Тот, чей внезапный приход (безусловно неожиданный и для тех, кто угрожал пленникам, и для самих пленников) произвел такое необычайное действие, и по способу своего появления, и по той роли, какую он призван играть в нашем повествовании, заслуживает того, чтобы мы ненадолго прервали рассказ о событиях, в которых ему предстоит принять участие, и нарисовали читателям его портрет.

Молодому человеку было лет двадцать семь или двадцать восемь. Он был одет как андалусский горец, но его наряд поражал изяществом: серая войлочная шляпа с широкими полями, украшенная двумя орлиными перьями; кожаная расшитая куртка, какие и поныне еще надевают охотники из Кордовы, отправляясь на охоту в горы Сьерры-Морены; алжирский пояс, вышитый шелком и золотом; пунцовые бархатные шаровары с резными пуговицами; под цвет куртки кожаные сапоги со шнуровкой по бокам только у лодыжек и под коленями, чтобы можно было видеть чулки, облегавшие икры.

Простой кинжал — спутник охотников на медведей в Пиренеях — с рукояткой из резного рога, украшенной серебряными гвоздиками, с лезвием шириной в два пальца и длиной в восемь дюймов, остроконечный и обоюдоострый, вложенный в кожаные ножны с серебряной насечкой, был, как мы уже говорили, единственным оружием молодого атамана — а это, бесспорно, был атаман, коль скоро его голос оказывал такое мгновенное и несомненное влияние на рыцарей грабежа и крови, заставляя их (как было только что) отступить.

Завершал наряд атамана плащ с поперечными полосами (такие плащи и сегодня носят андалусские majos), в который он драпировался с таким же величием, как император — в свою пурпурную мантию.

Говоря о его внешности, заметим, что в словах разбойника, заявившего дону Иньиго для успокоения его оскорбленного самолюбия, что их вожак молод, красив, изящен и вдобавок держится с таким достоинством, что его принимают за идальго, — не было ничего преувеличенного: пожалуй, разбойник даже что-то и опустил и ничуть не польстил портрету.

Увидев молодого человека, донья Флор вскрикнула от удивления, впрочем, скорее от радости, словно появление незнакомца означало не подкрепление бандитам, а ниспосланную Небом помощь отцу и ей.

Отец ее понял, что отныне их судьба будет зависеть от этого молодого человека, а не от шайки разбойников.

Но дон Иньиго был горд и первым не стал заводить разговор; он сжимал рукоятку окровавленного кинжала, приставив его к груди дочери, и, как видно, выжидал.

И Сальтеадор заговорил.

— В вашей храбрости я не сомневаюсь, сеньор, — начал он, — но, право, вы поступаете весьма самонадеянно, пытаясь защищаться этой иголкой, когда на вас нападает двадцать человек, вооруженных кинжалами и шпагами.

— Если б я защищал свою жизнь, это было бы действительно безумием, — отвечал дон Иньиго. — Но я решил сначала убить ее, а потом себя. И вероятно, так мне и придется сделать, а это нетрудно.

— А почему же вы хотите убить сеньору, а потом и себя?

— А потому, что нам угрожало насилие и мы предпочли смерть.

— Сеньора ваша жена?

— Нет, дочь.

— Во сколько же вы оцениваете свою жизнь и честь вашей дочери?

— Свою жизнь я оцениваю в тысячу крон, а чести моей дочери нет цены.

— Сеньор, я вам дарую жизнь, — произнес Сальтеадор, — что же касается чести сеньоры, то здесь ваша дочь будет в такой же безопасности, как в доме своей матери, под ее опекой.

Раздался недовольный ропот разбойников.

— Всем выйти! — приказал Сальтеадор, указывая на дверь, и так и стоял с простертой рукой, пока последний бандит не покинул комнату.

Сальтеадор затворил дверь, потом вернулся к дону Иньиго и его дочери, следившим за ним с удивлением и тревогой.

— Сеньор, их надобно извинить, — сказал он, — ведь они грубы, неучтивы: они не дворяне, как мы с вами.

Дон Иньиго и донья Флор, казалось, немного успокоились, но с еще большим удивлением смотрели на разбойника, заявившего, что он дворянин; впрочем, его манеры, речь, достоинство, с каким он держался, — все говорило о том, что этот человек не лжет.

— Сеньор, — произнесла девушка, — у моего отца, как видно, не хватило слов, чтобы поблагодарить вас. Позвольте же мне сделать это и от его имени, и от своего.

— Ваш отец прав, ибо благодарность, произнесенная такими прекрасными устами, гораздо ценнее, чем благодарность самого короля, — заявил молодой человек и, повернувшись к старику, продолжал: — Мне известно, что вы спешите в путь, сеньор. Куда же вы направляетесь?

— В Гранаду, по велению короля.

— Ах, да! — с горькой и насмешливой улыбкой произнес молодой человек. — Весть о его прибытии дошла и до нас. Вчера мы видели солдат — они обстреляли горы: королю угодно — так он сказал, — чтобы двенадцатилетний ребенок мог пройти от Гранады до самой Малаги, держа в руках по мешку с золотыми монетами, слыша от всех встречных лишь обычное напутствие: "С Богом путь свой продолжай!"

— Да, действительно, такова его воля, — подтвердил дон Иньиго. — И я знаю, что он отдал соответствующие приказы.

— За какой же срок повелел король дон Карлос покорить горы?

— Говорят, за две недели: такой наказ получил верховный судья.

— Жаль, что вам, сеньора, пришлось проехать здесь сегодня и что вы не отложили свое путешествие на три недели, — заметил Сальтеадор, теперь обращаясь уже к молодой девушке, — тогда вы бы встретили на своем пути не разбойников, так напугавших вас, а честных людей, и они сказали бы вам: "С Богом путь свой продолжайте" — и при необходимости сопровождали бы вас.

— Зато, сеньор, мы встретили, — ответила дочь дона Иньиго, — дворянина, вернувшего нам свободу.

— Не надо благодарить меня, — возразил Сальтеадор, — ибо я подчиняюсь власти более могучей, чем моя воля, власти, что сильнее меня самого.

— Что же это за власть?

Сальтеадор пожимал плечами:

— Право, не знаю: на свою беду, я подвластен первому впечатлению. Между сердцем и разумом, разумом и рукою, рукою и шпагой у меня полное согласие, и оно заставляет меня то свершать зло, то творить добро — чаще зло, нежели добро. Но как только я увидел вас, чувство симпатии к вам победило в моем сердце гнев и отбросило его так далеко, что, клянусь честью дворянина, я поискал его взглядом, да так нигде и не обнаружил.

Пока молодой человек говорил, дон Иньиго не сводил с него глаз, и, странное дело, симпатия по отношению к ним, в которой признался Сальтеадор, говоря шутливо, но с теплотой и задушевностью, походила на то чувство, каким невольно полнилась душа старика.

Тем временем донья Флор еще теснее прижалась к плечу отца — не от страха, а от какого-то сладостного трепета, что испытала девушка, с упоением внимая речам молодого человека; наивное дитя, она прильнула к отцу, чтобы в его объятиях обрести защиту от неведомого ей, властно овладевающего ею чувства.

— У меня, молодой человек, — сказал дон Иньиго в ответ на последние слова Сальтеадора, — тоже появилась какая-то симпатия к вам. И то, что мне довелось проехать по этим местам теперь, а не через три недели, я скорее сочту удачей, чем невезением, ибо через три недели, пожалуй, мне бы уже не удалось в свою очередь оказать вам услугу, равную той, что вы оказали мне сейчас.

— Мне — услугу? — переспросил разбойник.

Горькая усмешка выдала сокровенную мысль Сальтеадора: "Лишь Всемогущий окажет мне услугу — ту, единственную, что еще можно оказать".

А дон Иньиго, словно понимая, что происходит в сердце молодого человека, говорил:

— Милосердный Творец каждому предназначил место в этом мире: в государствах он создал королей, создал дворян, так сказать, естественную охрану королевской власти; города населил обывателями, торговцами, простым людом; по его воле отважные мореходы бороздят океаны, открывая неведомые, новые миры; горы же он заселил разбойниками и там же, в горах, дал убежище диким плотоядным зверям, как бы указуя нам, что, давая разбойникам и хищникам единое пристанище, этих людей он ставит на самую низкую ступень общества.

Сальтеадор взмахнул рукой.

— Дайте мне закончить, — остановил его дон Иньиго.

Молодой человек склонил голову в знак согласия.

— И вот, — продолжал, старик, — вы можете встретить людей вне того круга, который Господь Бог им предназначил и где они обитают, словно в стаде особей одного и того же вида, хотя и различны по своей духовной ценности, — так вот, вы встретите их в другом кругу только в том случае, если произошло какое-либо общественное потрясение или в семье их случилась большая беда. И все это насильственно вырвало их из того круга, который был им близок, и перенесло в тот, который уготован был не для них. Так, мы с вами, например, родились дворянами, дабы состоять в свите короля, но наша судьба сложилась иначе. Я стал, по воле судьбы, мореплавателем, вы же…

Дон Иньиго умолк.

— Кончайте, — усмехнулся молодой человек. — Ничего нового вы мне не скажете, но от вас я готов все выслушать.

— …стали бандитом.

— Да, но ведь вы знаете, это слово означает также и "изгнанник".

— Да, знаю, и, поверьте мне, я не смешиваю эти понятия, — сказал старик и строго спросил: — Вы изгнанник?

— А кто вы, сеньор?

— Я дон Иньиго Веласко де Гаро.

Молодой человек при этих словах снял шляпу и отбросил ее далеко в сторону.

— Прошу простить меня, я оставался с покрытой головой, а ведь я не испанский гранд.

— А я не король, — улыбнулся дон Иньиго.

— Но вы благородны, как король.

— Вы что-нибудь знаете обо мне? — поинтересовался дон Иньиго.

— Отец часто говорил о вас.

— Значит, меня знает ваш отец?

— Он не раз повторял, что ему выпала честь быть знакомым с вами.

— Как зовут вашего отца, молодой человек?

— Да, как же его зовут? — негромко спросила донья Флор. — Каково его имя?

— Увы, сеньор, — отвечал атаман с глубокой грустью, — отцу не доставит ни радости, ни чести, если уста мои произнесут имя старого испанца, в чьих жилах нет ни капли мавританской крови! Не заставляйте же меня произносить его имя и усугублять его бесчестие, муки, что он терпит из-за меня.

— Он прав, отец, — взволнованно сказала молодая девушка.

Дон Иньиго взглянул на донью Флор — она вспыхнула и опустила глаза.

— Мне кажется, вы согласны с прекрасной сеньорой, — заметил Сальтеадор.

— Пусть будет так, — ответил дон Иньиго. — Храните же в тайне ваше имя, но, может быть, у вас нет повода скрывать от меня причину, по которой вы ведете чуждый вам образ жизни. Почему изгнаны из общества? Почему бежали сюда в горы? Думаю, что все это — следствие безрассудства молодости. Но если вас иногда хоть сколько-нибудь мучают угрызения совести, если вы хоть немного сожалеете, что ведете такую жизнь, то клянусь вам перед Господом Богом, даю слово стать вашим покровителем и даже поручителем.

— Благодарю вас, сеньор. Я верю вам, но вряд ли есть на свете человек, способный помочь мне вернуться в общество и занять то место в свете, что я прежде занимал, кроме одного — того, кто получил от Господа Бога наивысшую власть. Ни в чем постыдном я упрекнуть себя не могу, но кровь у меня горячая, сердце пылкое, в горячности я совершал ошибки, толкавшие меня на преступления. Итак, ошибки сделаны, преступления свершены — позади меня зияет бездонная пропасть. Выхода нет, и только сверхъестественная сила может вывести меня на прежнюю дорогу, какой я когда-то шел. Порою я мечтаю о таком чуде, я был бы счастлив, если бы оно свершилось, — и вдвойне счастлив, если бы это произошло благодаря вам, — я бы, подобно Товии, возвратился в отчий дом и надо мной парил бы ангел-хранитель. Я буду ждать и надеяться, ибо надежда — последний друг обездоленных. Правда, она обманчива, пожалуй, обманчивей всего на свете. Да, я уповаю, но я не верю. Я продолжаю жить и ухожу все дальше и дальше по глухой и крутой дороге, ведущей меня против общества и закона, да, я иду, поднимаюсь вверх, а мне мерещится, что я возвышаюсь над людьми, я повелеваю, а поскольку повелеваю — то я король. Только иногда, по ночам, когда остаюсь совсем один, меня охватывает тоска, я погружаюсь в размышления, начинаю понимать, что поднимаюсь не к трону, а к эшафоту.

Донья Флор негромко вскрикнула, задыхаясь от волнения.

Дон Иньиго протянул руку Сальтеадору.

Но тот отказался от чести, оказываемой ему старым дворянином, и низко склонился, прижимая руку к сердцу, а другой рукой указывая ему на кресло.

— Итак, вы расскажете мне обо всем, — произнес дон Иньиго, опускаясь в кресло.

— Расскажу обо всем, но скрою имя отца.

Старый идальго, в свою очередь, указал молодому человеку на стул, но тот, так и не сев, проговорил:

— Вы услышите не рассказ, а исповедь; перед священником я бы преклонил колена, но исповедоваться всякому другому, будь это дон Иньиго или сам король, я буду стоя.

Девушка оперлась о спинку кресла, в котором сидел отец, а Сальтеадор, храня смиренный вид, заговорил спокойным и печальным голосом.