VIII
СИЛУЭТ ГАСКОНЦА
Мы не осмелились бы утверждать, что г-жа Фурнишон проявила ту скромность, которой требовал от нее посетитель. К тому же она, вероятно, считала себя свободной от каких-либо обязательств по отношению к нему, поскольку в вопросе о названии гостиницы он оказал поддержку ее мужу. Но так как ей предстояло выяснить гораздо больше того, что было сказано, она начала с подведения под свои догадки прочных оснований, именно — с попыток разузнать, кто же был этот неизвестный всадник, который так щедро оплачивал прием своих земляков. Поэтому она не преминула спросить у первого же попавшегося ей на глаза солдата, как зовут капитана, проводившего в тот день учения.
Солдат, по характеру своему, вероятно, более осторожный, чем его собеседница, прежде всего осведомился, почему она его об этом спрашивает.
— Да он только что вышел от нас, — ответила г-жа Фурнишон, — мы разговаривали, и, естественно, нам хотелось бы знать, кто он такой.
Солдат рассмеялся:
— Капитан, проводивший учения, не стал бы заходить в “Меч гордого рыцаря”, госпожа Фурнишон.
— А почему, скажите, пожалуйста? — спросила хозяйка. — Что, он для этого слишком важный барин?
— Может быть.
— Ну так я вам скажу, что он не ради себя лично заходил в гостиницу.
— А ради кого?
— Ради своих друзей.
— Капитан, проводивший сегодня утром учения, не стал бы размещать своих друзей в “Мече гордого рыцаря”, ручаюсь в этом.
— Однако же вы не очень-то с нами любезны. Кто же этот господин, который слишком знатен, чтобы размещать своих друзей в лучшей парижской гостинице?
— Вы ведь спрашиваете о том, кто сегодня проводил учения, правда?
— Разумеется.
— Ну, так знайте, милая дамочка, что проводивший сегодня учения — не кто иной, как господин герцог Ногаре де Л а Валет д’Эпернон, пэр Франции, генерал-полковник королевской инфантерии и даже немножко больше король, чем сам его величество. Ну, что вы на это скажете?
— Скажу, что если он был у нас сегодня, то нам оказана большая честь.
— Употреблял он при вас выражение “тысяча чертей”?
— Да, да! — сказала на это г-жа Фурнишон, которая видела на своем веку немало удивительных вещей, и выражение “тысяча чертей” не было ей совсем незнакомо.
Можно себе представить, с каким нетерпением ожидалось теперь 26 октября.
Двадцать пятого вечером в гостиницу вошел какой-то человек и положил на стойку Фурнишона довольно тяжелый мешок с монетами.
— Это за ужин, заказанный на завтра.
— По скольку на человека? — спросили вместе оба супруга.
— По шесть ливров.
— Земляки капитана откушают здесь только один раз?
— Один.
— Значит, капитан нашел для них помещение?
— Видимо, да.
И посланец удалился, так и не пожелав отвечать на расспросы “Розового куста” и “Меча”.
Наконец вожделенное утро забрезжило над кухнями “Меча гордого рыцаря”.
В монастыре августинцев часы пробили половину двенадцатого, когда у дверей гостиницы остановились всадники, спешились и зашли в дом.
Они прибыли через ворота Бюсси и, вполне естественно, оказались первыми, прежде всего потому, что у них у всех были лошади, а затем ввиду того, что гостиница находилась в каких-нибудь ста футах от ворот Бюсси.
Один из них — по бравому виду и богатой экипировке его можно было принять за начальника — явился даже с двумя слугами на добрых лошадях.
Каждый из прибывших предъявил печать с изображением Клеопатры и был весьма предупредительно принят супругами, в особенности молодой человек с двумя лакеями.
Однако, за исключением этого последнего, гости вели себя довольно робко и даже казались несколько обеспокоенными. Видно было, особенно когда они машинально дотрагивались до своих карманов, что их одолевают немаловажные заботы.
Одни заявляли, что хотели бы отдохнуть, другие выражали желание прогуляться по городу перед ужином. Молодой человек с двумя слугами спросил, что новенького можно увидеть в Париже.
— А вот, — сказала г-жа Фурнишон, которой бравый кавалер пришелся по вкусу, — если вы не боитесь толпы и вам нипочем простоять на ногах часа четыре, можете пойти поглядеть, как будут четвертовать господина де Сальседа, испанца, устроившего заговор.
— Верно, — сказал на это молодой человек, — верно, я об этом деле слыхал. Обязательно пойду, черт побери!
И он вышел вместе со своими слугами.
К двум часам прибыли еще двенадцать путешественников небольшими группами.
Кое-кто явился в одиночку.
Один даже вошел, как сосед, без шляпы, но с тросточкой. Он на чем свет стоит проклинал Париж, где воры такие наглые, что неподалеку от Гревской площади, когда он пробивался через плотную толпу, с него стащили шляпу, и такие ловкие, что он не смог заметить, кто именно это сделал.
Впрочем, признавал он, вина всецело его: незачем было являться в Париж в шляпе с такой великолепной пряжкой.
Часам к четырем в гостинице Фурнишонов находилось уже около сорока земляков капитана.
— Странное дело, — сказал хозяин, — они все гасконцы.
— Что тут странного? — ответила жена. — Капитан же сказал, что соберутся его земляки. А раз он сам гасконец, то и земляки его должны быть гасконцами.
— И правда, выходит, что так.
— Ведь господин д’Эпернон родом из Тулузы.
— Правда, правда. Так ты по-прежнему считаешь, что это господин д’Эпернон?
— Ты же сам слышал — он раза три пустил “тысячу чертей”.
— Пустил тысячу чертей? — с беспокойством спросил Фурнишон. — Каких таких чертей?
— Дурак, это его любимое ругательство.
— Верно, верно.
— Удивительно только одно: у нас всего сорок гасконцев, должно было быть сорок пять.
Но к пяти часам появились и пять последних гасконцев, так что постояльцы “Меча” были теперь в полном сборе.
Никогда еще гасконские физиономии не выражали подобного изумления: целый час в зале гостиницы звучали характерные гасконские проклятия и столь шумные изъявления восторга, что супругам Фурнишон почудилось, будто весь Сентонж, весь Пуату, весь Они и весь Лангедок завладели их столовой.
Некоторые из прибывших были знакомы между собой. Так, например, Эсташ де Мираду расцеловался с кавалером, прибывшим с двумя слугами, и представил ему Лардиль, Милитора и Сципиона.
— Каким образом ты очутился в Париже? — спросил тот.
— Я приехал по делу о наследстве. А ты, милый мой Сент-Малин?
— Я получил должность в армии.
— А, вот оно что. И за тобой опять увязалась старуха Лардиль?
— Она пожелала меня сопровождать.
— И ты не мог уехать тайком, чтобы не тащить с собой эту ораву, уцепившуюся за ее юбку?
— Невозможно было: письмо от прокурора вскрыла она.
— А, так ты получил письменное извещение о наследстве? — спросил Сент-Малин.
— Да, — ответил Мираду.
И, торопясь переменить разговор, он заметил:
— Не странно ли, что эта гостиница переполнена, а все постояльцы — сплошь наши земляки?
— Ничего странного: очень уж привлекательная вывеска для благородных людей, — вмешался в разговор наш старый знакомый Пердикка де Пенкорнэ.
— А, вот и вы, дорогой попутчик, — сказал Сент-Малин. — Вы так и не договорили мне того, что начали объяснять у Гревской площади, когда нас разделила эта громадная толпа.
— А что я намеревался вам объяснить? — слегка краснея, спросил Пенкорнэ.
— Каким образом я встретил вас на дороге между Ангулемом и Анжером в таком же виде, как сейчас, — на своих двоих, без шляпы и с одной лишь тростью в руке.
— Вас это занимает, сударь мой?
— Ну, конечно, — сказал Сент-Малин. — От Пуатье до Парижа далековато, а вы пришли из мест, расположенных за Пуатье.
— Я шел из Сент-Андре-де-Кюбзака.
— Вот видите. И путешествовали все время без шляпы?
— Уверяю вас, сейчас вы все поймете. У моего отца имеется пара великолепных коней, которыми он до того дорожит, что способен лишить меня наследства после приключившейся со мной беды.
— А что за беда с вами стряслась?
— Я объезжал одного из них, самого лучшего, как вдруг шагах в десяти от меня раздался выстрел из аркебузы. Конь испугался, понес и помчался по дороге к Дордони.
— И бросился в реку?
— Вот именно.
— С вами вместе?
— Нет. К счастью, я успел соскочить на землю, не то утонул бы вместе с ним.
— Вот как! Бедное животное, значит, утонуло?
— Черт возьми, да! Вы же знаете Дордонь: ширина — полмили.
— Ну, и тогда?
— Тогда я решил не возвращаться домой и вообще укрыться от отцовского гнева где-нибудь подальше.
— А шляпа-то ваша куда делась?
— Да подождите, черт побери! Шляпу сорвало у меня с головы.
— Когда вы падали?
— Я не падал. Я соскочил на землю. Мы, Пенкорнэ, с лошадей не падаем. Пенкорнэ с пеленок наездники.
— Это уж известное дело, — сказал Сент-Малин. — А шляпа-то все же где?
— Шляпу сорвало у меня с головы. Я пытался найти ее — это ведь была единственная моя ценность, раз я вышел из дому без денег.
— Какую же ценность могла представлять ваша шляпа? — гнул свое Сент-Малин, решивший разузнать все подробности.
— Очень большую, разрази меня гром! Надо вам сказать, что перо на шляпе закреплялось бриллиантовой пряжкой, которую его величество император Карл Пятый подарил моему деду, когда, направляясь из Испании во Фландрию, он останавливался в нашем замке.
— Вот оно что! И вы продали пряжку вместе со шляпой? Тогда, друг мой любезный, вы наверняка самый богатый из всех нас. Вам бы следовало на вырученные за пряжку деньги купить себе вторую перчатку. А то ваши руки уж очень бросаются в глаза: одна белая, как у женщины, другая черная, как у негра.
— Да подождите же: в тот самый миг, когда я оглядывался, разыскивая шляпу, на нее — как сейчас вижу — устремляется громадный ворон.
— На шляпу?
— Вернее, на бриллиант. Вы знаете — эта птица хватает все, что блестит. Ворон бросается на мой бриллиант и похищает его.
— Бриллиант?
— Да, сударь. Сперва я некоторое время время не спускал с него глаз. Потом побежал за ним, крича: “Держите, держите! Вор!” Куда там! Через каких-нибудь пять минут он исчез.
— Так что вы, удрученный двойной утратой…
— Я не посмел возвратиться в отцовский дом и решил отправиться в Париж искать счастья.
— Здорово! — вмешался в разговор кто-то. — Ветер, значит, превратился в ворона? Мне помнится, я слышал как вы рассказывали господину де Луаньяку, что, когда вы читали письмо своей возлюбленной, порыв ветра унес и письмо, и шляпу и что вы, как истинный Амадис, бросились за письмом, предоставив шляпе лететь, куда ей вздумается.
— Сударь, — подхватил Сент-Малин. — Я имею честь быть знакомым с господином д’Обинье, отличным воякой, который к тому же довольно хорошо владеет пером. Когда вы повстречаетесь с ним, поведайте ему историю вашей шляпы: он сделает из нее чудесный рассказ.
Послышалось несколько сдавленных смешков.
— Э, господа, уж не надо мной ли, часом, смеются? — с раздражением спросил гасконец.
Все отвернулись, чтобы посмеяться от всего сердца.
Пердикка внимательно огляделся по сторонам и заметил у камина какого-то молодого человека, охватившего руками голову. Он решил, что тот пытается сдержать безудержный смех, и направился прямо к нему.
— Эй, сударь, — сказал он, — раз уж вы смеетесь, так смейтесь в открытую, чтобы все видели ваше лицо.
И он хлопнул молодого человека по плечу.
Тот поднял хмурое строгое чело.
Это был не кто иной, как наш друг Эрнотон де Карменж, еще не пришедший в себя после своего приключения на Гревской площади.
— Прошу вас, сударь, оставить меня в покое, — сказал он, — и прежде всего, если вы еще раз пожелаете коснуться меня, сделайте это рукой, на которой у вас перчатка. Вы же видите, мне до вас дела нет.
— Ну и хорошо, — пробурчал Пенкорнэ, — раз вам до меня дела нет, то и я ничего против вас не имею.
— Ах, милостивый государь, — заметил Эсташ де Мираду Карменжу с самыми миролюбивыми намерениями, — вы не очень-то любезны с нашим земляком.
— А вам-то, черт побери, какое до этого дело? — спросил Эрнотон, все больше раздражаясь.
— Вы правы, сударь, — сказал Мираду с поклоном, — меня это действительно не касается.
Он отвернулся и направился было к Лардили, приютившейся в уголку у самого очага. Но кто-то преградил ему путь.
Это был Милитор. Руки его по-прежнему были засунуты за пояс, а губы кривились в усмешке.
— Послушайте, любезнейший отчим! — произнес бездельник.
— Ну?
— Что вы на это скажете?
— На что?
— На то, как вас отщипал этот дворянин?
— Что?
— Он вам задал перцу!
— Да ну? Тебе так показалось? — ответил Эсташ, пытаясь обойти Милитора.
Однако этот маневр не удался: Милитор тоже подался влево и снова загородил Эсташу дорогу.
— Не только мне, но и всем, кто здесь находится. Поглядите, все над вами смеются.
Кругом действительно смеялись, но по самым разнообразным поводам.
Эсташ побагровел, как раскаленный уголь.
— Ну же, ну, дорогой отчим, куйте железо, пока горячо, — сказал Милитор.
Эсташ напыжился и подошел к Карменжу.
— Сударь, — обратился он к нему, — говорят, что вы разговаривали со мной намеренно недружелюбным тоном.
— Когда же?
— Да вот только что.
— С вами?
— Со мной.
— А кто это говорит?
— Этот господин, — сказал Эсташ, указывая на Милитора.
— В таком случае этот господин, — ответил Карменж, насмешливо подчеркивая почтительное обращение, — в таком случае этот господин просто болтает, как попугай…
— Вот как! — вскричал взбешенный Милитор.
— …и я предложил бы ему убрать свой клювик подальше, — продолжал Карменж, — не то я вспомню господина де Луаньяка.
— Господин де Луаньяк не называл меня попугаем, сударь!
— Нет, он назвал вас ослом. Вам это больше по вкусу? Мне-то безразлично: если вы осел, я вас хорошенько вздую, а если попугай — выщиплю все ваши перышки.
— Сударь, — вмешался Эсташ, — это мой пасынок, обращайтесь с ним повежливее, прошу вас, хотя бы из уважения ко мне.
— Вот как вы защищаете меня, отчим-папенька! — в бешенстве вскричал Милитор. — Раз так, я сам за себя постою.
— Дети должны ходить в школу, — сказал Эрнотон, — в школу!
— В школу! — повторил Милитор, с поднятыми кулаками наступая на г-на де Карменжа. — Мне семнадцать лет, слышите, сударь?
— Ну а мне двадцать пять, — ответил Эрнотон, — и потому я тебя проучу, как ты того заслуживаешь.
Он схватил Милитора за шиворот и за пояс, приподнял и выбросил из окна первого этажа на улицу, словно куль с песком, в то время как стены сотрясались от отчаянных воплей Лардили.
— А теперь, — невозмутимо продолжал Эрнотон, — отчим, мамаша, пасынок и вся семейка, знайте, что я сделаю из вас начинку для пирогов, если ко мне еще будут приставать.
— Ей-Богу, — сказал Мираду, — я нахожу, что он прав. Незачем было допекать этого дворянина.
— Ах ты трус, позволяешь бить своего сына! — закричала Лардиль, наступая на мужа; волосы ее развевались.
— Ну-ну-ну, — произнес Эсташ, — нечего ерепениться. Ему это только на пользу.
— Это еще что такое, кто здесь выбрасывает людей в окна? — спросил, входя в зал, какой-то офицер. — Черт побери! Раз уж затеваешь такие шуточки, надо хоть кричать прохожим: берегитесь!
— Господин де Луаньяк! — вырвалось человек у двадцати.
— Господин де Луаньяк! — повторили все сорок пять. При этом имени, знаменитом в Гаскони, все, умолкнув, встали со своих мест.
IX
ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК
За г-ном де Луаньяком вошел Милитор, несколько помятый при падении и багровый от ярости.
— Слуга покорный, господа, — сказал Луаньяк, — шумим, кажется, порядочно… Ага! Юный Милитор опять, видимо, на кого-то тявкал, и нос его от этого несколько пострадал.
— Мне за это заплатят, — пробурчал Милитор, показывая Карменжу кулак.
— Подавайте на стол, мэтр Фурнишон, — крикнул Луаньяк, — и пусть каждый, если возможно, поласковей разговаривает с соседом. С этой минуты вы все должны любить друг друга, как братья.
— Гм, — буркнул Сент-Малин.
— Христианская любовь — вещь редкая, — сказал Шалабр, тщательно закрывая свой серо-стальной камзол салфеткой так, чтобы с ним не приключилось беды, сколько бы различных соусов ни подавали к столу.
— Любить друг друга при таком близком соседстве трудновато, — добавил Эрнотон, — правда, мы ведь недолго будем вместе.
— Вот видите, — вскричал Пенкорнэ, которого все еще терзали насмешки Сент-Малина, — надо мной смеются из-за того, что у меня нет шляпы, а никто слова не скажет господину Пертинаксу де Монкрабо, севшему за стол в кирасе времен императора Пертинакса, от которого он, по всей вероятности, происходит. Вот что значит оборонительное оружие!
Монкрабо, не желая сдаваться, выпрямился и вскричал фальцетом:
— Господа, я ее снимаю. Это предупреждение тем, кто хотел бы меня видеть при наступательном, а не оборонительном оружии.
И он стал величественно распускать ремни кирасы, сделав своему лакею, седоватому толстяку лет пятидесяти, знак подойти поближе.
— Ну, ладно, ладно! — произнес г-н де Луаньяк, — не будем ссориться и скорее за стол.
— Избавьте меня, пожалуйста, от этой кирасы, — сказал Пертинакс своему слуге.
Толстяк принял ее из его рук.
— А я, — тихонько шепнул он ему, — я когда буду обедать? Вели мне подать чего-нибудь, Пертинакс, я помираю с голоду.
Как ни фамильярно было подобное обращение, оно не вызвало никакого удивления у того, к кому относилось.
— Сделаю все возможное, — сказал он. — Но для большей уверенности вы тоже похлопочите.
— Гм! — недовольно пробурчал лакей. — Не очень-то это утешительно!
— У нас совсем ничего не осталось? — спросил Пертинакс.
— В Саксе мы проели последний экю.
— Черт возьми! Постарайтесь обратить что-нибудь в деньги.
Не успел он произнести эти слова, как на улице, а потом у самого порога гостиницы раздался громкий возглас:
— Покупаю старое железо! Кто продает на слом?
Услышав этот крик, г-жа Фурнишон бросилась к дверям.
Тем временем сам хозяин величественно подавал на стол первые блюда.
Судя по приему, оказанному кухне Фурнишона, она была превосходная.
Хозяин, не будучи в состоянии достойным образом отвечать на все сыпавшиеся на него похвалы, пожелал, чтобы их разделила с ним его супруга.
Он принялся искать ее глазами, но тщетно. Она исчезла. Тогда он стал звать ее.
— Чего она там застряла? — спросил он у поваренка, видя, что жена так и не является.
— Ах, хозяин, ей такое золотое дельце подвернулось, — ответил тот. — Она сбывает все ваше старое железо за новенькие денежки.
— Надеюсь, речь идет не о моей боевой кирасе и каске! — возопил Фурнишон, устремляясь к выходу.
— Да нет же, нет, — сказал Луаньяк, — королевским указом запрещено скупать оружие.
— Все равно, — бросил в ответ Фурнишон и побежал к двери.
В зал вошла ликующая г-жа Фурнишон.
— Что это с тобой такое? — спросила она, глядя на взволнованного мужа.
— А то, что говорят, будто ты продаешь мое оружие.
— Ну и что же?
— А я не хочу, чтобы его продавали!
— Да ведь сейчас у нас мир, и лучше две новые кастрюли, чем одна старая кираса.
— Но с тех пор, как вышел королевский указ, о котором только что говорил господин де Луаньяк, торговать старым железом стало, наверно, совсем невыгодно? — заметил Шалабр.
— Напротив, сударь, — сказала г-жа Фурнишон, — этот торговец уже давно делает мне самые выгодные предложения. Ну вот, сегодня я уже не смогла устоять и, раз опять представился случай, решила им воспользоваться. Десять экю, сударь, — это десять экю, а старая кираса всегда останется старой кирасой.
— Как! Десять экю? — изумился Шалабр. — Так дорого? О, черт!
Он задумался.
— Десять экю! — повторил Пертинакс, многозначительно взглянув на своего лакея. — Вы слышите, господин Самюэль?
Господин Самюэль уже исчез.
— Но помилуйте, — произнес г-н де Луаньяк, — ведь этот торговец рискует попасть на виселицу!
— О, это славный малый, безобидный и сговорчивый, — продолжала г-жа Фурнишон.
— А что он делает со всем этим железом?
— Продает на вес.
— На вес! — повторил г-н де Луаньяк. — И вы говорите, что он дал вам десять экю? За что?
— За старую кирасу и старую каску.
— Допустим, что обе они весят фунтов двадцать, это выходит по пол-экю за фунт. Тысяча чертей, как говорит один мой знакомый; за этим что-то кроется!
— Как жаль, что я не могу привести этого славного торговца к себе в замок! — сказал Шалабр, и глаза его разгорелись. — Я бы продал ему добрых три тысячи фунтов железа — и шлемы, и наручни, и кирасы.
— Как? Вы продали бы латы своих предков? — насмешливо спросил Сент-Малин.
— Ах, сударь, — сказал Эсташ де Мираду, — вы поступили бы неблаговидно: ведь это священные реликвии.
— Подумаешь! — возразил Шалабр. — В настоящее время мои предки сами превратились в реликвии и нуждаются только в молитвах за упокой души.
За столом царило теперь все более и более шумное оживление благодаря бургундскому, которого пили немало: блюда у Фурнишона были хорошо наперчены.
Голоса достигли самого высокого диапазона, тарелки гремели, головы наполнились туманом, и сквозь него каждый гасконец видел все в розовом свете, кроме Милитора, не забывавшего о своем падении, и Карменжа, не забывавшего о своем паже.
— И веселятся же эти люди, — сказал Луаньяк своему соседу, коим оказался Эрнотон, — а почему — сами не знают.
— Я тоже не знаю, — ответил Карменж. — Правда, что до меня, то я исключение — я вовсе не в радостном расположении духа.
— И напрасно, — продолжал Луаньяк, — вы ведь из тех, для кого Париж — золотая жила, рай грядущих почестей, обитель блаженства.
Эрнотон отрицательно покачал головой.
— Да ну же!
— Не смейтесь надо мной, господин де Луаньяк, — сказал Эрнотон. — Вы, кажется, держите в руках все нити, приводящие большинство из нас в движение. Окажите же мне одну милость — не обращайтесь с виконтом Эрнотоном де Карменжем, как с марионеткой.
— Я готов оказать вам и другие милости, господин виконт, — сказал Луаньяк, учтиво наклоняя голову. — Двоих из собравшихся здесь я выделил с первого взгляда: вас — столько в вашей внешности достоинства и сдержанности — и другого молодого человека, вон того, такого скрытного и мрачного с виду.
— Как его имя?
— Господин де Сент-Малин.
— А почему вы именно нас выделили, разрешите спросить, если, впрочем, я не проявляю чрезмерного любопытства?
— Потому что я вас знаю, вот и все.
— Меня? — с удивлением спросил Эрнотон.
— Вас, и его, и всех, кто здесь находится.
— Странно.
— Да, но это необходимо.
— Почему?
— Потому что командир должен знать своих солдат.
— Значит, все эти люди…
— Завтра будут моими солдатами.
— Но я думал, что господин д’Эпернон…
— Тсс! Не произносите здесь этого имени, вернее, не произносите здесь вообще никаких имен. Навострите слух и закройте рот, и поскольку я обещал вам какие угодно милости, считайте одной из них этот совет.
— Благодарю вас, господин де Луаньяк.
Луаньяк отер усы и встал.
— Господа, — сказал он, — раз случай свел здесь сорок пять земляков, осушим стаканы испанского вина за благоденствие всех присутствующих.
Предложение это вызвало бурные рукоплескания.
— Все они большей частью пьяны, — сказал Луаньяк Эрнотону, — вот подходящий момент выведать у каждого его подноготную, но времени, к сожалению, мало.
Затем, повысив голос, он крикнул:
— Эй, мэтр Фурнишон, удалите-ка отсюда женщин, детей и слуг.
Лардиль, ворча, поднялась со своего места: она не успела доесть сладкое.
Милитор не шевельнулся.
— А ты там что, не слышал? — сказал Луаньяк, устремляя на юношу взгляд, не допускающий возражений. — Ну, живо на кухню, господин Милитор!
Через несколько мгновений в зале остались только сорок пять сотрапезников и г-н де Луаньяк.
— Господа, — начал последний, — каждый из нас знает, кем именно он вызван в Париж, или же, во всяком случае, догадывается об этом. Ладно, ладно, не выкрикивайте имен: вы знаете, и хватит. Известно вам также, что вы прибыли для того, чтобы поступить в его распоряжение.
Со всех концов зала раздался одобрительный ропот. Но так как каждый знал только то, что касалось его лично, и понятия не имел, что сосед его явился, вызванный сюда той же властью, все с удивлением глядели друг на друга.
— Ладно, — сказал Луаньяк. — Переглядываться, господа, будете потом. Не беспокойтесь, вам хватит времени свести знакомство. Итак, вы явились сюда, чтобы повиноваться этому человеку, признаете вы это?
— Да, да! — закричали все сорок пять. — Признаем.
— Так вот, для начала, — продолжал Луаньяк, — вы без лишнего шума оставите эту гостиницу и переберетесь в предназначенное для вас помещение.
— Для всех нас? — спросил Сент-Малин.
— Для всех.
— Мы все вызваны и все здесь на равных? — спросил Пердикка, стоявший на ногах так нетвердо, что для сохранения равновесия ему пришлось охватить рукой шею Шалабра.
— Осторожнее, — произнес тот, — вы изомнете мне куртку.
— Да, вы все равны перед волей своего повелителя.
— Ого, — вспыхнув, сказал Карменж, — простите, но мне никто не говорил, что господин д’Эпернон будет именоваться моим повелителем.
— Не спешите.
— Значит, я не так понял.
— Да, подождите же, буйная голова!
Воцарилось молчание, большинство ожидало дальнейшего с любопытством, кое-кто — с нетерпением.
— Я еще не сказал вам, кто будет вашим повелителем.
— Да, — сказал Сент-Малин, — но вы сказали, что таковой у нас будет.
— У всех есть господин! — вскричал Луаньяк. — Но если вы слишком загордились, чтобы согласиться на того, кто был только что назван, ищите повыше. Я не только не запрещаю вам этого, я готов вас поощрить.
— Король, — прошептал Карменж.
— Тихо, — сказал Луаньяк. — Вы явились сюда, чтобы повиноваться, так повинуйтесь же. А пока — вот письменный приказ, который я попрошу прочитать вслух вас, господин Эрнотон.
Эрнотон медленно развернул пергамент, протянутый ему Луаньяком, и громко прочитал:
— “Приказываю господину де Луаньяку принять командование над сорока пятью дворянами, которых я вызвал в Париж с согласия его величества.
Ногаре де Л а Валет, герцог д’Эпернон”.
Все, пьяные или протрезвевшие, низко склонились. Только выпрямиться удалось не всем одинаково быстро.
— Итак, вы меня выслушали, — сказал г-н де Луаньяк, — следовать за мной надо немедленно. Ваши вещи и прибывшие с вами люди останутся здесь, у мэтра Фурнишона. Он о них позаботится, а впоследствии я за ними пришлю. Пока все, собирайтесь поскорее: лодки ждут.
— Лодки? — повторили гасконцы. — Мы, значит, поедем по воде?
И они стали переглядываться с жадным любопытством.
— Разумеется, — сказал Луаньяк, — по воде. Чтобы попасть в Лувр, надо переплыть реку.
— В Лувр! В Лувр! — радостно бормотали гасконцы. — Черти полосатые! Мы отправляемся в Лувр!
Луаньяк вышел из-за стола и пропустил мимо себя всех сорок пять гасконцев, считая их, словно баранов. Затем он повел их по улицам до Нельской башни.
Там находились три большие барки. На каждую погрузилось пятнадцать пассажиров, и барки тотчас же отплыли.
— Что же, черт побери, мы будем делать в Лувре? — размышляли самые бесстрашные: холод на реке протрезвил их, к тому же они были большей частью неважно одеты.
— Вот бы мне сейчас мою кирасу! — прошептал Пертинакс де Монкрабо.
X
СКУПЩИК КИРАС
Пертинакс с полным основанием жалел о своей отсутствующей кирасе, ибо как раз в это самое время он: стараниями своего странного слуги, так фамильярно обращавшегося к господину, лишился ее навсегда.
Действительно, едва только г-жа Фурнишон произнесла магические слова “десять экю”, как лакей Пертинакса устремился за торговцем.
Было уже темно, да и скупщик железного лома, видимо, торопился, ибо, когда Самюэль вышел из гостиницы, он уже удалился от нее шагов на тридцать. Поэтому лакею пришлось окликнуть торговца.
Тот с некоторым опасением обернулся, устремляя пронзительный взгляд на приближавшегося к нему человека. Но, видя, что в руках у него подходящий товар, он остановился.
— Чего вы хотите, друг мой? — спросил он.
— Да черт побери, — сказал слуга, хитро подмигнув, — хотел бы сделать с вами одно дельце.
— Ну, так давайте поскорее.
— Вы торопитесь?
— Да.
— Дадите же вы мне перевести дух, черт побери!
— Разумеется, но переводите дух побыстрее, меня ждут.
Ясно было, что торговец еще не вполне доверяет лакею.
— Когда вы увидите, что я вам принес, — сказал тот, — вы, будучи, по-видимому, знатоком, не станете пороть горячку.
— А что вы принесли?
— Чудесную вещь, такой работы, что… Но вы меня не слушаете.
— Нет.
— Почему?
— Разве вам не известно, друг мой, что торговля оружием запрещена королевским указом?
При этих словах он с беспокойством оглянулся по сторонам. Лакей почел за благо изобразить полнейшее неведение.
— Я ничего не знаю, — сказал он, — я приехал из Мон-де-Марсана.
— Ну, тогда дело другое, — ответил скупщик кирас, которого ответ этот, видимо, несколько успокоил. — Но хоть вы и из Мон-де-Марсана, вам все же известно, что я покупаю оружие?
— Да, известно.
— А кто вам сказал?
— Тысяча чертей! В этом не было нужды, вы сами об этом достаточно громко кричали.
— Где же?
— У дверей гостиницы “Меч гордого рыцаря”.
— Значит, вы там были?
— Да.
— С кем?
— С друзьями.
— С друзьями? Обычно в этой гостинице никого не бывает.
— Значит, вы, наверное, заметили, что она здорово изменилась?
— Совершенно справедливо. А откуда же прибыли все ваши друзья?
— Из Гаскони, как и я сам.
— Вы — люди короля Наваррского?
— Вот еще! Мы душой и телом французы.
— А, гугеноты?
— Католики, как святой отец наш папа, слава Богу, — произнес Самюэль, снимая колпак, — но дело не в этом. Речь идет о кирасе.
— Подойдем-ка поближе к стене, прошу вас. На середине улицы нас слишком хорошо видно.
И они приблизились на несколько шагов к одному дому, из тех, где обычно жили парижские буржуа с кое-каким достатком; за его оконными стеклами не было видно света.
Над дверью дома имелось нечто вроде навеса, служившего балконом. Рядом с парадной дверью стояла каменная скамья — единственное украшение фасада.
Скамья эта представляла собою сочетание приятного с полезным, ибо с се помощью путники взбирались на своих мулов или лошадей.
— Поглядим на вашу кирасу, — сказал торговец, когда они зашли под навес.
— Вот она.
— Подождите: мне почудилось в доме какое-то движение.
— Нет, это там, напротив.
Действительно, напротив стоял трехэтажный дом, и в окнах верхнего этажа порою,*словно украдкой, мелькал свет.
— Давайте поскорее, — сказал торговец, ощупывая кирасу.
— А какая она тяжелая! — сказал Самюэль.
— Старая, массивная, такие теперь уже не носят.
— Произведение искусства.
— Шесть экю, хотите?
— Как шесть экю? А там вы дали целых десять за ломаный железный нагрудник!
— Шесть экю — да или нет? — повторил торговец.
— Но обратите же внимание на резьбу!
— Я перепродаю на вес, при чем тут резьба?
— Ого! Здесь вы торгуетесь, — сказал Самюэль, — а там вы давали сколько с вас спрашивали.
— Могу добавить еще одно экю, — нетерпеливо произнес торговец.
— Да здесь одной позолоты на четырнадцать экю!
— Ладно, давайте договоримся поскорее, — сказал торговец, — или разойдемся подобру-поздорову.
— Странный вы все-таки торговец, — сказал Самюэль. — Дела свои вы обделываете тайком, вопреки королевским указам, и при этом еще торгуетесь с порядочными людьми.
— Ну-ну, не кричите так громко.
— О, мне ведь бояться нечего, — повысил голос Самюэль, — я не занимаюсь незаконной торговлей, и прятаться мне незачем.
— Хорошо, хорошо, берите десять экю и молчите.
— Десять экю? Я же говорю вам, что это стоимость одной только позолоты. Ах, вы намереваетесь улизнуть?
— Да нет же, вот ведь бешеный!
— Знайте, что если вы попытаетесь скрыться, я вызову стражу.
Эти слова Самюэль произнес так громко, что уже как бы привел свою угрозу в исполнение.
Над балконом дома, у которого происходил торг, распахнулось маленькое окошко. Торговец с ужасом услышал скрип открывающейся рамы.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, — вижу, что мне надо на все соглашаться. Вот вам пятнадцать экю, только уходите.
— Ну и хорошо, — сказал Самюэль, кладя деньги в карман.
— Наконец-то!
— Но эти пятнадцать экю я должен отдать своему хозяину, — продолжал Самюэль, — а мне тоже надо бы что-нибудь получить.
Торговец быстро оглянулся по сторонам и стал вынимать из ножен кинжал. Он явно намеревался уже полоснуть шкуру Самюэля, так что тому никогда не пришлось бы приобретать новую кирасу взамен проданной. Но Самюэль был начеку, как воробей в винограднике: он подался назад.
— Да, да, милейший торговец. Я вижу твой кинжал. Но вижу и еще кое-что: там, на балконе, стоит человек, и он видит тебя.
Торговец, мертвенно-бледный от страха, поглядел туда, куда указывал Самюэль, и действительно заметил на балконе какое-то необычайное существо высокого роста, завернувшееся в халат из кошачьих шкурок: этот аргус не упустил из их беседы ни одного звука, ни одного жеста.
— Ладно уж, вы из меня просто веревки вьете, — произнес торговец со смешком, оскалив зубы, как шакал, — вот еще один экю. Дьявол тебя задави, — прошептал он тихонько.
— Спасибо, — сказал Самюэль, — желаю удачи.
Он кивнул скупщику кирас и, хихикая, удалился.
Торговец, оставшийся один на улице, поднял с земли кирасу Пертинакса и стал засовывать ее в латы Фурнишона.
Буржуа, стоявший на балконе, продолжал смотреть вниз. Когда торговец был поглощен своим делом, он обратился к нему:
— Сударь, вы, кажется, скупаете старые доспехи?
— Да нет же, уважаемый, — ответил несчастный, — тут просто случай такой представился.
— Так этот случай и мне очень подходит.
— В каком смысле, сударь? — спросил торговец.
— Представьте себе, что у меня тут под рукой целая груда старого железа, от которой мне хотелось бы избавиться.
— Я не отказался бы от покупки, но сейчас, вы сами видите, у меня руки полные.
— Я все-таки покажу вам доспехи.
— Не стоит, я истратил все деньги.
— Пустяки, я вам поверю в долг, вы, на мой взгляд, человек вполне порядочный.
— Благодарю вас, но меня ждут.
— Странное дело, ваше лицо мне как будто знакомо! — заметил буржуа.
— Мое? — сказал торговец, тщетно стараясь совладать с дрожью.
— Посмотрите на эту каску, — сказал буржуа, придвигая к себе названный предмет длинной ногой: он не хотел отходить от окошка, чтобы торговец не смог от него улизнуть.
И тут же, нагнувшись через балкон, он положил каску прямо в руки торговца.
— Вы меня знаете? — переспросил тот. — То есть вам показалось, будто вы меня знаете.
— Да нет же, я вас отлично знаю. Ведь вы…
Буржуа, казалось, искал в своей памяти. Торговец ждал, не шевелясь.
— Ведь вы Никола…
Лицо торговца исказилось, каска в его руке задрожала.
— Никола? Г — повторил он.
— Никола Трюшу, торговец скобяными изделиями с улицы Коссонери.
— Нет-нет, — ответил торговец. Он улыбнулся и вздохнул, словно у него гора с плеч свалилась.
— Не важно, у вас честное лицо. Так вот, я бы продал полные доспехи — кирасу, наручни и шпагу.
— Учтите, сударь, что это запрещенный род торговли.
— Знаю, тот, у кого вы только что купили кирасу, кричал об этом достаточно громко.
— Вы слышали?
— Отлично слышал. Вы очень щедро расплатились. Это-то и навело меня на мысль договориться с вами. Но будьте спокойны, я не вымогатель, так как знаю, что такое коммерция. Я сам в свое время торговал.
— А, и чем же именно?
— Что я продавал?
— Да.
— Льготы и милости.
— Отличное предприятие.
— Да, я преуспел и теперь, как видите, — буржуа.
— С чем вас и поздравляю.
— Поэтому я любитель удобств и продаю старое железо, которое только место занимает.
— Вполне понятно.
— У меня есть еще набедренник и перчатки.
— Но мне все это не нужно.
— Мне тоже.
— Я бы взял только кирасу.
— Вы покупаете только кирасы?
— Да.
— Странно. Ведь вы же в конце концов все перепродаете на вес, так вы, по крайней мере, сами заявляли, а железо всегда железо.
— Это верно, но, знаете ли, предпочтительно…
— Как вам угодно: купите одну кирасу… или, пожалуй, вы правы: не надо ничего покупать.
— Что вы хотите сказать?
— Хочу сказать, что в такое время, как наше, оружие может каждому пригодиться.
— Что вы! Сейчас ведь мир.
— Друг любезный, если бы у нас царил мир, никто бы, черт возьми, нс стал скупать кирасы. Мне вы этого не рассказывайте.
— Сударь!
— Да еще скупать их тайком.
Торговец сделал движение, видимо, намереваясь удалиться.
— Но, по правде сказать, чем больше я на вас гляжу, — сказал буржуа, — тем сильнее во мне уверенность, что я вас знаю. Нет, вы не Никола Трюшу, но я вас все-таки знаю.
— Молчите!
— И если вы скупаете кирасы…
— Так что же?
— Так я уверен, ради дела, угодного Богу.
— Замолчите!
— Вы меня просто восхищаете, — произнес буржуа, протягивая с балкона длиннющую руку, которая крепко вцепилась в руку торговца.
— Но вы-то сами кто такой, черт подери?
— Я Робер Брике, по прозванию “гроза еретиков”, лигист и пламенный католик. Теперь я вас безусловно узнал.
Торговец побледнел как мертвец.
— Вы Никола… Грембло, кожевник из “Бескостной коровы”.
— Нет, вы ошиблись. Прощайте, мэтр Робер Брике, очень рад, что с вами познакомился.
И торговец повернулся спиной к балкону.
— Что же это, вы хотите уйти?
— Как видите.
— И не возьмете у меня доспехов?
— Я же сказал вам, что у меня нет денег.
— Я пошлю с вами своего слугу.
— Это невозможно.
— Как же нам тогда сделать?
— Да никак: останемся каждый при своем.
— Ни за что, разрази меня гром, уж очень мне хочется покороче с вами познакомиться.
— Ну, а я хочу поскорее с вами распрощаться, — ответил торговец. Решив на этот раз бросить свои кирасы и все потерять, лишь бы его не узнали, он дал тягу.
Но от Робера Брике было не так-то легко избавиться. Перекинув ногу через перила балкона, он спустился на улицу, причем ему даже не пришлось прыгать, и, пробежав шагов пять-шесть, догнал торговца.
— Вы что, с ума сошли, приятель? — спросил он, кладя большую руку на плечо бедняги. — Если бы я был вам не друг и хотел, чтобы вас арестовали, мне стоило бы только крикнуть: как раз сейчас стража проходит по улице Августинцев. Но черт меня побери, если я не считаю вас своим другом. И вот вам доказательство: теперь-то я безусловно припоминаю ваше имя.
На этот раз торговец рассмеялся.
Робер Брике загородил ему дорогу.
— Вас зовут Никола Пулен, — сказал он, — вы прево, чиновник парижского городского суда. Я же помнил, что тут не без какого-то Никола.
— Я погиб! — прошептал торговец.
— Наоборот: вы спасены, разрази меня гром. Никогда вы не сможете совершить ради святого дела все то, что намерен совершить я.
Никола Пулен застонал.
— Ну-ну, мужайтесь, — сказал Робер Брике. — Придите в себя. Вы обрели брата, брата Робера Брике. Возьмите одну кирасу, а я возьму две другие. Сверх того я дарю вам свои наручни, набедренники и перчатки. А теперь — вперед, и да здравствует Лига!
— Вы пойдете со мной?
— Я помогу вам донести куда следует доспехи, благодаря которым мы одолеем филистимлян: указывайте дорогу, я следую за вами.
В душу несчастного судейского чиновника запала искра вполне естественного подозрения, но она погасла, едва вспыхнув.
“Если бы он хотел погубить меня, — подумал Пулен, — стал бы он признаваться, что я ему знаком?”
Вслух же он сказал:
— Что ж, раз вы непременно этого желаете, пойдемте со мной.
— На жизнь и на смерть с вами! — вскричал Робер Брике, сжимая в своей руке руку вновь обретенного союзника. Другой рукой он ликующим жестом высоко поднял свой груз железного лома.
Оба пустились в путь.
Минут через двадцать Никола Пулен добрался до Маре. Он был весь в поту, разгоряченный не только быстрой ходьбой, но и живостью беседы на политические темы.
— Какого воина я завербовал! — прошептал Никола Пулен, останавливаясь неподалеку от дворца Гизов.
“Я так и полагал, что мои доспехи дойдут сюда”, — подумал Брике.
— Друг, — сказал Никола Пулен, с трагическим видом поворачиваясь к Брике, стоявшему тут же с самым невинным выражением лица, — даю вам одну минуту на размышление, прежде чем вы вступите в логово льва. Вы еще можете удалиться, если совесть у вас не чиста.
— Ну что там! — сказал Брике. — Я еще не то видывал. Et non intremuit medulla mea, — продекламировал он. — Ax, простите, вы, может быть, не знаете латыни?
— А вы знаете?
— Сами можете судить.
“Ученый, смелый, сильный, состоятельный — какая находка для нас!” — подумал Пулен.
— Что ж, войдем.
И он повел Брике к огромным воротам дворца Гизов, которые и открылись после третьего удара бронзового молотка.
Двор был полон стражи и еще каких-то людей, закутанных в плащи и бродивших взад и вперед, подобно теням.
Света в окнах дворца не было видно. В одном углу стояли наготове восемь оседланных и взнузданных лошадей.
Удары молотка заставили большинство собравшихся здесь людей обернуться и даже выстроиться в шеренгу для встречи вновь прибывших.
Тогда Никола Пулен, наклонившись к уху человека, выполнявшего функции привратника и приоткрывшего дверное окошечко, назвал свое имя.
— Со мной верный товарищ, — добавил он.
— Проходите, господа, — вымолвил привратник.
— Отнесите это на склад, — сказал тогда Пулен, передавая привратнику три кирасы и другие части доспехов, полученные от Робера Брике.
“Отлично! У них, оказывается, есть склад”, — подумал тот.
— Просто замечательно, черт подери! Вы прекрасный организатор, мессир прево.
— Да, да, мозгами шевелить мы умеем, — самодовольно улыбаясь, ответил Пулен. — Но пойдемте же, я вас представлю.
— Не стоит, — сказал на это буржуа. — Я очень застенчив. Если мне разрешат остаться — большего и не потребуется. Когда же я докажу, что достоин доверия, то и сам представлюсь; как говорил один греческий писатель: за меня будут свидетельствовать мои дела.
— Как вам угодно, — ответил судейский. — Подождите меня здесь.
И он отправился приветствовать собравшихся во дворе, большей частью здороваясь с ними за руку.
— Чего мы ждем? — спросил чей-то голос.
— Хозяина, — ответил другой.
В этот момент какой-то человек высокого роста как раз входил во дворец. Он услышал последние слова, которыми обменялись таинственные посетители.
— Господа, — промолвил он, — я явился от его имени.
— Ах, да это господин Мейнвиль, — вскричал Пулен.
“Э, оказывается, я среди знакомых”, — подумал Брике и тотчас же постарался скорчить гримасу, которая делала его неузнаваемым.
— Господа, мы теперь в сборе. Давайте побеседуем, — снова раздался голос того, кто заговорил первым.
“А, прекрасно, — заметил про себя Брике, — номер два. Это мой прокурор, мэтр Марто”.
И он переменил гримасу с легкостью, доказывавшей, как привычны были ему подобные упражнения.
— Пойдемте наверх, господа, — произнес Пулен.
Господин де Мейнвиль прошел первым, за ним Никола Пулен. Люди в плащах последовали за Никола Пуленом, а за ними уже Робер Брике.
Все поднялись по ступеням наружной лестницы, приведшей их к входу в какую-то сводчатую галерею.
Робер Брике поднимался вместе с другими, шепча про себя: “А паж-то, где же этот треклятый паж?”
XI
СНОВА ЛИГА
Поднимаясь по лестнице вслед за людьми в плащах и стараясь придать себе вид, приличествующий заговорщику, Робер Брике заметил, что Никола Пулен, переговорив с некоторыми из своих таинственных сотоварищей, остановился у входа в галерею.
“Наверно, поджидает меня”, — подумал Брике.
И действительно, прево задержал своего нового друга как раз в тот момент, когда тот собрался переступить загадочный порог.
— Вы уж на меня не обижайтесь, — сказал он. — Но почти никто из наших друзей вас не знает, и они хотели бы навести кое-какие справки, прежде чем допустить вас на совещание.
— Это более чем справедливо, — ответил Брике, — я ведь говорил вам, что по своей врожденной скромности уже предвидел это затруднение.
— Я рад, что вы проявили такое понимание, — согласился Пулен, — вы человек безукоризненного такта.
— Итак, я удаляюсь, — продолжал Брике, — счастливый хотя бы тем, что в один вечер увидел столько доблестных защитников Лиги.
— Может быть, вас проводить? — спросил Пулен.
— Нет, благодарю, не стоит.
— Дело в том, что вас могут не пропустить у входа. Хотя, с другой стороны, мне нельзя задерживаться.
— Но разве здесь нет никакого пароля для выхода? Это на вас как-то непохоже, мэтр Никола. Такая неосторожность!
— Конечно, есть.
— Так сообщите мне его.
— И правда, раз вы вошли…
— И к тому же ведь мы друзья.
— Хорошо. Вам нужно сказать “Парма и Лотарингия”.
— И привратник меня выпустит?
— Незамедлительно.
— Отлично. Благодарю вас. Идите занимайтесь своими делами, а я займусь своими.
Никола Пулен расстался со своим спутником и возвратился туда, где собрались его товарищи.
Брике сделал несколько шагов по направлению к лестнице, словно намереваясь спуститься обратно во двор но, дойдя до первой ступеньки, остановился, чтобы обозреть местность.
В результате своих наблюдений он установил, что сводчатая галерея идет параллельно внешней стене дворца, образуя над нею широкий навес. Ясно было, что эта галерея ведет к какому-то просторному, но невысокому помещению, вполне подходящему для таинственного совещания, на которое Брике не имел чести быть допущенным.
Это предположение перешло в уверенность, когда он заметил свет, мерцающий в решетчатом окошке, пробитом в той же стене и защищенном воронкообразным деревянным заслоном, какими в наши дни закрывают снаружи окна тюремных камер и монастырских келий, чтобы туда проходил только воздух, а оттуда не было видно ничего, кроме неба.
Брике сразу же пришло в голову, что окошко это выходит в зал собрания и что, добравшись до него, можно было бы многое увидеть, и глаз в данном случае успешно заменил бы другие органы чувств.
Трудность состояла лишь в том, чтобы добраться до этого наблюдательного пункта и устроиться таким образом, чтобы все видеть, не будучи, в свою очередь, увиденным.
Брике огляделся по сторонам.
Во дворе находились пажи со своими лошадьми, солдаты с алебардами и привратник с ключами. Все это был народ бдительный и проницательный.
К счастью, двор был весьма обширный, а ночь весьма темная.
Впрочем, пажи и солдаты, увидев, что участники сборища исчезли в сводчатой галерее, перестали наблюдать за окружающим, а привратник, зная, что ворота на запоре и никто не сможет зайти без пароля, занялся приготовлением своего ложа к ночному отдыху да наблюдением за согревающимся на очаге чайником, полным сдобренного пряностями вина.
Любопытство обладает стимулами такими же могущественными, как порывы всякой другой страсти. Желание узнать скрытое так велико, что многие любопытные жертвовали из-за него жизнью.
Брике собрал уже столько сведений, что ему непреодолимо захотелось их пополнить. Он еще раз огляделся и, зачарованный отблесками света, падавшими из окна на железные прутья решетки, усмотрел в этих отблесках некий порыв, а в лоснящихся прутьях — просто вызов мощной хватке своих рук.
И вот, решив во что бы то ни стало добраться до окна с деревянным заслоном, Брике принялся скользить вдоль карниза, который как продолжение орнамента над парадной дверью доходил до этого окна. Брике передвигался вдоль стены, как кошка или обезьяна, цепляясь руками и ногами за выступы орнамента, выбитого в самой стене.
Если бы пажи и солдаты могли различить в темноте этот фантастический силуэт, скользящий вдоль стены без всякой видимой опоры, они, без сомнения, завопили бы о волшебстве и даже у самых храбрых из них волосы встали бы дыбом.
Но Робер Брике не дал им времени обратить внимание на свои колдовские шутки.
Ему пришлось сделать не более четырех шагов, и вот он уже схватился за брусья, притаился между ними и деревянным заслоном, так что снаружи его совсем не было видно, а изнутри он был довольно хорошо замаскирован решеткой.
Брике не ошибся в расчетах: добравшись до этого местечка, он оказался щедро вознагражден и за свою смелость, и за преодоленные трудности.
Действительно, взорам его предстал обширный зал, освещенный железными светильниками с четырьмя ответвлениями и загроможденный всякого рода доспехами, среди которых он, хорошенько поискав, мог бы обнаружить свои наручни и нагрудник.
Что же касается пик, шпаг, алебард и мушкетов, лежащих грудами или составленных вместе, то их было столько, что хватило бы на вооружение четырех полков.
Однако Брике обращал меньше внимания на это разложенное или расставленное в отличном порядке оружие, чем на собрание людей, намеревавшихся пустить его в ход или раздать кому следует. Горящий взгляд Робера Брике проникал сквозь закопченное и засаленное толстое стекло, стараясь рассмотреть под козырьками шляп и капюшонами знакомые лица.
— Ого! — прошептал он. — Вот наш революционер — мэтр Крюсе, вот маленький Бригар, бакалейщик с угла улицы Ломбард; вот мэтр Леклер, претендующий на имя Бюсси, но, конечно, не осмелившийся бы на подобное святотатство, если бы настоящий Бюсси был еще жив. Надо будет мне как-нибудь расспросить у этого мастера фехтования, известна ли ему уловка, отправившая на тот свет в Лионе некоего Давида, которого я хорошо знал. Черт! Буржуазия хорошо представлена, что же касается дворянства… А, вот господин Мейнвиль, да простит меня Бог! Он пожимает руку Никола Пулену. Картина трогательная: сословия братаются. Вот как! Господин де Мейнвиль, оказывается, оратор? Похоже, он намеревается произнести речь, стараясь убедить слушателей жестами и взглядами.
Действительно, г-н де Мейнвиль начал говорить.
Робер Брике покачивал головой, пока г-н Мейнвиль ораторствовал. Правда, ни одного слова до него не долетало, но жесты говорившего и поведение слушателей были достаточно красноречивы.
— Он, видимо, не очень-то убеждает свою аудиторию. На лице у Крюсе недовольная гримаса, Лашапель-Марто повернулся к Мейнвилю спиной, а Бюсси-Леклер пожимает плечами. Ну же, ну, господин де Мейнвиль, — говорите, потейте, отдувайтесь, будьте красноречивы, черт бы вас побрал. О, наконец-то слушатели оживились. Ого, к нему подходят, жмут ему руки, бросают в воздух шляпы, черт те что!.
Как мы уже сказали, Брике видел, но слышать не мог. Но мы, незримо присутствовавшие на бурных прениях этого собрания, мы сообщим читателю, что там произошло.
Сперва Крюсе, Марго и Бюсси пожаловались г-ну де Мейнвилю на бездействие герцога де Гиза.
Марго, будучи прокурором, выступил первым.
— Господин де Мейнвиль, — начал он, — вы явились по поручению герцога Генриха де Гиза? Благодарим вас за это и принимаем в качестве посланца. Но нам необходимо личное присутствие герцога. После кончины своего увенчанного славой отца он в возрасте всего восемнадцати лет убедил добрых французов заключить наш союз и завербовал нас всех под это знамя. Согласно принесенной нами присяге, мы отдали себя лично и пожертвовали своим имуществом торжеству этого святого дела. И вот, несмотря на наши жертвы, оно не движется вперед, развязки до сих пор нет. Берегитесь, господин де Мейнвиль, парижане устанут. А если устанет Париж, чего можно будет добиться во всей Франции? Господину герцогу следовало бы об этом поразмыслить.
Это выступление было одобрено всеми лигистами, особенно яростно аплодировал Никола Пулен.
Господин де Мейнвиль, не задумываясь, ответил:
— Господа, если решающих событий не произошло, то потому, что они еще не созрели. Рассмотрите, прошу вас, создавшееся положение. Его высочество герцог и его брат, его высокопреосвященство господин кардинал, находятся в Нанси и наблюдают. Один подготовляет войско: оно должно сдержать фландрских гугенотов, которых его высочество герцог Анжуйский намеревается бросить на нас, чтобы отвлечь наши силы. Другой пишет послание за посланием всему французскому духовенству и папе, убеждая их официально признать наш Союз. Его высочество герцог де Гиз знает то, чего вы, господа, не знаете: былой, неохотно разорванный союз между герцогом Анжуйским и Беарнцем сейчас восстанавливается. Речь идет о том, чтобы связать Испании руки на границах с Наваррой и помешать доставке нам оружия и денег. Между тем монсеньор герцог желает, прежде чем он начнет решительные действия, и в особенности прежде чем он появится в Париже, быть в полной готовности для вооруженной борьбы против еретиков и узурпаторов. Но, за неимением герцога де Гиза, у нас есть господин де Майен — он и полководец, и советник, и я жду его с минуты на минуту.
— То есть, — прервал Бюсси, и именно тут-то он и пожал плечами, — то есть принцы наши находятся всюду, где нас нет, и никогда их нет там, где мы хотели бы их видеть. Ну что, например, делает госпожа де Монпансье?
— Сударь, госпожа де Монпансье сегодня утром проникла в Париж.
— И никто ее не видел.
— Видели, сударь.
— Кто же именно?
— Сальсед.
— О, о! — зашумели собравшиеся.
— Но, — заметил Крюсе, — она, значит, сделалась невидимкой.
— Не совсем, но, надеюсь, оказалась неуловимой.
— А как стало известно, что она здесь? — спросил Никола Пулен. — Ведь не Сальсед же, в самом деле, сообщил вам это?
— Я знаю, что она здесь, — ответил Мейнвиль, — так как сопровождал ее до Сент-Антуанских ворот.
— Я слышал, что ворота были заперты? — вмешался Марто, который только и ждал случая произнести еще одну речь.
— Да, сударь, — ответил Мейнвиль со своей неизменной учтивостью, которой не могли поколебать никакие нападки.
— А как же она добилась, чтобы ей открыли ворота?
— Это уж ее дело.
— У нее есть власть заставить охрану открыть ворота Парижа? — Лигисты были завистливы и подозрительны, как все люди низшего сословия, когда они в союзе с высшими.
— Господа, — сказал Мейнвиль, — сегодня у ворот Парижа происходило нечто вам, видимо, совсем неизвестное или же известное лишь в общих чертах. Был отдан приказ пропустить через заставу лишь тех, кто имел при себе особый пропуск. Кто его подписывал? Этого я не знаю. Так вот, у Сент-Антуанских ворот раньше нас прошли в город пять или шесть человек, из которых четверо были очень плохо одеты и довольно невзрачного вида. Шесть человек, они имели эти особые пропуска и прошли у нас перед самым носом. Кое-кто из них держал себя с шутовской наглостью людей, воображающих себя в завоеванной стране. Что это за люди? Что это за пропуска? Ответьте нам на этот вопрос, господа парижане, ведь вам поручено быть в курсе всего, что касается вашего города.
Таким образом, из обвиняемого Мейнвиль превратился в обвинителя, что в ораторском искусстве самое главное.
— Пропуска, по которым в Париж, в виде исключения, проходят какие-то наглецы? Ого, что бы это могло значить? — недоумевающе спросил Никола Пулен.
— Раз этого не знаете вы, местные жители, как можем знать это мы, живущие в Лотарингии и все время бродящие по дорогам Франции, чтобы соединить оба конца круга, именуемого нашим Союзом?
— Ну, а как прибыли эти люди?
— Одни пешие, другие верхом. Одни без спутников, другие со слугами.
— Это люди короля?
— Трое или четверо из них были просто оборванцы.
— Военные?
— На шесть человек у них было только две шпаги.
— Иностранцы?
— Мне кажется — гасконцы.
— О, — презрительно протянул кто-то из присутствующих.
— Не важно, — сказал Бюсси, — даже если бы это были турки, на них следует обратить внимание. Мы наведем справки. Это уж ваше дело, господин Пулен. Но все это не имеет прямого отношения к делам Лиги.
— Существует новый план, — ответил г-н де Мейнвиль. — Завтра вы узнаете, что Сальсед, который нас уже однажды предал и намеревался предать еще раз, не только не сказал ничего, но даже взял на эшафоте обратно свои прежние показания. Все это лишь благодаря герцогине, которая вошла в город вместе с одним из обладателей пропуска и имела мужество добраться до самого эшафота, под угрозой быть раздавленной в толпе, и показаться осужденному, под угрозой быть узнанной всеми. Именно тогда-то Сальсед остановился, решив не давать показаний, а через мгновение палач, наш славный сторонник, помешал ему раскаяться в этом решении. Таким образом, господа, можно ничего не опасаться касательно наших действий во Фландрии. Эта роковая тайна погребена в могиле Сальседа.
Эта последняя фраза и побудила сторонников Лиги обступить г-на де Мейнвиля.
По их движениям Брике догадался, какие радостные чувства их обуревают. Эта радость весьма встревожила достойного буржуа, который, казалось, принял внезапное решение.
Из-за своего заслона он соскользнул прямо на плиты двора и направился к воротам, где произнес слова: “Парма и Лотарингия", после чего был выпущен привратником.
Очутившись на улице, мэтр Робер Брике шумно вздохнул, из чего можно было вывести, что он очень долго старался задерживать дыхание.
Совещание же продолжалось: история сообщает нам, что на нем происходило.
Господин де Мейнвиль от имени Гизов изложил будущим парижским мятежникам план восстания.
Речь шла не более и не менее как о том, чтобы умертвить тех влиятельных в городе лиц, которые были известны как сторонники короля, пройтись толпами по городу с криками: “Да здравствует месса! Смерть политикам!” — и таким образом зажечь новую Варфоломеевскую ночь головешками старой. Только на этот раз к гугенотам всякого рода должны были присоединить и неблагонадежных католиков.
Подобными действиями мятежники сразу угодили бы двум богам — царящему на небесах и намеревающемуся воцариться во Франции: Предвечному Судие и г-ну де Гизу.
