XIX
ПЛАН КАМПАНИИ
Д’Артаньян прежде всего отправился к г-ну де Тревилю. Он знал, что не пройдет и нескольких минут, как кардинал будет обо всем осведомлен через проклятого незнакомца, который, несомненно, был доверенным лицом его высокопреосвященства. И он с полным основанием считал, что нельзя терять ни минуты. Сердце молодого человека было преисполнено радости.
Ему представлялся случай приобрести в одно и то же время и славу и деньги, а что самое замечательное — случай этот к тому же сблизил его с женщиной, которую он обожал. Провидение внезапно дарило ему больше, чем то, о чем он когда-либо смел мечтать.
Господин де Тревиль был у себя в гостиной, в обычном кругу своих знатных друзей. Д’Артаньян, которого в доме все знали, прошел прямо в кабинет и попросил слугу доложить, что желал бы переговорить с капитаном по важному делу.
Не прошло и пяти минут ожидания, как вошел г-н де Тревиль. Одного взгляда на сияющее радостью лицо молодого человека было достаточно — почтенный капитан понял, что произошло нечто новое.
В течение всего пути д’Артаньян задавал себе вопрос: довериться ли г-ну де Тревилю или только испросить у него свободы действий для одного секретного дела? Но г-н де Тревиль всегда вел себя по отношению к нему с таким благородством, он так глубоко был предан королю и королеве и так искренне ненавидел кардинала, что молодой человек решил рассказать ему все.
— Вы просили меня принять вас, мой молодой друг, — сказал де Тревиль.
— Да, сударь, — ответил д’Артаньян, — и вы извините меня, что я вас потревожил, когда узнаете, о каком важном деле идет речь.
— В таком случае — говорите. Я слушаю вас.
— Дело идет, — понизив голос, произнес д’Артаньян, — не более и не менее как о чести, а может быть, и о жизни королевы.
— Что вы говорите! — воскликнул де Тревиль, озираясь, чтобы убедиться, не слышит ли их кто-нибудь, и снова остановил вопросительный взгляд на лице своего собеседника.
— Я говорю, сударь, — ответил д’Артаньян, — что случай открыл мне тайну…
— Которую вы, молодой человек, будете хранить, даже если бы за это пришлось заплатить жизнью.
— Но я должен посвятить в нее вас, сударь, ибо вы один в силах мне помочь выполнить задачу, возложенную на меня ее величеством.
— Эта тайна — ваша?
— Нет, сударь. Это тайна королевы.
— Разрешила ли вам ее величество посвятить меня в эту тайну?
— Нет, сударь, даже напротив: мне приказано строго хранить ее.
— Почему же вы собираетесь открыть ее мне?
— Потому что, как я уже сказал, я ничего не могу сделать без вашей помощи, и я опасаюсь, что вы откажете в милости, о которой я собираюсь просить, если не будете знать, для чего я об этом прошу.
— Сохраните вверенную вам тайну, молодой человек, и скажите, чего вы желаете.
— Я желал бы, чтобы вы добились для меня у господина Дез’Эссара отпуска на две недели.
— Когда?
— С нынешней ночи.
— Вы покидаете Париж?
— Я уезжаю, чтобы выполнить поручение.
— Можете ли вы сообщить мне, куда вы едете?
— В Лондон.
— Заинтересован ли кто-нибудь в том, чтобы вы не достигли цели?
— Кардинал, как мне кажется, отдал бы все на свете, чтобы помешать мне.
— И вы отправляетесь один?
— Я отправляюсь один.
— В таком случае вы не доберетесь дальше Бонди, ручаюсь вам словом де Тревиля!
— Почему?
— К вам подошлют убийцу.
— Я умру, выполняя свой долг!
— Но поручение ваше останется невыполненным.
— Это правда… — сказал д’Артаньян.
— Поверьте мне, — продолжал де Тревиль, — в такие предприятия нужно пускаться четверым, чтобы до цели добрался один.
— Да, вы правы, сударь, — сказал д’Артаньян. — Но вы знаете Атоса, Портоса и Арамиса и знаете также, что я могу располагать ими.
— Не раскрыв им тайны?
— Мы раз и навсегда поклялись слепо доверять и неизменно хранить преданность друг другу. Кроме того, вы можете сказать им, что доверяете мне всецело, и они положатся на меня так же, как и вы.
— Я могу предоставить каждому из них отпуск на две недели: Атосу, которого все еще беспокоит его рана, — чтобы он отправился на воды в Форж; Портосу и Арамису— чтобы они сопровождали своего друга, которого они не могут оставить одного в таком тяжелом состоянии. Отпускное свидетельство послужит доказательством, что поездка совершается с моего согласия.
— Благодарю вас, сударь. Вы бесконечно добры…
— Отправляйтесь к ним немедленно. Отъезд должен совершиться сегодня же ночью… Да, но сейчас напишите прошение на имя господина Дез’Эссара. Возможно, за вами уже следует по пятам шпион, и ваш приход ко мне, о котором в этом случае уже известно кардиналу, будет оправдан.
Д’Артаньян составил прошение, и, принимая его из рук молодого гасконца, де Тревиль объявил ему, что не позже чем через два часа все четыре отпускных свидетельства будут на квартире каждого из четверых участников поездки.
— Будьте добры послать мое свидетельство к Атосу, — попросил д’Артаньян. — Я опасаюсь, что, вернувшись домой, могу натолкнуться на какую-нибудь неприятную неожиданность.
— Не беспокойтесь. До свидания и счастливого пути… Да, подождите! — крикнул де Тревиль, останавливая д’Артаньяна.
Д’Артаньян вернулся.
— Деньги у вас есть?
Д’Артаньян щелкнул пальцем по сумке с монетами, которая была у него в кармане.
— Достаточно? — спросил де Тревиль.
— Триста пистолей.
— Отлично. С этим можно добраться на край света. Итак, отправляйтесь!
Д’Артаньян поклонился г-ну де Тревилю, который протянул ему руку. Молодой гасконец с почтительной благодарностью пожал эту руку. Со дня своего приезда в Париж он все более восхищался этим прекрасным человеком, всегда таким благородным, честным и великодушным.
Первый, к кому зашел д’Артаньян, был Арамис. Он не был у своего друга с того памятного вечера, когда следил за г-жой Бонасье. Более того, он даже редко встречался в последнее время с молодым мушкетером, и каждый раз, когда видел его, ему казалось, будто на лице своего друга он замечал следы какой-то глубокой печали.
В этот вечер Арамис также еще не ложился и был мрачен и задумчив. Д’Артаньян попытался расспросить его о причинах его грусти. Арамис сослался на комментарий к восемнадцатой главе блаженного Августина, который ему нужно было написать по-латыни к будущей неделе, что якобы крайне его беспокоило.
Беседа обоих друзей длилась уже несколько минут, как вдруг появился один из слуг г-на де Тревиля и подал Арамису запечатанный пакет.
— Что это? — спросил мушкетер.
— Разрешение на отпуск, о котором вы, сударь, изволили просить, — ответил слуга.
— Но я вовсе не просил об отпуске! — воскликнул Арамис.
— Молчите и берите, — шепнул ему д’Артаньян. — И вот вам, друг мой, полпистоля за труды, — добавил он, обращаясь к слуге. — Передайте господину де Тревилю, что господин Арамис сердечно благодарит его.
Поклонившись до земли, слуга вышел.
— Что это значит? — спросил Арамис.
— Соберите все, что вам может понадобиться для двухнедельного путешествия, и следуйте за мной.
— Но я сейчас не могу оставить Париж, не узнав…
Арамис умолк.
— …что с нею сталось, не так ли? — продолжал за него д’Артаньян.
— С кем? — спросил Арамис.
— С женщиной, которая была здесь. С женщиной у которой вышитый платок.
— Кто сказал вам, что здесь была женщина? — воскликнул Арамис, побледнев как смерть.
— Я видел ее.
— И знаете, кто она?
— Догадываюсь, во всяком случае.
— Послушайте, — сказал Арамис. — Раз вы знаете так много разных вещей, то не известно ли вам, что сталось с этой женщиной?
— Полагаю, что она вернулась в Тур.
— В Тур?.. Да, возможно, вы знаете ее. Но как же она вернулась в Тур, ни слова не сказав мне?
— Она опасалась ареста.
— Но почему она мне не написала?
— Боялась навлечь на вас беду.
— Д’Артаньян! Вы возвращаете меня к жизни! — воскликнул Арамис. — Я думал, что меня презирают, обманывают. Я так был счастлив снова увидеться с ней! Я не мог предположить, что она рискует своей свободой ради меня, но, с другой стороны, какая причина могла заставить ее вернуться в Париж?
— Та самая причина, по которой мы сегодня уезжаем в Англию.
— Какая же это причина? — спросил Арамис.
— Когда-нибудь, Арамис, она станет вам известна. Но пока я воздержусь от лишних слов, памятуя о "племяннице богослова".
Арамис улыбнулся, вспомнив выдумку, рассказанную им когда-то друзьям.
— Ну что ж, раз она уехала из Парижа и вы в этом уверены, ничто меня больше здесь не удерживает, и я готов отправиться с вами. Вы сказали, что мы отправляемся…
— …прежде всего к Атосу, и если вы собираетесь идти со мной, то советую поспешить, так как мы потеряли очень много времени. Да, кстати, предупредите Базена.
— Базен едет с нами?
— Возможно. Во всяком случае, будет полезно, чтобы он также пришел к Атосу.
Арамис позвал Базена и приказал ему прийти вслед за ними к Атосу.
— Итак, идем, — сказал Арамис, беря плащ, шпагу и засунув за пояс свои три пистолета.
В поисках какой-нибудь случайно затерявшейся монеты он выдвинул и задвинул несколько ящиков. Убедившись, что поиски его напрасны, он направился к выходу вслед за д’Артаньяном, мысленно задавая себе вопрос, откуда молодой гвардеец мог знать, кто была женщина, пользовавшаяся его гостеприимством, и знать лучше его самого, куда эта женщина скрылась.
Уже на пороге Арамис положил руку на плечо д’Артаньяну.
— Вы никому не говорили об этой женщине? — спросил он.
— Никому на свете.
— Не исключая Атоса и Портоса?
— Ни единого словечка.
— Слава Богу!
И, успокоившись на этот счет, Арамис продолжал путь вместе с д’Артаньяном. Вскоре оба они достигли дома, где жил Атос.
Когда они вошли, Атос держал в одной руке разрешение на отпуск, в другой — письмо г-на де Тревиля.
— Не объясните ли вы, что означают этот отпуск и это письмо, которое я только что получил? — спросил он с удивлением.
"Любезный мой Атос, я согласен, раз этого настоятельно требует Ваше здоровье, предоставить Вам отдых на две недели. Можете ехать на воды в Форж или на любые другие, по Вашему усмотрению. Поскорее поправляйтесь…
Благосклонный к Вам Тревиль".
— Это письмо и этот отпуск, Атос, означают, что вам надлежит следовать за мной.
— На воды в Форж?
— Туда или в иное место.
— Для службы королю?
— Королю и королеве. Разве мы не слуги их величеств?
Как раз в эту минуту появился Портос.
— Тысяча чертей! — воскликнул он, входя. — С каких это пор мушкетерам предоставляется отпуск, о котором они не просили?
— С тех пор, как у них есть друзья, которые делают это за них.
— Ага… — протянул Портос. — Здесь, по-видимому, есть какие-то новости.
— Да, мы уезжаем, — ответил Арамис.
— В какие края? — спросил Портос.
— Право, не знаю хорошенько, — ответил Атос. — Спроси у д’Артаньяна.
— Мы отправляемся в Лондон, господа, — сказал д’Артаньян.
— В Лондон! — воскликнул Портос. — А что же мы будем делать в Лондоне?
— Вот этого я не имею права сказать, господа. Вам придется довериться мне.
— Но для путешествия в Лондон нужны деньги, — заметил Портос, — а у меня их нет.
— У меня тоже.
— И у меня.
— У меня они есть, — сказал д’Артаньян, вытаскивая из кармана свой клад и бросая его на стол. — В этом мешке триста пистолей. Возьмем из них каждый по семьдесят пять — этого достаточно на дорогу в Лондон и обратно. Впрочем, успокойтесь: мы не все доберемся до Лондона.
— Это почему?
— Потому что, по всей вероятности, кое-кто из нас останется в пути.
— Так что же-это — мы пускаемся в поход?
— И даже в очень опасный, должен вас предупредить!
— Черт возьми! — воскликнул Портос. — Но раз мы рискуем быть убитыми, я хотел бы, по крайней мере, знать, во имя чего.
— Разве тебе будет от этого легче? — спросил Атос.
— Должен признаться, — сказал Арамис, — что я согласен с Портосом.
— А разве король имеет обыкновение давать вам отчет? Нет. Он просто говорит вам: господа, в Гаскони или во Фландрии дерутся — идите драться. И вы идете. Во имя чего? Вы даже и не задумываетесь над этим.
— Д’Артаньян прав, — сказал Атос. — Вот наши три отпускных свидетельства, присланные господином де Тревилем, и вот триста пистолей, данные неизвестно кем. Пойдем умирать, куда нас посылают. Стоит ли жизнь того, чтобы так много спрашивать! Д’Артаньян, я готов идти за тобой!
— И я тоже! — сказал Портос.
— И я тоже! — сказал Арамис. — Кстати, я не прочь сейчас уехать из Парижа. Мне нужно развлечься.
— Развлечений у вас хватит, господа, будьте спокойны, — заметил д’Артаньян.
— Прекрасно. Когда же мы отправляемся? — спросил Атос.
— Сейчас же, — ответил д’Артаньян. — Нельзя терять ни минуты.
— Эй, Гримо, Планше, Мушкетон, Базен! — крикнули все четверо своим лакеям. — Смажьте наши ботфорты и приведите наших коней.
В те годы полагалось, чтобы каждый мушкетер держал в главной квартире, как в казарме, своего коня и коня своего слуги. Планше, Гримо, Мушкетон и Базен бегом бросились исполнять приказания своих господ.
— А теперь, — сказал Портос, — составим план кампании. Куда же мы направляемся прежде всего?
— В Кале, — сказал д’Артаньян. — Это кратчайший путь в Лондон.
— В таком случае, вот мое мнение… — начал Портос.
— Говори.
— Четыре человека, едущие куда-то вместе, могут вызвать подозрения. Д’Артаньян каждому из нас даст надлежащие указания. Я выеду вперед на Булонь, чтобы разведать дорогу. Атос выедет двумя часами позже через Амьен. Арамис последует за ними на Нуайон. Что же касается д’Артаньяна, он может выехать по любой дороге, но в одежде Планше, а Планше отправится вслед за нами, изображая д’Артаньяна в форме гвардейца.
— Господа, — сказал Атос, — я считаю, что не следует в такое дело посвящать слуг. Тайну может случайно выдать дворянин, но лакей почти всегда продаст ее.
— План Портоса мне представляется неудачным, — сказал д’Артаньян. — Прежде всего я и сам не знаю, какие указания должен дать вам. Я везу письмо. Вот и все. Я не могу снять три копии с этого письма, ибо оно запечатано. Поэтому, как мне кажется, нам следует передвигаться вместе. Письмо лежит вот здесь, в этом кармане. — И он указал, в каком кармане лежит письмо. — Если я буду убит, один из вас возьмет письмо, и вы будете продолжать свой путь. Если его убьют, настанет очередь третьего и так далее. Лишь бы доехал один. Этого будет достаточно.
— Браво, д’Артаньян! Я такого же мнения, как ты, — сказал Атос. — К тому же надо быть последовательным. Я еду на воды, вы меня сопровождаете. Вместо форжских вод я отправляюсь к морю — ведь я свободен в выборе. Нас намереваются задержать. Я предъявляю письмо господина де Тревиля, а вы — ваши свидетельства. На нас нападают. Мы защищаемся. Нас судят, а мы со всем упорством утверждаем, что намеревались только разок-другой окунуться в море. С четырьмя людьми, путешествующими в одиночку, ничего не стоит справиться, тогда как четверо вместе — уже отряд. Мы вооружим четырех наших слуг пистолетами и мушкетами. Если против нас вышлют армию — мы примем бой, и тот, кто уцелеет, как сказал д’Артаньян, отвезет письмо.
— Прекрасно, — сказал Арамис. — Ты говоришь редко, Атос, но зато когда заговоришь, то не хуже Иоанна Златоуста. Я принимаю план Атоса. А ты, Портос?
— Я также, — сказал Портос, — если д’Артаньян с ним согласен. Д’Артаньян, которому поручено письмо, естественно, начальник нашей экспедиции. Пусть он решает, а мы выполним его приказания.
— Так вот, — сказал д’Артаньян, — я решил: мы принимаем план Атоса и отбываем через полчаса.
— Принято! — хором проговорили все три мушкетера.
Затем каждый из них, протянув руку к мешку, взял себе семьдесят пять пистолей и занялся приготовлениями, чтобы через полчаса быть готовым к отъезду.
XX
ПУТЕШЕСТВИЕ
В два часа ночи наши четыре искателя приключений выехали из Парижа через ворота Сен-Дени. Пока вокруг царил мрак, они ехали молча; темнота против их воли действовала на них — всюду им мерещились засады.
При первых лучах солнца языки у них развязались, а вместе с солнцем вернулась и обычная веселость. Словно накануне сражения, сердца бились сильнее, глаза улыбались. Как-то чувствовалось, что жизнь, с которой, быть может, придется расстаться, в сущности, совсем не плохая штука.
Вид колонны, впрочем, был весьма внушительный: черные кони мушкетеров, их твердая поступь — привычка, приобретенная в экскадроне и заставлявшая этих благородных товарищей солдата двигаться ровным шагом, — все это уже само по себе могло бы раскрыть самое строгое инкогнито.
Позади четырех друзей ехали слуги, вооруженные до зубов.
Все шло благополучно до Шантийи, куда друзья прибыли в восемь часов утра. Нужно было позавтракать. Они соскочили с лошадей у трактира, на вывеске которого святой Мартин отдавал нищему половину своего плаща. Слугам приказали не расседлывать лошадей и быть наготове, чтобы немедленно продолжать путь.
Друзья вошли в общую комнату и сели за стол.
Какой-то дворянин, только что прибывший по дороге из Даммартена, завтракал, сидя за тем же столом. Он завел разговор о погоде. Наши путники ответили. Он выпил за их здоровье. Они выпили за него.
Но в ту минуту, когда Мушкетон вошел с докладом, что лошади готовы, и друзья поднялись из-за стола, незнакомец предложил Портосу выпить за здоровье кардинала. Портос ответил, что готов это сделать, если незнакомец, в свою очередь, выпьет за короля. Незнакомец воскликнул, что не знает другого короля, кроме его высокопреосвященства. Портос назвал его пьяницей. Незнакомец выхватил шпагу.
— Вы допустили оплошность, — сказал Атос. — Но ничего не поделаешь: отступать сейчас уже нельзя. Убейте этого человека и как можно скорее нагоните нас.
И трое приятелей вскочили на коней и помчались во весь опор, в то время как Портос клятвенно обещал своему противнику продырявить его всеми способами, известными в фехтовальном искусстве.
— Итак, номер один, — заметил Атос, когда они отъехали шагов на пятьсот.
— Но почему этот человек привязался именно к Портосу, а не к кому-либо другому из нас? — спросил Арамис.
— Потому что Портос разговаривал громче всех и этот человек принял его за начальника, — сказал д’Артаньян.
— Я всегда говорил, что этот молодой гасконец— кладезь премудрости, — пробормотал Атос.
И путники поехали дальше.
В Бове они становились на два часа, чтобы дать передохнуть лошадям, отчасти же надеясь дождаться Портоса. По истечении двух часов, видя, что Портос не появляется и о нем нет никаких известий, они поехали дальше.
В одной миле за Бове, в таком месте, где дорога была сжата между двумя откосами, им повстречалось восемь или десять человек, которые, пользуясь тем, что дорога здесь не была вымощена, делали вид, что чинят ее. На самом деле они выкапывали ямы и усердно углубляли глинистые колеи.
Арамис, боясь в этом искусственном месиве испачкать ботфорты, резко окликнул их. Атос попытался становить его, но было уже поздно. Рабочие принялись насмехаться над путниками, и их наглость заставила даже спокойного Атоса потерять голову и двинуть коня прямо на одного из них.
Тогда все эти люди отступили к канаве и вооружились спрятанными там мушкетами. Наши семеро путешественников были вынуждены буквально пройти сквозь огонь. Арамис был ранен пулей в плечо, а у Мушкетона пуля засела в мясистой части тела, пониже поясницы. Но один только Мушкетон соскользнул с коня: не имея возможности разглядеть свою рану, он, видимо, счел ее более тяжелой, чем она была на самом деле.
— Это засада, — сказал д’Артаньян. — Отстреливаться не будем! Вперед!
Арамис, хотя и был ранен, ухватился за гриву своего коня, который понесся вслед за остальными. Лошадь Мушкетона нагнала их и, без всадника, заняла свое место в ряду.
— У нас будет запасной конь, — сказал Атос.
— Я предпочел бы шляпу, — ответил д’Артаньян. — Мою собственную снесла пуля. Еще счастье, что письмо, которое я везу, не было запрятано в ней!
— Все это так, — заметил Арамис, — но они убьют беднягу Портоса, когда он будет проезжать мимо.
— Если бы Портос был на ногах, он успел бы уже нас нагнать, — сказал Атос. — Я думаю, что, став в позицию, пьяница протрезвился.
Они скакали еще часа два, хотя лошади были так измучены, что приходилось опасаться, как бы они вскоре не вышли из строя.
Путники свернули на проселочную дорогу, надеясь, что здесь больше возможностей избегнуть столкновений. Но в Кревкере Арамис сказал, что не в силах двигаться дальше. И в самом деле, чтобы доехать сюда, потребовалось все мужество, которое скрывалось в нем под внешним изяществом и изысканными манерами. С каждой минутой он все больше бледнел, и его приходилось поддерживать в седле. Его ссадили у входа в какой-то кабачок и оставили при нем Базена, который при вооруженных стычках скорее был помехой, чем подмогой. Затем они снова двинулись дальше, надеясь заночевать в Амьене.
— Дьявол! — проговорил Атос, когда маленький отряд, состоявший уже только из двух господ и двух слуг— Гримо и Планше, снова понесся по дороге. — Больше уж я не попадусь на их удочку! Могу поручиться, что отсюда и до самого Кале они не заставят меня и рта раскрыть. Клянусь…
— Не клянитесь, — прервал его д’Артаньян. — Лучше прибавим ходу, если только выдержат лошади.
И путешественники вонзили шпоры в бока своих лошадей, которым это словно придало новые силы и новую бодрость.
Они добрались до Амьена и в полночь спешились у гостиницы "Золотая лилия".
Трактирщик казался учтивейшим человеком на свете. Он встретил приезжих, держа в одной руке подсвечник, в другой — свой ночной колпак. Он высказал намерение отвести двум своим гостям, каждому в отдельности, по прекрасной комнате. К сожалению, комнаты эти находились в противоположных концах гостиницы. Д’Артаньян и Атос отказались. Хозяин отвечал, что у него нет другого помещения, достойного их милости. Но путники ответили, что проведут ночь в общей комнате, на матрацах, которые можно будет постелить на полу. Хозяин пробовал настаивать — путники не сдавались. Пришлось подчиниться их желаниям.
Не успели они расстелить постели и запереть дверь, как раздался со двора стук в ставень. Они спросили, кто это, узнали голоса своих слуг и открыли окно.
Это были действительно Планше и Гримо.
— Для охраны лошадей будет достаточно одного Гримо, — сказал Планше. — Если господа разрешат, я лягу здесь поперек дверей. Таким образом, господа могут быть уверены, что до них не доберутся.
— А на чем же ты ляжешь? — спросил д’Артаньян.
— Вот моя постель, — ответил Планше, указывая на охапку соломы.
Ты прав. Иди сюда, — сказал д’Артаньян. — Физиономия хозяина и мне не по душе: уж очень она сладкая.
— Мне он тоже не нравится, — добавил Атос.
Планше забрался в окно и улегся поперек дверей, тогда как Гримо отправился спать в конюшню, обещая, что завтра к пяти часам утра все четыре лошади будут готовы.
Ночь прошла довольно спокойно. Около двух часов, правда, кто-то попытался отворить дверь, но Планше, проснувшись, закричал: "Кто идет?" Ему ответили, что ошиблись дверью, и удалились.
В четыре часа утра донесся отчаянный шум из конюшни. Гримо, как оказалось, попытался разбудить конюхов, и конюхи бросились его бить. Распахнув окно, друзья увидели, что несчастный Гримо лежит на дворе без сознания. Голова его была рассечена рукояткой от вил.
Планше спустился во двор, чтобы оседлать лошадей. Но ноги лошадей были разбиты. Одна только лошадь Мушкетона, скакавшая накануне пять или шесть часов без седока, могла бы продолжать путь, но, по непонятному недоразумению, коновал, за которым якобы посылали, чтобы он пустил кровь одной из хозяйских лошадей, по ошибке пустил кровь лошади Мушкетона.
Положение начинало вызывать беспокойство: все эти беды, следующие одна за другой, могли быть делом случая, но с такой же вероятностью могли быть и плодом заговора. Атос и д’Артаньян вышли на улицу, а Планше отправился узнать, нельзя ли где-нибудь в окрестностях купить трех лошадей. У входа в трактир стояли две оседланные и взнузданные лошади, свежие и сильные. Это было как раз то, что требовалось. Планше спросил, где хозяева лошадей. Ему ответили, что хозяева ночевали здесь в гостинице и сейчас расплачиваются с трактирщиком.
Атос спустился, чтобы расплатиться за ночлег, а д’Артаньян и Планше остались стоять у входа.
Трактирщик находился в комнате с низким потолком, расположенной в глубине дома. Атоса попросили пройти туда.
Входя в комнату и ничего не подозревая, Атос вынул два пистоля и подал их хозяину. Трактирщик сидел за конторкой, один из ящиков которой был выдвинут. Он взял монеты и, повертев их в руках, вдруг закричал, что монеты фальшивые и что он немедленно велит арестовать Атоса и его товарищей как фальшивомонетчиков.
— Мерзавец! — воскликнул Атос, наступая на него. — Я тебе уши отрежу!
В ту же минуту четверо вооруженных до зубов мужчин ворвались через боковые двери и бросились на Атоса.
— Я в ловушке! — закричал Атос во всю силу своих легких. — Скачи, д’Артаньян, пришпоривай! — И он дважды выстрелил из пистолета.
Д’Артаньян и Планше не заставили себя уговаривать. Отвязав коней, ожидавших у входа, они вскочили на них и, пришпорив, карьером понеслись по дороге.
— Не видел ли ты, что с Атосом? — спросил д’Артаньян у Планше, не замедляя хода.
— Ах, сударь, — произнес Планше, — я видел, как он двумя выстрелами уложил двоих из нападавших, и сквозь стекла дверей мне показалось, будто он рубится с остальными.
— Молодец Атос! — прошептал д’Артаньян. — И подумать только, что пришлось его покинуть! Впрочем, возможно, что и нас ожидает та же участь несколькими шагами дальше. Вперед, Планше, вперед! Ты славный малый!
— Я ведь говорил вам, сударь, — ответил Планше, — пикардийца узнаешь только постепенно. К тому же я здесь в своих родных краях, и это придает мне духу.
И оба, еще сильнее пришпорив коней, не останавливаясь, доскакали до Сент-Омера. Там они дали передохнуть лошадям, но, опасаясь новых неожиданностей, не выпускали из рук поводьев и, тут же на улице наскоро закусив, помчались дальше.
За сто шагов до ворот Кале конь д’Артаньяна рухнул, и нельзя было заставить его подняться; кровь хлестала у него из ноздрей и глаз. Оставалась лошадь Планше, но она остановилась, и ее не удавалось сдвинуть с места.
К счастью, как мы уже говорили, они находились в каких-нибудь ста шагах от города. Покинув лошадей на проезжей дороге, они бегом бросились к гавани. Планше обратил внимание д’Артаньяна на какого-то дворянина, который, наверно, только что прибыл со своим слугой и шел в ту же сторону, опередив их всего на каких-нибудь пятьдесят шагов.
Они поспешили нагнать этого человека, который, видимо, куда-то торопился. Ботфорты его были покрыты слоем пыли, и он расспрашивал, нельзя ли ему немедленно переправиться в Англию.
— Не было бы ничего проще, — отвечал хозяин одного из кораблей, совершенно готового к отплытию, — но сегодня утром пришел приказ не выпускать никого без особого разрешения кардинала.
— У меня есть такое разрешение, — сказал дворянин, вынимая из кармана бумагу. — Вот оно.
— Пусть его пометит начальник порта, — сказал хозяин. — И не ищите потом другого судна, кроме моего.
— Где же мне найти начальника?
— Он в своем загородном доме.
— И этот дом расположен?..
— В четверти мили от города. Вот он виден отсюда, у подножия того холма.
— Хорошо, — сказал приезжий.
И, сопровождаемый своим лакеем, он направился к дому начальника порта.
Пропустив их на пятьсот шагов вперед, д’Артаньян и Планше последовали за ними.
Выйдя за пределы города, д’Артаньян ускорил шаг и нагнал приезжего дворянина на опушке небольшой рощи.
— Сударь, — начал д’Артаньян, — вы, по-видимому, очень спешите?
— Очень спешу, сударь.
— Мне чрезвычайно жаль, — продолжал д’Артаньян, — но ввиду того, что и я очень спешу, я хотел попросить вас об одной услуге.
— О чем именно?
— Я хотел просить вас пропустить меня вперед.
— Невозможно, сударь, — ответил дворянин. — Я проехал шестьдесят миль за сорок четыре часа, и мне необходимо завтра в полдень быть в Лондоне.
— Я проехал то же расстояние в сорок часов, и мне завтра в десять часов утра нужно быть в Лондоне.
— Весьма сожалею, сударь, но я прибыл первым и не пройду вторым.
— Весьма сожалею, сударь, но я прибыл вторым, а пройду первым.
— По приказу короля! — крикнул дворянин.
— По собственному желанию! — произнес д’Артаньян.
— Да вы, никак, ищете ссоры?
— А чего же другого?
— Что вам угодно?
— Вы хотите знать?
— Разумеется.
— Так вот: мне нужен приказ, который у вас есть и которого у меня нет, хотя он мне крайне необходим.
— Вы шутите, надеюсь?
— Я никогда не шучу.
— Пропустите меня!
— Вы не пройдете!
— Мой храбрый юноша, я разобью вам голову… Любен, пистолеты!
— Планше, — сказал д’Артаньян, — разделайся со слугой, а я справлюсь с господином.
Планше, расхрабрившийся после первых своих подвигов, бросился на Любена и, благодаря своей силе и ловкости опрокинув его на спину, поставил ему колено на грудь.
— Делайте свое дело, сударь, — крикнул Планше, — я свое сделал!
Видя все это, дворянин выхватил шпагу и ринулся на д’Артаньяна. Но он имел дело с сильным противником.
За три секунды д’Артаньян трижды ранил его, при каждом ударе приговаривая:
— Вот это за Атоса! Вот это за Портоса! Вот это за Арамиса!
При третьем ударе приезжий рухнул как сноп.
Предположив, что он мертв или, во всяком случае, без сознания, д’Артаньян приблизился к нему, чтобы забрать у него приказ. Но, когда он протянул руку, чтобы обыскать его, раненый, не выпускавший из рук шпаги, ударил его острием в грудь.
— Вот это лично вам! — проговорил он.
— А этот за меня! Последний, на закуску! — в бешенстве крикнул д’Артаньян, пригвоздив его к земле четвертым ударом в живот.
На этот раз дворянин закрыл глаза и потерял сознание.
Нащупав карман, в котором приезжий спрятал разрешение на выезд, д’Артаньян взял его себе. Разрешение было выписано на имя графа де Варда.
Бросив последний взгляд на красивого молодого человека, которому едва ли было больше двадцати пяти лет и которого он оставлял здесь без сознания, а может быть, и мертвым, д’Артаньян вздохнул при мысли о странностях судьбы, заставляющей людей уничтожать друг друга во имя интересов третьих лиц, им совершенно чужих и нередко даже не имеющих понятия об их существовании.
Но вскоре его от этих размышлений отвлек Любен, вопивший что есть мочи и взывавший о помощи.
Планше схватил его за горло и сжал изо всех сил.
— Сударь, — сказал он, — пока я буду вот этак держать его, он будет молчать. Но стоит мне его отпустить, как он снова заорет. Я узнаю в нем нормандца, а нормандцы— народ упрямый.
И в самом деле, как крепко ни сжимал Планше ему горло, Любен все еще пытался издавать какие-то звуки.
— Погоди, — сказал д’Артаньян.
И, вытащив платок, он заткнул упрямцу рот.
— А теперь, — предложил Планше, — привяжем его к дереву.
Они проделали это весьма тщательно. Затем подтащили графа де Варда поближе к его слуге.
Наступала ночь. Раненый и его слуга, связанный по рукам и ногам, находились в кустах в стороне от дороги, и было очевидно, что они останутся там до утра.
— А теперь, — сказал д’Артаньян, — к начальнику порта!
— Но вы, кажется, ранены, — заметил Планше.
— Пустяки! Займемся самым спешным, а после мы вернемся к моей ране: она, кстати, по-моему, неопасна.
И оба они быстро зашагали к дому почтенного чиновника.
Ему доложили о приходе графа де Варда.
Д’Артаньяна ввели в кабинет.
— У вас есть разрешение, подписанное кардиналом? — спросил начальник.
— Да, сударь, — ответил д’Артаньян. — Вот оно.
— Ну что ж, оно в полном порядке. Есть даже указание содействовать вам.
— Вполне естественно, — сказал д’Артаньян. — Я из числа приближенных его высокопреосвященства.
— Его высокопреосвященство, по-видимому, желает воспрепятствовать кому-то перебраться в Англию.
— Да, некоему д’Артаньяну, беарнскому дворянину, который выехал из Парижа в сопровождении трех своих приятелей, намереваясь пробраться в Лондон.
— Вы его знаете?
— Кого?
— Этого д’Артаньяна.
— Великолепно знаю.
— Тогда укажите мне все его приметы.
— Нет ничего легче.
И д’Артаньян набросал до мельчайшей черточки портрет графа де Варда.
— Кто его сопровождает?
— Лакей по имени Любен.
— Выследим их, и, если только они попадутся нам в руки, его высокопреосвященство может быть спокоен: мы препроводим их в Париж под должным конвоем.
— И тем самым, — произнес д’Артаньян, — вы заслужите благоволение кардинала.
— Вы увидите его по возвращении, граф?
— Без всякого сомнения.
— Передайте ему, пожалуйста, что я верный его слуга.
— Непременно передам.
Обрадованный этим обещанием, начальник порта сделал пометку и вернул д’Артаньяну разрешение на выезд.
Д’Артаньян не стал тратить даром время на лишние любезности. Поклонившись начальнику порта и поблагодарив его, он удалился.
Выйдя на дорогу, и он и Планше ускорили шаг и, обойдя лес кружным путем, вошли в город через другие ворота.
Корабль по-прежнему стоял готовый к отплытию. Хозяин ждал на берегу.
— Как дела? — спросил он, увидев д’Артаньяна.
— Вот мой пропуск, подписанный начальником порта.
— А другой господин?
— Он сегодня не поедет, — заявил д’Артаньян. — Но не беспокойтесь, я оплачу проезд за нас обоих.
— В таком случае — в путь! — сказал хозяин.
— В путь! — повторил д’Артаньян.
Он и Планше вскочили в шлюпку. Через пять минут они были на борту.
Было самое время. Они находились в полумиле от земли, когда д’Артаньян заметил на берегу вспышку, а затем донесся и грохот выстрела.
Это был пушечный выстрел, означавший закрытие порта.
Пора было заняться своей раной. К счастью, как и предполагал д’Артаньян, она была не слишком опасна. Острие шпаги наткнулось на ребро и скользнуло вдоль кости. Сорочка сразу же прилипла к ране, и крови пролилось всего несколько капель.
Д’Артаньян изнемогал от усталости. Ему расстелили на палубе тюфяк, он повалился на него и уснул.
На следующий день, на рассвете, они оказались уже в трех или четырех милях от берегов Англии. Всю ночь дул слабый ветер, и судно двигалось довольно медленно.
В десять часов судно бросило якорь в Дуврском порту.
В половине одиннадцатого д’Артаньян ступил ногой на английскую землю и закричал:
— Наконец, у цели!
Но это было еще не все: надо было добраться до Лондона.
В Англии почта работала исправно. Д’Артаньян и Планше взяли каждый по лошади. Почтальон скакал впереди. За четыре часа они достигли ворот столицы.
Д’Артаньян не знал Лондона, не знал ни слова по-английски, но он написал имя герцога Бекингема на клочке бумаги, и ему сразу же указали герцогский дворец.
Герцог находился в Виндзоре, где охотился вместе с королем.
Д’Артаньян вызвал доверенного камердинера герцога, который сопровождал своего господина во всех путешествиях и отлично говорил по-французски. Молодой гасконец объяснил ему, что только сейчас прибыл из Парижа по делу чрезвычайной важности и ему необходимо говорить с герцогом.
Уверенность, с которой говорил д’Артаньян, убедила Патрика — так звали слугу министра. Он велел оседлать двух лошадей и взялся сам проводить молодого гвардейца. Что же касается Планше, то бедняга, когда его сняли с коня, уже просто одеревенел и был полумертв от усталости. Д’Артаньян казался существом железным.
По прибытии в Виндзорский замок они справились, где герцог. Король и герцог Бекингем были заняты соколиной охотой где-то на болотах, в двух-трех милях отсюда.
В двадцать минут д’Артаньян и его спутник доскакали до указанного места. Вскоре Патрик услышал голос герцога, звавшего своего сокола.
— О ком прикажете доложить милорду герцогу? — спросил Патрик.
— Вы скажете: молодой человек, затеявший с ним ссору на Новом мосту против Самаритянки.
— Странная рекомендация!
— Вы увидите, что она стоит любой другой.
Патрик пустил своего коня галопом. Нагнав герцога, он доложил ему в приведенных нами выражениях о том, что его ожидает гонец.
Герцог сразу понял, что речь идет о д’Артаньяне, и, догадываясь, что во Франции, по-видимому, произошло нечто такое, о чем ему считают необходимым сообщить, он только спросил, где находится человек, который привез эти новости. Издали узнав гвардейскую форму, он пустил своего коня галопом и прямо поскакал к д’Артаньяну.
— Не случилось ли несчастья с королевой? — воскликнул герцог, и в этом возгласе сказались вся его забота и любовь.
— Не думаю, но все же полагаю, что ей грозит большая опасность, от которой оградить ее может только ваша милость.
— Я? — воскликнул герцог. — Неужели я буду иметь счастье быть ей хоть чем-нибудь полезным? Говорите! Скорее говорите!
— Вот письмо, — сказал д’Артаньян.
— Письмо? От кого?
— От ее величества, полагаю.
— От ее величества? — переспросил герцог, так сильно побледнев, что д’Артаньян подумал, уж не стало ли ему дурно.
Герцог распечатал конверт.
— Что это? — спросил он д’Артаньяна, указывая на одно место в письме, прорванное насквозь.
— Ах, — сказал д’Артаньян, — я и не заметил! Верно, шпага графа де Варда проделала эту дыру, когда вонзилась мне в грудь.
— Вы ранены? — спросил герцог, разворачивая письмо.
— Пустяки, — сказал д’Артаньян, — царапина.
— О Небо! Что я узнаю! — воскликнул герцог. — Патрик, оставайся здесь… или нет, лучше догони короля, где бы он ни был, и передай, что я почтительнейше прошу его величество меня извинить, но дело величайшей важности призывает меня в Лондон… Едем, сударь, едем!
И оба во весь опор помчались в сторону столицы.
XXI
ГРАФИНЯ ВИНТЕР
Дорогой герцог расспросил д’Артаньяна если не обо всем случившемся, то, во всяком случае, о том, что д’Артаньяну было известно. Сопоставляя то, что он слышал из уст молодого человека, со своими собственными воспоминаниями, герцог Бекингем мог составить себе более или менее ясное понятие о положении, на серьезность которого, впрочем, при всей своей краткости и неясности, указывало и письмо королевы. Но особенно герцог был поражен тем, что кардиналу, которому так важно было, чтобы этот молодой человек не ступил на английский берег, все же не удалось задержать его в пути. В ответ на выраженное герцогом удивление д’Артаньян рассказал о принятых им предосторожностях и о том, как благодаря самоотверженности его трех друзей, которых он, раненых, окровавленных, вынужден был покинуть в пути, ему удалось самому отделаться ударом шпаги, порвавшим письмо королевы, ударом, за который он такой страшной монетой расплатился с графом де Бардом. Слушая д’Артаньяна, рассказавшего все это с величайшей простотой, герцог время от времени поглядывал на молодого человека, словно не веря, что такая предусмотрительность, такое мужество и преданность могут сочетаться с обликом юноши, которому едва ли исполнилось двадцать лет.
Лошади неслись как вихрь, и через несколько минут они достигли ворот Лондона. Д’Артаньян думал, что, въехав в город, герцог убавит ход, но он продолжал нестись тем же бешеным аллюром, мало беспокоясь о том, что сбивал с ног неосторожных пешеходов, попадавшихся ему на пути. При проезде внутри города произошло несколько подобных случаев, но Бекингем даже не повернул головы — посмотреть, что сталось с теми, кого он опрокинул. Д’Артаньян следовал за ним, хотя кругом раздавались крики, весьма похожие на проклятия.
Въехав во двор своего дома, герцог соскочил с лошади и, не заботясь больше о ней, бросив поводья, быстро взбежал на крыльцо. Д’Артаньян последовал за ним, все же несколько тревожась за благородных животных, достоинства которых он успел оценить. К его радости, он успел увидеть, как трое или четверо слуг, выбежав из кухни и конюшни, бросились к лошадям и увели их.
Герцог шел так быстро, что д’Артаньян еле поспевал за ним. Он прошел несколько гостиных, обставленных с такой роскошью, о которой и представления не имели знатнейшие вельможи Франции, и вошел наконец в спальню, являвшую собой чудо вкуса и богатства. В алькове виднелась дверь, полускрытая обивкой стены. Герцог отпер ее золотым ключиком, который он носил на шее на золотой цепочке.
Д’Артаньян из скромности остановился поодаль, но герцог уже на пороге заветной комнаты обернулся к молодому гвардейцу и, заметив его нерешительность, сказал:
— Идемте, и, если вы будете иметь счастье предстать перед ее величеством, вы расскажете ей обо всем, что видели.
Ободренный этим приглашением, д’Артаньян последовал за герцогом, и дверь закрылась за ними.
Они оказались в маленькой часовне, обитой персидским шелком с золотым шитьем, ярко освещенной множеством свечей.
Над неким подобием алтаря, под балдахином из голубого бархата, увенчанным красными и белыми перьями, стоял портрет Анны Австрийской, во весь рост, настолько схожий с оригиналом, что д’Артаньян вскрикнул от неожиданности: казалось, королева готова заговорить.
На алтаре под самым портретом стоял ларец, в котором хранились алмазные подвески.
Герцог приблизился к алтарю и опустился на колени, словно священник перед распятием. Затем он раскрыл ларец.
— Возьмите, — произнес он, вынимая из ларца большой голубой бант, сверкающий алмазами. — Вот они, эти бесценные подвески. Я поклялся, что меня похоронят с ними. Королева дала их мне — королева берет их обратно. Да будет воля ее, как воля Господа Бога, во всем и всегда!
И он стал целовать один за другим эти подвески, с которыми приходилось расстаться.
Неожиданно страшный крик вырвался из его груди.
— Что случилось? — с беспокойством спросил д’Артаньян. — Что с вами, милорд?
— Все погибло! — воскликнул герцог, побледнев как смерть. — Не хватает двух подвесков. Их осталось всего десять.
— Милорд их потерял или предполагает, что они украдены?
— Их украли у меня, и эта кража — проделка кардинала! Поглядите — ленты, на которых они держались, обрезаны ножницами.
— Если б милорд мог догадаться, кто произвел эту кражу… Быть может, подвески еще находятся в руках этого лица…
— Подождите! Подождите! — воскликнул герцог. — Я надевал их всего один раз, это было неделю тому назад, на королевском балу в Виндзоре. Графиня Винтер, с которой я до этого был в ссоре, на том балу явно искала примирения. Это примирение было лишь местью ревнивой женщины. С этого самого дня она мне больше не попадалась на глаза. Эта женщина — шпион кардинала!
— Неужели эти шпионы разбросаны по всему свету? — спросил д’Артаньян.
— О да, да! — проговорил герцог, стиснув зубы от ярости. — Да, это страшный противник! Но на какой день назначен этот бал?
— На будущий понедельник.
— На будущий понедельник! Еще пять дней, времени более чем достаточно… Патрик! — крикнул герцог, приоткрыв дверь часовни.
Камердинер герцога появился на пороге.
— Моего ювелира и секретаря!
Камердинер удалился молча и с такой быстротой, которая обличала привычку к слепому и беспрекословному повиновению.
Однако, хотя первым вызвали ювелира, секретарь успел явиться раньше. Это было вполне естественно, так как он жил в самом доме. Он застал Бекингема в спальне за столом: герцог собственноручно писал какие-то приказания.
— Господин Джексон, — обратился герцог к вошедшему, — вы сейчас же отправитесь к лорд-канцлеру и скажете ему, что выполнение этих приказов я возлагаю лично на него. Я желаю, чтобы они были опубликованы немедленно.
— Но, ваша светлость, — заметил секретарь, быстро пробежав глазами написанное, — что я отвечу, если лорд-канцлер спросит меня, чем вызваны такие чрезвычайные меры?
— Ответите, что таково было мое желание и что я никому не обязан отчетом в моих действиях.
— Должен ли лорд-канцлер такой ответ передать и его величеству, если бы его величество случайно пожелали узнать, почему ни один корабль не может отныне покинуть портов Великобритании? — с улыбкой спросил секретарь.
— Вы правы, сударь, — ответил Бекингем. — Пусть лорд-канцлер тогда скажет королю, что я решил объявить войну, и эта мера — мое первое враждебное действие против Франции.
Секретарь поклонился и вышел.
— С этой стороны мы можем быть спокойны, — произнес герцог, поворачиваясь к д’Артаньяну. — Если подвески еще не переправлены во Францию, они попадут туда только после вашего возвращения.
— Как так?
— Я только что наложил запрет на выход в море любого судна, находящегося сейчас в портах его величества, и без особого разрешения ни одно из них не посмеет сняться с якоря.
Д’Артаньян с изумлением поглядел на этого человека, который неограниченную власть, дарованную ему королевским доверием, заставлял служить своей любви. Герцог по выражению лица молодого гасконца понял, что происходит у него в душе, и улыбнулся.
— Да, — сказал он, — правда! Анна Австрийская — моя настоящая королева! Одно ее слово — и я готов изменить моей стране, изменить моему королю, изменить Богу! Она попросила меня не оказывать протестантам в Ла-Рошели поддержки, которую я обещал им, — я подчинился. Я не сдержал данного им слова, но не все ли равно — я исполнил ее желание. И вот посудите сами: разве я не был с лихвой вознагражден за мою покорность? Ведь за эту покорность я владею ее портретом!
Д’Артаньян удивился: на каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас судьбы народа и жизнь множества людей!
Он весь еще был поглощен своими мыслями, когда появился ювелир. Это был ирландец, искуснейший мастер своего дела, который сам признавался, что зарабатывал по сто тысяч фунтов в год на заказах герцога Бекингема.
— Господин О’Рейли, — сказал герцог, вводя его в часовню, — взгляните на эти алмазные подвески и скажите мне, сколько стоит каждый из них.
Ювелир одним взглядом оценил изящество оправы, рассчитал стоимость алмазов и, не колеблясь, ответил:
— Полторы тысячи пистолей каждый, милорд.
— Сколько дней понадобится, чтобы изготовить два таких подвеска? Вы видите, что здесь двух не хватает.
— Неделю, милорд.
— Я заплачу по три тысячи за каждый — они нужны мне послезавтра.
— Милорд получит их.
— Вы неоценимый человек, господин О’Рейли! Но это еще не все: эти подвески не могут быть доверены кому бы то ни было — их нужно изготовить здесь, во дворце.
— Невозможно, милорд. Только я один могу выполнить работу так, чтобы разница между новыми и старыми была совершенно незаметна.
— Так вот, господин О’Рейли: вы мой пленник. И, если бы вы пожелали сейчас выйти за пределы моего дворца, вам это не удалось бы. Следовательно, примиритесь с этим. Назовите тех из подмастерьев, которые могут вам понадобиться, и укажите, какие инструменты они должны принести.
Ювелир хорошо знал герцога и понимал поэтому, что всякие возражения бесполезны. Он сразу покорился неизбежному.
— Будет ли мне разрешено уведомить жену? — спросил он.
— О, вам будет даже разрешено увидеться с ней, мой дорогой господин О’Рейли! Ваше заключение отнюдь не будет суровым, не волнуйтесь. Но всякое беспокойство требует вознаграждения. Вот вам сверх суммы, обусловленной за подвески, еще чек на тысячу пистолей, чтобы заставить вас забыть о причиненных вам неприятностях.
Д’Артаньян не мог прийти в себя от изумления, вызванного этим министром, который так свободно распоряжался людьми и миллионами.
Ювелир тем временем написал жене письмо, приложив к нему чек на тысячу пистолей и прося в обмен прислать ему самого искусного из его подмастерьев, набор алмазов, точный вес и качество которых он тут же указал, а также и необходимые инструменты.
Бекингем провел ювелира в предназначенную ему комнату, которая за какие-нибудь полчаса была превращена в мастерскую. Затем он у каждой двери приказал поставить караул со строжайшим приказанием не пропускать в комнату никого, за исключением герцогского камердинера Патрика. Нечего и говорить, что ювелиру О’Рейли и его подмастерью было запрещено под каким бы то ни было предлогом выходить за пределы комнаты.
Сделав все распоряжения, герцог вернулся к д’Артаньяну.
— Теперь, юный мой друг, — сказал он, — Англия принадлежит нам обоим. Что вам угодно и какие у вас желания?
— Постель, — ответил д’Артаньян. — Должен признаться, что это мне сейчас нужнее всего.
Герцог приказал отвести д’Артаньяну комнату рядом со своей спальней. Ему хотелось иметь молодого человека постоянно вблизи себя — не потому, что он не доверял ему, а ради того, чтобы иметь собеседника, с которым можно бы беспрестанно говорить- о королеве.
Час спустя в Лондоне был обнародован приказ о запрещении выхода в море кораблей с грузом для Франции. Исключения не было сделано даже для почтового пакетбота. По мнению всех, это означало объявление войны между обоими государствами.
На третий день к одиннадцати часам утра подвески были готовы и подделаны так изумительно, так необычайно схоже, что герцог сам не мог отличить старых от новых, и даже самые сведущие в подобных вещах люди оказались бы так же бессильны, как и он.
Герцог немедленно позвал д’Артаньяна.
— Вот, — сказал герцог, — алмазные подвески, за которыми вы приехали, и будьте свидетелем, что я сделал все, что было в человеческих силах.
— Будьте спокойны, милорд, я расскажу обо всем, что видел. Но ваша милость отдает мне подвески без ларца.
— Ларец помешает вам в пути. А затем — этот ларец тем дороже мне, что он только один мне и остается. Вы скажете, что я оставил его у себя.
— Я передам ваше поручение слово в слово, милорд.
— А теперь, — произнес герцог, в упор глядя на молодого человека, — как мне хоть когда-нибудь расквитаться с вами?
Д’Артаньян вспыхнул до корней волос. Он понял, что герцог ищет способа заставить его что-нибудь принять от него в подарок, и мысль о том, что за кровь его и его товарищей ему будет заплачено английским золотом, вызвала в нем глубокое отвращение.
— Поговорим начистоту, милорд, — ответил д’Артаньян, — и взвесим все, чтобы не было недоразумений. Я служу королю и королеве Франции и состою в роте гвардейцев господина Дез’Эссара, который, так же как и его зять, господин де Тревиль, особенно предан их величествам. Более того: возможно, что я не совершил бы всего этого, если бы не одна особа, которая дорога мне, как вам, ваша светлость, дорога королева.
— Да, — сказал герцог, улыбаясь, — и я, кажется, знаю эту особу. Это…
— Милорд, я не называл ее имени! — поспешно перебил молодой гвардеец.
— Верно, — сказал герцог. — Следовательно, этой особе я должен быть благодарен за вашу самоотверженность?
— Так оно и есть, ваша светлость. Ибо сейчас, когда готова начаться война, я, должен признаться, вижу в лице вашей светлости только англичанина, а значит, врага, с которым я охотнее встретился бы на поле битвы, чем в Виндзорском парке или в коридорах Лувра. Это, однако ж, ни в коей мере не помешает мне в точности исполнить поручение и, если понадобится, отдать жизнь, лишь бы его выполнить. Но я повторяю: ваша светлость так же мало обязаны мне за то, что я делаю при нашем втором свидании, как и за то, что я сделал для вашей светлости при первой нашей встрече.
— Мы говорим: "Горд, как шотландец", —
вполголоса произнес герцог.
— А мы говорим: "Горд, как гасконец", — ответил д’Артаньян. — Гасконцы — это французские шотландцы.
Д’Артаньян поклонился герцогу и собрался уходить.
— Как? Вы уже собираетесь уходить? Но каким путем предполагаете вы ехать? Как вы выберетесь из Англии?
— Да, правда…
— Будь я проклят! Эти французы ничем не смущаются!
— Я забыл, что Англия — остров и что вы — владыка его.
— Отправляйтесь в порт, спросите бриг "Зунд", передайте капитану это письмо. Он отвезет вас в маленькую французскую гавань, где обыкновенно, кроме рыбачьих судов, никто не пристает.
— Как называется эта гавань?
— Сен-Валери. Но погодите… Приехав туда, вы зайдете в жалкий трактирчик без названия, без вывески, настоящий притон для моряков. Ошибиться вы не можете— там всего один такой и есть.
— Затем?
— Вы спросите хозяина и скажете ему: "Forward".
— Что означает…
— …"Вперед". Это пароль. И тогда хозяин предоставит в ваше распоряжение оседланную лошадь и укажет дорогу, по которой вы должны ехать. На вашем пути вас будут ожидать четыре сменные лошади. Если вы пожелаете, то можете на каждой станции оставить ваш парижский адрес, и все четыре лошади будут отправлены вам вслед. Две из них вам уже знакомы, и вы, кажется, как знаток могли оценить их — это те самые, на которых мы с вами скакали из Виндзора. Остальные — можете положиться на меня — не хуже. Эти четыре лошади снаряжены как для похода. При всей вашей гордости вы не откажетесь принять одну из них для себя и попросить ваших друзей также принять по одной из них. Впрочем, ведь они пригодятся вам на войне против нас. Цель оправдывает средства, как принято говорить у вас, французов.
— Хорошо, милорд, я согласен, — сказал д’Артаньян. — И даст Бог, мы сумеем воспользоваться вашим подарком!
— А теперь — вашу руку, молодой человек. Быть может, мы вскоре встретимся с вами на поле битвы. Но пока мы, полагаю, расстанемся с вами добрыми друзьями.
— Да, милорд, но с надеждой вскоре сделаться врагами.
— Будьте покойны, обещаю вам это.
— Полагаюсь на ваше слово, милорд.
Д’Артаньян поклонился герцогу и быстрым шагом направился в порт.
— Против лондонского Тауэра он отыскал указанное судно, передал письмо капитану, который дал его пометить начальнику порта и сразу же поднял паруса.
Пятьдесят кораблей, готовых к отплытию, стояли в гавани в ожидании.
Бриг "Зунд" проскользнул почти вплотную мимо одного из них, и д’Артаньяну вдруг показалось, что перед ним мелькнула дама из Мёна, та самая, которую неизвестный дворянин назвал миледи и которая д’Артаньяну показалась такой красивой. Но сила течения и попутный ветер так быстро пронесли бриг мимо, что корабли, стоявшие на якоре, почти сразу исчезли из виду.
На следующее утро, около девяти часов, бриг бросил якорь в Сен-Валери.
Д’Артаньян немедленно отправился в указанный ему трактир, который узнал по крикам, доносившимся оттуда. Говорили о войне между Англией и Францией как о чем-то неизбежном и близком, и матросы шумно пировали.
Д’Артаньян пробрался сквозь толпу, подошел к хозяину и произнес слово "Forward". Трактирщик сразу же, сделав ему знак следовать за ним, вышел через дверь, ведущую во двор, провел молодого человека в конюшню, где его ожидала оседланная лошадь, и спросил, не нужно ли ему еще чего-нибудь.
— Мне нужно знать, по какой дороге ехать, — сказал д’Артаньян.
— Поезжайте отсюда до Бланжи, а от Бланжи — до Невшателя. В Невшателе зайдите в трактир "Золотой серп", передайте хозяину пароль, и вы найдете, как и здесь, оседланную лошадь.
— Сколько я вам должен? — спросил д’Артаньян.
— За все заплачено, — сказал хозяин, — и заплачено щедро. Поезжайте, и да хранит вас Бог!
— Аминь! — ответил молодой человек, пуская лошадь галопом.
Через четыре часа он был уже в Невшателе.
Он тщательно выполнил полученные указания. В Невшателе, как и в Сен-Валери, его ожидала оседланная лошадь. Он хотел переложить пистолеты из прежнего седла в новое, но в нем оказались точно такие же пистолеты.
— Ваш адрес в Париже?
— Дом гвардейцев, рота Дез’Эссара.
— Хорошо, — сказал хозяин.
— По какой дороге мне ехать?
— По дороге на Руан. Но вы объедете город слева. Вы остановитесь у маленькой деревушки Экуи. Там всего один трактир — "Щит Франции". Не судите о нем по внешнему виду. В конюшне окажется конь, который не уступит этому.
— Пароль тот же?
— Тот же самый.
— Прощайте, хозяин!
— Прощайте, господин гвардеец! Не нужно ли вам чего-нибудь?
Д’Артаньян отрицательно покачал головой и пустил лошадь во весь опор.
В Экуи повторилось то же: предупредительный хозяин, свежая, отдохнувшая лошадь. Он оставил, как и на прежних станциях, свой адрес и тем же ходом понесся в Понтуаз. В Понтуазе он в последний раз сменил коня и в девять часов галопом влетел во двор дома г-на де Тревиля.
За двенадцать часов он проскакал более шестидесяти миль.
Господин де Тревиль встретил его так, словно расстался с ним сегодня утром. Только пожав его руку несколько сильнее обычного, он сообщил молодому гвардейцу, что рота г-на Дез’Эссара несет караул в Лувре и он может отправиться на свой пост.
XXII
МЕРЛЕЗОНСКИЙ БАЛЕТ
На следующий день весь Париж только и говорил, что о бале, который городские старшины давали в честь короля и королевы и на котором их величества должны были танцевать знаменитый Мерлезонский балет, любимый балет короля.
И действительно, уже за неделю в ратуше начались всевозможные приготовления к этому торжественному вечеру. Городской плотник соорудил подмостки, на которых должны были разместиться приглашенные дамы; городской бакалейщик украсил зал двумястами свечей белого воска, что являлось неслыханной роскошью по тем временам; наконец, были приглашены двадцать скрипачей, причем им была назначена двойная против обычной плата, ибо, как гласил отчет, они должны были играть всю ночь.
В десять часов утра г-н де Ла Кост, офицер королевской гвардии, в сопровождении двух полицейских офицеров и нескольких стрелков, явился к городскому секретарю Клеману и потребовал у него ключи от всех ворот, комнат и служебных помещений ратуши. Ключи были вручены ему немедленно; каждый из них был снабжен ярлыком, с помощью которого можно было отличить его от остальных, и с этой минуты на г-на де Ла Коста легла охрана всех ворот и всех аллей, ведущих к ратуше.
В одиннадцать часов явился капитан гвардии Дюалье с пятьюдесятью стрелками, которых сейчас же расставили в ратуше, каждого у назначенной ему двери.
В три часа прибыли две гвардейские роты — одна французская, другая швейцарская. Рота французских гвардейцев состояла наполовину из солдат г-на Дюалье, наполовину из солдат г-на Дез’Эссара.
В шесть часов вечера начали прибывать приглашенные. По мере того как они входили, из размещали в большом зале, на приготовленных для них подмостках.
В девять часов прибыла супруга президента Парижского парламента. Так как после королевы это была на празднике самая высокопоставленная особа, господа городские старшины встретили ее и проводили в ложу напротив той, которая предназначалась для королевы.
В десять часов в маленькой зале со стороны церкви святого Иоанна, возле буфета со столовым серебром, который охранялся четырьмя стрелками, была приготовлена для короля легкая закуска.
В полночь раздались громкие крики и гул приветствий — это король ехал по улицам, ведущим от Лувра к ратуше, которые были ярко освещены цветными фонарями.
Тогда городские старшины, облаченные в суконные мантии и предшествуемые шестью сержантами с факелами в руках, вышли встретить короля на лестницу, и старшина торгового сословия произнес приветствие; его величество извинился, что прибыл так поздно, и в свое оправдание сослался на господина кардинала, задержавшего его до одиннадцати часов беседой о государственных делах.
Король был в парадном одеянии; его сопровождали его королевское высочество герцог Орлеанский, граф де Суасон, великий приор, герцог де Лонгвиль, герцог д’Эльбеф, граф д’Аркур, граф де Ла Рош-Гюйон, г-н де Лианкур, г-н де Барада, граф де Крамайль и кавалер де Сувре.
Все заметили, что король был грустен и чем-то озабочен.
Одна комната была приготовлена для туалета короля, другая — для его брата, герцога Орлеанского. В каждой из этих комнат лежал маскарадный костюм. То же самое было сделано для королевы и для супруги президента. Кавалеры и дамы из свиты их величества должны были одеваться по двое в приготовленных для этой цели комнатах.
Перед тем как войти в свою комнату, король приказал, чтобы его немедленно уведомили, когда приедет кардинал.
Через полчаса после появления короля раздались новые приветствия; они возвещали прибытие королевы. Старшины поступили так же, как и перед тем: предшествуемые сержантами, они поспешили навстречу своей высокой гостье.
Королева вошла в зал. Все заметили, что у нее, как и у короля, был грустный и, главное, утомленный вид.
В ту минуту, когда она входила, занавес маленькой ложи, до сих пор остававшейся задернутым, приоткрылся, и в образовавшемся отверстии появилось бледное лицо кардинала, одетого испанским грандом. Глаза его впились в глаза королевы, и дьявольская улыбка пробежала по его губам: на королеве не было алмазных подвесков.
Несколько времени королева стояла, принимая приветствия городских старшин и отвечая на поклоны дам.
Внезапно у одной из дверей зала появился король вместе с кардиналом. Кардинал тихо говорил ему что-то: король был очень бледен.
Король прошел через толпу, без маски, с небрежно завязанными лентами камзола, и приблизился к королеве.
— Сударыня, — сказал он ей изменившимся от волнения голосом, — почему же, позвольте вас спросить, вы не надели алмазных подвесков? Ведь вы знали, что мне было бы приятно видеть их на вас.
Королева оглянулась и увидела кардинала, который стоял сзади и злобно улыбался.
— Ваше величество, — отвечала королева взволнованно, — я боялась, что в этой толпе с ними может что-нибудь случиться.
— И вы сделали ошибку. Я подарил вам это украшение для того, чтобы вы носили его. Повторяю, сударыня, вы сделали ошибку.
Голос короля дрожал от гнева; все смотрели и прислушивались с удивлением, не понимая, что происходит.
— Государь, — сказала королева, — подвески находятся в Лувре, я могу послать за ними, и желание вашего величества будет исполнено.
— Пошлите, сударыня, пошлите, и как можно скорее: ведь через час начнется балет.
Королева наклонила голову в знак повиновения и последовала за дамами, которые должны были проводить ее в предназначенную ей комнату.
Король также прошел в свою.
На минуту в зале воцарились тревога и смятение.
Нетрудно было заметить, что между королем и королевой что-то произошло, но оба говорили так тихо, что никто не расслышал ни слова, так как из уважения все отступили на несколько шагов. Скрипачи выбивались из сил, но никто их не слушал.
Король первым вошел в зал; он был в изящнейшем охотничьем костюме. Его высочество герцог Орлеанский и другие знатные особы были одеты так же, как и он. Этот костюм шел королю как нельзя более, и поистине в этом наряде он казался благороднейшим дворянином своего королевства.
Кардинал приблизился к королю и протянул ему какой-то ящичек. Король открыл его и увидел два алмазных подвеска.
— Что это значит? — спросил он у кардинала.
— Ничего особенного, — ответил тот, — но, если королева наденет подвески, в чем я сомневаюсь, сочтите их, государь, и, если их окажется только десять, спросите у ее величества, кто мог у нее похитить вот эти два.
Король вопросительно взглянул на кардинала, но не успел обратиться к нему с вопросом: крик восхищения вырвался из всех уст. Если король казался благороднейшим дворянином своего королевства, то королева, бесспорно, была прекраснейшей женщиной Франции.
В самом деле, охотничий костюм был ей изумительно к лицу: на ней была фетровая шляпа с голубыми перьями, бархатный лиф жемчужно-серого цвета с алмазными застежками и юбка из голубого атласа, вся расшитая серебром. На левом плече сверкали подвески, схваченные бантом того же цвета, что перья и юбка.
Король затрепетал от радости, а кардинал — от гнева; однако они находились слишком далеко от королевы, чтобы сосчитать подвески: королева надела их, но сколько их было — десять или двенадцать?
В этот момент скрипачи возвестили начало балета. Король подошел к супруге президента, с которой он должен был танцевать, а его высочество герцог Орлеанский — к королеве. Все стали на места, и балет начался.
Король танцевал напротив королевы и всякий раз, проходя мимо нее, пожирал взглядом эти подвески, которые никак не мог сосчитать. Лоб кардинала был покрыт холодным потом.
Балет продолжался час; в нем было шестнадцать выходов.
Когда он кончился, каждый кавалер под рукоплескания всего зала отвел свою даму на место, но король, воспользовавшись дарованной ему привилегией, оставил свою даму и торопливо направился к королеве.
— Благодарю вас, сударыня, — сказал он ей, — за то, что вы были так внимательны к моим желаниям, но, кажется, у вас недостает двух подвесков, и вот я возвращаю вам их.
— Как, сударь! — вскричала молодая королева, притворяясь удивленной. — Вы дарите мне еще два? Но ведь тогда у меня будет четырнадцать!
Король сосчитал: в самом деле, все двенадцать подвесков оказались на плече ее величества.
Король подозвал кардинала.
— Ну-с, господин кардинал, что это значит? — спросил король суровым тоном.
— Это значит, сударь, — ответил кардинал, — что я хотел преподнести эти два подвеска ее величеству, но не осмелился предложить их ей сам и прибегнул к этому способу.
— И я тем более признательна вашему высокопреосвященству, — ответила Анна Австрийская с улыбкой, говорившей о том, что находчивая любезность кардинала отнюдь не обманула ее, — что эти два подвеска, наверное, стоят вам столько же, сколько стоили его величеству все двенадцать.
Затем, поклонившись королю и кардиналу, королева направилась в ту комнату, где она надевала свой костюм и где должна была переодеться.
Внимание, которое мы вынуждены были в начале этой главы уделить высоким особам, выведенным в ней нами, на некоторое время увело нас в сторону от д’Артаньяна. Тот, кому Анна Австрийская была обязана неслыханным торжеством своим над кардиналом, теперь в замешательстве, никому не ведомый, затерянный в толпе, стоял у одной из дверей и наблюдал эту сцену, понятную только четверым: королю, королеве, его высокопреосвященству и ему самому.
Королева ушла в свою комнату.
Д’Артаньян уже собирался уходить, как вдруг почувствовал, что кто-то тихонько прикоснулся к его плечу; он обернулся и увидел молодую женщину, которая знаком предложила ему следовать за собой. Лицо молодой женщины было закрыто черной бархатной полумаской, но, несмотря на эту меру предосторожности, принятую, впрочем, скорее ради других, нежели ради него, он сразу узнал своего постоянного проводника — живую и остроумную г-жу Бонасье.
Накануне они лишь мельком виделись у привратника Жермена, куда д’Артаньян вызвал ее. Молодая женщина так спешила передать королеве радостную весть о благополучном возвращении ее гонца, что влюбленные едва успели обменяться несколькими словами. Поэтому д’Артаньян последовал за г-жой Бонасье, движимый двумя чувствами — любовью и любопытством. Дорогой, по мере того как коридоры становились все более безлюдными, д’Артаньян пытался остановить молодую женщину, схватить ее за руку, полюбоваться ею хотя бы одно мгновение, но, проворная, как птичка, она каждый раз ускользала от него, и, когда он собирался заговорить, ее пальчик, который она тогда прикладывала к губам повелительным и полным очарования жестом, напоминал ему, что над ним господствует власть, которой он должен повиноваться слепо и которая запрещает ему малейшую жалобу. Наконец, миновав бесчисленные ходы и переходы, г-жа Бонасье открыла какую-то дверь и ввела молодого человека в совершенно темную комнату. Здесь она снова сделала ему знак, повелевавший молчать, и, отворив другую дверь, скрытую за драпировкой, из-за которой вдруг хлынул сноп яркого света, исчезла.
С минуту д’Артаньян стоял неподвижно, спрашивая себя, где он, но вскоре свет, проникавший из соседней комнаты, веяние теплого и благовонного воздуха, доносившиеся оттуда слова двух или трех женщин, выражавшихся почтительно и в то же время изящно, обращение "ваше величество", повторенное несколько раз, — все это безошибочно указало ему, что он находится в кабинете, смежном с комнатой королевы.
Молодой человек спрятался за дверью и стал ждать.
Королева казалась веселой и счастливой, что, по-видимому, очень удивляло окружавших ее дам, которые привыкли почти всегда видеть ее озабоченной и печальной. Королева объясняла свою радость красотой празднества, удовольствием, которое ей доставил балет, и так как не дозволено противоречить королеве, плачет ли она или смеется, то все превозносили любезность господ старшин города Парижа.
Д’Артаньян не знал королеву, но вскоре он отличил ее голос от других голосов — сначала по легкому иностранному акценту, а затем по тому повелительному тону, который невольно сказывается в каждом слове высочайших особ.
Он слышал, как она то приближалась к этой открытой двери, то удалялась от нее, и два-три раза видел даже какую-то тень, загораживавшую свет.
И вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь драпировку. Д’Артаньян понял, что то была его награда; он упал на колени, схватил эту руку и почтительно прикоснулся к ней губами. Потом рука исчезла, оставив на его ладони какой-то предмет, в котором он узнал перстень.
Дверь тотчас же закрылась, и д’Артаньян очутился в полнейшем мраке.
Д’Артаньян надел перстень на палец и снова стал ждать; он понимал, что это еще не конец. После награды за преданность должна была прийти награда за любовь.
К тому же, хоть балет и был закончен, вечер едва начался; ужин был назначен на три часа, а часы на башне святого Иоанна недавно пробили три четверти третьего.
В самом деле, шум голосов в соседней комнате стал постепенно затихать, удаляться, потом дверь кабинета, где находился д’Артаньян, снова открылась, и в нее вбежала г-жа Бонасье.
— Вы! Наконец-то! — вскричал д’Артаньян.
— Молчите! — сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. — Молчите и уходите той же дорогой, какой пришли.
— Но где и когда я увижу вас? — вскричал д’Артаньян.
— Вы узнаете это из записки, которую найдете у себя дома. Идите же, идите!
С этими словами она открыла дверь в коридор и выпроводила д’Артаньяна из кабинета.
Д’Артаньян повиновался, как ребенок, без сопротивления, без единого слова возражения, и это доказывало, что он действительно был влюблен.
Назад: XV ВОЕННЫЕ И СУДЕЙСКИЕ
Дальше: XXIII СВИДАНИЕ
