Образ матери, со слезами обнимающей любимого сына, трогает и посторонних людей, но на дона Руиса эта картина, как видно, навела печаль, ибо он ушел в угрюмом молчании, и заметила это только старая Беатриса.

Оставшись со своей матерью и кормилицей, молодой человек рассказал все, что произошло с ним накануне, — о странном чувстве к донье Флор он пока умолчал; рассказал, что ночью явился навестить мать, как обычно, а в спальне застал красавицу-гостью.

Донья Мерседес увела его к себе. Спальня матери для дона Фернандо была подобна алтарю в храме для людей верующих. Там, в комнате матери, он ребенком, отроком и молодым человеком проводил самые счастливые часы своей жизни, и только там его сумасбродное сердце билось спокойно, и только там его скитальческие мысли воспаряли высоко, словно те птицы, что рожденные в одном полушарии, взлетают в определенные времена года, держа путь в неведомые страны.

Припав к ногам матери, как бывало в дни невинного детства и юности, целуя ее колени, чувствуя такой прилив счастья, какого давно не испытывал, Фернандо, пожалуй, с гордостью, а не со смирением рассказывал матери о своей полной приключений жизни — с того дня, когда бежал из дому, и до того дня, когда вернулся.

Прежде, беседуя с матерью, он всегда сокращал рассказ, — человек не может рассказать о тягостном сне, пока его видит; но вот он проснулся, и чем сон был страшнее, тем с большим удовольствием, даже смеясь, описывает он ночное видение, что наводило на него такой ужас.

Мерседес слушала сына, не сводя с него глаз, а когда дон Фернандо поведал о том, как встретился с доном Иньиго и доньей Флор, Мерседес, казалось, стала еще внимательнее, причем она то бледнела, то краснела. Дон Фернандо, припав головой к груди матери, почувствовал, как забилось ее сердце, а когда он признался в том удивительном душевном расположении, которое испытал, увидев дона Иньиго, о чувстве, которое словно бросило его к ногам доньи Флор, она зажала его рот рукой, как бы прося о передышке: силы ей изменили, она изнемогала.

А дальше, когда она позволила сыну продолжать, он рассказал, как избежал опасности, о побеге в горы, о пожаре, об убежище в гроте цыганки, об осаде, устроенной солдатами, и, наконец, об единоборстве с медведем.

Не успели отзвучать последние слова дона Фернандо, как Мерседес поднялась без кровинки в лице. Шаткой походкой она пошла в тот угол комнаты, что был превращен в молельню, и преклонила колена.

Дон Фернандо тоже встал и с благоговением смотрел на нее; вдруг он почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча, и обернулся.

То была кормилица.

Старушка пришла сказать, что один из его лучших друзей — дон Рамиро — узнал о возвращении Фернандо, ждет его в гостиной и хочет поговорить с ним.

Молодой человек оставил Мерседес: она продолжала молиться, и он хорошо знал, что мать молится за него.

Дон Рамиро, в великолепном утреннем костюме, сидел, небрежно развалившись в большом кресле.

Действительно, прежде они были задушевными друзьями, не виделись уже года три и теперь бросились в объятия друг другу.

Потом начались расспросы.

Дон Рамиро слышал о любовных похождениях дона Фернандо, о его страсти к донье Эстефании, о его дуэли с доном Альваро и бегстве после смерти противника, но на этом и кончалось все, что он о нем знал.

Впрочем, говорили, будто дон Фернандо после дуэли уехал — не то во Францию, не то в Италию, будто бы его встречали и при дворе Франциска I, и при дворе Лоренцо II, известного тем, что он был отцом Екатерины Медичи и что его бюст изваял Микеланджело.

Но дон Рамиро подумал вот о чем.

Тогда, на площади, никто не мог слышать, о чем беседовали дон Руис и король, однако даже те, кто в тот день видел старика, стоявшего на коленях перед доном Карлосом, думали, что он просил об одном — помиловать убийцу дона Альваро.

Фернандо не стал разубеждать приятеля.

Потом из любопытства и из желания переменить тему разговора, он решил в свою очередь расспросить дона Рамиро.

— Я очень рад вас видеть, — начал он, — и собирался известить вас о приезде.

Дон Рамиро уныло покачал головой:

— А я радоваться не могу, ибо душа моя изнемогает от любви, пока она доставляет мне больше страданий, нежели радости.

Фернандо понял, что сердце дона Рамиро переполнено и он жаждет поделиться своими чувствами.

Он улыбнулся и протянул ему руку:

— Любезный друг, наши с вами сердца, наши чувства просятся на вольный воздух, здесь, в комнате, так душно, пройдемся по чудесной аллее перед нашим домом, и вы мне поведаете обо всех своих приключениях, согласны?

— Согласен, — ответил дон Рамиро, — тем более что, беседуя с вами, быть может, я увижу е е.

— Вот оно что! — рассмеялся дон Фернандо. — Значит, она живет на этой площади?

— Пойдемте же, — сказал дон Рамиро, — через минуту вы узнаете обо всем, что со мной произошло, а также и о том, какую услугу вы можете мне оказать.

Они вышли рука об руку и стали прохаживаться по аллее; словно по обоюдному согласию, они ходили только вдоль фасада. Кроме того, каждый из них то и дело поднимал голову, посматривая на окна второго этажа. Но ни тот ни другой не спрашивал и не объяснял, что заставляет его так поступать; оба молчали.

В конце концов дон Рамиро не выдержал:

— Друг Фернандо, ведь вы пришли сюда, чтобы выслушать мою исповедь, а я — чтобы излить вам душу.

— Ну что же, любезный Рамиро, — отвечал Фернандо, — я вас слушаю.

— Ах, милый друг, — начал дон Рамиро, — любовь — жестокий тиран, порабощающий сердца, над которыми властвует.

Дон Фернандо усмехнулся, словно говоря, что он того же мнения.

— Однако, — заметил он, — когда ты любим…

— Да, — подхватил Рамиро, — но хоть у меня есть все основания надеяться, я еще сомневаюсь…

— Это вы сомневаетесь, дон Рамиро? Но если память мне не изменяет, в ту пору, когда мы расстались, женщины, упрекая вас, не относили к числу ваших недостатков скромность в делах любви.

— Да ведь, любезный дон Фернандо, до встречи с ней я ни разу не любил!

— Ну хорошо, — прервал его дон Фернандо, — расскажите же скорее, как вы увидели эту бесподобную красавицу, превратившую гордеца дона Рамиро в покорного раба, какого не найти во всей Андалусии.

— Ах, любезный друг, я увидел ее как цветок среди листвы, как звезду среди облаков… Как-то вечером я ехал верхом на коне по улицам Толедо и сквозь полураскрытые жалюзи приметил такую красавицу, каких не видел свет. Я остановился словно завороженный. Разумеется, мое восхищение она сочла за дерзость, закрыла жалюзи, хотя я, утратив от изумления дар речи, умоляюще сложил руки, заклиная ее не скрываться.

— О, жестокая! — засмеялся дон Фернандо.

— Больше часа я провел под ее окном, все надеялся, что она отворит его, но напрасно! Я стал искать дверь, но оказалось, что на фасаде, вдоль которого я ходил, были только окна.

— Что же, дом был заколдованный?

— Да нет; очевидно, улица, по которой я проезжал, была пустынной и глухой, двери в дом, должно быть, выходили на другую улицу. Видимо, моя прекрасная незнакомка решилась открыть окно, успокоенная царящим вокруг безлюдьем. В конце концов я решил, все взвесив, что вряд ли она находится под властью очень строгого отца или очень ревностного опекуна, ибо может свободно открывать жалюзи окна, находящегося всего в двенадцати-пятнадцати футах от земли. Я даже не подумал, замужем ли она, ведь ей было всего лет четырнадцать.

— Не узнаю вас, дон Рамиро, — заметил Фернандо, — по-моему, под влиянием любви вы очень изменились: вы никогда долго не раздумывали в таких случаях. Всякая молодая девушка — такова милость, оказываемая нам природой или обществом, — приманка; всякая девушка имеет дуэнью, а у каждой дуэньи есть какая-нибудь слабость, и у этой слабости есть замок, открывающийся ключом из золота.

— Я тоже так думал, любезный дон Фернандо, — возразил молодой человек, — но на этот раз я ошибся.

— Бедный дон Рамиро, вам не повезло! Даже не удалось узнать, кто она!

— Удалось, причем мне не пришлось подкупать ни дуэнью, ни слугу. Я объехал квартал и очутился на широкой и красивой улице — улице Рыцарей — по другую сторону особняка. Оказалось, это настоящий дворец; я расспросил соседей и узнал, что она принадлежит…

— Девушка или усадьба?

— Черт возьми, обе… Что они принадлежат одному знатному и богатому иностранцу. Прибыв из Индии год или два тому назад, он за свои заслуги и ум был вызван из Малаги кардиналом Хименесом и стал членом регентского совета. Вы догадываетесь, дон Фернандо, о ком идет речь?

— Клянусь честью, ни в малейшей степени.

— Не может быть!

— Вы забываете, дорогой мой дон Рамиро, что года два меня не было в Испании и мне совсем или почти совсем неизвестно, что произошло здесь за это время.

— Да, верно. Ваше неведение, признаюсь в этом, в конце рассказа мне очень поможет.

У меня были две возможности увидеть мою прекрасную незнакомку: воспользоваться своим происхождением и положением в свете, чтобы представиться отцу и проникнуть к красавице-дочери. Или, подобно узнику, что ждет, не засияет ли солнце за решеткой его окна, ждать, когда откроются жалюзи и все озарит ее красота.

Я воспользовался первым способом.

Мой отец в молодости был знаком с тем вельможей, к которому я надеялся проникнуть. Я ему написал, мне ответили, и я был сердечно принят; я хотел видеть дочь, а не отца, но она, по приказанию отца или из любви к уединению, оставалась у себя; я прибег ко второму способу, хотя он не всегда приносит удачу, решил украдкой перехватить ее взгляд, когда вечером, в одиночестве, она будет вдыхать, стоя у окна, свежий и благоуханный воздух — ветерок с Тахо. Но все же молодую девушку, пожалуй, больше заинтересует всадник, остановившийся под ее балконом прекрасной звездной ночью или во тьме, когда разразится гроза, чем кавалер, представленный ей в будуаре или гостиной?

— Вы всегда были чрезвычайно наблюдательны в том, что касается женщин, дон Рамиро. Продолжайте же, я вас слушаю и убежден в вашем успехе.

Дон Рамиро покачал головой.

— Я не добился успеха, но и не потерпел полной неудачи, — сказал он. — Два-три раза, стоя за углом, я ловко укрывался от ее взгляда, но сам видел ее, зато стоило ей заметить меня, как — и в этом не было ни притворства, ни поспешности, ни гнева — жалюзи закрывались.

— А разве через жалюзи вы не могли проследить, смотрит ли она на вас?

— Признаюсь, эта надежда меня долго поддерживала, но однажды, когда после вынужденного недельного отсутствия я снова явился, то оказалось, что дом заперт, двери и окна наглухо закрыты.

Никто днем так и не появился — ни девушка, ни отец, ни дуэнья, и ночью в доме, темном, как могила, свет не зажигался. Я навел справки — регентский совет был распущен из-за приезда в Испанию короля дона Карлоса, и, когда он подъезжал к Толедо, отец моей инфанты вернулся в Малагу.

Я устремился в Малагу, готовый следовать за ними на край света, возобновил свои попытки, и кажется, с большим успехом. Теперь она скрывалась не так поспешно, и я смог сказать ей несколько слов; тогда я стал заранее бросать букеты на ее балкон; сначала она отталкивала их ножкой, потом словно не обращала на них внимания, наконец начала их поднимать, один или даже два раза она ответила на мои вопросы, но, будто смущенная своей снисходительностью и испуганная звуками своего голоса, она почти 13-1694 сейчас же удалялась, и слова ее скорее походили на молнию, что делает ночь еще темнее, чем на зарю, что предшествует дню.

— Итак, дело продвигалось?.. — спросил дон Фернандо.

— До тех пор, пока король не повелел ее отцу приехать в Гранаду.

— О-о! Бедный дон Рамиро! — воскликнул, смеясь, Фернандо. — Значит, вы обнаружили, что дом в Малаге закрыт, как и в Толедо?

— Нет, не так. На этот раз она благосклонно предупредила меня о часе отъезда и о том, по какой дороге они отправятся; тогда я решил ехать не вслед за ней, а впереди нее. Это давало мне немалое преимущество — ведь каждая остановка напоминала ей обо мне; каждая комната на постоялом дворе говорила ей обо мне. Я стал гонцом, гонцом любви.

— Вот оно что, — бросил Фернандо, но Рамиро был поглощен своим рассказом и не заметил, как при последних его словах переменился тон друга.

— Да, в наших убогих придорожных гостиницах ничего не найти, однако я заказывал угощение. Я узнал, какие духи она любит, и ношу эти духи на шее в маленькой золотой курильнице, я наполнял их ароматом коридоры, по которым она проходила, комнаты, в которых она останавливалась. Я узнал ее любимые цветы, и в каждом пристанище, от Малаги до Гранады, ее ноги ступали по ним.

— А зачем же такому галантному кавалеру, как дон Рамиро, — произнес дон Фернандо с волнением в голосе, — понадобилась дружеская помощь, раз у него в распоряжении столько возможностей?

— Ах, любезный друг, дорогой друг Фернандо, случай, — нет, я ошибаюсь, — Провидение соединило два обстоятельства, и они должны, если не разразится на моем пути какая-нибудь неведомая катастрофа, привести меня к счастью.

— Какие же это обстоятельства? — спросил дон Фернандо, проводя рукой по лбу, чтобы отереть выступивший пот.

— Отец той, кого я люблю, друг вашего отца, а вы, милый Фернандо, появились сегодня, словно мой ангел-хранитель.

— Ну, а дальше?

— Ваш отец предложил ему гостеприимство, поэтому…

— Значит, та, которую вы любите… — проговорил Фернандо, стиснув зубы от ревности.

— Да неужели вы не догадываетесь, любезный друг?

Дон Фернандо оттолкнул того, кто так неудачно выбрал время, чтобы назвать его другом.

— Ни о чем я не догадываюсь, — оборвал он с мрачным видом, — извольте сказать мне всё. Как зовут вашу любимую, дон Рамиро?

— Неужели надо называть имя солнца, когда вы чувствуете его теплоту и ослеплены его лучами? Поднимите глаза, дон Фернандо. Да сможете ли и вы вынести вид светила, испепеляющего мое сердце!

Дон Фернандо поднял глаза и увидел донью Флор: чуть наклонившись, она стояла у окна и смотрела на него, ласково улыбаясь. Ей, казалось, достаточно было, чтобы дон Фернандо ее увидел: обменявшись с ним быстрым взглядом, она откинулась назад, и окно со стуком захлопнулось.

Но хоть окно и закрылось очень быстро, из него успел вылететь цветок.

То был анемон.