XXVI
ЛЕС ШАТО-РЕНЬО
По счастью, лес Шато-Реньо отстоял от Нуазэ не больше чем на полтора лье. Габриэль быстро домчался до леса, но, избороздив его за добрый час вдоль и поперек, так и не встретил никаких отрядов.
Наконец на какой-то просеке ему послышался шум, топот копыт, смех и громкий говор. Это наверняка не протестанты, ибо они не стали бы нарушать лесную тишину: им было крайне важно передвигаться тихо и незаметно.
Впрочем, все равно! Габриэль ринулся навстречу и увидел красные перевязи королевских кавалеристов. Приблизившись к начальнику отряда, он узнал его. Это был барон де Пардальян, храбрый молодой офицер, с которым он вместе сражался под началом герцога де Гиза в итальянском походе.
— Ба! — вскричал барон. — Да ведь это же граф де Монтгомери! А я-то думал, что вы в Нуазэ!
— Я оттуда.
— А что там творится? Поезжайте с нами и по дороге все расскажите.
Габриэль поведал ему о неожиданном появлении герцога Немура, о захвате площадки, о своем посредничестве между двумя партиями и о мирных переговорах с таким счастливым исходом.
— Черт возьми! — воскликнул Пардальян. — Господину Немуру повезло! Вот бы и мне так же! Знаете ли вы, на кого я иду сейчас?
— Наверняка на Ла Реноди!
— Совершенно верно. А знаете ли вы, кем мне доводится Л а Реноди?..
— Насколько припоминаю, он ваш двоюродный брат.
— Да, он мой двоюродный брат, и мало того — он мой друг, мой боевой соратник. Представляете, до чего мне трудно идти против него?..
— О да… — согласился Габриэль. — Но вы уверены, что с ним встретитесь?
— Безусловно. Я в этом убежден. Приказ, полученный мною, слишком ясен, а донос слишком точен. Посудите сами: через четверть часа на второй просеке слева я столкнусь с Ла Реноди.
— А если вам пойти другой просекой? — шепнул ему Габриэль.
— Это значит — изменить чести и долгу солдата! А если бы я и захотел, все равно ничего бы не вышло. Со мной два лейтенанта, они, так же как и я, получили личные приказания от герцога де Гиза и не допустят их нарушения. Единственная надежда в том, что Ла Реноди согласится на сдачу, которую я ему предложу. Правда, надежда эта очень слабая, ибо он горд и храбр, да и сил у него не меньше, чем у меня… Но вы, граф, мне очень помогли бы, если бы предложили ему мировую.
— Я сделаю, что смогу.
— Черт бы побрал все эти междоусобные войны! — пробурчал Пардальян.
Минут десять они ехали молча, потом свернули на вторую просеку слева.
— Мы приближаемся, — заметил Пардальян. — У меня сердце так и колотится… Накажи меня Бог, но впервые в жизни я чувствую страх.
Теперь королевские кавалеристы уже не смеялись и не болтали, а передвигались медленно, осторожно. Не проехали они и двухсот шагов, как за деревьями им почудился блеск оружия. Однако разбираться долго не пришлось, потому что в ту же минуту впереди раздался резкий окрик:
— Стой! Кто идет?
— Это Ла Реноди! — обратился Пардальян к Габриэлю и крикнул в ответ: — Валуа и лотарингцы!
В этот же миг на просеке показался верхом на коне Ла Реноди во главе своего отряда. Он остановил отряд и один сделал несколько шагов навстречу.
Пардальян проделал то же самое. Остановив своих людей, он вместе с Габриэлем двинулся к Ла Реноди.
Казалось, будто это два друга спешат обняться после долгой разлуки, а не два врага, готовые схватиться между собою.
— Я бы ответил вам как полагается, — сказал Ла Реноди, — если бы мне не почудился голос друга… Уж не под этим ли забралом скрывается мой дорогой Пардальян?
— Да, это я, бедный мой Ла Реноди. Я здесь для того, чтобы дать тебе добрый братский совет: откажись от своей затеи, друг мой, — и сложи поскорее оружие.
— Неужто это братский совет? — не без иронии спросил Ла Реноди.
— Да, господин Ла Реноди, — вмешался Габриэль, выступая вперед, — это совет беспристрастного друга, я за это ручаюсь! Кастельно нынче утром сдался герцогу Немуру, и вы погибнете, если не последуете его примеру.
— Ба, господин де Монтгомери! Значит, и вы с этими?
— Я не с этими, но и не с вами, — грустно отозвался Габриэль. — Я — между.
— О, извините меня, граф! — воскликнул Ла Реноди, услышав полные достоинства и благородства слова Габриэля. — Я не хотел вас оскорбить, я скорее в самом себе усомнился бы, нежели в вас.
— Тоща поверьте мне и не вступайте в бесполезную и обреченную битву. Сдавайтесь.
— Невозможно!
— Но поймите же, здесь только первый наш авангард! — разгорячился Пардальян.
— А мы? Неужели ты думаешь, что я начал дело лишь с кучкой храбрецов?
— Ноя предупреждаю, — продолжал Пардальян, — что у тебя в рядах есть предатели.
— Они успели перебежать к нам! — возразил Ла Реноди.
— Я обещаю тебе, что выхлопочу для тебя помилование у герцога де Гиза!
— Помилование! Мне ждать помилования! Да я сам буду еще других миловать!
— Ла Реноди, Ла Реноди! Ты не заставишь меня поднять меч на тебя! Годфруа, мой старый соратник, друг моей юности!
— И все-таки будь готов к этому, Пардальян! Ты знаешь меня слишком хорошо, ты сам не допустишь мысли, что я уступлю без боя…
— Ла Реноди, — вскричал Габриэль, — поймите, до чего вы неправы!
Но договорить он не успел.
Солдаты с обеих сторон, ничего не понимавшие в этих странных переговорах своих начальников, горели нетерпением перейти к делу.
— Что за дьявольщина! Чего они разболтались? — ворчали солдаты Пардальяна.
— Они, должно быть, думают, что мы пришли послушать их светскую беседу! — злились гугеноты.
— Ну, погоди же! — сказал один из них. — Уж я-то знаю, как покончить с этой болтовней.
И как раз в этот момент, коща начал говорить Габриэль, он выстрелил из пистоли в солдат Пардальяна.
— Видишь! — вскричал Пардальян. — Первый выстрел — с твоей стороны!
— Без моего приказа! — крикнул Ла Реноди. — А впрочем, жребий брошен, тем хуже! За дело! Друзья, вперед!
— Вперед!
Загремели выстрелы.
Тем временем Габриэль, чуть отведя свою лошадь в сторону, неподвижно стоял между королевским и гугенотским отрядами. После первых же залпов ему пробили пулей султан на шлеме, лошадь под ним пала. А он, мгновенно соскочив с падающего коня, так и остался стоять на месте, словно о чем-то задумавшись среди страшной схватки.
Когда дым рассеялся, оба отряда бросились врукопашную. Габриэль и тут не двинулся, даже не прикоснулся к эфесу своей шпаги и только мрачно смотрел, как яростными ударами осыпают друг друга противники.
Наконец протестанты дрогнули — их было меньше числом, да и дисциплина у них была слабее.
Ла Реноди, оказавшись в гуще боя, неожиданно столкнулся с Пардальяном.
— Ко мне! — крикнул он ему. — Дай мне умереть от твоей руки!
— О, кто из нас великодушнее, тот и убьет другого! — прозвучал ответ Пардальяна.
И они ринулись друг на друга. Ла Реноди кружился вокруг Пардальяна, а тот, стоя в седле, неустанно отражал и наносил удары. Наконец шпага Ла Реноди вонзилась в грудь Пардальяна, и тот свалился.
Но крик испустил не Пардальян, нет, — это закричал Ла Реноди.
По счастью, он так и не убедился в своей печальной победе, ибо Монтаньи, паж Пардальяна, пищальным выстрелом вышиб его из седла. Однако смертельно раненный Ла Реноди успел еще расквитаться со смертью и, обернувшись назад, пронзил шпагой стрелявшего в него пажа. И тоща вокруг этих трех безжизненных тел закипело неистовое побоище. Но гугеноты держались уже не так стойко и вскоре после гибели своего начальника были окончательно разбиты. Большая часть их погибла, иных взяли в плен, другие обратились в бегство.
Эта битва, свирепая и кровопролитная, длилась не больше десяти минут. Вскоре королевская конница двинулась обратно в Амбуаз; тела Пардальяна и Ла Реноди взвалили на одну лошадь, чтобы доставить их вместе.
Габриэль так и не получил ни одной царапины, и скорее всего потому, что обе стороны его берегли; со скорбью смотрел он на эти два тела, в которых совсем недавно бились самые благородные сердца на свете.
"Кто из двух был храбрее? — спрашивал он сам себя. — Кто из них более любил другого? По ком из них плачет родная страна?"
XXVII
КАК ДЕЛАЛАСЬ ПОЛИТИКА В ШЕСТНАДЦАТОМ ВЕКЕ
Не надо думать, что после сдачи Нуазэ и стычки в лесу Шато-Реньо все кончилось. Большинство нантских заговорщиков, даже не подозревая о двух неудачах своей партии, продолжали двигаться к Амбуазу. Но, как известно, их там ждали.
Юный король не ложился спать. В возбуждении и беспокойстве он нервными шагами мерил большой необставленный зал, который ему отвели под спальню.
Мария Стюарт, герцог де Гиз и кардинал Лотарищский тоже не спали и ждали, как развернутся события.
— Какая бесконечная ночь! — вздыхал Франциск II. — У меня просто голова раскалывается, снова стреляет в ухе! Что за ночь!
— Бедный, милый мой государь, — нежно уговаривала его Мария, — не волнуйтесь вы так, умоляю вас!.. Отдохните хоть несколько минут, ну пожалуйста!
— Разве я могу отдыхать, разве я могу быть спокоен, когда мой народ бунтует и идет с оружием на меня!
Мария ничего не ответила и только залилась слезами.
— Вашему величеству не следовало бы так близко принимать это к сердцу, — заметил герцог де Гиз. — Как я уже имел честь доложить, все меры приняты и победа обеспечена.
— Разве мы плохо начали? — добавил кардинал Лотарингский. — Кастельно в плену, Ла Реноди убит. Ведь это счастливое начало для исхода нашего дела!
— Действительно, счастливое начало! — с горечью произнес Франциск.
Кардинал продолжал:
— Завтра все будет кончено, остальные вожди мятежников будут в нашей власти, и мы сможем одним жестоким уроком устрашить всех их последователей. Да, государь, так надо, — возразил он на протестующий жест короля. — Торжественный Акт веры, или аутодафе, как это называется в Испании, — вот чего требуют оскорбленная религия и поколебленный трон. Для начала должен умереть Кастельно. Герцог Немур от своего имени обещал, что его помилуют, но нас сие не касается, мы-то ему ничего не обещали. Ла Реноди, увы, удалось избежать казни, но я уже приказал выставить поутру его голову на мосту в Амбуазе, а внизу написать: "Вожак бунтовщиков".
— Вожак бунтовщиков! — повторил король. — Но вы же сами знаете, что вожаком был не он, что все называют истинной душой заговора принца Конде…
— Не так громко, умоляю вас, государь! — перебил его кардинал. — Сущая правда, он действительно все задумал и всем руководил, он делал это втихомолку. Недаром эти нечестивцы называли его "бессловесным начальником". Во всяком случае, нам не следует подбивать его на крайности, не следует признавать главой мятежа такого могучего противника! Сделаем вид, будто мы о нем ничего не знаем, тоща и другие не узнают…
— Но если принц Конде все-таки настоящий бунтовщик! — настаивал Франциск.
— Это верно, государь, — согласился герцог де Гиз, — но принц не намерен признаваться в своих планах и все отрицает. Сделаем вид, что мы верим ему на слово. Сегодня утром он явился в Амбуаз, за ним незаметно следят. Будем считать его нашим союзником: это менее опасно, чем иметь его своим противником. Принц способен, если понадобится, ударить вместе с нами по своим же союзникам и завтра же присутствовать при их казни. Разве его испытания не мучительнее в тысячу раз тех, что навязали нам?
— Безусловно так, — вздохнул король. — Но что э^го за шум во дворе? Господи! Неужели бунтовщики?
— Сию минуту узнаю! — забеспокоился герцог де Гиз.
Но не успел он переступить порог, как вошел капитан Ришелье и доложил королю:
— Простите, государь, господин де Конде, которому стало известно о неких речах, зазорных для его чести, настоятельно просит позволения очиститься от оскорбительных подозрений в присутствии вашего величества.
Король, быть может, и отказал бы принцу в приеме, но герцог де Гиз уже подал знак, солдаты Ришелье расступились, и возбужденный, с высоко поднятой головой принц Конде вошел в комнату. Следом за ним вошли несколько высокопоставленных дворян и несколько монахов из общины святого Флорентина, которых кардинал на эту ночь превратил в солдат: под рясой у них скрывалась пищаль, под капюшоном — шлем.
Принц низко поклонился королю и заговорил первым:
— Простите, государь, мою смелость, но она может быть заранее оправдана дерзостью тех обвинений, которыми враги мои тайно порочат мою преданность престолу! Я хочу их изобличить и покарать!
— О чем идет речь, брат мой? — притворно удивившись, спросил король.
— Государь, распустили слух, будто я глава мятежников, которые своим безумием и гнусным покушением расшатывают устои государства и угрожают вашему величеству.
— А! Так говорят? — спросил Франциск. — Кто же так говорит?
— Я только что лично слыхал эти гнусные измышления из уст вот этих благочестивых флорентийских братьев, которые не стесняются говорить вслух то, что другие нашептывают им потихоньку!
— Кого же вы обвиняете? — спросил король. — Тех, кто повторяет, или тех, кто нашептывает?
— Тех и других, государь, но главным образом зачинщиков этой подлой клеветы, — ответил принц Конде, смотря прямо в лицо кардиналу Лотарингскому.
Самообладание принца смутило кардинала, и он отступил за спину своего брата.
— Ну что ж, брат мой, — произнес король, — мы разрешаем вам и опровергнуть клевету, и изобличить ваших обвинителей… Посмотрим!..
— Мне опровергать клевету? — переспросил принц Конде. — Разве мои поступки не говорят сами за себя? Разве я не явился по первому зову в этот замок, чтобы занять место среди защитников вашего величества? Разве так поступают виновные? Скажите вы сами, государь!
Франциск не ответил на вопрос, а просто сказал:
— Обличите ваших клеветников.
— Я это сделаю, и не словом, государь, а делом! Если они по-настоящему честны, пусть обвинят меня открыто, пусть назовут меня здесь, всенародно… и я бросаю им свою перчатку! — И, выпалив эти слова, принц Конде бросил перчатку к своим ногам.
Гордый взгляд, направленный на герцога де Гиза, пояснил, кого имел в виду принц, но герцог и бровью не повел.
Настала тишина. Каждый дивился этой небывалой коме< дни лжи, в которой главную роль играл принц крови перед лицом всего двора, где каждый паж знал, что он трижды виновен в том, от чего отрекается с таким великолепно разыгранным негодованием!
По правде говоря, только один молодой король по своей наивности удивился этой сцене, все же остальные — несмотря на явную ложь — признали храбрость и благородство принца. Политические принципы итальянских дворов, перенесенные Екатериной Медичи и ее флорентийцами на землю Франции, быстро получили свое признание. Скрывать свои мысли и кривить душой считалось величайшим искусством. Искренность приравнивалась к глупости. Поэтому и герцог де Гиз не только не испытывал должного презрения к принцу Конде, но даже восхитился его поступком. Шагнув вперед, он медленно снял свою перчатку и бросил ее туда же, где лежала перчатка принца.
Все застыли в изумлении, думая, что дерзкий выпад принца принят герцогом. Но герцог был более тонким политиком, чем это могло показаться. Он произнес четко и раздельно:
— Я присоединяюсь и поддерживаю все сказанное его высочеством принцем Конде и сам настолько ему предан, что согласен быть его секундантом и готов поднять свою шпагу ради защиты правого дела. — И герцог обвел испытующим взглядом всех находящихся в зале.
Что же касается принца Конде, то ему оставалось только потупить свой взор. Лучше бы ему погибнуть в открытом, честном бою!
Герцог де Гиз усмехнулся:
— Итак, никому не угодно поднять перчатку либо принца Конде, либо мою?
И в самом деле, никто даже не пошевелился, да иначе и быть не могло.
— Итак, брат мой, — печально улыбнулся Франциск И, — вот вы и очистились от всякого подозрения в вероломстве.
— Да, государь, — нагло ответил "бессловесный начальник", -ия крайне благодарен вашему величеству за ваше содействие.
Затем, чуть помедлив, обернулся к герцогу де Гизу и добавил:
— Я благодарен также и герцогу де Гизу — он добрый союзник и мой родич. Я надеюсь в ночном сражении с мятежниками доказать ему и всем, что у него были полные основания ручаться за меня!
После этого принц Конде и герцог де Гиз обменялись изысканными поклонами, и поскольку принц был окончательно обелен и делать ему здесь было нечего, он откланялся королю и удалился в сопровождении своих прежних соглядатаев.
В королевских покоях остались только четыре персонажа, которых эта нелепая комедия на время отвлекла от тревожного ожидания. Из этой же рыцарской комедии явствует, что такая политика была уже известна в шестнадцатом веке, а быть может, и раньше…
XXVIII
АМБУАЗСКАЯ СМУТА
После ухода принца Конде ни король, ни Мария Стюарт, ни оба брата Лотарингские не обменялись ни единым словом обо всем случившемся, словно по молчаливому уговору решив не касаться этой злополучной темы.
Так в безмолвном и мрачном ожидании проходили минуты и часы.
Франциск II часто вытирал рукой пылающий лоб. Мария, сидевшая в отдалении, печально глядела на бледное, осунувшееся лицо своего супруга, время от времени утирая набегавшую слезу. Кардинал чутко прислушивался к доносившимся снаружи звукам, ну, а герцог де Гиз, сан и положение которого обязывали находиться при особе короля, смертельно скучал от вынужденного безделья.
Между тем часы на башне пробили шесть, потом половину седьмого. День угасал. Казалось, ничто не нарушало вечерней дремотной тишины.
— Ну что ж, — вздохнул король, — сдается мне, что либо этот Линьер просто обманул вас, либо гугеноты раздумали.
— Тем хуже, — отозвался Карл Лотарингский, — ибо у нас была бы полная возможность вырвать с корнем всю ересь!
— Нет, тем лучше, — возразил король, — ибо это самое сражение покрыло бы королевскую власть позором…
Но не успел он закончить фразу, как грохнули два сигнальных выстрела из аркебузы, и по всем укреплениям с поста на пост пронесся клич:
— К оружию! К оружию! К оружию!
— Это наверняка неприятель! — закричал побледневший кардинал Лотарингский.
Герцог де Гиз встрепенулся, чуть ли не радуясь, и, поклонившись королю, бросил на ходу:
— Государь, я иду, положитесь на меня!
Через мгновение в передней загремел его зычный голос, отдававший приказания. Раздался новый залп.
— Видите, государь, — бросил кардинал, пытаясь преодолеть свой страх, — видите, Линьер не подвел.
Но король уже не слушал его. Гневно покусывая побелевшие губы, он прислушивался к нарастающему грохоту пушек и аркебуз.
— Не могу поверить… такая дерзость… — бормотал он. — Такое посрамление короны…
— Это кончится позором для презренных! — досказал за него кардинал.
Но король возразил:
— Судя по шуму, гугенотов там немало и они ничего не страшатся.
— И все это потухнет мгновенно, как загоревшаяся солома!
— Не думаю. Шум приближается, а огонь не только не утихает, а, наоборот, усиливается.
— Господи! — ужаснулась Мария Стюарт. — Слышите, как цокают по стенам пули!
— Но мне кажется, государыня… — пролепетал кардинал, — мне кажется, ваше величество… Я не замечаю, чтобы шум нарастал…
Тут его слова были прерваны оглушительным взрывом.
— Вот вам и ответ, — слегка усмехнулся король. — Впрочем, ваша бледность и страх говорят сами за себя.
— Чувствуете запах пороха? — заговорила Мария. — И потом, эти страшные крики!..
— Все идет прекрасно! — сказал Франциск. — Господа гугеноты уже успели пройти городские ворота и собираются, как я полагаю, осаждать нас в самом замке по всем правилам.
— Но в таком случае, государь, — взмолился дрожащий кардинал, — не лучше ли будет вам укрыться в башне замка? Туда они никак не смогут проникнуть!
— Что? Мне скрываться от моих подданных? От еретиков? Пусть они придут сюда, я хочу сам убедиться, до чего может дойти их дерзость! Вот увидите, они еще предложат нам петь вместе с ними их псалмы!
— Государь, помилуйте, будьте рассудительны! — бросилась к нему Мария.
— Нет, я дойду до конца! Я буду ждать этих "верноподданных", и, клянусь, первый же непочтительный негодяй убедится в том, что я ношу шпагу отнюдь не для красоты!
Бежали мгновения. Залпы повторялись все чаще и чаще. Бедный кардинал уже не мог говорить от страха, король гневно стиснул кулаки. Мария Стюарт восклицала:
— Но почему к нам никто не приходит с вестями? Неужели опасность так велика, что никому нельзя сойти с места?
Король наконец потерял терпение.
— Это подлое ожидание просто невыносимо! — закричал он. — Все что угодно, только не это! Нужно самому вступить в схватку, и тоща все разъяснится. Пусть главнокомандующий примет меня волонтером.
Франциск двинулся к двери, Мария стала перед ним:
— Государь, что вы делаете? Вы же совсем больны!
— У меня ничего не болит. Меня душит негодование!
— Но погодите, государь, — вмешался кардинал. — На этот раз шум действительно стихает. Да и стреляют реже… Вот идет паж, и, конечно, с новостями.
— Государь, — доложил вошедший паж, — герцог де Гиз поручил мне сообщить вашему величеству, что протестанты постыдно дрогнули и обратились в бегство.
— Наконец-то! Вот удача! — воскликнул король.
Паж удалился.
— Вот видите, государь, — возликовал кардинал, — разве я не говорил, что все это сущие пустяки и что мой доблестный брат живо разделается с этим сбродом?
— Ох, милый дядюшка, — заметил король, — как это сразу к вам вернулось ваше мужество!
В эту минуту раздался еще один оглушительный взрыв.
— Что это такое? — спросил король.
— В самом деле… Очень странно… — сказал кардинал.
Его снова охватил озноб, но, к счастью, страх был непродолжителен, ибо тут же в залу вбежал капитан Ришелье. Лицо у него почернело от пороха, в руке — зазубренная шпага.
— Государь, — обратился он к королю, — мятежники бегут. Они успели подорвать одну из дверей, но не причинили нам при этом никакого вреда! Уцелевшие мятежники перешли через мост и укрепились в одном из домов предместья Вандомуа, где мы их без труда и прикончим… Ваше величество, можете взглянуть из этого окна на расправу…
Король подскочил к окну, кардинал стал рядом, королева поодаль.
— Так и есть, — сказал кардинал, — теперь осаждены уже они. Но что это?.. Дом-то горит!..
— Государь, его подожгли мы, — доложил капитан.
— Прекрасно! Чудесно! — завопил в восторге кардинал. — Полюбуйтесь, государь, как они прыгают из окон!.. Другой!.. Третий!.. Четвертый!.. Еще и еще!.. Слышите, как они вопят!
— Боже мой! Бедняги! — всплеснула руками Мария Стюарт.
— Но мне кажется, — заметил король, — я различаю в наших рядах султан и перевязь нашего брата Конде. Неужели это он, капитан?
— Да, ваше величество, — подтвердил Ришелье. — Он все время со шпагой в руках был вместе с нами, точнее, рядом с герцогом де Гизом.
— Вот видите, кардинал, — усмехнулся король, — его не нужно было уговаривать!
— Ему ничего другого и не оставалось, — ответил кардинал, — его высочество принц слишком многим рисковал.
— Посмотрите! — вдруг закричала Мария Стюарт. — Пламя охватило весь дом! Он сейчас обрушится на головы несчастных!
— Обрушится! — оповестил король.
А кардинал заключил:
— Ура! Конец!
— Уйдемте отсюда, государь, вам будет нехорошо! — забеспокоилась Мария, увлекая короля в сторону.
— Да, — задумчиво проговорил Франциск, — мне все-таки их жаль…
И он отошел от окна, где кардинал в одиночестве все еще упивался страшной картиной.
Послышался голос герцога де Гиза, и в ту же минуту он сам, спокойный и гордый, вошел в залу. За ним плелся принц Конде, пытаясь всеми силами не выказывать своего уныния и унижения.
— Государь, все кончено, — обратился герцог де Гиз к королю, — мятежники понесли кару за свои преступления. Я воздаю хвалу Господу за то, что он оберег ваше величество от опасности. После того что я видел, мне стало ясно, что опасность эта была больше, чем мне казалось. Среди нас нашлись и предатели.
— Не может быть! — воскликнул король.
— Да, — подтвердил герцог. — При первой же атаке гугенотов их поддержали солдаты, которых привел Ла Мотт. Они ударили на нас с тыла и на какое-то время овладели городом. Но могло быть и того хуже, если бы мятежников поддержал еще капитан Шодье, брат министра. Однако он опоздал и явился к шапочному разбору.
— Благодарю вас, друг мой, — ответил король герцогу. — Я вижу, что Господне благоволение особенно ярко проявилось в этой стычке… Так поспешим в часовню, вознесем Ему благодарность!
— А затем, — заметил кардинал, — надо будет распорядиться о казни уцелевших преступников. Государь, вы, надеюсь, будете присутствовать при казни вместе с государыней и со своей матушкой?
— А разве это… необходимо? — с неохотой промолвил король, направляясь к выходу.
— Да, это необходимо, — настаивал кардинал, следуя за ним. — Я считаю своим долгом предупредить ваше величество, что нунций его святейшества считает ваше присутствие на первом аутодафе вашего царствования совершенно необходимым. Там будут все, в том числе и принц Конде. Разве вы можете не быть при этом, ваше величество!
— Но Господи Боже, не опережаем ли мы события? Ведь виновные еще не осуждены.
— Они уже осуждены, ваше величество!
— Пусть так, — заключил король. — У вас еще будет время и место, чтобы убедить меня в этой ужасной необходимости. А сейчас пойдемте, господин кардинал, преклоним колени перед алтарем и возблагодарим Господа за то, что он отвратил от нас опасность такого заговора.
— Государь, — заметил, в свою очередь, герцог де Гиз, — все же не следует преувеличивать значение событий и придавать им большую важность, чем они заслуживают. Ведь это была простая смута, только и всего.
XXIX
АУТОДАФЕ
В манифесте, обнаруженном судебными крючкотворами, было сказано, что повстанцы "не посягают ни на венценосную особу короля, ни на принцев крови, ни на государственный строй", и все-таки их обвинили в открытом мятеже, а посему их ждала обычная участь побежденных в гражданской войне.
В те времена у гугенотов было мало шансов на помилование даже в тех случаях, если они были просто мирными и покорными верноподданными. И действительно, кардинал Лотарингский проявил себя в судопроизводстве как истинный церковник и неважный христианин. Он поручил ведение дел замешанных в мятеже вельмож судебной палате города Парижа и канцлеру Оливье. И судебная машина завертелась с завидной быстротой: допросы снимали мгновенно, приговоры выносили еще быстрее.
Ну, а для рядовых участников восстания даже и формальности признавались излишними; их попросту вешали и колесовали тут же, в Амбуазе, не утруждая разбирательством судебную палату.
Наконец усердием благочестивого Карла Лотарингского все было завершено меньше чем в трехнедельный срок.
На 15 апреля была назначена в Амбуазе казнь руководителей гугенотов: двадцати семи баронов, одиннадцати графов, семи маркизов и пятидесяти дворян.
Этому сомнительному религиозному торжеству постарались придать должный блеск и размах. Приготовления были грандиозны. От Парижа до Нанта внимание населения привлекали всеми доступными в те времена способами: о казни объявляли во всеуслышание и глашатаи, и священники.
В назначенный час на площадке перед замком, у подножия которого предстояло разыграться кровавой драме, возникли три изящные трибуны; средняя из них, самая нарядная, предназначалась для королевского семейства.
Вокруг были установлены дощатые скамейки, на которых разместились "верноподданные" из окрестностей, коих удалось пригнать сюда волей или неволей. Кроме того, многие прибыли просто из любопытства или даже из фанатизма.
Все эти причины и привели в Амбуаз столь великое стечение народа, что накануне рокового дня более чем десяти тысячам "гостей" пришлось ночевать в поле.
Утром 15 апреля все городские крыши были усеяны народом, а за прокат окна, выходившего на площадь, платили по десяти экю — громадные деньги по тому времени.
Посреди огороженного пространства был установлен широкий помост, крытый черным сукном. На помосте высилась плаха.
Сбоку стояло кресло секретаря суда, которому надлежало вызывать осужденных поименно и каждому оглашать приговор.
Площадь охраняли рота шотландских стрелков и личная стража короля.
После торжественной мессы в часовне святого Флорентина осужденных подвели к подножию эшафота. Рядом с ними шли монахи, убеждая их раскаяться, отказаться от своего вероисповедания. Но ни один из них не пожелал изменить своей вере. Они даже не отвечали монахам.
Между тем трибуны успели заполниться, за исключением средней трибуны. Король и королева, у которых чуть ли не силой вырвали согласие присутствовать при казни, заранее оговорили, что придут только к самому концу, к моменту казни главных зачинщиков мятежа.
В полдень началось аутодафе.
Когда первый из осужденных поднялся на эшафот, все остальные, дабы дать последнее утешение идущему на смерть и в то же время показать свою стойкость перед лицом врага и смерти, запели хором псалом:
Будь, Господь, благоприятен,
Величье нам Свое яви,
Твой образ, строг и благодатен,
Пусть светит нам лучом любвиI
И после каждого песнопения слетала с плеч голова следующего осужденного. И так — раз за разом. Через час оставались в живых лишь двенадцать человек — главные руководители заговора.
Устроили перерыв: два палача слишком устали, к тому же к трибуне приближался король.
Лицо Франциска II было не просто бледно — оно приобрело землистый оттенок. Мария Стюарт села по правую, Екатерина Медичи — по левую руку от него. Кардинал Лотарингский уселся рядом с Екатериной, принц Конде занял место рядом с молодой королевой.
Когда принц Конде, такой же бледный, как и король, показался на трибуне, все двенадцать осужденных низко поклонились ему. Он им ответил тем же.
— Я всегда уважал смерть… — громко произнес он.
Королю подобного внимания не оказали: не раздалось ни единого выкрика в его честь. Он сразу же это заметил и нахмурился:
— Ах, кардинал, и зачем вы только притащили нас сюда!
Карл Лотарингский поднял руку, как бы подавая сигнал, и в толпе раздалось несколько разрозненных криков:
— Да здравствует король!
— Слышите, государь? — спросил кардинал.
Король только покачал головой:
— Я слышу, как несколько дураков всячески пытаются подчеркнуть всеобщее молчание.
Тем временем королевская трибуна заполнилась: один за другим появились братья короля, папский нунций, герцогиня де Гиз… Вслед за ними поднялся на трибуну и герцог Немур. Он был хмур и явно озабочен. Наконец в самой глубине трибуны расположились два человека, присутствие которых было так же странно, как и присутствие принца Конде. То были Амбруаз Парэ и Габриэль де Монтгомери. Разные причины привели их сюда. Амбруаза Парэ вызвал в Амбуаз герцог де Гиз, которого крайне беспокоило здоровье его венценосного племянника. Мария Стюарт, видевшая, как угнетает Франциска самая мысль об аутодафе, попросила хирурга быть на месте на тот случай, если королю станет худо.
Габриэль же пришел сюда со вполне определенным намерением: попытаться еще раз спасти того, кого топор палача должен был поразить последним, а именно юного отважного Кастельно де Шалосса. Габриэль винил себя в том, что своими собственными советами невольно привел его к гибели. Кастельно, как мы помним, сдался после того, как герцог Немур своей подписью обещал сохранить ему жизнь и свободу. А ныне… ныне ему предстояло быть обезглавленным.
Нужно отдать справедливость и герцогу Немуру: когда он увидел подобное пренебрежение к своей подписи, он вне себя от гнева и отчаяния три недели ходил от кардинала к герцогу, от королевы к королю и обратно, прося, доказывая, умоляя спасти его честь, а заодно и Кастельно. Но канцлер Оливье, к которому его направили, объявил ему, что король не может иметь обязательств перед мятежниками и никак не отвечает за обещания, данные от его имени.
Теперь он, как и Габриэль, пришел на это тягостное зрелище с тайной мыслью спасти Кастельно хоть в последнюю минуту.
Тем временем герцог де Гиз, восседавший на коне перед самой трибуной, дал знак, и снова застучал топор палача. За четверть часа скатилось еще восемь голов. Король был близок к обмороку.
Но вот у подножия эшафота осталось только четверо осужденных. Секретарь прочитал:
— Альбер Эдмон Роже, граф де Мазер, повинный в ереси, оскорблении величества и вооруженном покушении на особу короля!
— Неправда! — возразил граф де Мазер и, показав народу почерневшие руки и истерзанную пытками грудь, добавил: — Вот что сделали со мной именем короля! Но я знаю, что ему ничего об этом неизвестно, и поэтому — да здравствует король!
Голова его упала.
Трое последних протестантов, стоявшие у подножия эшафота, снова затянули псалом.
Секретарь суда не умолкал:
— Жан Луи Альберик, барон де Ронэ, повинный в ереси, оскорблении величества и в вооруженном покушении на особу короля!
— Ты и твой кардинал — подлые лжецы! — воскликнул Ронэ и положил голову на плаху.
— Робер Жан Ренэ Брикмо, граф де Вильмонжи, повинный в ереси… — продолжал секретарь свой кровавый перечень.
Вильмонжи омочил пальцы в крови Ронэ и поднял их к небу:
— Отец Небесный! Вот кровь твоих детей, отомсти за них! — и пал мертвый.
Кастельно остался один. Он пел:
Коварный враг в открытом поле Готовил западню для нас,
Но только лишь по Божьей воле Мы стали пленными сейчас.
Ради спасения Кастельно герцог Немур не жалел денег. Секретарь, даже сами палачи были основательно задобрены. Поэтому первый палач сказался усталым, а для замены его другим потребовалось время.
Воспользовавшись неожиданным перерывом, Габриэль посоветовал герцогу рискнуть еще раз, и Иаков Савойский, наклонившись к герцогине де Гиз, шепнул ей что-то на ухо. Герцогиня, имевшая большое влияние на королеву, поднялась с места и, как бы не в силах перенести это кровавое зрелище, произнесла с таким расчетом, чтобы Мария расслышала ее слова:
— Ах! Для женщины слишком тяжело! Поглядите, королеве нехорошо!
Но кардинал Лотарингский устремил на невестку суровый взгляд:
— Побольше твердости, сударыня! Вспомните: вы супруга герцога де Гиза!
— Вот это-то меня и пугает, — ответила герцогиня. — В такое время ни одна мать не может быть спокойной: ведь вся эта кровь и вся эта злоба падут на головы наших детей!
— Как жалки эти женщины! — пробормотал кардинал, сам не из храброго десятка.
В разговор вмешался герцог Немур.
— Это зловещее зрелище ужасает не только женщин. Разве вас, принц, — обратился он к Конде, — не волнует оно?
— Принц — солдат, он привык смотреть смерти в лицо, — едва усмехнулся кардинал Лотарингский.
— Да, в бою! Но не на эшафоте! — мужественно ответил принц.
— Неужели принц крови способен жалеть бунтовщиков? — спросил Карл Лотарингский.
— Я жалею доблестных воинов, которые всегда достойно служили Франции и королю!
Что еще мог сказать принц, сам находившийся под подозрением?
Герцог Немур понял его и обратился к Екатерине Медичи.
— Поглядите, сударыня, там остался только один, — сказал он, намеренно не называя имени Кастельно. — Неужели нельзя спасти хоть одного?
— Я ничего не могу сделать, — сухо ответила Екатерина и отвернулась.
Тем временем Кастельно поднимался по лестнице и пел: Будь, Господь, благоприятен,
Величье мне Свое яви,
Твой образ, строг и благодатен,
Пусть светит мне лучом любви!
Взволновавшаяся толпа, забыв на минуту о своем страхе перед шпионами и мушарами, грозно заревела:
— Пощады! Пощады!
Оттягивая время, секретарь медленно вычитывал:
— Мишель-Жан-Луи, барон де Кастельно Шалосс, повинный и уличенный в оскорблении величества, в ереси и покушении на особу короля.
— Мои судьи могут сами засвидетельствовать, что обвинение ложно! Нельзя признать низвержение тирании Гизов оскорблением величества! — во весь голос крикнул Кастельно и мужественно обратился к палачу: — А теперь делай свое дело!
Но палач, заметив легкое движение на трибунах, решил оттянуть время и сделал вид, будто поправляет свой топор.
— Топор порядком затупился, господин барон, — сказал он ему вполголоса, — а вы стоите того, чтобы помереть с первого удара… И кто знает, что может дать одна минута… Сдается мне, что дела там складываются вам на пользу…
Толпа снова зашумела:
— Пощады! Пощады!
В эту минуту Габриэль, отбросив всякую осторожность, громко воззвал к Марии Стюарт:
— Пощады, королева!
Мария обернулась, увидела его пронизывающий взгляд, поняла всю силу его отчаяния и бросилась на колени перед королем:
— Государь, на коленях молю вас! Спасите хоть одну-единственную душу!
— Государь! — с другой стороны взывал герцог Немур. — Неужто мало пролито крови? Привстаньте, государь! Достаточно одного вашего взгляда, чтоб помиловать его!
Франциск вздрогнул. Эти слова поразили его, и он решительно протянул королеве руку.
Папский нунций сурово одернул его:
— Помните, что вы христианнейший король из королей!
— Вот именно, христианнейший! — твердо сказал Франциск. — Да будет барон де Кастельно помилован!
Но кардинал Лотарингский, услыхав первые же слова, торопливо махнул рукой палачу.
И когда Франциск произнес "помилован", голова Кастельно уже катилась по ступеням эшафота…
На следующий день принц Конде отбыл в Наварру.
XXX
ПОЛИТИКА НА ИНОЙ МАНЕР
После этой страшной церемонии состояние здоровья Франциска И, и без того не блестящее, заметно ухудшилось.
Месяцев семь спустя, в конце ноября 1560 года, когда по случаю созыва Генеральных штатов двор находился в Орлеане, семнадцатилетний король слег.
В ночь на 4 декабря у постели короля разыгралась душераздирающая драма, развязка которой зависела от исхода болезни сына Генриха II.
В нескольких шагах от забывшегося сном больного и стоявшей рядом заплаканной Марии Стюарт сидели друг против друга мужчина и женщина.
Это были Карл Лотарингский и Екатерина Медичи.
Екатерина Медичи, никому не прощавшая зла и затаившаяся было поначалу, неожиданно пробудилась от своего недолгого сна. Толчком к этому послужила Амбуазская смута.
Все растущая злоба против Гизов толкала ее в бурное море политики, и за эти семь месяцев она уже успела заключить тайный союз с принцем Конде и Антуаном Бурбонским и даже — опять же тайком — помирилась со старым коннетаблем Монморанси. Во имя одной ненависти она забывала другую.
Но Гизы тоже не дремали. Они созвали в Орлеане Генеральные штаты и обеспечили себе этим преданное большинство. На созыв Генеральных штатов они пригласили короля Наваррского и принца Конде.
Екатерина Медичи тут же поспешила предупредить их о грозящей им опасности, но, когда кардинал Лотарингский именем короля обещал им неприкосновенность, оба они все же явились в Орлеан.
В первый же день их приезда Антуан Наваррский был подвергнут домашнему аресту, а принц Конде брошен в темницу. Затем особо назначенная комиссия рассмотрела дело Конде и под давлением Гизов вынесла ему смертный приговор.
Для приведения приговора в исполнение не хватало только подписи канцлера л’Опиталя.
И в этот поздний час, 4 декабря, должно было решиться, кто возьмет верх: либо партия Гизов во главе с Франциском и Карлом Лотарингским, либо Бурбоны, которыми тайно руководила Екатерина Медичи.
Судьба тех и других была в слабых руках этого задыхающегося от боли венценосного юноши. Если Франциск II протянет еще хоть несколько дней, принц Конде будет казнен, короля Наваррского подколют в какой-нибудь драке, Екатерину Медичи вышлют во Флоренцию, и благодаря Генеральным штатам Гизы станут безграничными властителями, а может быть, и коронованными повелителями.
Если же молодой король умрет раньше, чем оба его дражайших дядюшки избавятся от своих врагов, то борьба возобновится, но при обстоятельствах, далеко не благоприятных для них.
Таким образом, в эту холодную декабрьскую ночь Екатерина Медичи и Карл Лотарингский не находили себе места от беспокойства. Впрочем, волновала их не столько жизнь или смерть молодого короля, сколько собственная победа или поражение. Одна лишь Мария Стюарт, самоотверженно ухаживая за своим любимым супругом, не ломала себе голову над тем, что сулит ей будущее.
Не следует думать, что взаимная глухая ненависть Екатерины и кардинала хоть в какой-то мере отражалась в их поведении или в словах. Напротив, никогда они не были столь учтивы и столь благожелательны друг к другу, как сейчас.
И как раз в ту минуту, когда Франциск заснул, они, давая пример нежнейшей дружбы, вполголоса делились своими заветными, задушевными мыслями. Оба они придерживались правил итальянской политики, образчики которой мы уже видели в действии: Екатерина, как всегда, скрывала свои тайные мысли, а Карл Лотарингский, как всегда, делал вид, будто он ни о чем не подозревает.
Так они и беседовали, уподобившись двум шулерам, которые играют по-своему честно, хотя и пользуются краплеными картами.
— Да, государыня, — вздыхал кардинал, — да, этот бестолковый канцлер л’Опиталь упорствует в своем нежелании подписать приговор принцу. До чего же вы, государыня, были правы, когда полгода назад открыто противились его назначению вместо Оливье!
— Упорствует? И нет иной возможности преодолеть его сопротивление? — спросила Екатерина, которая сама же внушала л’Опиталю мысль об этом сопротивлении.
— Я его запугивал, я перед ним заискивал, я всячески его улещал, — уверял Карл Лотарингский, — но он остался непреклонен.
— Но почему не воздействует на него герцог?
— Ничто не может стронуть с места овернского мула! К тому же мой брат объявил, что не намерен вмешиваться в это дело.
— В этом-то и главное препятствие! — заметила Екатерина, с трудом скрывая свою радость.
— Но есть один способ, которым можно обойти всех канцлеров мира.
— Есть способ? Какой же?
— Дать подписать приговор королю!
— Королю? Разве король имеет на это право?
— Да, и в крайнем случае мы к нему прибегнем.
— Но что скажет канцлер? — заволновалась Екатерина.
— Поворчит, по своему обыкновению, погрозит, что вернет печать… — спокойно ответил Карл Лотарингский.
— А если действительно вернет ее?
— Тем лучше! Помимо всего, мы еще и избавимся от крайне неприятного надзора!
Помолчав, Екатерина спросила:
— Когда, по-вашему, должен быть подписан приговор?
— В эту же ночь, государыня.
— А коща он будет приведен в исполнение?
— Завтра.
Королеву бросило в дрожь:
— В эту ночь! Завтра! И не думайте об этом! Король болен, слаб, он в полузабытьи, он даже не способен понять, чего вы от него требуете…
— Для того чтобы подписать, понимать не нужно.
— Но он же пера в руке не удержит!
— Его руку можно направить, — продолжал Карл Лотарингский, наслаждаясь ужасом, который сквозил во взгляде его любезной собеседницы.
— Прислушайтесь к моему совету, кардинал, — многозначительно проговорила Екатерина. — Конец моего несчастного сына ближе, чем вы предполагаете… Знаете ли вы, что мне сказал Шапелен, главный врач? Чудом будет, что он доживет до завтрашнего вечера!
— Тем больше шансов у нас поторопиться, — холодно заметил кардинал.
— Хорошо, но если Франциска Второго завтра не станет, на престол взойдет Карл Девятый и регентом при нем, вероятно, будет король Наваррский. Какой страшный счет он предъявит вам за позорную гибель своего брата! Не придется ли вам на себе узнать, что такое суд и приговор?
— Э, государыня, кто ничем не рискует, тот никогда не выигрывает! — горячо воскликнул раздосадованный кардинал. — И потом, кто знает, будет ли Антуан Наваррский регентом? Кто знает, не ошибся ли этот самый Шапелен? Король-то все-таки жив!
— Тише, дядя! — замахала руками Мария Стюарт. — Вы разбудите короля… Глядите, вы же его разбудили…
— Мари… Где ты? — раздался слабый голос Франциска.
— Я здесь, рядом с вами, государь.
— Как тяжело… Голова как в огне… А в ухе будто все время кинжалом ворочают. Эх, все кончено, со мною все кончено…
— Не говорите так! — разрыдалась Мария.
— Бедная, милая Мари! А где Шапелен?
— В соседней комнате. А здесь ваша матушка и мой дядя кардинал. Хотите на них взглянуть?
— Нет, нет, только на тебя, Мари… Повернись немного в сторону… Вот так… Чтобы мне хоть разок еще поглядеть на тебя…
— Мужайтесь, — заговорила Мария, — Бог милостив…
— Тяжело… Я ничего не вижу… плохо слышу… Мари, где твоя рука?
— Вот она… — всхлипнула Мария, припав головой к плечу мужа.
— Душа моя принадлежит Богу, а сердце — тебе, Мари! Навсегда!.. И умереть в семнадцать лет!..
— Нет, нет, вы не умрете! Боже, за что такая кара?
— Не плачь, Мари… Мы встретимся там… В этом мире я ни о чем не жалею, только о тебе… Мне кажется, что без меня ты будешь страдать… ты будешь одинока… Бедная ты моя… — Обессилев, король откинулся на подушки и погрузился в тяжелое молчание.
— Нет, вы не умрете, вы не умрете, государь! — воскликнула Мария. — Слушайте, есть еще одна, последняя возможность, и я верю в нее…
— Что вы этим хотите сказать? — удивилась Екатерина.
— Да, — ответила Мария, — короля еще можно спасти, он будет спасен. Существует на свете один знаменитый человек, тот самый, что спас в Кале жизнь моему дяде…
— Мэтр Амбруаз Парэ? — спросил кардинал.
— Да, мэтр Амбруаз Парэ! Могут сказать, что он окаянный еретик и что если он даже согласится помочь королю, то доверять ему все равно нельзя…
— Это сущая правда, — перебила ее Екатерина Медичи.
— А если я ему доверяю? Я! — воскликнула Мария. — Истинный гений не бывает предателем! Тот, кто велик, государыня, тот и благороден! Я послала за ним надежного друга, который обещал сегодня же его привести.
— И кто же этот друг? — спросила Екатерина.
— Это граф Габриэль де Монтгомери.
И не успела Екатерина рта раскрыть от возмущения, как г-жа Дейелль, первая статс-дама Марии Стюарт, вошла в комнату и доложила своей госпоже:
— Граф Габриэль де Монтгомери прибыл и ждет приказаний, государыня!
— О, пусть он войдет! Пусть войдет! — с надрывом крикнула Мария.
XXXI
ПРОБЛЕСК НАДЕЖДЫ
— Погодите! — властно отчеканила Екатерина Медичи. — Не впускайте этого человека, пока я не уйду. Возможно, вы и жаждете доверить жизнь сына тому, кто лишил жизни его отца, но я-то отнюдь не желаю снова видеть и слышать убийцу моего супруга! Все это возмутительно, а посему я удаляюсь до его прихода.
И она вышла, даже не взглянув на своего умирающего сына. Но зато, уходя в свои покои, она намеренно не задернула портьеру и, захлопнув дверь, тут же жадно приникла к замочной скважине, дабы слышать и видеть все, что произойдет в комнате короля.
Габриэль вошел в сопровождении г-жи Дейелль, преклонил колено, поцеловал руку королеве, низко поклонился кардиналу.
— Что скажете? — нетерпеливо спросила Мария Стюарт.
— Скажу, государыня, что я уговорил мэтра Парэ. Он здесь.
— Благодарю, благодарю вас, преданный друг!
— Но разве королю стало хуже, государыня? — шепотом спросил Габриэль, с беспокойством взглянув на бледного и неподвижного Франциска II.
— Увы, никакого улучшения! — всхлипнула королева. — Трудно вам было уговорить мэтра Амбруаза?
— Не слишком, государыня. Его и раньше приглашали, но в таких выражениях, что ему оставалось только отказаться. Ему заявляли, что он должен честью и головой поручиться за жизнь короля, даже не осмотрев его. От него не скрывали, что он, как протестант, опасен для гонителя протестантов. Словом, к нему проявили столько недоверия, ему ставили такие жесткие условия, что он вынужден был наотрез отказаться. Впрочем, посланцы не выказывали особой настойчивости!
— Неужели они в такой форме передали наши предложения господину Парэ? — усомнился кардинал. — Но ведь мы лично, мой брат и я, два или три раза посылали к нему людей, и всегда они возвращались с отказом, с непонятными отговорками. А мы-то думали, что наши посланцы — вполне надежные люди!
— Так ли оно было, ваше высокопреосвященство? — усмехнулся Габриэль. — Мэтр Парэ принял иное решение после того, как я передал ему милостивые слова королевы. Он убежден, что его намеренно, с преступной целью не желали допустить к больному королю.
— Тогда я начинаю понимать! — ответил Карл Лотарингский и прибавил тихо: — Я узнаю в этом милую ручку королевы Екатерины… И в самом деле: ей крайне невыгодно спасти собственного сына…
Между тем Мария Стюарт, предоставив кардиналу разбираться в том, что случилось, снова обратилась к Габриэлю:
— Так мэтр Парэ последовал за вами?
— По первому моему слову!
— Он здесь?
— Он ждет вашего разрешения войти.
— Пусть сейчас же войдет! Сейчас же!
Габриэль вышел и через мгновение вернулся вместе с хирургом.
Спрятавшись за дверью, Екатерина затаила дыхание.
Мария Стюарт подбежала к Амбруазу и, взяв его за руку, повела к постели больного, отрывисто бросая на ходу:
— Спасибо, что вы пришли, мэтр… Я надеюсь на вашу преданность, так же как и на вашу науку… Пойдемте скорее к постели короля…
Не успел Амбруаз Парэ опомниться, как уже стоял перед королем. Тот едва слышно стонал. Хирург внимательно всмотрелся в осунувшееся, словно иссушенное страданиями лицо. Потом наклонился над тем, кто был для него только больным, и осторожно прощупал опухоль.
Король почувствовал легкое прикосновение руки врача, но не смог приподнять отяжелевшие веки.
— Ох, болит! — жалобно прошептал он. — Больно… Неужто вы не поможете мне?..
В комнате было темновато, и Амбруаз жестом попросил Габриэля придвинуть к нему светильник, но Мария опередила Габриэля и сама посветила хирургу.
Тщательное и молчаливое обследование длилось минут десять. Потом Амбруаз Парэ — строгий, задумчивый — встал и задернул полог постели.
Мария Стюарт не смела нарушить его глубокого раздумья и только с тревогой следила за выражением лица Амбруаза Парэ. Что-то он скажет? Какой приговор?
Прославленный целитель низко опустил голову, и королеве почудился в этом смертный приговор.
— Ну что? — прошептала она, не в силах совладать со своей тревогой. — Неужели никакой надежды?
— Только одна и осталась, государыня, — ответил Амбруаз.
— Но одна все-таки есть!
— Да, есть, но, увы, она тоже не бесспорна, и если бы… если бы…
— Что — если бы?
— Если бы тот, кого я должен спасти, не был королем…
— Спасите его, обращайтесь с ним, как с простым смертным! — воскликнула Мария.
— А если у меня не получится? — возразил Амбруаз. —
Один Господь всемогущ. Не обвинят ли меня в сознательном убийстве? Ведь я гугенот…
— Послушайте, — перебила его Мария, — если он выживет, я буду всю жизнь благословлять вас, если же он… если погибнет, я буду защищать вас до самой своей смерти! Попытайтесь! Умоляю вас! Вы говорите, что это последняя возможность. Боже мой, было бы преступлением отказаться от нее!
— Вы совершенно правы, государыня. Я попытаюсь… если мне позволят… Если вы сами дадите мне согласие, ибо не скрою от вас: способ, о котором я говорю, нов, необычен и может со стороны показаться чересчур смелым!
— В самом деле? — ужаснулась Мария. — И нет никакого другого?
— Никакого, государыня. И есть еще время его применить. Через сутки, даже через двенадцать часов будет поздно. В голове короля образовался гнойник, и если немедленно его не вскрыть, то гной попадет в мозг — и смерть наступит мгновенно.
— И вы хотите сделать эту операцию сейчас же, на месте? — спросил кардинал. — Этой ответственности я на себя взять не могу!
— Вот вы уже и сомневаетесь! — усмехнулся Амбруаз. — Нет, для этого мне нужен дневной свет, а кроме того, я должен все хорошенько обдумать, проверить свою руку, проделать кое-какие опыты. Но завтра в десять часов я могу быть здесь. При операции можете присутствовать вы, государыня, вы, господин главнокомандующий, ну и, возможно, еще несколько человек, исключительно преданных королю! Липших никого, в особенности врачей! Утром я расскажу вам, что я намерен предпринять, и тогда, если вы дадите согласие, я с Божьей помощью использую эту последнюю возможность.
— А до завтра с королем ничего не случится? — спросила королева.
— Ничего, государыня… но особенно важно, чтоб король хорошо отдохнул и набрался сил перед операцией. Вот здесь, на столе, освежительное питье, я к нему прибавлю две капли эликсира. Пусть король сейчас же это примет, и вы увидите, что сон его станет спокоен и глубок. А вы следите… по возможности, сами следите, чтоб никто не потревожил его сон.
— Не беспокойтесь, мэтр. Я всю ночь не отойду от него, — заверила хирурга Мария.
— Это очень существенно, — заключил Амбруаз Парэ. — Теперь мне здесь больше делать нечего, и я, с вашего позволения, государыня, удалюсь.
— Идите, мэтр, идите, я заранее благодарю и благословляю вас! До завтра! — ответила Мария.
— До завтра, государыня, — сказал Амбруаз. — Надейтесь!
— Я все время буду молиться! А вас, граф, — обратилась Мария к Габриэлю, — я еще раз благодарю! Завтра будьте непременно здесь!
— Непременно, государыня, — отозвался Габриэль и, поклонившись королеве и кардиналу, удалился вместе с хирургом.
"Но я тоже там буду! — подумала Екатерина Медичи, все еще стоявшая за дверью. — Да, я буду там! Этот Парэ — смелый человек. Он, пожалуй, и впрямь спасет короля и тем самым погубит и свою партию, и принца Конде, и меня заодно! Вот сумасшедший! Я тоже буду там!"
XXXII
КАК НУЖНО ОХРАНЯТЬ СОН
Екатерина Медичи постояла еще немного за дверью, хотя в спальне короля, кроме кардинала и Марии Стюарт, никого не было и подслушивать, в сущности, было нечего. Мария Стюарт дала Франциску успокоительное снадобье, и он, как обещал Амбруаз Парэ, погрузился в спокойный сон.
Наконец в спальне настала глубочайшая тишина: кардинал, размышляя, сидел в кресле, Мария, преклонив колени, молилась.
Тогда Екатерина Медичи потихоньку вернулась к себе, чтобы, как и кардинал, поразмыслить о делах.
А между тем, если б она задержалась хоть на несколько мгновений, то узнала бы некоторые вещи, поистине достойные ее внимания. Помолившись, Мария Стюарт обратилась к кардиналу:
— Вам, дядя, стоит хоть немного отдохнуть, а если будет нужно, я вас позову.
— Нет, — возразил кардинал, — герцог де Гиз сказал мне, что перед отъездом лично повидает короля, и я обещал подождать его здесь. Кстати, не он ли идет?
— О, только бы он не разбудил короля! — воскликнула Мария и бросилась к двери.
Герцог де Гиз вошел бледный, возбужденный. Даже не поклонившись королеве и не спросив о здоровье короля, он сразу же подошел к брату, отвел его к окну и начал без предисловий:
— Ужасная новость!
— Что случилось? — забеспокоился Карл Лотарингский.
— Коннетабль де Монморанси во главе полутора тысяч всадников покинул Шантильи! Чтобы скрыть свое продвижение, он миновал Париж, и от Экуэна и Корбейля двинулся на Питивье через Эстонскую долину. Завтра он будет то своим отрядом у ворот Орлеана.
— Это и в самом деле ужасно! — произнес ошеломленный кардинал. — Старый проходимец хочет спасти своего племянника! Держу пари, что его вызвала Екатерина Медичи.
— Нужно думать не о ней, а о себе, — зло усмехнулся герцог. — Что теперь делать?
— Выступить с нашими силами навстречу коннетаблю!
— И вы сможете удержаться в Орлеане, если меня не будет?
— Увы, на это трудно рассчитывать. Жители Орлеана — народ грубый, да, кстати, еще и гугеноты. Они тянутся к Бурбонам… Хорошо, что хоть за нас Генеральные штаты.
— Но против нас л’Опиталь, имейте в виду. Трудное положение! А как король? — спросил герцог, вспомнив в минуту опасности о последней своей надежде.
— Королю худо, — ответил кардинал. — Но Амбруаз Парэ прибыл в Париж по приглашению королевы и берется завтра утром произвести какую-то отчаянную, но совершенно необходимую операцию, которая может привести к счастливому исходу. Будьте здесь к девяти часам, чтобы поддержать Амбруаза, если понадобится.
Герцог кивнул головой:
— Конечно, это единственная наша надежда: наше влияние кончится вместе с жизнью Франциска Второго! А для нас было бы неплохо отправить навстречу коннетаблю прелестный подарок — голову его племянника Конде. Это бы его устрашило, а может, и заставило бы пойти на попятный.
— Да, это было бы весьма убедительно, — поразмыслив, заявил кардинал.
— Но проклятый л’Опиталь всему мешает!
— Если бы вместо его подписи под приговором стояла подпись короля, — продолжал Карл Лотарингский, — все стало бы на свои места! Приговор был бы приведен в исполнение завтра же утром, еще до прибытия Монморанси.
— Это было бы не слишком законно, но вполне реально.
И Карл Лотарингский горячо подхватил:
— Тоща, брат, вам нечего здесь делать, а отдохнуть вам необходимо. Скоро пробьет два часа. Идите! Я попытаю счастья!
— Что вы затеяли? — спросил герцог. — Вы, любезнейший братец, не делайте ничего непоправимого, не посоветовавшись со мной.
— Не беспокойтесь! Если я добьюсь своего, то еще до света разбужу вас, чтобы все уладить!
— В час добрый, — произнес герцог. — Если вы так обещаете, я, пожалуй, пойду, потому что действительно чертовски устал. Но будьте осторожны!
И на сей раз, обратившись к Марии Стюарт, произнес несколько соболезнующих слов и вышел, стараясь ступать как можно тише.
Тем временем кардинал, подсев к столу, снял копию с судебного приговора, встал и направился к постели короля.
Но Мария Стюарт стала перед ним и остановила его жестом.
— Куда вы идете? — тихо и властно спросила она.
— Государыня, необходимо, чтобы король подписал вот эту бумагу…
— Единственное, что необходимо, — это дать покой королю!
— Требуется только его имя на бумаге, и я не стану его больше тревожить.
— Но для этого вам придется его разбудить, а этого я не допущу!.. Притом в таком состоянии он не удержит пера в руке.
— Я подержу перо за него!
Но Мария Стюарт властно оборвала:
— Я уже сказала: я не позволю!
Кардинал был поражен: такого препятствия он никак не предвидел, но тем не менее вкрадчиво продолжал:
— Выслушайте меня, государыня. Тут дело идет о вашей и нашей жизни! Слушайте хорошенько: нужно, чтобы эта бумага была подписана королем до восхода солнца, иначе мы все погибнем!
Но Мария спокойно возразила:
— Это меня не касается.
— Наоборот! Наша гибель — это ваша гибель, поймите же!
— Не все ли мне равно? Ваши честолюбивые расчеты меня не волнуют! У меня один расчет: спасти того, кого я люблю! Мэтр Парэ доверил мне охранять покой короля, и я запрещаю вам его нарушать! Я запрещаю! Пока в короле теплится еще дыхание, я буду оберегать его последний вздох от ваших коварных придворных интриг! Я содействовала укреплению вашей власти, дядюшка, пока Франциск был на ногах, но я готова лишить вас этой власти теперь, когда нужно беречь его покой. И никто в мире ни под каким предлогом не лишит его благодатного отдыха!
— Но если основания столь важны…
— Нет на свете такого предлога, чтобы нарушить сон короля!
— И все-таки нужно! — воскликнул Карл Лотарингский. Ему стало в конце концов досадно тратить столько времени на препирательства со своей юной племянницей. — Интересы государства превыше вашей чувствительности, мне нужна подпись короля незамедлительно, и я ее получу!
— Вы ее не получите, кардинал!
Кардинал сделал еще один шаг к постели короля, и тоща Мария Стюарт стала перед ним вплотную, преграждая дорогу.
Охваченные гневом, королева и министр смотрели друг другу в глаза.
— Я пойду, — глухо бросил Карл Лотарингский.
— И вы осмелитесь поднять руку на меня?!
— Но вы моя племянница!
— Я не ваша племянница! Я ваша королева!
Это было сказано так твердо, с таким достоинством, что подавленный кардинал отступил.
— Да, ваша королева, — повторила Мария, — и если вы посмеете сделать хоть шаг, хоть движение, я тут же позову стражу, и вы, дядя, будете по моему приказу арестованы! Я, королева, обвиню вас в оскорблении величества!
— Какой позор! — пробормотал потрясенный кардинал.
— А кто из нас тому виной?
Огненный взгляд, раздутые ноздри, прерывистое дыхание Марии — все показывало, что она приведет свою угрозу в исполнение.
Но вместе с тем она была так прекрасна, так благородна и в то же время так трогательна, что даже каменное сердце кардинала дрогнуло.
Государственные интересы были сломлены голосом сердца. Кардинал глубоко вздохнул.
— Ну что ж, я подожду, когда он проснется.
— Благодарю вас, — грустно сказала Мария.
— Но лишь только он проснется… — начал было Карл Лотарингский.
— Если он сможет выслушать и отвечать вам, дядюшка, я не стану противиться.
Кардиналу пришлось удовольствоваться этим обещанием. Он ждал, она надеялась.
В течение всей ночи Франциск ни разу не проснулся. Амбруаз Парэ не обманул. Первый раз за время болезни король провел всю ночь в глубоком и спокойном сне. Правда, время от времени он ворочался, жалобно стонал, бормотал что-то и снова впадал в забытье… Кардинал каждый раз торопливо поднимался с места и каждый раз разочарованно усаживался в кресло. И, сжимая в руке бесполезный приговор, он смотрел, как тускнеют и догорают свечи, как холодный декабрьский рассвет уже белеет в окнах.
Наконец, когда пробило восемь часов, король очнулся, открыл глаза и позвал:
— Мари? Ты здесь, Мари?
— Я здесь, — ответила Мария.
Карл Лотарингский подошел с бумагой в руке.
Время еще было: долго ли поставить эшафот? Но в это же время вошла в королевскую спальню Екатерина Медичи.
"Слишком поздно! — подумал кардинал. — Судьба от нас отвернулась! Теперь, если Амбруаз не спасет короля, нам смерть!"
XXXIII
СМЕРТНЫЙ ОДР КОРОЛЕЙ
Екатерина Медичи тоже в эту ночь не тратила даром времени. Она отправила к королю Наваррскому кардинала Турнонского и заключила с Бурбонами письменное соглашение.
Затем до рассвета она приняла канцлера л’Опиталя, который сообщил ей о предстоящем приезде в Орлеан ее союзника — коннетабля. Она рассказала л’Опиталю все, что происходило в спальне короля, и тот обещал ей к девяти часам прибыть в большой зал ратуши, находившийся рядом с королевскими покоями, и привести с собой сторонников Екатерины. Наконец, она вызвала к половине девятого Шапелена и еще двух-трех королевских врачей, которые в силу собственной их посредственности ненавидели гениального Амбруаза Парэ.
Когда все предосторожности были приняты, она раньше всех появилась в комнате короля, который только что проснулся. Она сначала подошла к постели сына, постояла несколько мгновений, поникнув головой, как и подобает скорбящей матери, поцеловала его повисшую руку, уронила несколько слезинок и села в кресло с таким расчетом, чтобы не спускать с него глаз.
Герцог де Гиз вошел сразу же за ней. Обменявшись несколькими словами с Марией, он подошел к брату и спросил:
— Вы успели что-нибудь сделать?
— Увы, я ничего не добился.
— Счастье против нас. Сегодня с утра в приемной Антуана Наваррского толпится народ.
— Что слышно о Монморанси?
— Ничего. Очевидно, он подходит к городским воротам.
— Если Амбруазу Парэ не удастся операция, прощай наше счастье, — уныло заметил Карл Лотарингский.
В это время появились врачи, приглашенные Екатериной Медичи.
Екатерина самолично подвела их к постели больного, у которого возобновились боли. Врачи один за другим обследовали больного, а потом отошли в угол комнаты посоветоваться между собой. Шапелен предлагал некую припарку, чтобы вытянуть гной наружу, двое других настаивали на том, чтобы влить в ухо какую-то микстуру.
Они как раз собирались остановиться на последнем средстве, когда вошел в сопровождении герцога де Гиза Амбруаз Парэ.
Обследовав состояние больного, Парэ присоединился к своим коллегам.
Амбруаз Парэ был личным врачом герцога де Гиза, его научная слава уже упрочилась, и с таким авторитетом, как у него, нельзя было не считаться. Врачи ему сообщили о своем решении.
— Тут лекарства бесполезны, — громко заявил Амбруаз Парэ, — надо спешить, ибо гной вот-вот проникнет в мозг.
— Так поторопитесь же, ради всего святого! — воскликнула Мария Стюарт, расслышав его слова.
Екатерина Медичи и оба брата Лотарингские подошли к врачам и включились в разговор. Шапелен обратился к Парэ:
— Можете ли вы предложить, мэтр, другие средства? Более верные, чем наши?
— Могу.
— Какие именно?
— Нужно сделать трепанацию черепа.
— Трепанацию черепа — королю? — в ужасе воскликнули все трое.
— А в чем она состоит? — спросил герцог де Гиз.
— Эта операция еще малоизвестна, ваша светлость, — ответил Амбруаз. — Дело в том, чтобы неким инструментом проделать в боковой части черепной коробки небольшое отверстие, величиной с мелкую монету.
— Боже милосердный! — с негодованием воскликнула Екатерина Медичи. — И вы осмелитесь занести нож над головой короля?!
— Осмелюсь, государыня!
— Но это же убийство! — продолжала Екатерина.
— Государыня, — доказывал Амбруаз, — пробуравить череп осторожно, по правилам науки, — это не то, что раздробить его тяжелым палашом! А разве мы не умеем залечивать раны!
— Но можете ли вы, мэтр, ручаться за жизнь короля? — спросил кардинал.
— Один Бог волен в жизни и смерти нашей. Вы это, господин кардинал, знаете лучше меня. Я могу вас заверить в другом: иного выхода нет! Это единственная возможность, но она, конечно, только возможность.
— Однако вы говорите, что ваша операция может пройти удачно! Не так ли, Амбруаз! — обратился к нему герцог де Гиз. — Скажите, вам уже приходилось делать ее? И с каким успехом?
— Да, ваша светлость. Совсем недавно я оперировал так господина де ла Бретеша, что проживает по улице Гарпий, под Красной Розой, а если угодно вашей светлости вспомнить, такую же операцию я сделал господину де Пьенну во время осады Кале…
— А ведь и в самом деле… — сказал герцог де Гиз. — Ну что ж, теперь я уже не могу колебаться… На операцию я согласен!
— И я, — заявила Мария Стюарт.
— Но только не я! — воскликнула Екатерина.
— Государыня, но ведь вам говорят, что это последняя возможность! — возразила ей Мария.
— А кто говорит? — переспросила Екатерина. — Амбруаз Парэ — еретик! Другие врачи так не думают!
— Вот именно, государыня, — подтвердил Шапелен, — мы все возражаем против предложения мэтра Парэ.
— Вот видите! — торжествовала Екатерина.
Тоща герцог де Гиз, вне себя от бешенства, подошел к Екатерине, отвел ее в сторону и сдавленным шепотом сказал ей:
— Слушайте, государыня, ведь вы хотите, чтобы ваш сын умер и чтобы уцелел ваш принц Конде! Вы столковались с Бурбонами, с Монморанси! Сделка состоялась! Я знаю все! Берегитесь!
Но Екатерина была не из тех, кого можно запугать. Герцог де Гиз просчитался. Она поняла, что тут нужна решительность, если уж герцог стал играть в открытую. Она бросила на него испепеляющий взгляд, затем метнулась к двери и распахнула ее настежь:
— Канцлер, сюда!
Канцлер л’Опиталь, согласно приказанию, ожидал в соседней зале; при нем были все сторонники Екатерины Медичи, каких ему удалось собрать.
Услышав возглас Екатерины, он двинулся вперед. У открытой двери столпились любопытные придворные.
— Господин канцлер, — повысила голос Екатерина, — над особой короля желают произвести операцию, тяжелую и безнадежную. Мэтр Парэ намеревается просверлить ему голову каким-то инструментом. Я, мать короля, и со мной три врача… Мы не допустим этого преступления. Учтите это, господин канцлер!
— Закрыть дверь! — крикнул герцог де Гиз.
Несмотря на ропот придворных, Габриэль все же захлопнул дверь. Канцлер остался в королевской спальне.
— Господин канцлер, — обратился к нему герцог де Гиз, — примите к сведению, что операция эта необходима и что мы, — королева и я, ручаемся если не за исход ее, то за мастерство хирурга.
— А я, — воскликнул Амбруаз Парэ, — беру на себя всю ответственность, какая падет на меня! Да, я отдам свою жизнь, если не сумею спасти жизнь короля! Но время проходит! Посмотрите на короля!
И в самом деле, Франциск II лежал бледный, неподвижный. Казалось, что он уже ничего не видит, ничего не слышит. Он даже не отвечал на слова Марии, обращенные к нему.
— Так поторопитесь же, — сказала Мария Амбруазу, — поторопитесь во имя Господа! Попытайтесь спасти жизнь короля!
Канцлер невозмутимо заявил:
— Я не могу вам препятствовать, но мой долг велит мне учесть пожелание королевы Екатерины.
— Господин л’Опиталь, вы больше не канцлер, — холодно произнес герцог де Гиз и обратился к хирургу: — Действуйте, Амбруаз!
— Тоща мы, врачи, удаляемся, — сказал Шапелен.
— Пусть так, — отвечал Амбруаз. — Но теперь я требую абсолютной тишины. С вашего позволения, господа, лучше бы всем вам выйти. Если я здесь хозяин, мне одному за все и отвечать.
За эти минуты Екатерина Медичи не проронила ни слова. Она неподвижно стояла у окна и смотрела на двор ратуши, откуда доносился какой-то шум. Но в комнате на этот шум никто не обратил внимания.
Все напряженно следили за Амбуазом Парэ, который с завидным самообладанием готовил инструменты.
Но едва он наклонился над постелью Франциска, шум снаружи усилился и докатился до соседнего зала. Злобная, торжествующая улыбка пробежала по бледным устам Екатерины. Дверь с силой распахнулась, и коннетабль Монморанси в полном вооружении показался на пороге.
— Вовремя! — вскричал он.
— Что это значит? — произнес герцог де Гиз, хватаясь за клинок.
Амбруаз Парэ поднял голову и остановился. Двадцать дворян, сопровождавших Монморанси, ворвались вместе с ним в королевскую спальню. Вполне понятно, что в этих условиях удалить их из комнаты было просто невозможно.
— Если так, — с досадой буркнул Амбруаз Парэ, — я отказываюсь от операции!
— Мэтр Парэ! — вскричала Мария Стюарт. — Я королева! Я вам приказываю подготовить операцию!
— Государыня, я уже говорил: основное условие — полная тишина, а здесь сейчас… — и хирург указал на коннетабля с его свитой.
— Господин Шапелен, — потребовал коннетабль, — применяйте ваше средство.
— Сию минуту, — засуетился Шапелен. — У меня все готово.
И с помощью двух своих собратьев он немедленно влил микстуру в ухо королю.
Мария Стюарт, Гизы, Габриэль, Амбруаз ничего не смогли поделать. Растерянные, окаменевшие от ужаса и собственного бессилия, они молчали. Зато заговорил коннетабль:
— Вот и хорошо! И подумать только: без меня вы успели бы раскроить череп королю! Нет уж, предоставьте королям Франции умирать на полях сражений и пусть разит их меч врага, но только не нож хирурга!
Потом, упиваясь смятением герцога де Гиза, он добавил:
— Я прибыл, благодаря Господу, как раз вовремя! Вы хотели, как мне сказали, отрубить голову принцу Конде, моему милейшему племяннику! Но вы разбудили старого льва в его логовище — и вот я здесь! Я освободил принца, договорился с запуганными вами Генеральными штатами и, как коннетабль, снял часовых, которых вы поставили у ворот Орлеана! С каких это пор’охраняют у нас короля от его верноподданных!
— О каком короле вы говорите? — спросил Амбруаз Парэ. — Скоро у нас будет другой король — Карл Девятый! Посмотрите, господа, — обратился он к врачам, — несмотря на вашу знаменитую микстуру, гной прорвался внутрь и теперь проникает в мозг…
По скорбному виду Амбруаза Екатерина поняла: все кончено.
— Вот и конец вашему царствованию! — не сдержавшись, сказала она герцогу де Гизу.
Франциск II в это мгновение резко привстал, широко открыл испуганные глаза, беззвучно произнес чье-то имя и тяжело рухнул на подушку.
Он был мертв.
Горестный жест Амбруаза Парэ подтвердил это.
— Это вы, государыня, убили свое дитя! — В ужасе и отчаянии Мария Стюарт бросилась к Екатерине.
Но та, впившись в свою невестку ненавидяще-ледяным взглядом, злобно ответила:
— Вы, моя милая, не имеете больше права так разговаривать! Вы больше не королева! Ах, впрочем, вы королева Шотландии! Так мы и отправим вас туда. Царствуйте себе на здоровье среди ваших туманов.
После бурного порыва скорби силы вдруг изменили Марии, и с рыданием она упала к подножию постели, на которой покоился король.
— Госпожа де Фиеск, — совершенно спокойно приказала Екатерина, — извольте немедленно разыскать герцога Орлеанского. А вы, господа, — обратилась она к герцогу де Гизу и кардиналу, — знайте, что Генеральные штаты, которые еще четверть часа назад были на вашей стороне, сейчас стоят за нас! Мы с герцогом Бурбонским постановили: я буду правительницей, он — главнокомандующим! Господин де Гиз, поскольку вы еще в должности великого магистра, извольте исполнять ваш долг: объявите о смерти короля Франциска Второго.
— Король скончался, — глухо произнес герцог.
И герольд повторил на пороге большого зала, как требовал обычай:
— Король скончался! Король скончался! Король скончался! Молите Господа о спасении его души!
И сейчас же первый придворный сановник воскликнул:
— Да здравствует король!
Тоща г-жа де Фиеск подвела маленького герцога Орлеанского к королеве Екатерине, и та, взяв его за руку, вывела в залу и показала придворным.
— Да здравствует наш добрый король Карл Девятый! — раздались их крики.
Кардинал и герцог остались одни.
— Так и кончилось наше счастье! — печально покачал головой кардинал.
Честолюбивый герцог возразил:
— Наше — возможно, но не нашего дома! Мы еще проложим дорогу для моего сына.
— Как бы нам снова сговориться с королевой Екатериной? — озабоченно спросил Карл Лотарингский.
— Подождем, пока она рассорится со своими Бурбонами и гугенотами.
И, продолжая разговор, они покинули комнату через потайную дверь.
Мария Стюарт в это время целовала восковую руку Франциска:
— Увы! Никто, кроме меня, не плачет над тобой! Бедный ты мой, как ты любил меня!
— Но я тоже здесь, государыня, — с глазами, полными слез, сказал Габриэль де Монтгомери, все время державшийся в стороне.
— О, благодарю вас! — с признательностью взглянула на него Мария.
— Но я не только буду оплакивать его, — прошептал Габриэль, следя издали, как важно выступает Монморанси рядом с Екатериной Медичи. — Вполне возможно, что я отомщу за него! Если коннетабль снова стал всемогущ, мы с ним еще поборемся!
XXXIV
ПРОЩАЙ, ФРАНЦИЯ!
Восемь месяцев спустя после кончины Франциска II, 15 августа 1561 года, Мария Стюарт готовилась к отплытию из Кале в Шотландию.
В течение этих восьми месяцев она каждый день и каждый час противилась настояниям не только Екатерины Медичи, но даже и своих дядюшек, жаждавших удалить ее из Франции. Мария никак не могла решиться расстаться с этой милой ее сердцу страной, где она была счастлива и любима.
Несмотря на всю скорбь, она побывала по приглашению своего дядюшки кардинала Лотарингского в Реймсе и там, в Шампани, оставалась до весны. Потом, коща религиозная смута докатилась до Шотландии, она наконец решилась на отъезд. В решении этом сыграла свою определенную роль и ненависть Екатерины Медичи, преследовавшая ее всюду.
Итак, в июле она простилась с двором в Сен-Жермене.
В качестве вдовствующей королевы она получила ренту в двадцать тысяч ливров от доходов Турени и Пуату. Кроме того, у нее было немало драгоценностей. Такая добыча вполне могла бы соблазнить какого-нибудь "джентльмена удачи". Можно было также опасаться какого-либо выпада со стороны Елизаветы Английской, уже видевшей в молодой шотландской королеве свою соперницу. Поэтому несколько человек из дворян вызвались проводить Марию до ее резиденции. Прибыв в Кале, она увидела там не только своих дядюшек, но и многих блестящих придворных.
В порту уже стояли наготове две галеры, но тем не менее она провела в Кале еще шесть дней, ибо все провожавшие ее никак не могли с нею расстаться. Наконец, назначили срок отплытия — 15 августа. День выдался какой-то грустный, серый, хотя дождя и ветра не было. На берегу Мария, желая поблагодарить всех провожавших, каждому протянула руку для прощального поцелуя. И все подходили и почтительно, преклонив колено, касались губами этой прелестной руки. Последним подошел какой-то человек, следовавший за Марией от самого Сен-Жерменского предместья. Закутавшись в плащ и надвинув шляпу, он ехал позади всех и ни с кем не разговаривал.
И коща он преклонил колено и обнажил голову, Мария узнала Габриэля де Монтгомери.
— Как, граф, это вы? Верный друг, я счастлива видеть вас! Как бы мне хотелось выразить свою признательность не только словами, но — увы! — здесь у меня нет другой возможности. Если бы вы согласились последовать со мной в бедную мою Шотландию…
— Таково и мое желание, — порывисто воскликнул Габриэль, — но одна важная причина удерживает меня во Франции. Есть некая особа, которая мне дорога и священна… я не встречался с ней два года, и она в это время…
— Неужели вы говорите о Диане де Кастро? — перебила его Мария.
— О ней, государыня. В прошлом месяце в Париже я получил от нее письмо. Она назначила мне свидание в Сен-Кантене 15 августа. Однако я смогу прибыть туда только завтра. Не знаю, зачем она меня призывает, но убежден: она не станет упрекать меня за то, что я хотел проститься с вами.
— Милая Диана! — задумчиво молвила Мария. — И она меня тоже любила, и она мне была сестрой. Возьмите и передайте ей от меня этот перстень. И поскорей поезжайте к ней. Возможно, она нуждается в вашей помощи. Прощайте! И вы, друзья мои, прощайте! Меня ждут.
Она решительно ступила на сходни. За нею поднялись на борт те, кто отправлялся с нею в Шотландию. Отирая слезы, она махала платком родным и друзьям, оставшимся на берегу. Наконец, когда галера вышла в открытое море, она заметила какое-то большое судно, входившее в гавань. Но вдруг судно это ни с того ни с сего наклонилось вперед и, будто напоровшись на подводный камень, стало быстро погружаться в море. Это произошло так стремительно, что с галеры даже не успели спустить шлюпку. Через минуту морская пучина поглотила судно со всей его командой.
— Всемогущий Боже! — воскликнула Мария. — Какое ужасное предзнаменование!
В это время ветер посвежел, и галера пошла под парусами. Берег таял на глазах у Марии, и она, опершись на поручни, смотрела в сторону гавани, без конца повторяя:
— Прощай, Франция! Прощай, Франция!
Так она простояла до самой темноты, и когда ее пригласили к ужину, она в порыве отчаяния безудержно зарыдала:
— Прощай, моя дорогая Франция! Я не увижу тебя никогда!
Потом, отказавшись от ужина, она ушла в свою каюту, попросив рулевого разбудить ее утром, если покажется берег.
На сей раз судьба улыбнулась Марии: ветер стих, судно еле двигалось на веслах, и поэтому, когда день занялся, Франция была еще видна.
Когда рулевой постучал в каюту королевы, она была уже одета и, сидя на постели, смотрела в раскрытое окно на далекий, дорогой ее сердцу берег. Но радость ее была непродолжительна: ветер окреп, и вскоре Франция скрылась из виду. На море лег густой, плотный туман. Пришлось плыть наудачу, стараясь держаться нужного курса. И когда на третий день туман рассеялся, выяснилось, что вокруг судна громоздились скалы и, если бы оно продвинулось еще на два кабельтова, то непременно бы разбилось. Лоцман, измерив глубину, определил, что они находятся у берегов Шотландии, и галера, искусно лавируя между скал, наконец бросила якорь в одной из гаваней неподалеку от Эдинбурга.
Среди свиты Марии были остроумцы, которые говорили, что под покровом тумана она прибыла в страну, полную смут и смятений. Марию никто не ждал, и, чтобы добраться до Эдинбурга, ей вместе со свитой пришлось трусить на деревенских лошаденках. При виде этих кляч Мария невольно вспомнила породистых скакунов, на которых она гарцевала во время королевской охоты. Она уронила еще несколько скудных слезинок, сравнивая покинутую страну с той, в какой она теперь находилась. Но вот она улыбнулась сквозь слезы и сказала:
— Нужно запастись терпением тому, кто меняет рай на преисподнюю.
Так прибыла Мария Стюарт в Англию, которая, словно роковой палач, лишит ее впоследствии жизни.
Назад: XVII ДОНЕСЕНИЯ И ДОНОСЫ
Дальше: ЭПИЛОГ
