VII
ОТЕЦ И МАТЬ
Оставшись наедине, Гийом и Марианна посмотрели друг на друга.
Затем Гийом спросил вслух сам себя, словно присутствие жены в подобных обстоятельствах не имело никакого значения для ответа на вопрос:
— Какого черта Бернару понадобилось идти в сторону города?
— В сторону города? Разве он туда пошел? — спросила Марианна.
— Да… Причем по самому короткому пути. Вместо того чтобы идти по дороге, пошел напрямик через лес.
— Через лес, ты в этом уверен?
— Черт! Вот и наши охотники уже на просеке Ушарских угодий, а Бернара с ними нет… Эй!
Папаша Гийом направился было к лесникам, но жена его остановила:
— Останься, отец, мне надо с тобой поговорить.
Гийом искоса взглянул на нее: Марианна закивала, подтверждая свои слова.
— Ну, тебя послушать, так у тебя всегда есть что сказать! — воскликнул он. — Только надо еще выяснить, стоит ли слушать то, что ты собираешься сообщить.
И он снова приготовился выйти, чтобы расспросить Франсуа или его спутников о том, почему ушел Бернар.
Но Марианна снова остановила его:
— Да говорят же тебе, останься!
Гийом остался, но с явной неохотой.
— Ну, — с нетерпением сказал он, — что ты от меня хочешь? Говори быстрей.
— Да имей же терпение! Тебя слушаться, так надо закончить раньше, чем начнешь.
— Так ведь когда ты заговоришь — это всем ясно, — ответил Гийом, улыбаясь тем уголком рта, что не был занят трубкой, — а вот когда закончишь — никто не знает!
— Я-то?
— Да… Ты же начинаешь с нашего Косого, а заканчиваешь турецким султаном!
— Ну ладно, на этот раз я начну с Бернара и закончу им же… Ты доволен?
— Говори, — сказал Гийом, смирившись и скрестив руки на груди, — а потом я тебе отвечу.
— Так вот! Ты же мне сам сказал, что Бернар пошел в сторону города?
— Да.
— И что он даже пошел через лес, чтобы срезать путь.
— Ну, и дальше что?
— И наконец, что он не пошел с остальными в сторону Тет-де-Сальмон?
— Так ты что, знаешь, куда он пошел? Если знаешь, то говори, и дело с концом… Говори, я слушаю. Если не знаешь, нечего меня здесь задерживать!
— Заметь, что говоришь сейчас ты, а не я.
— Я молчу, — отвечал Гийом.
— Так вот, — продолжала женщина, — он пошел в город…
— Чтобы пораньше встретить Катрин? Велика хитрость! Если в этом твои новости, прибереги их для прошлогоднего календаря.
— Вот ты и ошибаешься, он вовсе не ради Катрин пошел в город!
— А ради кого же тогда?
— Он пошел ради мадемуазель Эфрозины.
— Дочки торговца лесом, дочки мэра, дочки господина Руазена? Да полно тебе!
— Да, ради дочери торговца лесом, да, ради дочери мэра, да, ради дочери господина Руазена!
— Замолчи!
— Почему это?
— Замолчи!
— В конце концов…
— Да замолчи же!
— Ах, никогда я не видела такого человека! — вскричала мамаша Ватрен, в отчаянии воздевая руки к небу. — Все ему не так! Сделаю так — плохо, сделаю по-другому — опять плохо. Заговорю — надо было молчать, молчу — опять не так: надо было говорить! Но, Боже милостивый, на что же дан человеку язык, если не для того, чтобы высказать то, что у него на душе?!
— Ну, мне кажется, — отвечал папаша Гийом, насмешливо поглядев на жену, — что ты свой язык на замке не держишь!
И Гийом принялся набивать свою трубку, словно он уже узнал все, что хотел. При этом он насвистывал мотив охотничьей песни с целью вежливо намекнуть жене, что пора прекратить разговор.
Но Марианна не собиралась сдаваться.
— А если я тебе скажу, — продолжала она, — что сама девушка первая мне об этом сказала?
— Когда? — коротко спросил Гийом.
— В прошлое воскресенье, когда мы возвращались после мессы. Вот!
— И что же она тебе сказала?
— Она сказала…
— Да, я тебя слушаю!
— Она сказала: "Знаете, госпожа Ватрен, господин Бернар очень дерзкий молодой человек!"
— Кто? Бернар?
— Я тебе только передаю, что она сказала: "Когда я прохожу мимо, он так на меня смотрит! Ах, если бы у меня не было веера, я бы просто не знала, куда глаза девать".
— Она сказала тебе, что Бернар с ней разговаривал?
— Нет, этого она мне не говорила.
— Ну, и что дальше?
— Подожди же! Боже мой, что ты так спешишь! Но она добавила: "Госпожа Ватрен, мы с отцом на днях придем к вам в гости, так постарайтесь, чтобы господина Бернара при этом не было: мне будет очень неловко, потому что я сама нахожу, что ваш сын очень хорош собой!"
— Ну а тебе это, конечно, доставляет удовольствие, — пожал плечами Гийом. — Твоему самолюбию лестно: еще бы, красивая городская девица, дочка мэра, говорит тебе, что считает Бернара красивым парнем!
— Конечно!
— И в твою голову полез всякий вздор, и ты начала строить всякие планы на этот счет!
— А почему бы нет?
— И ты вообразила Бернара зятем господина мэра!
— Так если бы он женился на его дочери…
— Ну, знаешь, — сказал Гийом, сжимая одной рукой фуражку, а другой хватая себя за пучок седоватых волос, словно желая выдернуть их, — у бекасов, гусей и журавлей, которых я перевидал немало, больше соображения, чем у тебя!.. Ах, Боже мой, Боже мой! Не наказание ли — слушать вот этакое! Ну хорошо, раз мне все равно деться некуда, придется отбыть всю повинность.
— А если бы я добавила, — продолжала жена, словно не слыша мужа, — что только вчера господин Руазен остановил меня, когда я возвращалась с покупками, и сказал: "Госпожа Ватрен, я много слышал о вашем фрикасе из кролика и непременно зайду как-нибудь его отведать с вами и папашей Гийомом"?
— Ты что, не понимаешь, в чем здесь дело? — вскричал Ватрен, сделав несколько глубоких затяжек, как всегда, когда он горячился, и почти скрывшись в клубах дыма, словно Юпитер Громовержец в облаках.
— Нет, — ответила Марианна, не понимая, как можно было увидеть в этих словах какой-то другой смысл.
— Ну что ж, я тебе объясню.
И поскольку объяснение должно было быть долгим, папаша Ватрен, как всегда в торжественных обстоятельствах, вынул трубку изо рта, отвел руку за спину и, сжав зубы крепче, чем обычно, заговорил:
— Твой господин мэр — полунормандец, полупикардиец и большой плут. Честности у него ровно столько, сколько нужно, чтобы не быть повешенным. Так вот, он надеется, что после разговоров его дочери о твоем сыне и его похвал твоему фрикасе ты уговоришь меня закрыть глаза на то, что он повалит какой-нибудь бук или срубит какой-нибудь дуб без разрешения… Но не выйдет, господин мэр! Можете косить сено на земле вашей коммуны, чтобы кормить своих лошадей, это меня не касается. Но напрасно вы будете расточать мне ваши похвалы: вам не срубить на вашем участке леса ни одной жердины сверх того, за что вы заплатили!
Не чувствуя себя побежденной, Марианна все же покивала, признавая, что в конце концов какая-то доля правды могла быть в том, что сказал старик.
— Ладно, не будем больше говорить об этом, — вздохнула она. — Но ты, по крайней мере, не станешь отрицать, что Парижанин влюблен в Катрин?
— Ну, хватит! — закричал Гийом, взмахнув рукой так, словно он хотел разбить свою трубку о землю. — Попали из огня да в полымя!
— Да почему же?
— Ты все сказала?
— Нет.
— Слушай, — сказал Гийом, засовывая руку в карман, — я у тебя за экю куплю то, что тебе осталось сказать… при условии, что ты этого не скажешь.
— Ты что, имеешь что-нибудь против него?
Гийом вытащил из кармана монету.
— Красивый парень! — продолжала жена, с тем самым упрямством, от которого желал ей избавиться Франсуа, поднимая стакан за ее здоровье.
— Слишком красивый!
— Богатый! — настаивала Марианна.
— Чересчур богатый!
— Любезный!
— Чересчур любезный, черт подери! Чересчур любезный! Как бы из-за своей любезности ему не лишиться кончиков ушей, а то и вовсе без ушей не остаться!
— Не пойму я тебя.
— А мне это и не важно! Мне достаточно, что я сам понимаю!
— Согласись хотя бы, — продолжала Марианна, — что это была бы прекрасная партия для Катрин.
— Для Катрин? — переспросил Гийом. — Ну, во-первых, никакая партия не может быть слишком хорошей для Катрин.
Марианна довольно высокомерно покачала головой:
— Однако ее будет не так-то легко пристроить.
— Ты что, хочешь сказать, что она некрасива?
— Боже сохрани! — воскликнула Марианна. — Она просто красавица!
— Ну, значит, она нескромна?
— Да она чиста, как Пресвятая Дева!
— Тогда, что она небогата?
— Да как же! Если Бернар не будет против, то ей достанется половина всего, что у нас есть.
— О, можешь быть спокойна, — засмеялся Гийом своим беззвучным смехом, — Бернар возражать не будет!
— Да нет, — покачала головой жена, — дело совсем не в этом.
— А в чем же тогда?
— Я говорю про ее религию, — со вздохом сказала Марианна.
— Ах, вот что! Из-за того, что Катрин — протестантка, как и ее бедный отец… Все та же песня!
— Ну, знаешь, не много найдется людей, которые с радостью примут еретичку в семью.
— Такую еретичку, как Катрин? Ну, значит, я совсем не похож на других: я каждое утро благодарю Бога за то, что она живет в нашей семье!
— Все еретики одинаковы! — настаивала Марианна с категоричностью, способной сделать честь какому-нибудь богослову шестнадцатого века.
— Ты это точно знаешь?
— В последней проповеди, которую я слышала, его высокопреосвященство епископ Суасонский сказал, что все еретики прокляты!
— То, что говорит епископ Суасонский, меня интересует не больше, чем зола из моей трубки, — сказал Гийом, постукивая своей носогрейкой по ногтю большого пальца, чтобы вытряхнуть пепел. — Разве аббат Грегуар не говорил нам в каждой своей проповеди, а не только в последней, что все люди с добрым сердцем — избранники Божьи?
— Да, но епископ лучше знает, потому что он епископ, а аббат Грегуар — только аббат, — упорно стояла на своем жена.
— Ладно, — сказал Гийом, который за это время снова набил трубку и, по-видимому, желал выкурить ее в полном покое, — ты сказала все, что хотела?
— Да, хотя все это не значит, что я не люблю Катрин, так и знай!
— Я это знаю.
— Я люблю ее как родную дочь!
— Я в этом не сомневаюсь.
— И я знать не желаю того, кто вздумает мне сказать что-нибудь дурное о Катрин или сделать ей какую-нибудь неприятность!
— Прекрасно! А теперь один совет тебе, мать!
— Какой?
— Ты уже достаточно поговорила.
— Кто, я?
— Да, так я считаю… Поэтому не говори больше ничего, пока я тебя не спрошу… или же тысяча проклятий!..
— Именно потому, что я люблю Катрин так же, как Бернара, я сделала то, что сделала, — продолжила жена (по-видимому, подобно г-же де Севинье, она приберегла для постскриптума самое интересное).
— Ах, черт возьми! — почти испуганно вскричал Гийом. — Значит, тебе мало разговоров, ты еще что-то сделала?.. Ну что же, послушаем, что ты там сделала!
Гийом, вновь зажав губами не зажженную, но плотно набитую трубку, скрестил руки на груди и приготовился слушать.
— Потому что, если бы Бернар мог жениться на мадемуазель Эфрозине, а Парижанин — на Катрин… — продолжала женщина, оборвав фразу на самом захватывающем месте по всем правилам ораторского искусства, в знании которого ее трудно было заподозрить.
— Ну, так что ты сделала? — спросил Гийом, вовсе не собиравшийся поддаваться на ее ораторские уловки.
— В тот день, — продолжала Марианна, — папаша Гийом должен будет признать, что я не бекас, не гусыня и не журавль!
— О, это я признаю прямо сейчас: бекасы, гуси и журавли — птицы перелетные, а ты вот уже двадцать шесть лет меня выводишь из себя каждую весну, лето, осень и зиму!.. Ну, говори же! Что ты сделала?
— Я сказала господину мэру, который расхваливал мое фрикасе из кролика: "Что ж, господин мэр, завтра у нас двойной праздник: сельский праздник в Кореи, мы ведь его прихожане, и семейный — возвращение моей племянницы Катрин. Приходите к нам с мадемуазель Эфрозиной и господином Луи Шолле отведать мое фрикасе. А после обеда, если будет хорошая погода, сходим вместе на праздник в Кореи".
— И он, конечно, согласился? — спросил Гийом, так стиснув при этом зубы, что его носогрейка уменьшилась еще на два сантиметра.
— Без всяких церемоний!
— Ах, старая аистиха! — в отчаянии вскричал Гийом. — Ведь знает, что я видеть не могу ее мэра, что я не выношу ее ханжу Эфрозину, что я за целое льё обхожу ее Парижанина! И вот она приглашает всех их ко мне на обед! И когда же? В день праздника!
— Но, в конце концов, — сказала мамаша Ватрен, испытывавшая явное облегчение после признания в своем поступке, — теперь они уже приглашены.
— Вот именно, приглашены! — в бешенстве повторил Гийом.
— Нельзя же теперь отменить приглашение, правда?
— К несчастью, нет! Но я знаю кое-кого, у кого этот обед застрянет в горле или, скорее, он его вообще в рот не возьмет… Прощай!
— Куда ты?
— Я слышал, как стреляло ружье Франсуа, хочу посмотреть, убили ли кабана.
— Отец! — умоляюще сказала Марианна.
— Нет!
— Если я была не права…
И бедная женщина умоляюще сжала руки.
— Ты была не права!
— Прости меня, Гийом, я все делала с добрыми намерениями.
— С добрыми намерениями?
— Да.
— Добрыми намерениями вымощена дорога в ад!
— Послушай же!
— Оставь меня в покое или…
И Гийом поднял руку.
— Ах, мне все равно! — решительно сказала Марианна. — Я не хочу, чтобы ты ушел вот так, не хочу, чтобы ты со мной расстался в гневе! Гийом, в нашем возрасте, когда расстаешься, один Бог знает, когда снова свидишься.
И по ее щекам покатились две большие слезы.
Гийом увидел эти слезы. Слезы были редкостью в доме старого лесничего! Он пожал плечами и, сделав шаг к жене, сказал:
— Дуреха ты этакая! Я в гневе из-за господина мэра, а не из-за моей старухи!
— А-а!
— Ну, обними же меня, пустомеля! — продолжал Гийом, прижимая жену к груди и подняв голову, чтобы не повредить свою носогрейку.
— Все равно, — прошептала Марианна (успокоившись насчет главного, она была не прочь поправить еще кое-какие мелочи), — ты назвал меня старой аистихой.
— Ну, и что с того? — отозвался Гийом. — А разве аист не добрый вестник? Разве не он приносит счастье дому, где он свивает гнездо?.. Ну так вот, ты свила свое гнездо в этом доме и приносишь ему счастье, вот что я хотел сказать.
— Послушай, что это еще такое?
До слуха старого лесничего действительно донесся шум повозки, свернувшей с мощеной дороги и остановившейся перед домом. Тут же молодой голос радостно прокричал:
— Папа Гийом! Мама Марианна! Это я! Я приехала!
При этих словах красивая девятнадцатилетняя девушка спрыгнула с подножки двуколки и очутилась на пороге дома.
— Катрин! — в один голос воскликнули лесничий и его жена, с раскрытыми объятиями бросившись к ней.
