IV
У ШОТЛАНДСКИХ ГОРЦЕВ
Было около восьми часов вечера, когда Роберт Стюарт вышел из дома метра Минара и в одиночестве вернулся на Старую улицу Тампль, которая в ту эпоху становилась ближе к ночи еще пустыннее, чем она выглядит сегодня, и произнес два выразительных слова, имея в виду тех двоих, что были им убиты:
— Уже двое!
Он не считал того, кого уложил на берегу Сены: то была расплата за друга — Медарда.
Оказавшись перед ратушей — иными словами, на Гревской площади, где казнили приговоренных, — он машинально обвел глазами это место, где обычно ставили виселицу, а потом подошел поближе.
— Вот здесь, — произнес он, — Анн Дюбур претерпит страдания за свой непокорный дух, если король его не помилует. Но как заставить короля его помиловать?
С этими словами он удалился.
Повернув на улицу Кожевников, он дошел до двери, над которой поскрипывала вывеска:
"МЕЧ КОРОЛЯ ФРАНЦИСКА I"
Какое-то мгновение он, казалось, хотел войти, но тут его осенило:
"Было бы непростительной глупостью зайти в эту таверну, — подумал он, — через десять минут тут будут лучники… Нет, пойду-ка я к Патрику".
Он быстро пересек улицу Кожевников и мост Нотр-Дам, по пути бросив взгляд на то место, где накануне он убил Жюльена Френа, затем, проследовав широким шагом через Сите и мост Сен-Мишель, вышел на улицу Баттуар-Сент-Андре.
Там, точно так же как это было на улице Кожевников, он остановился у дома с вывеской, похожей на предыдущую, только надпись на ней была другая:
"ШОТЛАНДСКИЙ ЧЕРТОПОЛОХ"
"Вот тут-то и живет Патрик Макферсон, — сказал он себе, поднимая голову, чтобы отыскать окно, — там, наверху, под самой крышей, есть маленькая комнатка, куда он приходит в те дни, когда свободен от дежурства в Лувре".
Всеми силами он старался разглядеть окно мансарды, но ему мешала выступающая кровля.
И тогда он толкнул дверь, которую, если бы она была закрыта, он бы вышиб эфесом шпаги или рукояткой пистолета, но вдруг дверь отворилась сама и появился мужчина в форме лучника шотландской гвардии.
— Кто идет? — спросил он, почти приблизившись к молодому человеку.
— Соотечественник, — ответил наш герой по-шотландски.
— О-о, Роберт Стюарт! — воскликнул лучник.
— Он самый, мой дорогой Патрик.
— И какой случай занес тебя на эту улицу к моей двери в такой час? — спросил лучник, протягивая обе руки другу.
— Хочу попросить тебя об услуге, дорогой мой Патрик.
— Говори, только побыстрее.
— У тебя нет времени?
— Я тут ни при чем: понимаешь, поверка в Лувре в половине десятого, а на колокольне церкви святого Андрея только что пробило девять; ну, хорошо, слушаю.
— Друг мой, речь вдет вот о чем. Последний эдикт выставил меня из моей гостиницы.
— Ах, да, я понимаю: ты той самой веры, и тебе нужны два поручителя-католика.
— Мне некогда было их искать, да мне их, наверно, и не найти; а если я буду этой ночью шататься по улицам Парижа, меня, возможно, арестуют. Ты сможешь на два-три дня разделить свою комнату со мной?
— Если тебе этого хочется, могу на две или три ночи, или вообще на все ночи в году, если это тебе доставит удовольствие; но что касается дней, то тут уже другое дело.
— А почему, Патрик? — спросил Роберт.
— Да потому, — ответил лучник со смущенно-тщеславным видом, — что, после того как я имел удовольствие видеть тебя в последний раз, я обрел шанс одержать победу.
— Ты, Патрик?
— Тебя это удивляет? — спросил лучник, переваливаясь с ноги на ногу.
— Нет, конечно; но это очень некстати, вот и все.
Роберт, похоже, не собирался расспрашивать дальше; но самолюбию его соотечественника такая скромность казалась излишней.
— Да, дорогой мой, — заявил тот, — дело просто-напросто в том, что жена одного из советников парламента оказала мне честь влюбиться в меня по уши, и я, дорогой друг, со дня на день жду, что буду иметь честь ее принять.
— Дьявол! — взорвался Роберт. — Ну хорошо, Патрик, считай, что я ничего не говорил.
— С какой стати? Ты что, принимаешь мою откровенность за отказ? Полагаю, что в один прекрасный день эта добропорядочная дама, как говорит господин де Брантом, согласится подняться в мое роскошное жилище, и (заметь, это всего лишь предположение) тогда ты заранее уйдешь; в противном случае ты живешь у меня вплоть до того самого дня, когда тебе разонравится у меня жить; согласись, может ли что-нибудь быть лучше?
— Вот именно, дорогой Патрик, — согласился Роберт (он отказался бы от своего плана лишь с величайшим сожалением), — принимаю твое предложение с признательностью и с нетерпением буду ждать, когда выпадет случай отплатить тебе тем же, в какой бы форме ни удалось бы это сделать.
— Отлично! — воскликнул Патрик, — но разве с друзьями, с соотечественниками, с шотландцами говорят о признательности? Это похоже на… Э, подожди-ка!
— Что такое? — спросил Роберт.
— О! Одна идея! — громко произнес Патрик; его, похоже, внезапно осенила какая-то мысль.
— О чем речь? Ну, говори же!
— Друг мой, — начал Патрик, — ты можешь оказать мне большую услугу.
— Большую услугу?
— Огромную услугу.
— Говори, я в твоем распоряжении.
— Спасибо! Только…
— Ну, договаривай же!
— Ты знаешь, что мы с тобой одного роста?
— Приблизительно.
— Одного телосложения?
— Я так полагаю.
— Встань на лунный свет, я на тебя посмотрю.
Роберт выполнил просьбу друга.
— А ты знаешь, что у тебя великолепный камзол? — продолжал Патрик, распахнув плащ друга.
— Ну уж и великолепный!
— И совсем новый.
— Я купил его три дня назад.
— Правда, немного темноват, — заметил Патрик, — но она увидит в этом желание получше спрятаться от посторонних взглядов.
— К чему ты клонишь?
— Вот к чему, дорогой Роберт: насколько приветлива ко мне дама моей мечты, настолько неприветлив ее муж. Дошло до того, что, проходя мимо лучника шотландской гвардии, он косит на него взглядом, преисполненным язвительности и злобы, так что ты понимаешь, какое у него будет выражение, когда он увидит шотландскую форму на площадке собственной лестницы.
— Понимаю великолепно.
— И эта женщина посоветовала мне, — продолжал Патрик, — более не показываться у нее в доме в моем национальном костюме. В результате этого я до самого конца дня размышлял, как честным путем раздобыть одежду, чтобы с успехом заменить мою собственную; твой костюм, хоть и довольно мрачен, но, пожалуй, именно из-за своего цвета поможет мне достигнуть той цели, на которую я рассчитываю. Одолжи мне его по дружбе на завтра, а я все устрою таким образом, что в следующие дни он мне не понадобится.
Последние слова шотландца, выражавшие исключительную уверенность в себе, характерную для его соотечественников не только в то время, но и в наши дни, заставили Роберта Стюарта улыбнуться.
— Моя одежда, мой кошелек и мое сердце всегда твои, дорогой друг, — ответил он. — Только учти, что, вероятно, мне самому придется выйти завтра, так что на этот случай одежда может оказаться мне все-таки необходима.
— Дьявол!
— Как говорил древний философ, все мое ношу с собой.
— Клянусь святым Дунстаном, это огорчительно!
— И меня приводит в отчаяние.
— К тому же, по правде говоря, чем больше я смотрю на твой камзол, тем больше мне кажется, что он сделан как раз на меня! — воскликнул Патрик.
— Это прямо-таки чудо, — сказал Роберт, казалось желая подтолкнуть своего друга на какое-нибудь новое предложение.
— А нет ли какого-нибудь средства избежать подобного неудобства?
— Я такого не знаю; но ты человек с воображением, ищи.
— Есть одно! — воскликнул Патрик.
— Какое?
— Оно годится, если муж твоей любовницы не испытывает такого же страха перед господами лучниками шотландской гвардии, как муж моей.
— У меня нет любовницы, Патрик, — серьезно произнес Роберт.
— Тогда вот что, — предложил лучник, увлеченный осуществлением своей идеи и, следовательно, не думающий ни о чем другом, — в таком случае тебе безразлично, какой будет у тебя костюм.
— Совершенно безразлично, — подтвердил молодой человек.
— Так вот, раз я беру твой, бери мой.
На этот раз Роберту Стюарту удалось подавить улыбку.
— Как это? — спросил он, точно до конца не понял.
— У тебя нет неприязни к шотландской форме?
— Ни малейшей.
— Что ж, если у тебя будет неотложная необходимость выйти — ты выйдешь в моей форме.
— Ты прав, действительно ничего не может быть проще.
— К тому же, это даст тебе право беспрепятственного входа в Лувр.
Роберт задрожал от радости.
— Это мое заветное желание, — улыбаясь, признался он.
— Тогда отлично. До завтра!
— До завтра! — ответил Роберт Стюарт, пожимая руку другу.
Патрик задержал ее в своей руке.
— Ты забыл одну вещь, — заявил он.
— Какую?
— По правде говоря, весьма полезную: ключ от моей комнаты.
— Клянусь верой, действительно, полезную! — воскликнул Роберт. — Давай же!
— Бери! Доброй ночи, Роберт!
— Доброй ночи, Патрик!
И два молодых человека, во второй раз пожав друг другу руки, пошли каждый своей дорогой: Патрик — к дверям Лувра, Роберт — к двери Патрика.
Оставим того из них, кто направился в Лувр, куда он попал как раз вовремя, чтобы не опоздать на вечернюю поверку, и последуем за Робертом Стюартом. Повозившись с двумя или тремя дверями, он нашел, наконец, ту, к которой подошел его ключ.
В очаге догорала виноградная лоза, освещая комнатку юного гвардейца. Это была опрятная клетушка, похожая на жилище студента наших дней.
Там стояла аккуратно убранная кушетка, находился небольшой ларь, два соломенных стула и стол; на столе в керамическом кувшинчике с удлиненным горлышком еще дымился фитилек сальной свечки.
Роберт взял головешку и, раздув ее, зажег свечку от вспыхнувшего пламени.
После этого он уселся за небольшим столом и, опершись лбом о сомкнутые ладони, глубоко задумался.
"Так вот, — наконец сказал он самому себе, отбрасывая волосы со лба, словно снимая огромную тяжесть, — так вот, я напишу королю".
И он поднялся.
На плите очага он нашел перо и пузырек с чернилами; но, как он ни искал, ни в ящике стола, ни в одном из трех ящиков ларя он не нашел и намека ни на бумагу, ни на пергамент.
Он продолжил поиски, но тщетно: его товарищ несомненно израсходовал последний листочек на письмо своей советнице.
И в отчаянии он вновь уселся за стол.
— О! — произнес он, — из-за отсутствия какого-то клочка бумаги я не смогу испробовать это последнее средство?
Пробило десять; в те времена, в отличие от наших дней, торговцы не работали до полуночи, так что затруднение было нешуточным.
Но вдруг он вспомнил про письмо короля, которое было при нем, и достал его из-за пазухи, решив использовать для своего замысла оборотную сторону листка.
Взяв чернильницу и перо, он написал следующее:
"Государь!
Осуждение советника Анн Дюбура несправедливо и кощунственно. Вашему Величеству закрывают глаза и Вас заставляют проливать самую чистую кровь в Вашем королевстве.
Государь, Вам кричит человек из толпы: откройте глаза и посмотрите на пламя костров, пылающих по всей Франции, — их разожгли окружающие Вас честолюбцы.
Государь, откройте уши и послушайте жалобные стоны, доносящиеся с Гревской площади до самого Лувра.
Слушайте и смотрите, государь! Как только Вы увидите пламя и услышите стоны, Вы несомненно свершите помилование".
Шотландец перечитал письмо и сложил его так, чтобы оборотная сторона королевского послания с его обращением стала лицевой; при этом, естественно, оборотная сторона его письма стала не чем иным, как лицевой стороной послания короля.
— Итак, — пробормотал он, — каким способом доставить письмо в Лувр? Дождаться Патрика, когда он придет завтра? Это может оказаться слишком поздно. Кроме того, несчастного Патрика могут арестовать как моего соучастника. Я и так уже навлекаю на него опасность, воспользовавшись его гостеприимством. Что же делать?
Он встал у окна и попытался придумать что-нибудь. В столь отчаянной ситуации охотно посоветуешься и с неодушевленными предметами.
Мы уже говорили, что для декабря день был великолепным.
У свежего воздуха, у звездного неба, у погруженной в тишину ночи Роберт спрашивал совета, как ему быть.
Из мансарды Патрика, расположенной в самой высокой части дома, он разглядывал башни королевского дворца.
Деревянная башня, расположенная в самом дальнем углу дворца и смотрящая чуть ли не прямо на Нельскую башню, находясь между рекой и внутренним двором Лувра, великолепно прорисовывалась при фантастическом лунном свете.
При виде этой башни Роберт, казалось, обрел искомое средство препроводить свое письмо к королю; вернув пергамент в карман, он погасил свечку, надел шляпу, завернулся в плащ и быстро спустился по лестнице.
За несколько дней до этого был издан ордонанс, запрещающий всем прохожим и лодочникам пересекать Сену начиная с девяти вечера.
Теперь было десять: нечего было и мечтать о пароме.
Единственно возможной для Роберта дорогой оставалась та, по которой он уже проследовал, поэтому необходимо было вернуться тем же путем, что он избрал, покинув Гревскую площадь.
И он направился к мосту Сен-Мишель, оставляя по левую руку Бочарную улицу, чтобы избежать риска встретиться с дворцовой стражей, и через мост Нотр-Дам вышел на сеть улиц, которые должны были привести его к Лувру.
Лувр был завален камнем, гравием и строительным лесом еще со времен правления Франциска I.
Он скорее напоминал выемку карьера или один из незавершенных дворцов, обратившихся в руины еще до окончания строительства, чем местожительство короля Франции.
Было, однако, вовсе несложно проскользнуть между каменными блоками, окружавшими Лувр как снаружи, так и изнутри.
Перепрыгивая с камня на камень, перескакивая через ямы и канавы, Роберт Стюарт, двигаясь вдоль Сены, в конце концов оказался в ста шагах от главного входа в Лувр, выходившего лицом к реке и занимавшего все пространство вдоль нынешней набережной; затем он обогнул здание, прошел до Новой башни и, увидев два освещенных окна, поднял из канавы камешек, вложил его в пергамент и обвязал снятым со шляпы шнурком; потом, отступив на два-три шага, чтобы замахнуться по всем правилам, он рассчитал расстояние, примерился, словно собираясь бросить мяч, и запустил камень вместе с пергаментом в одно из освещенных окон второго этажа.
Звон разбитого окна и последовавший за этим шум внутри помещения дал ему знать, что его послание прибыло по назначению, а если оно не попадет к королю, то не по вине курьера.
"Чудесно, — одобрил он самого себя. — Теперь надо подождать, и завтра увидим, произвело ли письмо желаемый эффект".
И, удаляясь, он осмотрелся, желая убедиться, что его не заметили; никого не было видно, кроме часовых, расхаживающих вдалеке свойственным им медленным и размеренным шагом.
Было ясно, что часовые ничего не заметили.
Роберт Стюарт, следуя той же дорогой, по которой он прибыл сюда, направился на улицу Баттуар-Сент-Андре, уверенный в том, что его никто не видел и не слышал.
Он ошибался: его видели и слышали два человека, находившиеся примерно в пятидесяти шагах от него, у одного из углов Новой башни; укрытые тенью от нее, они разговаривали довольно оживленно, но не для того, чтобы не видеть и не слышать, а для того, чтобы не показать, что они всё видели и слышали.
Эти двое были принц де Конде и адмирал де Колиньи.
Посмотрим же, на какую тему беседовали эти две знаменитости, делая вид, что их не беспокоят камешки, которые кидают в окна Лувра в столь поздний ночной час.
