У границы департамента Эна, к западу от городка Виллер-Котре, на опушке великолепного леса площадью в двадцать квадратных льё, под сенью, быть может, самых прекрасных во Франции буков и самых могучих дубов расположилась деревенька Арамон, настоящее уютное гнездышко, затерянное среди мхов и листвы. Ее главная улица едва заметно спускается к замку Ле-Фоссе, где прошли первые два года моего детства.

По мере того как человек идет по жизни, а по сути говоря, по мере того как он удаляется от колыбели и приближается к могиле, незримые нити, привязывающие его к месту рождения, похоже, становятся все более прочными и неразрывными. Дело в том, что сердце, душа, разум человека и, наконец, все естество человека восстает против призрака по имени «время», который неустанно, сильно и весьма ощутимо толкает его вперед, так что жизнь словно катится вниз по склону, и, повинуясь закону тяготения, катится тем быстрее, чем ближе ее конец; и вот человек обращает взор к своему прошлому; он кричит и хватается за все, что попадается ему на пути; затем, поскольку все это тоже катится по тому же самому склону, влекомое одним и тем же вихрем, несчастный чувствует, что всякое сопротивление бесполезно и безнадежно; и тогда он тянет руки к чему-то далекому, к тому, что пламенеет на утреннем горизонте так же ярко, как под последними лучами заката, озаряющими стены смиренной хижины или обагряющими окна величественного, горделивого замка.

Человеческая жизнь четко разделяется на два периода: первые тридцать пять лет отданы надеждам, а остальные — воспоминаниям.

Затем в пустыне жизни, где оазисы встречаются все реже и реже, возникает еще один удивительный мираж: все то, что поражало взгляд в начале пути, когда идешь с поднятой головой, открыв объятия Надежде, прекрасной, но ускользающей богине; все то, чему почти не уделял внимания; все то, что беззаботно оставлял на дороге; все то, что презирал как слишком темное и чем пренебрегал как слишком скромным, — все это, лишь только пересечешь жизненный водораздел и начнешь питаться уже не надеждами, а воспоминаниями, продолжая тем не менее двигаться вперед, ибо девиз жизни остается все тот же: «Иди!», однако идешь уже склонив голову и опустив руки, — все это мало-помалу вновь проявляется в душе, и она, дочь Неба, дорожит этим девизом, в отличие от гордыни, дочери Земли, и темнота становится светом, а смиренность — величием, и вот уже любишь то, что презирал, и восхищаешься тем, чем пренебрегал.

Вот почему, вместо того чтобы безостановочно идти вперед, размышляя о чем угодно, следуя прихоти моего ума или извивам воображения, отыскивая новые человеческие типы, создавая необычные и небывалые ситуации, я, по крайней мере мысленно, возвращаюсь на протоптанную дорогу к моему детству, где нахожу следы своих младенческих ножек рядом со следами моей любимой матери, соразмерявшей свои шаги с моими едва ли не с того дня, когда открылись мои глаза, и до той минуты, когда навек закрылись ее глаза и она оставила меня на земле таким же печальным и таким же одиноким, каким, наверное, был юный Товия, когда вознесся на Небо ангел, что вел его за руку до чудесной реки, название которой Моисей забыл нам сообщить.

Ну что же, сегодня я расскажу вам о том, что вижу в начале этого пути недалеко от деревни Арамон, на первом склоне той дороги, которая ведет неизменно все ниже и ниже к маленькому замку Ле-Фоссе.

Вижу я две хижины, стоящие одна по правую, другая по левую сторону разделяющей их дороги; хижины, словно улыбаясь, смотрят друг на друга, дверь в дверь, окно в окно, под золотистыми лучами солнца: правая увита виноградной лозой, венчающей ее диадемой из узорчатых листьев, а левая укрыта плющом, устилающим собой крышу и зеленеющим на стенах, словно кусок яркой ткани.

В этих домишках жили две семьи.

Одна из них состояла из семидесятилетнего старика, тридцативосьмилетней женщины, его невестки, и шестнадцатилетнего мальчика, его внука.

Большой сенбернар, осел и бык дополняли это общество.

Оно расположилось в домике, стоящем по левую сторону дороги.

Другая семья, равная первой по числу своих членов, но владеющая меньшим числом животных, включала мать, дочь и сына. Матери исполнилось тридцать шесть, дочери — шестнадцать, а мальчику — пять лет.

Их единственная корова, стоя в хлеву перед всегда наполненными свежей травой яслями, вытянув шею и выпуская пар из ноздрей, отвечала мычанием быку, своему соседу, всякий раз, когда тот, издавая зычный рев, принимался расспрашивать ее о новостях.

Быть может, читатель, особенно если он горожанин, незнакомый с милой патриархальной жизнью, удивится тому, что в число членов христианской семьи я включил собаку, осла, быка и корову.

Но я отвечу ему: «Друг, вы слишком суровы к смиренным животным. Я знаю, что благословение Церкви на них не распространяется; я также хорошо знаю, что их вовсе не ждет посмертное спасение, что они пребывают вне христианского закона, будучи нечистыми язычниками; что Богочеловек, умерший на кресте ради рода человеческого, погиб не ради них; что Церковь, отрицая существование души у тварей, позволяет им переступить свой порог только в святую рождественскую ночь, когда наш Господь, образец всякого смирения, пожелал родиться в овечьих яслях, между ослом и быком. А вспомните-ка Восток, усвоивший веру в то, что животное обладает душой, но душой спящей или заколдованной; а вспомните Индию, эту величественную и глубокомысленную мать нашего полемичного Запада, и она поведает вам, каким образом пробудилась поэзия в ее первом поэте: он, с его задумчивым сердцем и озабоченной душой, смотрел на полет двух голубей, заглядываясь на грацию их игры и быстроту любовного преследования, как вдруг стрела, пущенная коварной рукой, со свистом рассекла воздух, чтобы сразить одну из птиц, и тогда он пролил слезы жалости, и его стенания, согласовываясь с биением его сердца, обрели ритмичность — так родилась поэзия, и с этого дня стихи, эти мелодические голубки, летают парами по всей земле. Вспомните и Вергилия, поэта глубокого и нежного, послушайте его! Когда он оплакивает гражданскую войну, опустошающую отеческие поля, когда он жалеет пастухов, вынужденных покинуть свои мягкотравные луга, разве в своем безмерном сострадании к стольким бедствиям не находит он слезу, оплакивая тех больших белых длиннорогих быков, чья исчезнувшая порода оплодотворила Италию? Послушайте Вергилия, когда он всей душой сочувствует страданиям Галла, поэта-консуляра, своего друга! В череде богов, которых он привел, чтобы утешить друга в его роковой любви, разве мы не видим и овечек, с унылым блеянием теснящихся вокруг него, и разве не пишет он на том мелодическом языке, за который ему было дано прозвище „Мантуанский лебедь“:

Затем, переходя от античности к средневековью, вспомните очаровательную и милосердную легенду о Женевьеве Брабантской. Женщину, выданную предателем, отвергает супруг, отец изгоняет своего ребенка, виновного только в том, что он появился на свет, лань предоставляет свою пещеру женщине и дает свое молоко ее ребенку, а животное, забыв о том, что человек в своей гордыне изгнал его из великой семьи человечества, принимает гонимую семью. Безгрешная лесная лань спасает мать и ее безгрешное дитя. Помощь поступает от смиренного, спасение приходит от малого.

Вспомните-ка тот манускрипт из Сен-Галла, который учит нас, как надо сзывать разлетевшихся пчел, и скажите мне, посылалась ли когда-либо к разумному созданию молитва более нежная и более трогательная, чем эта, обращенная к царице маленького крылатого царства:

Крестьянин думает не так, как вы, жители городов. В сельском семействе животные занимают свое место сразу же за младшим его членом, подобно тому как в знатных саксонских домах младшие родственники усаживаются у нижнего края стола; в Бретани еще и сегодня домашние животные разделяют печали и радости семьи: в дни радости их увенчивают цветами, а в дни печали облачают в траур. Зачем же отлучать от скорби лошадей Ахилла, оплакивающих смерть своего хозяина, или от радости — собаку Улисса, испустившую дух, когда она увидела смерть своего повелителя?

Посмотрите, какими умными выглядят одни животные, какими добрыми и мечтательными выглядят другие; разве вы не понимаете, что между ними и Всевышним существует великая тайна — тайна, которую античность провидела, быть может, в тот день, когда Гомер написал легенду о Цирцее? Разве черный ворон, живущий три столетия, то есть четыре человеческих века, своим меланхолическим карканьем не пытается поведать о столь же унылом и темном, как его оперение, прошлом? Разве ласточка, прилетающая с юга, не рассказывает нам что-то о великих пустынях, куда не может ступить нога человека, но сумеет долететь она? Разве орел, глядящий прямо на солнце, и сова, видящая в темноте, не лучше нас знают, что происходит и в мире дневном и в мире ночном? Наконец, разве огромный бык, жующий под дубом высохшие травы, смог бы так надолго погружаться в грезы и издавать такие тяжкие вздохи, если бы никакая мысль не возникала в его уме, если бы он не жаловался Богу, быть может, на неблагодарность человека, своего высокого собрата, не признающего их родства?

Дитя, этот цветок рода человеческого, не столь несправедливо, как взрослый человек; оно-то разговаривает с животными словно с братьями и друзьями, и они из чувства благодарности отвечают ему тем же. Посмотрите на общение звереныша и ребенка, послушайте вроде бы бессмысленные звуки, какими они обмениваются в своих играх и ласках, и вы будете склонны поверить, что животное пытается заговорить на языке ребенка, а ребенок — на языке животного. Каков бы ни был язык, на котором они изъясняются, они несомненно понимают друг друга и обмениваются теми простейшими мыслями, что, быть может, говорят о Боге больше истин, чем высказывали когда-либо Платон и Боссюэ.

А теперь вернемся к тем двум хижинам и попытаемся познакомить читателя с добропорядочными крестьянами, живущими там.

В хижине слева, увитой виноградной лозой, той, где жили семидесятилетний старик, тридцативосьмилетняя женщина и шестнадцатилетний юноша, где на пороге, вытянувшись во весь рост и щурясь на солнце, ле жала собака, а в хлеву ревел осел и мычал бык, полновластным хозяином был семидесятилетний старик, свекор женщины и дед юноши (хотя, замечу, главный персонаж нашей истории не он).

Антуан Манскур — таким было настоящее его имя. Но, поскольку он оказался младшим из двух сыновей, в семье со времени его появления на свет в 1740 году и до начала нашей истории, то есть до 1810 года, его всегда называли Каде, впрочем, с годами, когда он женился и у него появился сын, стали называть не просто Каде, а папаша Каде.

В деревне лишь очень немногие помнили его подлинное имя, да и он сам почти забыл его, и в результате подобного забвения невестку его стали называть теткой Каде, а шестнадцатилетнего молодого человека — Каде-сыном.

Когда придет пора поговорить об этом последнем, мы расскажем, что из-за сельской привычки давать людям насмешливые прозвища он получил новое имя, обусловленное не так, как у деда, второстепенным местом на генеалогическом древе семейства, а низкой, по мнению крестьян, ступенькой в интеллектуальной иерархии природы.

Папаша Каде был настоящим крестьянином, хитрым и лукавым, как и подобает человеку, живущему по соседству с Пикардией, законопослушным, чистосердечным и, в сущности, честным, ибо он был сыном того исконно французского края, который именуют Иль-де-Франс. Быть может, не так-то просто увязать его хитрость и лукавство с законопослушанием, чистосердечием и честностью; в таком случае вспомните, что вуаль может закрывать лицо и все же давать возможность пристальному взгляду разглядеть его. Это уподобление позволит точнее представить то, о чем мы хотим сказать.

Крестьянин, сын и внук крестьянина, папаша Каде в лице своих предков прошел через все перевороты, свершившиеся в краю, где он родился, а вернее — вырос; по мере того как земля подчинялась рабству, крепостному или вассальному праву, они были рабами, крепостными или вассалами. В 1792 году, когда земля обрела свободу, папаша Каде обрел свободу вместе с ней.

Тогда он нанялся поденщиком к хозяину, получившему в свое владение ферму Лонпре, которая раньше вместе с аббатством принадлежала монахам.

Благодаря труду, экономя на двух основных потребностях деревенского жителя — на хлебе и вине, папаша Каде скопил тысячу двести франков; за эту небольшую сумму он в 1798 году купил два арпана земли.

Так как папаша Каде столь неожиданно стал собственником, в деревне начали поговаривать о том, что у него припрятаны сокровища. И это соответствовало истине. Сокровищами, полученными им от самого Господа Бога, были упорный труд, трезвенность, воздержание от обильной пищи.

Ведь существует одна идея, пустившая глубокие корни в сердце французского крестьянина, — желание владеть своей частью земли Франции, сколь бы малой эта часть ни была. Быть собственником земельного надела, достаточного, чтобы поставить там колыбель для младенца или вырыть могилу для умершего отца, означает, что больше не надо быть наемником, которого сегодня возьмут из прихоти, а завтра выгонят в приступе гнева. Это означает, что не надо быть ни рабом, ни крепостным, ни вассалом, это означает быть свободным. Великое и прекрасное слово, услаждающее сердце того, кто его произносит! Оно учит человека добронравию и делает его лучше.

Итак, в 1798 году папаша Каде купил два арпана земли за те тысячу двести франков, что он сэкономил в течение первых тридцати лет своей жизни.

То была далеко не лучшая земля края: лучшая приносила три-четыре процента дохода, ежегодно на ней колосилась золотистая пшеница, зеленел клевер или рос пурпурный эспарцет, тогда как земля, купленная папашей Каде, долгое время остававшаяся невозделанной и расположенная на склоне горы, была усеяна камнями и не рождала ничего, кроме чертополоха.

И тогда началась борьба человеческого труда с бесплодием почвы. Сгибаясь над своей землей с четырех утра до шести вечера, папаша Каде вырывал чертополох и швырял подальше камни, не осмеливаясь бросать их на земли соседа.

Впрочем, разве эти земли не могли, разве они не должны были перейти однажды в его собственность?

Вы помните, наверное, прелестную немецкую балладу под названием "Ундина". Она о притягательности воды для рыбака: сквозь прозрачное зеркало он видит бледное лицо нимфы, что улыбается ему и протягивает к нему руки; чары ее становятся все сильнее и сильнее; он в свою очередь тоже улыбается и протягивает к ней руки, а ундина все ближе и ближе к поверхности озера, ее голубые глаза сияют за вуалью столь же прозрачной, как газ, ее золотистые волосы струятся по воде, коралловые уста уже вдыхают воздух; то ли со вздохом, то ли с поцелуем неосторожный рыбак погружается в воду, стремясь притянуть к себе нимфу, но та, наоборот, сама увлекает его на ложе из водорослей в гроте, отделанном раковинами, и он никогда уже не вернется оттуда, чтобы повидать свою старую молящуюся мать и своего плачущего маленького сына.

Так вот, чары земли действуют на крестьянина едва ли не сильнее, чем чары воды — на рыбака. Если участок земли, принадлежащий крестьянину, имеет округлую форму, ему приходится докупать кусок земли, чтобы его надел стал квадратным; наконец, крестьянин добивается этого, и тогда ему надо купить еще земли, чтобы сделать свой участок круглым. Увы, крестьянин изнемогает под игом такого вожделения: ему приходится покупать, а для этого он одалживает деньги под шесть, восемь, десять процентов ради той несчастной земли, что приносит ему всего два процента дохода; и вот начинается борьба между ростовщическим процентом и трудом, и ростовщический процент, подобно хищной ундине, нередко уволакивает крестьянина, но не на ложе из водорослей и раковин, а на постель нищеты и в могилу бедняка.

К счастью, папаша Каде был осторожнее; он исповедовал истину: копи, но не одалживай!

Когда чертополох был вырван, а камни выброшены подальше, когда пришло время вспашки, старик и его невестка взяли каждый по лопате, уложили в корзину завтрак и обед — скудный завтрак и скудный обед, состоявшие из хлеба, куска сыра и нескольких плодов. Что касается питья, то в полусотне шагов от их участка, на склоне горы, находился источник — чистый, свежий, лепечущий, сверкающий на солнце, вьющийся, подробно серебристым нитям осени на высоких травах. Что же еще было нужно? Вино? В воскресный обед они выпивали втроем полбутылку вина, и этого оказывалось достаточно, чтобы вспоминать его вкус все остальные дни недели.

Наступила пора сева, а значит, время отдыха для бедной Мадлен, невестки старика, и она могла заняться своим ребенком, которого оставляла на все время работы у соседки, живущей напротив. Эта работа была очень тяжела, но Мадлен не осмеливалась жаловаться: ей, бедной женщине, не принадлежало ничего, кроме печали и терпения, а поскольку свекор кормил и ее и ребенка, ей приходилось отрабатывать хлеб за двоих. Но во время сева Мадлен оказывалась ненужной, ибо с севом папаша Каде вполне справлялся один (а, надо сказать, все, что этот славный человек мог делать без чьей-либо помощи, он и делал один).

Затем настало время бороновать землю; папаша Каде, как многие предприимчивые крестьяне, умел делать все понемногу; он купил дерева, сделал борону и вечером, когда она была уже готова, предупредил невестку, что на следующий день им предстоит бороновать, так как нужно было срочно прикрыть зерно землей, чтобы оно не сгнило под ноябрьскими дождями.

То была работа еще более изнурительная, чем вспашка: приходилось впрягаться, подобно волам, в борону, утяжеленную огромным камнем; папашу Каде это не утомляло, но было не по силам Мадлен. Сосед, владевший тридцатью арпанами земли и имевший в помощь осла и быка, сжалился над ними, безвозмездно посвятил им полтора дня своего труда, и земля была взборонована.

— Спасибо, кум Матьё, — поблагодарил его папаша Каде, когда все было закончено, — вы сделали доброе дело для бедной Мадлен.

— Не за что, — ответил услужливый сосед, — но, послушайте, на будущий год вам надо купить осла. Смотрите, — добавил он, указав рукой на своего серого, — вот мой Пьерро, отличный осел, ему нет еще и четырех лет. Дело в том, что я получил небольшое наследство от моего дядюшки из Ивора и собираюсь в пару моему быку купить еще одного, а Пьерро могу продать вам, если хотите.

Папаша Каде покачал головой:

— Это мне не по карману.

Он повернулся к сидевшей на меже Мадлен, и она, побледнев, ответила на его немой вопрос невеселым взглядом.

Старик вздохнул.

— А, это вам не по карману, — сказал, посмеиваясь, Матьё. — Но разве это не правда, что у вас есть припрятанные сокровища?

— Увы, — вздохнул папаша Каде, — если бы они у меня были, разве заставлял бы я свою невестку, вдову моего бедного Гийома, тащить борону?!

— Это так, — подтвердил Матьё, уловивший и взгляд Мадлен, и интонацию папаши Каде; он понял, что услышанное им — правда, горькая и печальная. — Но даю вам слово, я возьму за Пьерро немного.

Папаша Каде посмотрел на Пьерро: то был отличный осел, с лоснящейся шерстью, с длинными прямыми ушами и великолепной черной полосой по крупу. Убедившись в том, что осел хорош, старик не решился спросить, сколько же хотят за него.

Сосед Матьё прекрасно видел, что на уме у старого крестьянина, и поспешил его успокоить.

— О, это будет недорого, — сказал он, — тем более что вам никогда больше не представится такой случай. Я отдам Пьерро за шестьдесят франков, а вы выплатите их за три года — по двадцать франков в год, на Святого Мартина-зимнего. Я говорю, что отдам, и согласитесь: это просто подарок.

С правдой спорить не приходилось.

Поэтому папаша Каде, как ни хотелось ему поторговаться, не отважился на это.

Он посмотрел на Мадлен, но та отвела взгляд: она не хотела толкать свекра на такие расходы.

— Надо посмотреть, — ответил старик.

— Смотрите, смотрите, — откликнулся сосед Матьё, — любому другому это стоило бы восемьдесят франков, а вам — всего шестьдесят; впрочем, я не продам Пьерро, не предупредив об этом вас.

— Спасибо, — вновь поблагодарил папаша Каде, — вы очень добры.

— Дело в том, что вы славные люди и заслуживаете, чтобы Господь ниспослал вам благословение, так что, когда захотите, Пьерро будет ваш. Ну, Тардиф, пойдем!

И, усевшись на осла, Матьё двинулся домой, а следом за ним — бык: того не надо было подгонять, ведь он знал, что в яслях его ждет охапка свежескошенной травы, и шел так быстро, что это противоречило его имени.

Папаша Каде ответил "Надо посмотреть" вовсе не потому, что не увидел выгоды в предложенной сделке, а потому, что Пьерро понадобится ему только для будущей вспашки, а до той поры кормить его было бы пустой тратой средств.

Пьерро все равно никуда от него не денется, раз сосед Матьё пообещал предупредить его, если будет продавать осла.

К тому же старику предстояло еще одно дело, прежде чем купить Пьерро, — надо было построить конюшню.

Пахарь стал тележечником, чтобы изготовить борону, а тележечник стал каменщиком, чтобы построить конюшню.

К счастью, за домом имелось свободное место, а в полях валялись камни — так что требовалось приобрести несколько мешков гипса, вот и все.

Папаша Каде взялся за дело, никому ни о чем не говоря, ведь построенная заранее конюшня могла только повысить Пьерро в цене. Сосед Матьё был славный человек, но и славного человека дьявол искушает по семи раз в день, да и то мы называем самую малую цифру, потому что семь раз — это излюбленный счет у святых.

В соответствии со своими тайными намерениями старик составил план достаточно просторной конюшни, чтобы поместить в ней двух животных.

Осел в паре с быком — это предел его мечтаний, и вот, наконец, его желания достигли этого предела.

Через три месяца конюшня была построена, а также и оборудована снаружи и внутри: снаружи — ставней, а внутри — яслями.

На следующий день после того как завершилось строительство конюшни, старику померещилось, что он слышит оттуда рев осла.

Удивленный, он пошел в конюшню посмотреть, в чем дело.

Пьерро стоял в своем новом жилище и жевал охапку свежей травы, брошенной в ясли.

Старик почесал затылок и вернулся в дом. Там он увидел соседа Матьё, вошедшего через одну дверь, пока он сам выходил через другую.

Сосед ждал папашу Каде и приветствовал его с лукавым видом.

— Скажите-ка, — спросил старик, — это вы привели мне Пьерро?

— Ну, разумеется, — подтвердил Матьё.

— Но, сосед, я вас об этом не просил.

— Не просили, это правда, но я видел, что вы строите конюшню и сказал себе: "Видно, папаша Каде всерьез вознамерился купить Пьерро", а поскольку я вчера обзавелся вторым быком и у меня в стойле не хватает места для трех животных, то подумал, что в самый раз переселить теперь Пьерро. Вот я и привел его в вашу конюшню.

— За ту же самую цену? — обеспокоенно осведомился старик.

— О, порядочный человек держит свое слово! Шестьдесят франков — вот все, что вы мне должны: двадцать франков на будущего Святого Мартина-зимнего и еще по двадцать франков в следующие два года.

Папаша Каде минуту раздумывал; по его лицу нетрудно было заметить, что в его голове ворочается трудная мысль.

Наконец он высказал свое соображение:

— А если заплатить сразу, не сделаете ли вы небольшую скидку?

— Ну и шутник же вы! — промолвил сосед Матьё. — Я-то знал, что у вас есть клад.

— Об этом и речи нет! Я вас спрашиваю, так и ответьте мне по-человечески: сделаете вы скидку или не сделаете?

— Если уж на то пошло, я мог бы сделать скидку на десять ливров, но за вами будет бутылка.

— Я предпочел бы скидку на десять ливров без всякой бутылки.

— Ах, да, — откликнулся, смеясь, сосед Матьё, — я забыл, что вы почитатель чистой воды.

— От вина мне бывает плохо, — пояснил папаша Каде.

— Ну что ж, давайте пятьдесят ливров, и, поскольку я не такой старый скряга, как вы, сам заплачу за бутылку.

— Хорошо, — согласился папаша Каде, — идите к себе, и я вам принесу пятьдесят ливров.

— Ага, — отозвался сосед Матьё, — это чтобы я не видел тайник, где вы их прячете. Ох и хитрец же вы, папаша Каде!

Сосед Матьё был хитер ничуть не меньше старика и точно разгадал его замысел.

Папаша Каде отрицал, что промедление с выплатой денег кроется в этом, но протесты старика только укрепили соседа Матьё в его догадке. Он вышел, покачивая головой и повторяя:

— Ох и хитрец же вы, папаша Каде! Ох и хитрец!

Как только сосед удалился, старик закрыл за ним дверь, вышел на лестницу и прислушался, не собирается ли Мадлен по какой-нибудь надобности покинуть свою комнату; затем бесшумно подошел к своей кровати и, встревоженно оглядываясь, извлек из тайника, встроенного в стену, металлическую коробку, открыл ее ключиком, привязанным к петле кармана на штанах тонким кожаным ремешком, осторожно откинул крышку, словно опасаясь, что пятнадцать лежащих в коробке луидоров окажутся крылатыми и улетят, погрузил в коробку большой и указательный палец правой руки, взял оттуда два превосходных луидора, закрыл коробку, возвратил ее на место и дополнил луидоры до пятидесяти ливров монетой достоинством в тридцать су, извлеченной из кожаного кошелька, и десятью су, которые ему удалось наскрести в своих восьми карманах, затем со вздохом полюбовался своими двумя бедными луидорами, собравшимися поменять хозяина, и зашагал к соседу Матьё через двор, с тем чтобы, глядя на осла, утешиться в жертве, какую он совершил ради животного.

Сделка была заключена, и, как обещал сосед Матьё, завершилась она у мамаши Буланже, в лучшей из харчевен деревни Арамон.

В будущем году Мадлен пришлось бы работать только заступом, а для нее, бедняжки, с ее слабым телосложением, это было бы слишком трудно. Поэтому, видя, как она, обливаясь потом, орудует заступом, сосед Матьё, вспахивавший свою землю, смотрел на нее с жалостью.

— Послушайте, папаша Каде, — сказал он, — у меня есть к вам еще одно предложение.

Старик обеспокоенно взглянул на соседа.

— Господин Ниге, — продолжал тот, — мой и ваш нотариус, сказал мне, что вы купили участок земли в три четверти арпана по соседству с моим и что вы, шутник, заплатили наличными семьсот ливров полновесными луидорами. Что же, за эти три четверти арпана, не примыкающие к вашей земле, я дам полтора арпана земли, граничащие с вашей. К сожалению, земля не очень-то хороша, я прекрасно знаю, но ведь полтора арпана вдвое больше трех четвертей.

Папаша Каде почесал ухо: предложение выглядело вполне приемлемым.

— Что ж, надо посмотреть, — заявил он.

Все знали эту его излюбленную фразу.

— Соглашайтесь сразу же, — убеждал Матьё, — это входит в мои планы, я хочу, чтобы сделка состоялась, и в подтверждение моих намерений выскажу еще два предложения, которые, уверен, понравятся Мадлен.

— Но хозяин-то тут отец, — вставила слово женщина.

— Говорите покороче, — попросил папаша Каде.

— Так вот, вы будете вырывать чертополох, выбрасывать камни, а я в это время буду вспахивать не только ваши два арпана, но еще и те полтора арпана, которые уступлю вам; затем, поскольку земля не из лучших, дам вам телегу навоза, и это составит щедрую меру. Ну, что вы скажете на это?

— Скажу, что следовало бы дать еще что-нибудь, — заявил папаша Каде.

— Старый вы плут, — откликнулся сосед Матьё. — Ну хорошо, поскольку мне жаль бедную Мадлен, дружившую с моей покойной женой, и для меня мука смотреть, как она трудится, я ей, поймите же, именно ей, дам в подарок Тардифа, который слишком мал ростом для своего напарника, но достаточно силен, чтобы выполнить нужную работу.

— Тардиф слишком стар, — заметил вскользь папаша Каде, не давая никакого положительного ответа.

— Какое там стар, ему пять лет, и если бы я захотел избавиться от него и забить, мясник дал бы мне за него сто восемьдесят ливров, но я знаю бедное животное три года и не хочу, чтобы с ним приключилась беда. Поэтому-то я и дарю его Мадден; конечно же, при условии, что она никогда не отправит его на убой.

— О, конечно же, нет! — воскликнула Мадлен.

— Ты говоришь так, словно сделка уже состоялась, — обратился к ней свекор.

— И я не права, отец, — сказала смиренная женщина, — прошу у вас за это прощения.

— Просишь прощения, просишь прощения… Не за что просить у меня прощения. Кстати, он прав, наш сосед Матьё. Мы вполне можем сторговаться, да, можем!

— И сделка состоится — уж слишком она выгодна, чтобы вы от нее отказались.

— Вот как! — воскликнул папаша Каде. — Если она столь выгодна для нас, как вы говорите, тогда почему вы ее предлагаете?

Матьё задумчиво посмотрел на соседа.

— Почему я ее предлагаю? — переспросил он. — Ну да, вы этого не поймете! Я предлагаю такую сделку, потому что хочу быть вам полезным; я предлагаю ее, потому что люблю Мадлен, вы слышите!? Потому что люблю ее от всего сердца и потому что, — вот об этом она вам не говорила, не правда ли? — если бы она три года тому назад только захотела, она стала бы госпожой Матьё. Но Мадлен не пожелала — она хочет оставаться верной Гийому. Сердиться за это нельзя, поймите, ведь она славная и достойная женщина, но мне хочется быть полезным ей, потому-то я и предлагаю вам такую выгодную сделку, которую вы уже приняли, старый скареда! И если вы будете и дальше осторожничать, я возьму свое слово обратно!

— Да, — промямлил папаша Каде, уклоняясь от прямого ответа на вопрос, — но кто оплатит расходы на оформление договора?

— Ах, вот что вас мучает!

— Это ведь дело еще тридцати пяти — сорока ливров, примите во внимание.

— Хорошо, есть один способ уладить дело: вы у папаши Ниге составляете вчерашний договор, а так как он еще не внесен в реестр, то можно поставить мое имя вместо вашего и в тот же самый договор добавить пункт о передаче этого участка земли, и мы как два добрых друга заплатим каждый по половине суммы.

— Хм-хм! — произнес папаша Каде, рисуя в своем воображении участок предлагаемой земли, чтобы прикинуть, какой результат даст объединение наделов. — Хм-хм!

— Ну, что?

— А как быть, — спросил папаша Каде, — если к тому времени, когда вы должны будете передать мне Тардифа, он околеет?

— Если Тардиф околеет?! Да разве это вероятно?

— Это возможно: на будущий год предсказывают большой падеж рогатого скота.

— Ох, папаша Каде, до чего же вы предусмотрительны!

— Что поделаешь! Такой у меня характер.

— Хорошо! — продолжал сосед Матьё. — Допустим, Тардиф околеет. Я оценил его в сто восемьдесят ливров и от этого не отказываюсь, так что дам вам сто восемьдесят ливров серебром. Ну-ка, посмотрим, какое еще возражение вы отыщете?

— А не найдется ли, случайно, у вас старый лемех от плуга, который вам больше не понадобится?

— Найдется.

— И еще, если мы будем пахать не в одно и то же время, вы не сможете одолжить мне Тардифа для вспашки?

— Одолжу.

— Отлично! Большего мне и не надо. Все в порядке.

И, протягивая руку соседу Матьё, старик воскликнул:

— По рукам!

— По рукам! — отозвался сосед, ударив ладонью по ладони папаши Каде.

— Все, договорились; когда я даю слово, то никогда от него не отказываюсь.

— Очень на это надеюсь, — откликнулся Матьё, не без насмешки поглядывая на соседа.

— Я никогда, никогда не нарушаю слово!

Мадлен взглядом поблагодарила своего доброго соседа: она прекрасно понимала, что все это делалось ради нее.

С этого времени женщина была освобождена от работ с заступом и бороной и могла посвятить себя заботам о доме и ребенке.

Что касается папаши Каде, то со следующего года он стал настоящим собственником: будучи хозяином дома, он был теперь и владельцем поля, осла и быка, а также лемеха от плуга.

И поле приносило пользу. Надел папаши Каде увеличился от двух арпанов до восьми, и, поскольку они составляли один цельный участок, папаша Каде частенько стал говорить: "Моя земля!", как это делали сеньор из Бурсонна и крупный фермер из Ларньи.

Владей он четвертью льё полей первого, папаша Каде говорил бы так: "Мои земли!"

Он нередко размышлял о том, как бы доставить себе такое удовлетворение, но каждый раз, когда его посещала подобная мысль, можно было слышать, как он отвечает самому себе, выдавая таким образом происходившую в нем борьбу чувств:

— Нет, нет! Лучше закруглиться.

И, повторяем, следуя этому девизу, папаша Каде закруглился и постепенно, потихоньку, год за годом увеличил свои владения от двух до восьми арпанов.

Свою землю он любил страстно, сильнее, чем жену, сильнее, чем невестку, ведь, как мы видели, он едва не пожертвовал ею ради земли, хотя и был очень привязан к Мадлен.

Все дни он проводил на своей земле, ведь она благодарна: чем больше ею занимаешься, тем больше она тебе приносит; все дни он был там с утра до вечера и мысленно не покидал землю даже ночью; он грезил о ней, весной и летом с закрытыми глазами видел, где росли самые красивые колосья и где — самый сочный клевер; зимой, увидев забытый камень и куст сорняка, он говорил себе: "Завтра я выброшу этот камень подальше от моего поля и вырву этот сорняк из моей земли", и так было во все дни и во все ночи.

Наступало воскресенье, день, столь долгожданный для бедных городских тружеников, день, когда сам Бог, великий источник всякой силы и всяческого блага, делает вид, что он устал, для того чтобы люди имели день отдыха, и старик накануне его говорил после ужина:

— Ах, Мадлен, ей-Богу, уж завтра я хорошенько отдохну!

И Мадлен, улыбаясь, отвечала ему:

— Вы правы, отец.

Наступало воскресенье, и в перезвоне колоколов слышалось:

"Сегодня день отдыха, день Бога, день Господа!.. Пребывайте в радости, бедные, несчастные, обездоленные люди! Забудьте вчерашнюю усталость, не думайте о завтрашней усталости, облачитесь в свои лучшие одежды и отдышитесь в перерыве между тяжкими трудами!.."

И под колокольный звон, в то время, когда Мадлен с молитвенником в руке шла в церковь, где ее сын прислуживал во время мессы, папаша Каде надевал лучшее, что у него было, — коричневый свадебный костюм, короткие штаны из репса, хлопчатобумажные цветные чулки летом или серые льняные чулки зимой, затем, стоя на пороге, он с минуту вдыхал свежий воздух, не в состоянии решить, что бы ему такое предпринять. Многие проходившие мимо обращались к нему:

— Папаша Каде, не хотите ли сыграть партию в кегли? Папаша Каде, приходите поиграть в шары! Папаша Каде, приходите пропустить кружечку!

— У меня нет времени, — откликался он.

Так почему же у папаши Каде не хватало времени на это?

А дело в том, что в воскресенье, в день отдыха, ему предстояло совершить прогулку. Ничего, кроме прогулки, короткого визита.

К кому?

К его возлюбленной, к его земле!

Правда, в этот день он не шел туда прямиком, как в остальные дни недели. Порой он сворачивал в улочку, удлинявшую его путь на две сотни шагов, порой даже выходил на противоположную окраину деревни и поворачивал обратно, так что дорога занимала на четверть часа больше обычного.

Но подлинной целью прогулки неизменно была его земля.

Бедный папаша Каде напрасно говорил:

— Нет, ей-Богу, сегодня я на мое поле не пойду, я туда достаточно походил в остальные дни.

— Да, папаша Каде, но именно потому что вы ежедневно ходите к своей земле, вы пойдете туда и сегодня!

И правда, не понимая, каким образом и зачем он туда пришел, папаша Каде неожиданно оказывался на своей земле.

Однако будьте спокойны: сегодня воскресенье и работать здесь он не станет… Нет!.. Он зайдет на свое поле только для того, чтобы под ступнями ощутить свою землю, ведь руками он ее не касается.

Но — что делать? — вот камень, о котором он думал ночью. Ах, проклятый камень! Старик наклоняется и выбрасывает камень с поля.

Но — что делать? — вот трава, которую он видел во сне. Ах, это же сорняк! Старик наклоняется и вырывает его из земли.

И вот час, два, три часа он высматривает, выискивает, беспокоится, затем слышит, как отзванивают полдень. В праздничные дни обед начинается в час.

Пора покидать поле: не заставлять же Мадлен ждать! Ведь если ему понадобилось полчаса, чтобы прийти сюда, потребуется добрый час на то, чтобы уйти.

Но не простое это дело для папаши Каде — покинуть свою землю. Стоит ему сделать десяток шагов по направлению к дому, как он останавливается, оборачивается и стоит, скрестив руки на груди.

Он смотрит — сначала с улыбкой, затем серьезно, потом озабоченно; он долго и меланхолически вглядывается в этот уголок мира, столь малый в сравнении с огромными соседними владениями, но, однако, заполняющий все его существование.

На колокольне отзванивают половину первого: все же пора возвращаться. Старик снова пускается в путь, но через три десятка шагов опять останавливается и бросает взгляд на свою землю, взгляд более внимательный, более глубокий, более страстный, чем любовный взгляд жениха на невесту.

Затем он вновь шагает, вздохнув так горестно, словно не было у него уверенности в том, что завтра он вновь увидит здесь свою возлюбленную землю.

О ревнивая земля! Ты ревнивее жены, ревнивее любовницы! Ты жаждешь быть любимой и плодоносишь только для тех, кто изнуряет тебя в нескончаемых объятиях.

Вот почему прошел час, а то и больше, пока папаша Каде увидел вдали две знакомые хижины.

Но не на хижину слева от дороги устремился его взгляд, как можно было бы предположить, а на хижину справа.

И неудивительно: на ее пороге почти всегда запоздалого возвращения старика ожидали две женщины, девушка, подросток, ребенок и собака.

Все они ждали папашу Каде и, как только он появлялся, дружно восклицали: "А вот и он!"

Обе женщины продолжали сидеть на пороге, трое младших становились на скамью, собака усаживалась за их спинами и мела землю длинным хвостом, похожим на львиный.

Не заходя в хижину, построенную на небольшом возвышении над дорогой, папаша Каде останавливался, снимал шляпу и говорил:

— Ваш покорный слуга, госпожа Мари, добрый день, Мариетта, добрый день, малыш Пьер! Ты идешь, Мадден?

И еще раз кивнув всем, старик накрывал свою лысину треуголкой и шел к хижине напротив, стоявшей тоже на возвышении.

— Ты идешь, Консьянс? — обращалась тогда Мадлен к старшему мальчику.

— Ты идешь, Бернар? — обращался тот к большому псу.

И Мадлен шла первой вслед за папашей Каде, за ней шагал Консьянс, а за ним бежал его пес.

Дойдя до дверей своей хижины, вся семья оборачивалась, чтобы еще раз улыбнуться женщине, девушке и мальчику у дома напротив, и все уста хором произносили:

— До вечера!

Читатель уже прекрасно знает, что представлял собой папаша Каде. Кое-что известно читателю и о Мадлен. Расскажем теперь о г-же Мари, Мариетте, малыше Пьере, Консьянсе и Бернаре.

Госпожа Мари была женой школьного учителя; жила она как раз напротив папаши Каде.

Однажды она с трехмесячной девочкой на руках вошла в хижину Мадлен и увидела, что одетая в траур хозяйка плачет, склонившись над колыбелькой, где лежал ее пятимесячный мальчик.

— Бедная моя соседушка, — обратилась к ней Мари, — мне сказали, что у вас неожиданно иссякло молоко. Это правда?

— Боже мой, увы, это так, дорогая добрая госпожа Мари, и вы сами слышите, как плачет от голода бедняжка Жан.

— О, пусть вас это не беспокоит, Мадлен, — заявила г-жа Мари, — к счастью, Господь даровал мне молока на двоих, и моя малышка Мариетта охотно поделится им со своим другом Жаном.

И, не обращая внимания на слова Мадлен, она взяла Жана из колыбели, села, усадила на оба колена по младенцу и с возвышенным бесстыдством матерей, знающих, что их защищает всеобщее почтение, обнажила два полушария грудей и дала каждому из младенцев по сосцу.

Тогда Мадлен упала перед соседкой на колени и в слезах обняла ее ноги.

— Что ты делаешь, Мадлен? — воскликнула г-жа Мари.

— Я преклоняюсь перед одной из трех великих христианских добродетелей, — объяснила бедная мать, — я преклоняюсь перед милосердием.

Маленький Жан жадно пил свой первый кубок жизни, края которого были в меду, а на дне таилась капля горечи.

Когда он кончил сосать, г-жа Мари сказала:

— Я буду приходить к вам три раза в день, чтобы давать ему молока, а если в промежутках он станет плакать, позовите меня. Я ведь рядом, а мой сосуд с молоком всегда при мне.

Затем она передала маленького Жана в руки матери, и та, вся в слезах, сначала прижала сынишку к груди, а затем снова положила в колыбель.

Увы, бедной Мадлен казалось, что она окажется в меньшей мере матерью своему ребенку, если кормить его будет другая.

Но почему же она плакала, эта бедная женщина в трауре? Почему у этой несчастной вдруг иссякло молоко?

Гийом, ее муж, солдат 92-го года, провел с ней две недели по пути из Вандеи в Италию, а потом пал смертью храбрых в бою под Монтенотте.

Три дня тому назад Мадлен узнала о его смерти из письма, которое умирающий муж продиктовал товарищу и попросил отправить жене. Удар для Мадлен был столь силен, что у нее пропало молоко.

Она убедилась в этом минувшей ночью и сначала не хотела верить новой беде; она не могла вообразить, что в материнской груди может истощиться молоко, если в жилах женщины еще струится кровь, но крики бедняжки Жана поневоле привели ее к неумолимой реальности.

Так что она плакала от страданий, а ее младенец — от голода, когда к ней пришла г-жа Мари с маленькой Мариеттой на руках и сразу утолила и голод и жажду Жана.

Теперь спрашивается, почему Мадлен звали просто и кратко — Мадлен, а к Мари обращались "госпожа Мари"?

О, вовсе не потому, что эта женщина была гордой и богатой, она, столь же смиренная и почти такая же бедная, как самая последняя крестьянка! Нет, дело в том, что Мари была замужем за школьным учителем, а поскольку в глазах детей их учитель — большой человек и поскольку к нему обращались "господин Пьер", жену его называли "госпожа Мари".

Какое-то время супруги считали себя богатыми, а именно тогда, когда подлинная Франция, Франция возрожденная, Франция народная голосом Конвента заявила, что образование — дело священное и что школьный учитель, просвещающий разум, равен священнику, очищающему душу; это было тогда, когда во время ужасающего обнищания 1795 года, 23 брюмера III года, по докладу Лаканаля Конвент выделил пятьдесят четыре миллиона на начальное образование. Но Конвент, этот суровый и кровавый родовспомогатель, прожил недолго. Его сменила Директория, а ее мало тревожило то, что школьные учителя голодают, что народ платит меньше всего именно тем, кто его просвещает, — иначе говоря, тем, кто больше всего делает для его разума и свободы!

Госпожа Мари стала второй матерью маленькому Жану.

Он рос отчасти на ее коленях, отчасти на коленях родной матери; с другой стороны, Мадлен любила Мариетту как родную дочь, и не раз, пока г-жа Мари носила на руках Жана, она прижимала к груди Мариетту; порой то одна, то другая держала на руках сразу двух младенцев. Между этими женщинами происходил обмен любовью, и никто из них не считал, кому досталось больше от этого взаимного милосердия.

Маленькая Мариетта росла как полевой цветок, как фиалка в траве, как василек в хлебах, как маргаритка на лугу; Жана она называла своим братом, а Жан называл ее сестрой.

Но росли они не одинаково, но Жан не говорил так, как Мариетта, но Жан, по-видимому, жил не такой жизнью, как Мариетта. Жан жил жизнью внутренней, странной, почти растительной; Жан был ребенком не от мира сего, ведь то, что веселило, то, что забавляло, то, что радовало других детей, его не радовало, не забавляло, не веселило.

И вот чем объясняла эту странность Мадлен, которая, глядя порой на сынишку, качала головой или плакала.

Когда Гийом, прожив с Мадлен две недели, расстался с ней, чтобы присоединиться к своему полку, в сердце несчастной женщины поселилась глубокая печаль, словно Мадлен предугадывала, что видит мужа в последний раз, что Гийом покинул ее навсегда. В чистых сердцах печаль — сестра религии. Всегда набожная, Мадлен стала вдвойне благочестивее, отдавая молитвам и проводя в церкви все минуты, не занятые трудом.

Так вот, церковь эту украшала большая картина, подаренная состоятельным священником, жившим неподалеку. Звали его аббат Консей. На картине был изображен Иисус среди малышей, то есть одна из самых трогательных евангельских сцен.

Все дети толпились, чтобы обнять колени и поцеловать руки Христа. Только один мальчик, играющий с большой собакой, оставался где-то позади.

Эта сценка вызывала не меньше умиления, чем передний план картины.

К этому ребенку Христос простирал руку так же ласково, как к остальным. Казалось, он знаком приглашает его приблизиться наравне с другими, но некая завистливая мать говорила Спасителю:

"Оставь его, Господи: это простодушный, блаженный, нищий духом".

И Христос отвечал ей:

"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное".

Этот ребенок, в одиночестве играющий с собакой, этот простодушный, этот блаженный, этот нищий духом, которого завистливая женщина хотела лишить приобщения ко вселенской любви, проповедуемой Иисусом, постоянно занимал воображение Мадлен; ее охватывало чувство глубокой жалости к брошенному бедняжке, и, молясь перед этой картиной, она всегда присматривалась, не сдвинулся ли со своего места ребенок, призываемый Иисусом, и не присоединился ли он со своей большой собакой к остальным детям, чтобы вместе с ними получить благословение Богочеловека.

Каждый вечер, оставляя мальчика по-прежнему уединившегося и по-прежнему вдалеке от Господа, Мадлен говорила себе:

"Завтра я увижу его рядом со Спасителем".

Но на следующий день, сразу же взглянув на картину, она находила ребенка на том же месте и шептала:

— Дорогое дитя, к счастью, Господь сказал: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное".

Пусть наука объяснит как сможет это необычайное явление, столь хорошо объясняемое верой, но, когда Мадлен родила Жана, она воскликнула, глядя на свое чадо:

— О Боже! Господи, ты благословил меня или покарал? Но мой ребенок — вылитая копия бедного блаженного, которого ты знаком приглашаешь приблизиться к себе!

Затем она добавила со всей силой святой материнской веры:

— Он придет, он придет, не сомневайся, Господи! И это я приведу его к тебе!

И правда, Жан был блаженным с той картины: те же золотистые волосы и те же большие голубые глаза, которые словно не видели ничего, что происходит вокруг, как если бы его разум отделяла от мира незримая пелена.

Сходство было настолько разительным, что его замечал каждый, а деревенские сплетницы, всегда готовые выказать лицемерное сострадание, часто более мучительное, чем равнодушие, восклицали всякий раз, когда видели Жана:

— Господи Боже! Бедное дитя, это ведь вылитый блаженный с картины в нашей церкви!

Мадлен только улыбалась: в ее глазах Жан был красивее всех детей, и только малышке Мариетте она разрешала быть такой же красивой, как ее сын.

Однако тревога ее нарастала. Маленькому Жану исполнился год, а он еще не произнес ни слова. Она опасалась, как бы ребенок не оказался немым.

Но однажды она удивилась столь же сильно, сколь и радостно. Так как она беспрестанно говорила: "Боже мой, вели моему ребенку произнести хоть слово! Боже мой, сделай так, чтобы он не остался навеки немым!", ребенок вспомнил слово, слышанное им так часто, и, улыбаясь матери, повторил вслед за ней:

— Боже!

Мадлен упала на колени и воскликнула:

— Господи, благодарю тебя не только за то, что ты внял моим мольбам, но и за то, что первым словом, которое он произнес, было твое святое имя!

С этой минуты маленький Жан стал говорить, но совсем не так, как другие дети. Другие дети владеют, так сказать, двумя языками — ребяческим и языком взрослых. Один только Жан говорил мало, произносил одно-два, самое большее — три слова, дополняя свою мысль улыбкой, жестом, взглядом.

Маленькая Мариетта была его единственной подружкой; никто никогда не видел, чтобы он играл с другими детьми.

Впрочем, Жан вообще не играл — он грезил.

Жан любил Мари и родную мать почти равной любовью; Жан всей душой любил папашу Каде; Жан полюбил и маленького Пьера, когда тот появился на свет, но другие жители деревни оставались не сказать чуждыми, но просто незнакомыми ему.

Жан любил животных, и животные любили Жана. Что же такое было в этом ребенке, если все животные тянулись к нему и повиновались ему? Иногда упрямец Пьерро, несмотря на уговоры папаши Каде, упорно не желал перепрыгнуть через ручей или ров, но стоило только Жану повести его на поводке или сесть на него верхом, и он становился покорным, как ягненок, и послушным, как собака.

Тардиф, порой заслуживавший свою кличку по причине собственной лени, издалека чуял ребенка и мычал при его приближении. И ничего в этом не было удивительного: Жан никогда не заходил в стойло, не прихватив немного свежей травы или нежных цветов — все, что могли зажать его детские кулачки, и если бык жевал эти дары, можно сказать, сладострастно, так это потому, что Жан владел секретом выбирать именно те цветы и травы, которые были тому особенно по вкусу.

Черная корова приносила г-же Мари двойную пользу: ежегодно жена учителя продавала по теленку, ежедневно она продавала коровье молоко, а благодаря стараниям Жана, научившего Мариетту находить самые вкусные травы, молоко черной коровы пользовалось известностью в деревне. Но частенько бывало и так: после продажи теленка несчастная, опечаленная корова-мать отказывалась давать молоко тем, кто, желая получить его полностью только для себя, продал ее дитя; тогда Жан входил в хлев, поднимал черно-белую морду коровы к своему лицу, устремлял взгляд в темные глаза строптивого животного, разговаривал с коровой… Бог ведает, на каком языке!.. И тогда она издавала два-три жалобных мычания, Жан звал г-жу Мари, клал свою ладонь на шею коровы, и та, то ли покорившаяся, то ли утешенная, позволяла себя доить, и ведро наполнялось ее густым белым молоком, которое она порой держала в себе по три дня.

Но с дикими животными дело обстояло иначе: Жан никогда не причинял ни малейшего зла ни одному живому существу, и все простодушные Божьи твари любили его, чего не скажешь о хищниках, которым инстинкт велит вредить. Можно было подумать, что беззлобные создания воспринимали Жана как снизошедшего на землю ангелочка, ласково говорившего на всех языках от имени Всевышнего; и правда, когда мальчик, лежа на мху или опершись спиной на древесный ствол, внимательный и неподвижный, мечтательно слушал певчих птиц, казалось, что он понимает их щебет и может перевести и объяснить его людям.

Нередко маленькая Мариетта, ничего не понимавшая в птичьем языке, спрашивала Жана:

— Жан, какая это птица поет?

Мальчик отвечал, что это соловей, зяблик или малиновка: ему даже не требовалось видеть поющую птицу, чтобы ее узнать.

И Мариетта, заметив, что он слушает птичий щебет, интересовалась:

— Жан, о чем говорит эта птичка?

И Жан объяснял:

— Она благодарит Господа за то, что он, избавив ее от длинного полета отсюда к пруду, поместил каплю росы в чашечку цветка.

Или:

— Она благодарит Господа, позволившего придорожному терновнику выдрать немного шерсти у проходивших мимо баранов, потому что пришло время откладывать яйца и эта шерсть поможет ей свить гнездо.

Или же:

— Она жалуется, что деревенский мальчишка забрал ее птенцов, не зная, каким зерном их кормить, а значит, ее малыши умрут от голода.

Точно так же относился Жан к растениям, травам и цветам: никогда без нужды не наступал на растение, не скашивал травы и не срывал цветка; когда он по неосторожности наступал на какой-нибудь стебель или видел стебель, раздавленный кем-то другим, он поднимал поникшее растеньице и, если был виноват сам, говорил ему:

— Я не заметил тебя, бедная крошка, прости меня!

А если виноват был кто-то другой, говорил так:

— Не надо сердиться на того, кто тебя раздавил, ведь он не знал, что ты живешь, что ты страдаешь и плачешь так же, как мы; но если он раздавил твой стебелек, у тебя остаются корни, а из них поднимется новый стебель, более удачливый, он будет расти, цвести, разбрасывать свои семена вокруг себя, так что на будущий год вместо тебя, сегодня единственного и одинокого, рядом окажется целое семейство!

Так же было, когда Жан косил траву для Тардифа и черной коровы или когда собирал цветы, чтобы украсить ими пояс или волосы Мариетты.

Прежде чем скосить пучок травы, мальчик так обращался к ней:

— Ты знаешь, почему я собираюсь тебя скосить, бедная травка! Вовсе не затем, чтобы причинить тебе бесцельную боль или бессмысленно тебя уничтожить! Я поступаю так потому, что Тардиф, бык папаши Каде, и черная корова госпожи Мари хотят есть.

Ведь Господь тебя создал, чтобы их накормить, бедная моя травка! Чтобы таким образом дать быку силы вспахать поле папаши Каде, которое кормит и его, и мою матушку, и меня, а корове дать хорошее молоко, которое госпожа Мари продает по утрам и обитателям замков, и обитателям хижин!

Срывая цветок, Жан говорил ему:

— Знаешь, это для моей сестры Мариетты я разлучаю тебя со стеблем; тебе известно, что Творец создал тебя прекрасным и душистым не для того, чтобы ты умер одиноким где-нибудь на лугу или на опушке леса, а для того, чтобы ты явил свою красоту людям, радуя и глаза их, и сердца.

Эта способность слышать и понимать все творения, дарованная Жану Всевышним, приносила мальчику в его общении с деревьями, растениями, птицами, полевым воздухом, дождем и солнцем куда больше счастья, чем общение с людьми. Поэтому, когда деревья укрывали Жана в своей тени, когда растения устилали собой его дорогу, когда птицы радовали его своим пением, когда полевой воздух ласкал его лицо, а дождь омывал, все они — деревья, растения, птицы, полевой воздух, дождь и солнце — говорили о нем на своем языке: "Это маленький ангел!" А вот деревенские жители, глядя, как он проходит мимо, серьезный и молчаливый в том возрасте, когда дети подвижны и шумны, пожимали плечами и — кто с жалостью, кто с насмешкой — говорили о нем:

— Идиот!

И тем не менее, потому что на все вопросы он отвечал толково, потому что он никогда не лгал и всем говорил правду, будь эта правда приятна или нет, они, вместо того чтобы звать его Жан или сын Каде, называли его Консьянс.

И нет ничего удивительного в том, что через какое-то время маленькая Мариетта, г-жа Мари, папаша Каде и даже Мадлен усвоили имя, данное Жану в деревне, и тоже стали звать его Консьянс.

И Жан, находя это имя прекрасным и угодным Богу, постепенно отвык от того, что его зовут Жан, и привык к тому, что его зовут Консьянс.