того, кто его окликнул.

— А! — пробормотал он, тараща глаза и округлив рот. — Это ты, Бобино?

— Да, это я.

— И ты что-то сказал? Повтори, доставь мне удовольствие.

— Да так, пустяки разные… Это все балагур Молодой меня дурачит.

— Но, — вмешался Молодой, задетый как рассказчик за живое. — Когда я что-нибудь говорю, то…

— Кстати, Моликар, — прервал его Бобино, — как решилась твоя тяжба с соседом Лафаржем?

— Тяжба? — осведомился Моликар, чей ум находился в том несколько затруднительном состоянии, когда нелегко становится перескакивать с одной темы на другую.

— Да, твой судебный процесс?

— С Лафаржем, цирюльником?

— Да.

— Ну, так это дело я проиграл.

— Как проиграл?

— Проиграл, потому что меня приговорили.

— Кто?

— Господин Бассино, мировой судья.

— И к чему он тебя приговорил?

— К трем франкам штрафа.

— Что же ты ему сделал, этому цирюльнику Лафаржу? — задал вопрос всегда обстоятельный Молодой.

— Что я ему сделал? — переспросил Моликар, покачиваясь на ногах, словно маятник в часах. — Да я ему нос подпортил… но, право же, без всякого дурного намерения, честное слово! Ты представляешь нос Лафаржа, цирюльника, а, Бобино?

— Прежде всего давай уточним, — смеясь, сказал веселый провансалец, — какой же это нос, ведь это же палка от метлы.

— Вот как точно ты сказал Бобино, вот именно! Чертушка Бобино! Нет, я хотел сказать — чертов Бобино, да язык у меня малость заплетается…

— Ну, так что же в конце концов? — спросил Молодой.

— Ты это о чем? — не понял Моликар, успевший уже забыть тему разговора.

— Он просит рассказать, что же произошло с носом папаши Лафаржа.

— Ах, да… Это было ровно две недели тому назад, — вернулся к рассказу Моликар, упорно пытаясь отогнать несуществующую муху. — Мы вместе выходили из трактира…

— Значит, вы были навеселе? — спросил Бобино.

— Нет, даю слово! — возразил Моликар.

— Уверен, что вы оба были навеселе.

— Да нет же, мы были просто пьяны!

И Моликар расхохотался: ему показалось, что он очень удачно сострил.

— Пусть так! — воскликнул Бобино.

— Но ты, наверно, никогда не излечишься? — сказал Молодой.

— Отчего?!

— От пьянства.

— Мне надо излечиваться от пьянства? Но для чего?

— Этот человек — воплощение благоразумия, — заметил Бобино. — Может, выпьешь стакан вина, Моликар?

Моликар покачал головой.

— Как, ты отказываешься?

— Да.

— Ты отказываешься выпить стакан вина?

— Или два стакана, или ни одного.

— А почему именно два? — поинтересовался Молодой, обладавший более математическим складом ума, чем Бобино, и считавший, что каждая задача обязательно имеет решение.

— Да потому, что если выпью еще один стакан, то это будет тринадцатый по счету за сегодняшний вечер.

— Ах, вот в чем дело! — восхитился Бобино.

— А тринадцать стаканов вина принесут мне несчастье…

— Ну, какой же ты суеверный! Продолжай рассказывать, получишь свои два стакана.

— Ну, значит, вышли мы из кабачка, — продолжал Моликар, откликнувшись на просьбу Бобино.

— В котором часу?

— О! Довольно рано!

— Вот как?

— Было что-то около часу или полвторого ночи; я хотел вернуться домой, как полагается всякому порядочному человеку, которого ждут дома три жены и ребенок.

— Три жены?

— Три жены и ребенок!

— Так ты просто турецкий паша!

— Нет, погоди, жена одна, а детей — трое! До чего же он глуп, этот Бобино! Да разве можно иметь трех жен! Да если бы у меня было три жены, я бы не стал возвращаться домой. Даже когда имеется всего одна жена, и то бывает, что домой идти не хочется. Ну хорошо! Приходит вдруг мне в голову дурацкая мысль сказать Лафаржу-цирюльнику — он живет на Фонтанной площади, а я, как тебе известно, живу в конце улицы Ларньи, — вот, значит, приходит мне в голову дурацкая мысль сказать ему: "Сосед, давайте проводим друг друга! Сначала вы меня проводите, потом я вас, а потом опять ваш черед провожать, а потом опять мой… И всякий раз по дороге мы будем заходить к мамаше Моро, чтобы опрокинуть стаканчик… Он и ответил мне: "Ах, это отличная мысль!"

— Да уж ты, наверно, — заметил Бобино, — употребил, как и сегодня, тринадцать стаканчиков и испугался, что это принесет тебе несчастье.

— Нет, в тот день я их вовсе не считал. И напрасно! Но больше такого со мной не случится. Обязательно буду считать. И так мы с ним ходили как два добрых друга, как два добрых соседа, пока не дошли до дома мадемуазель Шапюи, ты ее знаешь, она заведует почтой.

— Да.

— А там лежал большой камень и было темно. Вот у тебя, Молодой, хорошее зрение, не так ли? И у тебя тоже, Бобино? Так в ту ночь вы оба приняли бы в темноте кошку за полевого сторожа.

— Никогда! — важно произнес Молодой.

— Никогда? Ты говоришь — никогда?

— Нет, нет, он ничего не говорит!

— Если он ничего не говорит, это совсем другое дело, значит, я ошибся.

— Да, ты ошибся, продолжай!

— Ну и, подойдя к воротам дома мадемуазель Шапюи, которая заведует почтой, я споткнулся об этот камень. Не повезло: я его не заметил. Да и как я мог его разглядеть?.. Сосед Лафарж и носа своего не видел, а ведь он находится ближе к его глазам, чем этот самый камень к моим. Я покачнулся, чуть не свалился и протянул руку, чтобы за что-нибудь уцепиться и удержаться. Ясно? Вот тут и подвернулся мне под руку нос соседа Лафаржа. Черт побери! Вы же знаете, когда тонут в воде, стараются как можно крепче ухватиться за что-нибудь. Ну а когда тонут в вине, то цепляются еще сильнее. Ей-Богу, Бобино, было у меня ощущение, будто кто-то вытаскивает охотничий нож из ножен… А это сосед Лафарж освобождал свой нос из моей руки; ему это удалось, только кожа его носа так и осталась у меня в руке! Вы же видите, что никакой моей вины тут не было и нет! Тем более что я ни в коей мере не отказывался вернуть ему эту проклятую кожу. Так нет же, мировой судья присудил мне выплатить Лафаржу в возмещение ущерба три франка, да еще с процентами.

— И сосед Лафарж оказался таким мелочным, что согласился взять у тебя эти три франка?

— Да, но мы с ним на них сыграли в шары; я выиграл, и мы их вместе пропили. Ладно, Бобино, наливай мне мой четырнадцатый стакан!

— Скажите, папаша Бобино, — неожиданно прервал беседу Матьё, — не вы ли тут недавно говорили, что ожидаете господина инспектора?

— Нет, — ответил Бобино.

— Значит, я что-то напутал… А то он идет сюда, я и решил вас предупредить, чтобы вы не трудились искать его…

— В таком случае… — начал Молодой, засовывая руку в карман.

— Ты чего? — спросил Бобино.

— Я плачу за нас обоих. Ты мне вернешь позже. Не нужно, чтобы господин инспектор видел нас за столом в трактире; из-за пропущенного случайно стаканчика вина он еще подумает, что имеет дело с пьяницами. Тридцать четыре су, не так ли, мамаша Теллье?

— Да, господа, — сказала хозяйка.

— Ну вот, получите, и до свидания.

— Какие же трусы! — пробормотал Моликар, усаживаясь за стол, покинутый его собеседниками, и рассматривая на свет третью, едва початую бутылку. — О трусы! Покинуть поле сражения, когда враг еще не добит!

Он наполнил до краев два стакана и чокнулся одним о другой, воскликнув при этом:

— Ну, твое здоровье, Моликар!

Тем временем оба лесника, хотя и спешили покинуть кабачок, внезапно остановились, опираясь друг на друга и с изумлением глядя на входившего нового посетителя.

Это был Бернар.

Но Бернар с искаженным, бледным, потным лицом, с развязавшимся галстуком…