XV
ВОЕННЫЕ И СУДЕЙСКИЕ
На следующий день после того, как разыгрались все эти события, д’Артаньян и Портос, видя, что Атос не появляется, сообщили г-ну де Тревилю о его исчезновении.
Что касается Арамиса, то, испросив отпуск на пять дней, он, как говорили, отбыл в Руан по семейным делам.
Господин де Тревиль был отцом своих солдат. Едва успев надеть форму мушкетера, самый незаметный из них и никому не известный мог так же твердо надеяться на помощь капитана, как мог бы надеяться на помощь брата.
151
Поэтому де Тревиль немедленно отправился к главному уголовному судье. Вызвали офицера, командовавшего потом у Алого Креста, и, последовательно сопоставляя полученные сведения, удалось установить, что Атос помещен в Фор-л’Евек.
Атос прошел через все испытания, которым, как мы видели, подвергся Бонасье.
Мы присутствовали при очной ставке, устроенной обоим заключенным. Атос, до этой минуты умалчивавший обо всем из опасения, что станут беспокоить д’Артаньяна и лишат его необходимой свободы действий, теперь утверждал, что зовут его Атос, а не д’Артаньян.
Он объявил, кроме этого, что не знает ни господина, ни госпожи Бонасье, что никогда не разговаривал ни с одним из них. Около десяти часов вечера он зашел навестить своего друга г-на д’Артаньяна, но до этого часа находился у г-на де Тревиля, где он обедал. Не менее двадцати свидетелей могут подтвердить это обстоятельство. И он назвал несколько громких имен, среди прочих также и герцога де Ла Тремуля.
Второй комиссар был, так же как и первый, смущен простыми и твердыми показаниями этого мушкетера, над которым он между тем жаждал одержать верх, что всегда заманчиво для судейского чиновника в борьбе с человеком военным. Но имена г-на де Тревиля и герцога де Ла Тремуля смутили его.
Атоса также повезли к кардиналу, но кардинал, к сожалению, находился в Лувре у короля.
Это было как раз в то время, когда г-н де Тревиль, выйдя от главного уголовного судьи и от коменданта Фор-л’Евека и не получив доступа к Атосу, прибыл к королю.
В качестве капитана мушкетеров г-н де Тревиль в любой час мог видеть короля.
Мы знаем, как сильно было недоверие короля к королеве, недоверие, умело разжигаемое кардиналом, который по части интриг значительно больше опасался женщин, чем мужчин. Одной из главных причин его предубеждения против Анны Австрийской была дружба королевы с г-жой де Шеврез. Обе эти женщины беспокоили его больше, чем войны с Испанией, недоразумения с Англией и запутанное состояние финансов. По его мнению и глубокому убеждению, г-жа де Шеврез помогала королеве не только в политических интригах, но — что еще гораздо больше тревожило его — в интригах любовных.
При первых же словах кардинала о том, что г-жа де Шеврез, сосланная в Тур и, как предполагалось, находившаяся в этом городе, тайно приезжала в Париж и, пробыв пять дней, сбила с толку полицию, король пришел в неистовый гнев. Капризный и вероломный, король желал, чтобы его называли Людовиком Справедливым и Людовиком Целомудренным. Потомки с трудом разберутся в этом характере, который история пытается объяснить, приводя многочисленные факты, но не прибегая к рассуждениям.
Когда же кардинал добавил, что г-жа де Шеврез не только приезжала в Париж, но что королева возобновила с ней связь при помощи шифра, в те времена называвшегося кабалистическим; когда он стал утверждать, что, в то время как он, кардинал, уже готов был распутать тончайшие нити этой интриги и, вооружившись всеми доказательствами, намеревался арестовать на месте преступления посредницу между изгнанницей и королевой, какой-то мушкетер осмелился силой прервать ход судебного следствия и, обнажив шпагу, обрушился на честных чиновников, которым было поручено беспристрастное расследование этого дела, чтобы обо всем доложить королю, — тогда Людовик XIII потерял всякое самообладание. Охваченный безмолвным бешенством, которое, когда оно прорывалось, внушало этому монарху способность совершать самые жестокие поступки, он, побледнев, сделал шаг к дверям, ведущим в апартаменты королевы. А между тем кардинал еще не успел произнести имя Бекингема.
Именно в этот миг появился де Тревиль, холодный, вежливый, с безукоризненной осанкой.
Увидев здесь кардинала, взглянув на искаженное лицо короля, де Тревиль догадался обо всем, что здесь произошло, и почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами.
Людовик XIII уже схватился за ручку двери. Звук шагов де Тревиля заставил его обернуться.
— Вы явились как раз вовремя, — произнес король, который, дав волю своим страстям, терял уже способность что-либо скрыть. — Хорошие вещи рассказывают мне о ваших мушкетерах!
— А у меня, — холодно ответил де Тревиль, — найдется немало хорошего рассказать вашему величеству о судейских.
— Я не понимаю вас, — надменным тоном произнес король.
— Имею честь доложить вашему величеству, — с тем же спокойствием продолжал де Тревиль, — что кучка чиновников, комиссаров и полицейских, людей весьма почтенных, но, очевидно, крайне враждебных к людям военным, позволила себе арестовать в одном доме, провести открыто по улицам и заключить в Фор-л’Евек — все это ссылаясь на приказ, который мне не согласились предъявить, — одного из моих мушкетеров, или, вернее, ваших, ваше величество, человека безукоризненного поведения, прославленного, если осмелюсь так выразиться, известного вашему величеству с самой лучшей стороны, — господина Атоса.
— Атоса? — невольно повторил король. — Да, мне, кажется, знакомо это имя…
— Пусть ваше величество потрудится вспомнить, — сказал де Тревиль. — Господин Атос — тот самый мушкетер, который на известной вам злополучной дуэли имел несчастье тяжело ранить господина де Каюзака… Да, кстати, ваше высокопреосвященство, — продолжал де Тревиль, обращаясь к кардиналу, — господин Каюзак вполне поправился, не правда ли?
— Да, благодарю, — проговорил кардинал, от гнева прикусив губу.
— Итак, господин Атос зашел навестить своего друга, — продолжал де Тревиль, — молодого беарнца, кадета гвардии вашего величества, из роты Дез’Эссара. Молодого человека не оказалось дома. Не успел господин Атос опуститься на стул и взять в руки книгу, намереваясь подождать своего друга, как целая толпа сыщиков и солдат осадила дом, взломала несколько дверей…
Кардинал знаком пояснил королю: "Это по поводу того дела, о котором я вам говорил…".
— Все это нам известно, — произнес король. — Ибо все это делалось ради нашей пользы.
— Итак, — продолжал де Тревиль, — ради вашей пользы был схвачен один из моих мушкетеров, ни в чем не повинный, ради вашей пользы он под охраной двух солдат был, словно злодей, проведен по улицам города, сквозь толпу, осыпавшую оскорблениями этого благородного человека, десятки раз проливавшего свою кровь за ваше величество и готового в любую минуту снова пролить ее.
— Да что вы? — сказал король, заколебавшись. — Неужели дело происходило именно так?
— Господин де Тревиль, — произнес кардинал, сохраняя совершенное хладнокровие, — не сказал вам, что этот ни в чем не повинный мушкетер, что этот благородный человек за час до того с обнаженной шпагой напал на четырех комиссаров, посланных мною для расследования по делу чрезвычайной важности.
— Пусть ваше высокопреосвященство докажет это! — воскликнул де Тревиль с искренностью чисто гасконской и резкостью чисто военной. — Дело в том, что за час до этого господин Атос, человек — как я осмелюсь доложить вашему величеству — весьма знатного происхождения, оказал мне честь отобедать у меня и беседовал у меня в гостиной с герцогом де Л а Тремулем и графом де Шалю.
Король взглянул на кардинала.
— Все, о чем я говорил, — произнес кардинал в ответ на безмолвный вопрос короля, — изложено в протоколе, составленном пострадавшими. Имею честь представить его вашему величеству.
— Неужели протокол судейских чиновников стоит честного слова военного? — гордо спросил де Тревиль.
— Полно, полно, Тревиль, — сказал король, — замолчите!
— Если его высокопреосвященство подозревает кого-либо из моих мушкетеров, — ответил де Тревиль, — то ведь справедливость господина кардинала достаточно известна всем, и я сам прошу о расследовании.
— В доме, где происходил этот обыск, — проговорил кардинал все с тем же хладнокровием, — живет, если я не ошибаюсь, некий беарнец, друг этого мушкетера?
— Ваше высокопреосвященство имеет в виду д’Артаньяна?
— Я имею в виду молодого человека, которому вы, господин де Тревиль, покровительствуете.
— Да, ваше высокопреосвященство, совершенно верно.
— Не считаете ли вы возможным, что этот молодой человек дурно влиял…
— …на господина Атоса, человека, который чуть ли не вдвое старше его? — перебил де Тревиль. — Нет, монсеньер, не считаю возможным. Кроме того, господин д’Артаньян также провел вечер у меня.
— Вот так история! — воскликнул кардинал. — По-видимому, решительно все провели вечер у вас!
— Не подвергает ли ваше высокопреосвященство сомнению мои слова? — спросил де Тревиль, которому краска гнева залила лицо.
— Нет, Боже меня упаси! — произнес кардинал. — Но в котором часу д’Артаньян был у вас?
— О, это я могу совершенно точно сообщить вашему высокопреосвященству: когда он вошел, я как раз заметил, что часы показывали половину десятого, хотя мне казалось, что уже позднее.
— А в котором часу он покинул ваш дом?
— В половине одиннадцатого. Через час после этих событий.
— Но в конце-то концов… — сказал кардинал, который ни на минуту не усомнился в правдивости де Тревиля и чувствовал, что победа ускользает от него, — но ведь в конце-то концов Атоса задержали в этом самом доме на улице Могильщиков.
— Разве другу воспрещается навещать друга, мушкетеру моей роты — поддерживать братскую дружбу с гвардейцами из роты господина Дез’Эссара?
— Да, если дом, где он встречается со своим другом, подозрителен.
— Дело ведь в том, что дом этот подозрителен, Тревиль, — вставил король. — Вы этого, может быть, не знали…
— Да, ваше величество, я действительно этого не знал. Но я убежден, что это не относится к части дома, занятой господином д’Артаньяном, ибо я могу вас уверить, что нет более преданного слуги вашего величества и более глубокого почитателя господина кардинала.
— Не этот ли самый д’Артаньян ранил когда-то де Жюссака в злополучной схватке у монастыря кармелиток? — спросил король, взглянув на кардинала, покрасневшего от досады.
— А на следующий день нанес удар Бернажу, — поспешил заметить де Тревиль. — Да, ваше величество, он самый; у вашего величества отличная память.
— Так что же мы решим? — спросил король.
— Это скорее дело вашего величества, чем мое, — сказал кардинал. — Я настаиваю на виновности этого Атоса.
— А я отрицаю ее! — воскликнул де Тревиль. — Но у его величества есть судьи, и они разберут это дело.
— Совершенно верно, — сказал король. — Предоставим все это им. Это их дело, они и рассудят.
— Печально все же, — вновь заговорил де Тревиль, — что в такое злосчастное время, как наше, самая чистая жизнь, самая неоспоримая добродетель не может оградить человека от позора и преследований. И армия, смею вас заверить, не очень-то будет довольна тем, что становится предметом жестоких преследований по поводу каких-то полицейских историй.
Слова были неосторожны. Но Тревиль бросил их, зная им цену. Он хотел вызвать взрыв, а взрыв сопровождается пламенем, которое освещает все кругом.
— Полицейские истории! — вскричал король, ухватившись за слова де Тревиля. — Полицейские истории! Какое понятие вы имеете обо всем этом, сударь? Займитесь вашими мушкетерами и не сбивайте меня с толку! Послушать вас, так можно подумать, что стоит арестовать мушкетера — и Франция уже в опасности. Сколько шуму из-за какого-то мушкетера! Я прикажу арестовать их целый десяток, черт возьми! Сотню! Всю роту! И никому не позволю пикнуть!
— Если мушкетеры подозрительны вашему величеству, значит, они виновны, — сказал де Тревиль. — Поэтому я готов, ваше величество, отдать вам мою шпагу. Ибо, обвинив моих солдат, господин кардинал, не сомневаюсь, в конце концов возведет обвинение и против меня. Поэтому лучше будет, если я признаю себя арестованным вместе с господином Атосом, с которым это уже произошло, и с господином д’Артаньяном, с которым это, вероятно, в ближайшем будущем произойдет.
— Гасконский упрямец, замолчите ли вы наконец? — сказал король.
— Ваше величество, — ответил де Тревиль, ничуть не понижая голоса, — пусть вернут мне моего мушкетера или пусть его судят.
— Его будут судить, — сказал кардинал.
— Если так — тем лучше. Прошу в таком случае у вашего величества разрешения защищать его.
Король побоялся вспышки.
— Если бы у его высокопреосвященства, — сказал он, — не было причин личного свойства…
Кардинал понял, к чему клонит король, и предупредил его.
— Прошу прощения, — проговорил он, — но, если ваше величество считает меня пристрастным, я отказываюсь от участия в суде.
— Вот что, — сказал король, — поклянитесь именем моего отца, что Атос находился у вас, когда происходили эти события, и не принимал в них участия.
— Клянусь вашим славным отцом и вами, которого я люблю и почитаю превыше всего на свете!
— Подумайте, ваше величество, — произнес кардинал. — Если мы освободим заключенного, то уж никогда не узнаем истины.
— Господин Атос всегда окажется на месте и будет готов дать ответ, как только господа судейские сочтут нужным допросить его, — сказал де Тревиль. — Он никуда не скроется, господин кардинал, будьте покойны. Я принимаю за него ответственность на себя.
— Ив самом деле, он не убежит, — согласился король. — Его всегда можно будет найти, как сказал господин де Тревиль. Кроме того, — добавил он, понизив голос и умоляюще взглянув на кардинала, — не будем вызывать у них беспокойства, это лучшая политика.
Эта политика Людовика XIII заставила Ришелье улыбнуться:
— Приказывайте, ваше величество. Вы имеете право помилования.
— Помилование может быть применено только к виновным, — сказал де Тревиль, желавший, чтобы последнее слово осталось за ним. — А мой мушкетер невиновен. Поэтому, ваше величество, окажите ему не милость, а справедливость.
— Он в Фор-л’Евеке? — спросил король.
— Да, ваше величество, и в одиночной камере, без права сношения с внешним миром, как последний преступник.
— Черт возьми! — пробормотал король. — Что же нужно сделать?
— Подписать приказ об освобождении, и все будет кончено, — сказал кардинал. — Я такого же мнения, как ваше величество, и считаю поручительство господина де Тревиля более чем достаточным.
Тревиль поклонился, преисполненный радости, к которой примешивалась тревога. Он предпочел бы настойчивое сопротивление со стороны кардинала этой неожиданной уступчивости.
Король подписал приказ об освобождении, и де Тревиль поспешил удалиться, унося его с собой.
В ту минуту, когда он уже выходил, кардинал, приветливо улыбнувшись ему, обратился к королю:
— Какое единодушие между начальником и солдатами царит у ваших мушкетеров, ваше величество! Это весьма полезно для службы и делает честь всей роте.
"Можно не сомневаться, что он в самом ближайшем будущем сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку, — подумал де Тревиль. — Никогда не угадаешь, что у него на уме. Но нужно спешить. Король в любую минуту может изменить свое решение, а засадить снова в Бастилию или в Фор-л’Евек человека, только что оттуда выпущенного, в конце концов сложнее, чем оставить в заключении узника, уже сидящего там".
Г-н де Тревиль с торжеством вступил в Фор-л’Евек и освободил Атоса, неизменно сохранявшего вид спокойного безразличия.
При первой же встрече с д’Артаньяном де Тревиль сказал ему:
— На этот раз вам повезло. С вами рассчитались за ранение де Жюссака. Неоплаченным остается еще поражение Бернажу. Будьте настороже.
Де Тревиль был прав, не доверяя кардиналу и считая, что не все еще кончено. Не успел капитан мушкетеров закрыть за собой дверь, как его высокопреосвященство повернулся к королю.
— Теперь, когда мы остались наедине, — сказал он, — если угодно вашему величеству, поговорим о важных вещах. Ваше величество! Герцог Бекингем провел пять дней в Париже и отбыл только сегодня утром.
XVI
О ТОМ, КАК КАНЦЛЕР СЕГЬЕ НЕ МОГ НАЙТИ КОЛОКОЛ,
ЧТОБЫ УДАРИТЬ В НЕГО,
ПО СВОЕМУ ОБЫКНОВЕНИЮ
Трудно даже представить себе, какое впечатление эти слова произвели на Людовика XIII. Он вспыхнул, но тут же краска сбежала с его лица. И кардинал сразу понял, что одним ударом отвоевал потерянные позиции.
— Герцог Бекингем в Париже! — воскликнул король. — Зачем же он приезжал сюда?
— Надо полагать, чтобы вступить в заговор с вашими врагами — испанцами и гугенотами.
— Нет! Клянусь, нет! Чтобы в заговоре с госпожой де Шеврез, госпожой де Лонгвиль и всеми Конде посягнуть на мою честь!
— Ваше величество, как можете вы допустить такую мысль! Королева так благоразумна, а главное — так любит ваше величество.
— Женщина слаба, господин кардинал. Что же касается большой любви ко мне, то у меня свое мнение на этот счет.
— Тем не менее, — сказал кардинал, — я утверждаю, что герцог приезжал в Париж с целями чисто политическими.
— А я уверен, что с совершенно другими целями. Но если королева виновата, то горе ей!
— В самом деле, — произнес кардинал, — как ни тяжко мне допустить даже мысль о такой возможности… Ваше величество напомнили мне одну вещь: госпожа де Ланнуа, которую я, следуя приказу вашего величества, несколько раз допрашивал, сегодня утром сообщила мне, что в позапрошлую ночь ее величество очень поздно не ложилась, сегодня утром много плакала и весь день писала.
— Все понятно! — воскликнул король. — Писала, разумеется, ему! Кардинал, добудьте мне все бумаги королевы.
— Но как же достать их, ваше величество? Мне кажется, что ни я, ни ваше величество не можем взять это на себя.
— А как поступили с женой маршала д’Анкра? — воскликнул король в порыве неудержимого гнева. — Обыскали ее шкафы и в конце концов ее самое.
— Жена маршала д’Анкра — всего лишь жена маршала д’Анкра, какая-то авантюристка из Флоренции, тогда как августейшая супруга вашего величества — Анна Австрийская, королева Франции, то есть одна из величайших владетельных особ в мире.
— Тем страшнее ее вина, герцог! Чем легче она забыла высоту своего сана, тем ниже она пала. Да, кроме того, я давно уже решил положить конец всем этим интригам— политическим и любовным… При ней, если не ошибаюсь, состоит некий Ла Порт?
— Которого я, должен признаться, считаю главной пружиной в этом деле, — вставил кардинал.
— Значит, и вы, так же как я, думаете, что она обманывает меня?
— Я думаю и повторяю, ваше величество, что королева в заговоре против власти короля, но я не сказал— против его чести.
— А я вам говорю — в заговоре против того и другого. Я вам говорю, что королева меня не любит, что она любит другого. Я вам говорю, что она любит этого подлого Бекингема! Почему вы не арестовали его, когда он был в Париже?
— Арестовать герцога? Арестовать первого министра короля Карла Первого? Да что вы, ваше величество! Какой шум! А если бы — в чем я по-прежнему сомневаюсь, — а если бы подозрения вашего величества сколько-нибудь оправдались, какая страшная огласка, какой неслыханный позор!
— Но раз он сам подвергал себя опасности, как какой-нибудь бродяга или вор, нужно было…
Людовик XIII умолк, сам испугавшись того, что готово было сорваться с его уст, и Ришелье, вытянув шею, напрасно ожидал этих слов, застывших на королевских устах.
— Нужно было?..
— Ничего, — произнес король, — ничего… Но в течение всего времени, что он был в Париже, вы не выпускали его из виду?
— Нет, ваше величество.
— Где он жил?
— На улице Лагарп, номер семьдесят пять.
— Где это?
— Недалеко от Люксембургского дворца.
— И вы уверены, что он не виделся с королевой?
— Я считаю королеву слишком преданной своему долгу.
— Но они в переписке. Это ему королева писала весь день. Герцог, я должен получить эти письма!
— Ваше величество, разве…
— Герцог! Чего бы это ни стоило, я хочу получить эти письма.
— Но я должен заметить вашему величеству…
— Неужели и вы предаете меня, господин кардинал? Вы все время противитесь моим желаниям. Неужели и вы в сговоре с испанцами и англичанами, с госпожой де Шеврез и с королевой?
— Ваше величество, — со вздохом произнес кардинал, — мне казалось, что я огражден от таких подозрений.
— Господин кардинал, вы слышали меня: я хочу иметь эти письма.
— Есть только один способ…
— Какой?
— Поручить эту миссию канцлеру, господину Сегье. Это дело целиком по его части.
— Пусть за ним немедленно пошлют!
— Он, должно быть, у меня. Я как раз вызвал его к себе, а отправляясь в Лувр, я распорядился, чтобы он, когда явится, подождал меня.
— Пусть за ним немедленно пошлют.
— Воля вашего величества будет исполнена, но…
— Что за "но"?
— Но королева, возможно, откажется подчиниться.
— Подчиниться моим приказаниям?
— Да, если она не будет уверена, что это приказание исходит от короля.
— Ну так вот, чтобы она не сомневалась, я сам предупрежу ее.
— Ваше величество, надеюсь, не забудете, что я сделал все возможное, лишь бы предотвратить разрыв.
— Да, герцог, я знаю, что вы крайне снисходительны к королеве… может быть, даже чересчур снисходительны. Мы еще вернемся к этому позже, предупреждаю вас.
— Когда будет угодно вашему величеству. Но я всегда буду горд и счастлив принести себя в жертву во имя мира и согласия между вами и королевой Франции.
— Прекрасно, кардинал, прекрасно! Но пока что пошлите за господином канцлером. Я пойду к королеве.
И Людовик XIII, открыв дверь, вышел в коридор, соединявший его половину с апартаментами Анны Австрийской.
Королева сидела в кругу своих придворных дам — г-жи де Гито, г-жи де Сабле, г-жи де Монбазон и г-жи де Гемене. В углу пристроилась и камеристка — донья Эстефания, приехавшая вместе с королевой из Мадрида.
Госпожа де Гемене читала вслух, и все внимательно слушали чтицу, за исключением королевы, затеявшей это чтение лишь для того, чтобы иметь возможность предаться ходу своих мыслей, делая вид, будто она слушает.
Мысли эти, хоть и позлащенные последними отблесками любви, все же были полны печали. Лишенная доверия своего супруга, преследуемая ненавистью кардинала, который не мог ей простить того, что она отвергла его нежные чувства, Анна Австрийская, имела перед глазами пример королевы-матери, которую эта ненависть терзала в течение всей ее жизни, хотя Мария Медичи, если верить мемуарам того времени, вначале и дарила кардиналу то счастье, в котором так упорно отказывала ему королева. Анна Австрийская видела, как падают ее самые преданные слуги, самые доверенные друзья, самые дорогие ее сердцу любимцы. Как те несчастные, что наделены роковым даром, она навлекала несчастье на все, к чему прикасалась. Ее дружба была роковой и влекла за собой преследования. Г-жа де Геврез и г-жа де Верне были сосланы, и даже Ла Порт не скрывал от своей повелительницы, что с минуты на минуту ожидает ареста.
Королева была целиком погружена в эти мрачные размышления, когда дверь вдруг раскрылась и в комнату вошел король.
Чтица сразу умолкла, все дамы встали со своих мест, и наступило мертвое молчание.
Не считая нужным поздороваться, король сделал несколько шагов и остановился перед королевой.
— Сударыня, — произнес он изменившимся голосом, — сейчас к вам зайдет господин канцлер. Он сообщит вам нечто такое, о чем я поручил ему поставить вас в известность.
Несчастная королева, которой непрерывно грозили разводом, ссылкой и даже судом, побледнела под своими румянами.
— Но чем вызвано это посещение, ваше величество? — не в силах сдержаться, спросила она. — Что скажет мне господин канцлер, чего не могли бы мне сказать вы сами?
Король, не отвечая, круто повернулся на каблуках, и почти в ту же минуту дежурный гвардейский капитан Гито доложил о приходе канцлера.
Когда канцлер вошел, короля уже не было в комнате: он успел выйти через другую дверь.
Канцлер вошел красный от смущения, но с улыбкой на устах. Ввиду того, что нам, вероятно, еще предстоит встретиться с ним по ходу нашего повествования, нелишним будет нашим читателям уже сейчас ближе познакомиться с ним.
Канцлер был лицо довольно любопытное. Де Рош ле Маль, каноник собора Богоматери, бывший некогда камердинером кардинала, рекомендовал г-на де Сегье его высокопреосвященству как человека всецело преданного. Кардинал поверил этой рекомендации, и ему не пришлось раскаиваться.
О г-не де Сегье ходили самые разнообразные слухи. Между прочим, рассказывали следующую историю.
После бурно проведенной молодости он удалился в монастырь, чтобы там хоть с течение некоторого срока искупить безумства своей юности.
Но, вступая в эту святую обитель, бедный грешник не успел достаточно быстро захлопнуть за собой дверь и помешать страстям, от которых он бежал, ворваться в нее вслед за ним. Он беспрестанно подвергался искушениям, и настоятель, которому он поведал об этом горе, посоветовал ему, чтобы отгонять демона-искусителя, хвататься в такие минуты за веревку колокола и звонить что есть мочи. Услышав этот звон, монахи поймут, что соблазны обуревают одного из их братьев, и все братство станет на молитву.
Совет этот пришелся будущему канцлеру по душе. Он заклинал злого духа с помощью целого потока молитв, творимых другими монахами. Но дьявол не так-то легко отступает с однажды занятых им позиций. По мере того как усиливались заклинания, дьявол усиливал соблазны, так что колокол оглушительно гудел и день и ночь, возвещая о страстном желании кающегося умертвить свою плоть.
Монахам не оставалось ни минуты отдыха. Днем они только и делали, что поднимались и спускались по лестнице, ведущей в часовню; ночью, сверх обычных молитв, им приходилось по двадцать раз соскакивать с коек и простираться ниц на полу своих келий.
Неизвестно, отступился ли дьявол или дело это надоело монахам, но по прошествии трех месяцев кающийся вновь появился в свете, где пользовался репутацией самого страшного одержимого, какого когда-либо видели на земле.
По выходе из монастыря он принял судейское звание, занял место своего дядюшки, став президентом в парламенте, перешел — что доказывало его редкую проницательность — на сторону кардинала, был назначен канцлером, служил верным орудием в руках его высокопреосвященства в его ненависти к королеве-матери и в его происках против Анны Австрийской; натравливал судей в течение всего дела Шале, поддерживал "великого вешателя" Лафема во всех его начинаниях, и в конце концов, полностью завоевав доверие кардинала, доверие, достойно заслуженное им, он взял на себя необычное поручение, для выполнения которого явился сейчас к королеве.
Королева, когда он вошел, все еще стояла, но, увидев его, сразу опустилась в кресло, знаком приказав своим дамам занять места на подушках и пуфах. Затем она гордо повернулась к вошедшему.
— Что вам угодно, сударь? — спросила Анна Австрийская. — И с какой целью вы явились сюда?
— По поручению короля, невзирая на глубокое уважение, которое я имею честь питать к вашему величеству, я вынужден произвести тщательный обыск среди ваших бумаг.
— Как, сударь! — воскликнула королева. — Обыск у меня?.. У меня?.. Какая неслыханная низость!
— Прошу извинить меня, ваше величество, но сейчас я лишь орудие в руках короля. Разве его величество не были только что здесь и не просили вас быть готовой к этому посещению?
— Ищите же, сударь. Я преступница, надо полагать… Эстефания, подайте ключи от всех моих столов и бюро.
Канцлер для виду порылся в ящиках, хотя и был уверен, что королева не там хранит важное письмо, написанное днем.
После того как канцлер двадцать раз выдвинул и вновь задвинул ящики бюро, ему все же пришлось, преодолев некоторую нерешительность, сделать последний шаг в этом деле, другими словами — обыскать королеву.
Канцлер повернулся к Анне Австрийской.
— Сейчас, — произнес он тоном, в котором сквозили растерянность и смущение, — мне остается приступить к главной части обыска.
— Какой? — спросила королева, которая не понимала или не желала понять намерений канцлера.
— Его величество знает, что сегодня днем королевой было написано письмо. Его величеству известно, что это письмо еще не отослано по назначению. Этого письма не оказалось ни в вашем столе, ни в бюро. Между тем оно где-нибудь спрятано.
— Но осмелитесь ли вы коснуться вашей королевы? — произнесла Анна Австрийская, выпрямившись во весь рост и устремляя на канцлера взгляд, в котором вспыхнула угроза.
— Я верный слуга короля и выполняю все, что приказывает его величество.
— Что ж, это правда! — сказала Анна Австрийская. — И шпионы господина кардинала сослужили ему верную службу. Я действительно написала сегодня письмо, и письмо это не отправлено. Письмо здесь.
И королева положила свою прекрасную руку на грудь.
— В таком случае, дайте мне это письмо, ваше величество, — сказал канцлер.
— Я отдам его только королю, сударь, — ответила Анна.
— Если бы король желал лично получить от вашего величества это письмо, он бы сам попросил его у вас. Но повторяю вам: он поручил мне потребовать у вас письмо, с тем что, если вы откажетесь…
— Продолжайте!
— …он мне же поручил взять его у вас.
— Как? Что вы хотите сказать?
— Что мои полномочия идут далеко, и мне, чтобы найти эти бумаги, дано разрешение произвести даже личный обыск вашего величества.
— Какой ужас! — вскричала королева.
— Поэтому прошу вас, сударыня, проявить уступчивость.
— Ваше поведение неслыханно грубо, понимаете ли вы это, сударь?
— Король приказывает, ваше величество. Прошу извинить меня.
— Я не потерплю этого! Нет, нет, лучше смерть! — вскричала королева, в которой вскипела гордая кровь повелителей Испании и Австрии.
Канцлер низко поклонился, затем, с явным намерением не отступать ни на шаг в исполнении порученной ему задачи, точно так, как сделал бы это палач в застенке, он приблизился к Анне Австрийской, из глаз которой сразу же брызнули слезы ярости.
Королева, как мы уже говорили, была очень хороша собой. Рискованно поэтому было дать кому-либо такое поручение, но король, весь во власти своей ревности к герцогу Бекингему, уже ни к кому другому не ревновал.
Надо полагать, что канцлер Сегье в эту минуту искал глазами веревку пресловутого колокола, но, не найдя ее, протянул руку к тому месту, где, по собственному признанию королевы, было спрятано письмо.
Анна Австрийская отступила на шаг и так побледнела, словно готова была умереть. Чтобы не упасть, она левой рукой оперлась на стол, стоявший позади нее, а правой вынула из-за корсажа письмо и подала его канцлеру.
— Возьмите, сударь, это письмо! — воскликнула королева голосом, прерывающимся от волнения. — Возьмите его и избавьте меня от вашего мерзкого присутствия.
Канцлер, дрожа от вполне понятного волнения, взял письмо и, поклонившись до земли, вышел.
Не успела дверь закрыться за ним, как королева почти без чувств упала на руки своих дам.
Канцлер отнес письмо к королю, не заглянув в него. Рука короля, протянутая за письмом, дрожала. Он начал искать адрес, которого не было, страшно побледнел, медленно развернул письмо и, с первых же слов увидев, что оно обращено к испанскому королю, быстро пробежал его до конца.
Это был полный план нападения на кардинала. Королева предлагала своему брату и австрийскому королю, которые чувствовали себя оскорбленными политикой Ришелье, постоянно стремившегося унизить австрийский императорский дом, пригрозить объявлением войны Франции и поставить условием сохранения мира отставку кардинала. О любви в этом письме не было ни слова.
Король, сразу повеселев, послал узнать, во дворце ли еще кардинал. Ему ответили, что его высокопреосвященство в кабинете и ожидает распоряжений его величества.
Король немедленно отправился к нему.
— Представьте себе, герцог, — сказал король, — правы оказались вы, а не я. Вся интрига действительно политического свойства, и о любви нет и речи в этом письме. Но зато в нем очень много говорится о вас.
Кардинал взял письмо и прочел с величайшим вниманием. Дойдя до конца, он перечел его вновь.
— Ну что ж, ваше величество, — сказал он, — вы видите сами, до чего доходят мои враги; вам угрожают двумя войнами, если вы не удалите меня. На вашем месте, ваше величество, я, право же, уступил бы столь мощным настояниям. Я же, со своей стороны, был бы безмерно счастлив уйти от дел.
— Что вы говорите, герцог!
— Я говорю, ваше величество, что здоровье мое разрушается в этой чрезмерно напряженной борьбе и бесконечных трудах. Я говорю, что, по всей видимости, буду не в силах выдержать утомление при осаде Ла-Рошели и лучше будет, если вы назначите туда господина де Конде, для которого ведение войны есть его прямое дело, а не меня, служителя церкви, которому не позволяют отдаться его призванию, заставляя заниматься делами, к которым у меня нет никакой склонности. Это обеспечит вам счастье в вашей семейной жизни и, я не сомневаюсь, укрепит вашу славу за рубежом.
— Будьте спокойны, герцог, — ответил король. — Я все понимаю. Все лица, поименованные в этом письме, понесут должную кару. Не избежит ее и королева.
— Ах, что вы говорите, ваше величество! Да упаси Бог, чтобы королева претерпела из-за меня хоть малейшую неприятность! Королева всегда считала меня своим врагом, хотя ваше величество сами можете засвидетельствовать, что я постоянно горячо заступался за нее даже перед вами. О, если бы она оскорбила честь вашего величества изменой, тогда другое дело, и я первый бы сказал: "Нет пощады виновной!" К счастью, об этом и речи нет, и ваше величество могли вновь в этом убедиться.
— Это верно, господин кардинал, — сказал король. — И вы, как всегда, были правы. Но королева тем не менее заслужила мой гнев.
— Вы сами, ваше величество, виновны перед ней. И было бы вполне понятно, если б она разгневалась на вас. Ваше величество обошлись с ней чересчур сурово.
— Вот именно так я всегда буду обходиться с моими врагами, а также и с вашими, какое бы высокое положение они ни занимали и какой бы опасности я ни подвергался, проявляя такую строгость.
— Королева — враг мне, но не вам, ваше величество. Напротив, она преданная супруга, покорная и безупречная. Позвольте же мне вступиться за нее перед вашим величеством.
— Так пусть она пойдет на уступки, пусть сама сделает первый шаг!
— Напротив, ваше величество, подайте вы добрый пример. Ведь виновны были вы, заподозрив королеву.
— Мне сделать первый шаг! — воскликнул король. — Ни за что!
— Ваше величество, умоляю вас!
— Да, кроме того, как найти подходящий повод?
— Сделав что-нибудь, что могло бы доставить ей удовольствие.
— Что же именно?
— Дайте бал. Вы знаете, как королева любит танцы. Ручаюсь вам, что ее гнев не устоит перед таким проявлением внимания.
— Господин кардинал, ведь вам известно, что я не любитель светских развлечений.
— Она знает, какое отвращение вы питаете к таким забавам, и тем более будет вам благодарна. Да к тому же ей представится случай приколоть прекрасные алмазные подвески, которые вы ей недавно поднесли ко дню рождения и с которыми она еще нигде не успела появиться.
— Увидим, господин кардинал, увидим, — проговорил король, наслаждаясь сознанием, что королева оказалась виновной в преступлении, мало его беспокоившем, и невинной в том, чего он больше всего опасался, и поэтому готовый помириться с ней. — Увидим. Но, клянусь честью, вы слишком снисходительны.
— Ваше величество, — ответил кардинал, — предоставьте строгость министрам. Снисходительность — добродетель королей; прибегните к ней, и вы увидите, что это пойдет на пользу.
Вслед за этим, услышав, что часы пробили одиннадцать, кардинал с низким поклоном попросил разрешения удалиться и простился с королем, умоляя его помириться с королевой.
Анна Австрийская, ожидавшая упреков после того, как у нее отобрали письмо, крайне удивилась, заметив на следующий день, что король делает попытки к примирению. В первые минуты она была готова отвергнуть их: гордость женщины и достоинство королевы были так глубоко уязвлены, что она не могла сразу забыть обиду. Но, поддавшись уговорам своих придворных дам, она в конце концов постаралась сделать вид, будто начинает забывать о случившемся. Король, воспользовавшись этой переменой, сообщил ей, что в самом ближайшем будущем предполагает дать большой бал.
Бал представлял собой такую редкость для несчастной Анны Австрийской, что при этом известии, как и предполагал кардинал, последний след обиды исчез — если не из сердца ее, то с лица. Она спросила, на какой день назначено празднество, но король ответил, что на этот счет еще нужно будет сговориться с кардиналом.
И в самом деле, король каждый день спрашивал кардинала, когда будет устроено это празднество, и каждый день кардинал под каким-нибудь предлогом отказывался твердо назвать число.
Прошла неделя.
На восьмой день после описанных нами событий кардинал получил письмо, отправленное из Лондона и содержавшее только следующие строки:
"Я достала их. Не могу выехать из Лондона, потому что у меня не хватит денег. Вышлите мне пятьсот пистолей, и, получив их, я через четыре или пять дней буду в Париже".
В тот самый день, когда кардинал получил это письмо, король обратился к нему с обычным вопросом.
Ришелье посчитал по пальцам и мысленно сказал себе: "Она пишет, что приедет через четыре или пять дней после получения денег. Дней пять пройдет, пока деньги прибудут в Лондон, и пять дней — пока она приедет сюда. Всего, значит, десять дней. Нужно принять в расчет противный ветер, всякие досадные случайности и недомогания. Предположим, двенадцать дней…"
— Ну как же, герцог, вы рассчитали? — спросил король.
— Да, ваше величество. Сегодня у нас двадцатое сентября. Городские старшины устраивают третьего октября празднество. Все складывается великолепно. Никто не подумает, что вы идете на уступки королеве.
Помолчав, кардинал добавил:
— Не забудьте, кстати, накануне праздника сказать королеве, что вы желали бы видеть, к лицу ли ей алмазные подвески.
XVII
СУПРУГИ БОНАСЬЕ
Кардинал уже вторично в разговоре с королем упоминал об алмазных подвесках. Людовика XIII поразила такая настойчивость, и он решил, что за этим советом кроется тайна.
Он не раз чувствовал себя обиженным по той причине, что кардинал, имевший превосходную полицию — хотя она и не достигала совершенства полиции, современной нам, — оказывался лучше осведомленным о семейных делах короля, чем сам король. На этот раз король решил, что беседа с Анной Австрийской должна пролить свет на какое-то обстоятельство, непонятное ему. Он надеялся затем вернуться к кардиналу, проникнув в какие-то тайны, 170 известные или неизвестные его высокопреосвященству. И в том и в другом случае это должно было поднять престиж короля в глазах его министра.
Людовик XIII пошел к королеве и, по своему обыкновению, начал разговор с угроз, относившихся к ее приближенным. Анна Австрийская слушала, опустив голову, давая излиться потоку, в надежде, что должен же наступить конец. Но не этого желал король. Он желал ссоры, в пылу которой должен был пролиться свет — безразлично какой. Он был убежден, что у кардинала есть какая-то затаенная мысль и он готовит ему одну из тех страшных неожиданностей, непревзойденным мастером которых он был. Настойчивые обвинения короля привели его к желанной цели.
— Ваше величество, — воскликнула Анна Австрийская, выведенная из терпения смутными намеками, — почему вы не скажете прямо, что у вас на душе? Что я сделала? Какое преступление совершила? Не может быть, чтобы ваше величество поднимали весь этот шум из-за письма, написанного мною брату.
Король не нашелся сразу, что ответить на такой прямой вопрос. Он подумал, что сейчас самое время сказать те слова, которые должны были быть сказаны только накануне празднества.
— Сударыня, — проговорил он с важностью, — в ближайшие дни будет устроен бал в ратуше. Я считаю необходимым, чтобы вы, из уважения к нашим славным старшинам, появились на этом балу в парадном платье и непременно с алмазными подвесками, которые я подарил вам ко дню рождения. Вот мой ответ.
Ответ этот был ужасен. Анна Австрийская подумала, что королю известно все и он только по настоянию кардинала был скрытен всю эту неделю. Такая скрытность, впрочем, была в характере короля. Королева страшно побледнела и оперлась о маленький столик своей прелестной рукой, сейчас казавшейся вылепленной из воска. Глядя на короля глазами, полными ужаса, она не произнесла ни слова.
— Вы слышите, сударыня? — спросил король, наслаждаясь ее замешательством, хоть и не угадывая его причины. — Вы слышите?
— Слышу, сударь, — пролепетала королева.
— Вы будете на этом балу?
— Да.
— И на вас будут ваши алмазные подвески?
Да.
Королева стала еще бледнее. Король заметил это и, упиваясь ее тревогой с той холодной жестокостью, которая составляла одну из самых неприятных сторон его характера, проговорил:
— Итак, решено! Вот и все, что я хотел сказать вам.
— Но на какой день назначен бал? — спросила Анна Австрийская.
Людовик XIII почувствовал, что ему не следует отвечать на этот вопрос: голос королевы был похож на голос умирающей.
— Весьма скоро, сударыня, — ответил король. — Но я не помню в точности числа, нужно будет спросить у кардинала.
— Значит, это его высокопреосвященство посоветовал вам дать бал? — воскликнула королева.
— Да, сударыня. Но к чему этот вопрос? — с удивлением спросил король.
— И он же посоветовал вам напомнить мне об алмазных подвесках?
— Как вам сказать…
— Это он, ваше величество, он!
— Не все ли равно — он или я? Разве эта просьба преступна?
— Нет, сударь.
— Значит, вы будете?
— Да.
— Прекрасно, — сказал король, идя к выходу. — Надеюсь, вы исполните ваше обещание.
Королева сделала реверанс, не столько следуя этикету, сколько потому, что у нее подгибались колени.
Король ушел очень довольный.
— Я погибла! — прошептала королева. — Погибла! Кардинал знает все. Это он натравливает на меня короля, который пока еще ничего не знает, но скоро узнает. Я погибла! Боже мой! Боже мой!..
Она опустилась на колени и, закрыв лицо дрожащими руками, стала молиться.
Положение действительно было ужасно. Герцог Бекингем вернулся в Лондон, г-жа де Шеврез находилась в Туре. Зная, что за ней следят настойчивее, чем когда-либо, королева смутно догадывалась, что предает ее одна из ее придворных дам, но не знала, кто именно. Ла Порт не имел возможности выходить за пределы Лувра; она не могла довериться никому на свете.
Ясно представив себе, как велико несчастье, угрожающее ей, и как она одинока, королева не выдержала и разрыдалась.
— Не могу ли я чем-нибудь помочь вашему величеству? — произнес вдруг нежный, полный сострадания голос.
Королева порывисто обернулась; нельзя было ошибиться, услышав этот голос: так говорить мог только друг.
И действительно, у одной из дверей, ведущей в комнату королевы, стояла хорошенькая г-жа Бонасье. Она была занята уборкой платьев и белья королевы в соседней маленькой комнатке и не успела выйти, когда появился король. Таким образом, она слышала все.
Королева, увидев, что она не одна, громко вскрикнула. В своей растерянности она не сразу узнала молодую женщину, приставленную к ней Ла Портом.
— О, не бойтесь, ваше величество! — воскликнула молодая женщина, ломая руки и плача при виде отчаяния своей повелительницы. — Я предана вашему величеству душой и телом, и, как ни далека я от вас, как ни ничтожно мое звание, мне кажется, что я придумала, как вызволить ваше величество из беды.
— Вы! О Небо! Вы! — вскричала королева. — Но взгляните мне в глаза. Меня окружают предатели. Могу ли я довериться вам?
— Ваше величество, — воскликнула молодая женщина, падая на колени, — клянусь моей душой, я готова умереть за ваше величество!
Этот крик вырвался из самой глубины сердца и не оставлял никаких сомнений в его искренности.
— Да, — продолжала г-жа Бонасье, — да, здесь есть предатели. Но именем Пресвятой Девы клянусь, что нет человека более преданного вашему величеству, чем я! Эти подвески, о которых спрашивал король… вы отдали их герцогу Бекингему, не правда ли? Эти подвески лежали в шкатулке розового дерева, которую он унес с собою? Или я ошибаюсь, или не то говорю?
— О Боже, Боже! — шептала королева, у которой зубы стучали от страха.
— Так вот, — продолжала г-жа Бонасье, — эти подвески надо вернуть.
— Да, конечно, надо. Но как, как это сделать? — вскричала королева.
— Надо послать кого-нибудь к герцогу.
— Но кого? Кого? Кому можно довериться?
— Положитесь на меня, ваше величество. Окажите мне эту честь, моя королева, и я найду гонца!
— Но придется написать!
— Это необходимо. Хоть два слова, начертанные рукою вашего величества, и ваша личная печать.
— Но эти два слова — это мой приговор, развод, ссылка…
— Да, если они попадут в руки негодяя. Но я ручаюсь, что эти строки будут переданы по назначению.
— О Господи! Мне приходится вверить вам мою жизнь, честь, мое доброе имя!
— Да, сударыня, придется. И я спасу вас.
— Но как? Объясните мне по крайней мере!
— Моего мужа дня два или три назад освободили. Я еще не успела повидаться с ним. Это простой, добрый человек, одинаково чуждый и ненависти, и любви. Он сделает все, что я захочу. Он отправится в путь, не зная, что он везет, и он передаст письмо вашего величества, не зная, что оно от вашего величества, по адресу, который будет ему указан.
Королева в горячем порыве сжала обе руки молодой женщины, глядя на нее так, словно желала прочесть все таившееся в глубине ее сердца. Но, видя в ее прекрасных глазах только искренность, она неожиданно поцеловала ее.
— Сделай это, — воскликнула она, — и ты спасешь мою жизнь, спасешь мою честь!
— О, не преувеличивайте услуги, которую я имею счастье оказать вам! Мне нечего спасать: ведь ваше величество просто жертва гнусных происков.
— Это правда, дитя мое, — проговорила королева. — И ты не ошибаешься.
— Так дайте мне письмо, ваше величество. Время не терпит.
Королева подбежала к маленькому столику, на котором находились чернила, бумага и перья; она набросала две строчки, запечатала письмо своей печатью и протянула его г-же Бонасье.
— Да, — сказала королева, — но мы забыли об одной очень важной вещи.
— О какой?
— О деньгах.
Г-жа Бонасье покраснела.
— Да, правда, — проговорила она. — И я должна признаться, что мой муж…
— У твоего мужа денег нет? Ты это хотела сказать?
— Нет, деньги у него есть. Он очень скуп — это его главный порок. Но пусть ваше величество не беспокоится, мы придумаем способ…
— Дело в том, что и у меня нет денег, — промолвила королева. (Тех, кто прочтет мемуары г-жи де Моттвиль, не удивит этот ответ.) — Но погоди…
Анна Австрийская подошла к своей шкатулке.
— Возьми этот перстень, — сказала она. — Говорят, что он стоит очень дорого. Мне подарил его мой брат, испанский король. Он принадлежит лично мне, и я могу располагать им. Возьми это кольцо, обрати его в деньги, и пусть твой муж едет.
— Через час ваше желание будет исполнено.
— Ты видишь адрес, — прошептала королева так тихо, что с трудом можно было разобрать слова: "Милорду герцогу Бекингему, Лондон".
— Письмо будет передано ему в руки.
— Велико душное дитя! — воскликнула королева.
Госпожа Бонасье поцеловала королеве руку, спрятала письмо за корсаж и унеслась, легкая, как птица.
Десять минут спустя она уже была дома. Она и в самом деле, как говорила королеве, не видела еще мужа после его освобождения. Не знала она и о перемене, происшедшей в его отношении к кардиналу, перемене, которой особенно способствовали два или три посещения графа Рошфора, ставшего ближайшим другом Бонасье.
Граф без особого труда заставил его поверить, что похищение его жены было совершено без всякого дурного умысла и являлось исключительно мерой политической предосторожности.
Она застала г-на Бонасье одного: бедняга с трудом наводил порядок в доме. Мебель оказалась почти вся поломанной, шкафы — почти пустыми: правосудие, по-видимому, не принадлежит к тем трем вещам, о которых царь Соломон говорит, что они не оставляют после себя следа. Что до служанки, то она сбежала тотчас же после ареста своего хозяина. Бедная девушка была так перепугана, что шла не останавливаясь от Парижа до самой своей родины — Бургундии.
Почтенный галантерейщик сразу по прибытии домой уведомил жену о своем благополучном возвращении, и жена ответила поздравлением и сообщила, что воспользуется первой свободной минутой, которую ей удастся урвать от своих обязанностей, чтобы повидаться со своим супругом.
Этой первой минуты пришлось дожидаться целых пять дней, что при других обстоятельствах показалось бы г-ну Бонасье слишком долгим сроком. Но разговор с кардиналом и посещения графа Рошфора доставляли ему богатую пищу для размышлений, а, как известно, ничто так не сокращает время, как размышления.
К тому же размышления Бонасье были самого радужного свойства. Рошфор называл его своим другом, своим любезным Бонасье и не переставал уверять его, что кардинал самого лучшего мнения о нем. Галантерейщик уже видел себя на пути к богатству и почестям.
Госпожа Бонасье тоже много размышляла за это время, но нужно признаться, что думы ее были чужды честолюбия. Помимо воли, мысли ее постоянно возвращались к красивому и смелому юноше, влюбленному, по-видимому, столь страстно. Выйдя в восемнадцать лет замуж за г-на Бонасье, живя постоянно среди приятелей своего мужа, не способных внушить какое-либо чувство молодой женщине с душой более возвышенной, чем можно было ожидать у женщины в ее положении, г-жа Бонасье не поддавалась дешевым соблазнам. Но дворянское звание в те годы, больше чем когда-либо, производило сильное впечатление на обыкновенных горожан, а д’Артаньян был дворянин. Кроме того, он носил форму гвардейца, которая после формы мушкетера выше всего ценилась дамами. Он был, повторяем, красив, молод и предприимчив. Он говорил о любви как человек влюбленный и жаждущий завоевать любовь. Всего этого было достаточно, чтобы вскружить двадцатипятилетнюю головку, а г-жа Бонасье как раз достигла этой счастливой поры жизни.
Оба супруга поэтому, хотя и не виделись целую неделю— а за эту неделю ими были пережиты значительные события, — встретились поглощенные каждый своими мыслями. Г-н Бонасье проявил все же искреннюю радость и с распростертыми объятиями пошел навстречу своей жене.
Госпожа Бонасье подставила ему лоб для поцелуя.
— Нам нужно поговорить, — сказала она.
— О чем же? — с удивлением спросил Бонасье.
— Мне нужно сказать вам нечто очень важное… — начала г-жа Бонасье.
— Да, кстати, и я тоже должен задать вам несколько довольно серьезных вопросов, — прервал ее Бонасье — Объясните мне, пожалуйста, почему вас похитили?
— Сейчас речь не об этом, — ответила г-жа Бонасье.
— А о чем же? О моем заточении?
— Я узнала о нем в тот же день. Но за вами не было никакого преступления, вы не были замешаны ни в какой интриге, наконец, вы не знали ничего, что могло бы скомпрометировать вас или кого-либо другого, — и я придала этому происшествию лишь то значение, которого оно заслуживало.
— Вам легко говорить, сударыня! — сказал Бонасье, обиженный недостаточным вниманием, проявленным женой. — Но известно ли вам, что я провел целые сутки в Бастилии?
— Сутки проходят быстро. Не будем же говорить о вашем заточении и вернемся к тому, что привело меня сюда.
— Как это — что привело вас сюда? Разве вас привело сюда не желание увидеться с мужем, с которым вы были разлучены целую неделю? — спросил галантерейщик, задетый за живое.
— Конечно, прежде всего это. Но, кроме того, и другое.
— Говорите!
— Это — дело чрезвычайной важности, от которого, быть может, зависит вся наша будущая судьба.
— Наше положение сильно изменилось за то время, что я не видел вас, госпожа Бонасье, и я не удивлюсь, если через несколько месяцев оно будет внушать зависть очень многим.
— Да, особенно если вы точно выполните то, что я вам укажу.
— Мне?
— Да, вам. Нужно совершить одно доброе, святое дело, и вместе с тем можно будет заработать много денег.
Госпожа Бонасье знала, что упоминанием о деньгах она заденет слабую струнку своего мужа.
Но любой человек, хотя бы и галантерейщик, поговорив десять минут с кардиналом Ришелье, уже делался совершенно иным.
— Много денег? — переспросил Бонасье, выпятив нижнюю губу.
— Да, много.
— Сколько примерно?
— Может быть, целую тысячу пистолей.
— Значит, то, о чем вы собираетесь просить меня, очень важно?
— Да.
— Что же нужно будет сделать?
— Вы немедленно отправитесь в путь. Я дам вам письмо, которое вы будете охранять как зеницу ока и вручите в собственные руки тому, кому оно предназначено.
— И куда же я поеду?
— В Лондон.
— Я? В Лондон? Да вы шутите! У меня нет никаких дел в Лондоне.
— Но другим нужно, чтобы вы поехали в Лондон.
— Кто эти другие? Предупреждаю вас, что я ничего больше не стану делать вслепую и что я не только желаю знать, чем рискую, но и ради кого я рискую.
— Знатная особа посылает вас, и знатная особа вас ждет. Награда превзойдет ваши желания — вот все, что я могу вам обещать.
— Снова интрига! Вечные интриги! Благодарю! Теперь меня не проведешь: господин кардинал мне кое-что разъяснил.
— Кардинал! — вскричала г-жа Бонасье. — Вы виделись с кардиналом?
— Да, он пригласил меня! — заявил галантерейщик.
— И вы последовали этому приглашению, неосторожный вы человек?
— Должен признаться, что у меня не было выбора — идти или не идти: меня вели двое конвойных. Должен также признаться, что так как я тогда еще не знал его высокопреосвященства, то, если б я мог уклониться от этого посещения, я был бы очень рад.
— Он грубо обошелся с вами, грозил вам?
— Он подал мне руку и назвал своим другом, своим другом! Слышите, сударыня? Я — друг великого кардинала!
— Великого кардинала?
— Уж не собираетесь ли вы оспаривать у него этот титул?
— Я ничего не оспариваю, но я говорю вам, что милость министра — вещь непрочная и что только сумасшедший свяжет свою судьбу с министром. Есть власть, стоящая выше его силы, покоящаяся не на прихоти человека или на исходе каких-нибудь событий. Такой власти надо служить.
— Мне очень жаль, сударыня, но для меня нет другой силы, кроме власти великого человека, которому я имею честь служить.
— Вы служите кардиналу?
— Да, сударыня. И как его слуга я не допущу, чтобы вы впутывались в заговоры против безопасности государства и помогали интригам женщины, которая, не будучи француженкой, сердцем принадлежит Испании. К счастью, у нас есть великий кардинал: его недремлющее око следит за всем и проникает до глубины сердец.
Бонасье слово в слово повторил фразу, слышанную от графа Рошфора. Он запомнил ее и только ждал случая блеснуть ею. Но бедная молодая женщина, рассчитывавшая на своего мужа и в этой надежде поручившаяся за него королеве, задрожала и от ужаса перед опасностью, которую чуть не навлекла на себя, и от сознания своей беспомощности. Все же, зная слабости своего мужа, а особенно его алчность, она еще не теряла надежды заставить его исполнить ее волю.
— Ах, так, значит, вы кардиналист, сударь! — воскликнула она. — Ах, так вы служите тем, кто истязает вашу жену, оскорбляет вашу королеву!
— Интересы одного человека — ничто перед всеобщим благом. Я за тех, кто спасает государство! — напыщенно произнес Бонасье.
Это снова была фраза графа Рошфора, которую Бонасье запомнил и нашел случай вставить.
— Да имеете ли вы понятие, что такое государство, о котором вы говорите? — спросила, пожимая плечами, г-жа Бонасье. — Оставайтесь лучше простым буржуа, без всяких ухищрений, и станьте на сторону тех, кто предлагает вам наибольшие выгоды.
— Как сказать… — протянул Бонасье, похлопывая по лежавшему подле него туго набитому мешку, который зазвенел серебряным звоном. — Что вы на это скажете, почтеннейшая проповедница?
— Откуда эти деньги?
— Вы не догадываетесь?
— От кардинала?
— От него и от моего друга, графа Рошфора.
— От графа Рошфора? Но ведь он-то меня и похитил!
— Вполне возможно.
— И вы принимаете деньги от этого человека?
— Не говорили ли вы, что это похищение имело причину чисто политическую?
— Но целью этого похищения было заставить меня предать мою госпожу, вырвать у меня под пыткой признания, которые могли бы угрожать чести, а может быть, и жизни моей августейшей повелительницы!
— Сударыня, — сказал Бонасье, — ваша августейшая повелительница — вероломная испанка, и все, что делает кардинал, делается по праву.
— Сударь, — вскричала молодая женщина, — я знала, что вы трусливы, алчны и глупы, но я не знала, что вы подлец!
— Сударыня… — проговорил Бонасье, впервые видевший свою жену в таком гневе и струсивший перед семейной бурей, — сударыня, что вы говорите?
— Я говорю, что вы негодяй! — продолжала г-жа Бонасье, заметив, что она снова начинает приобретать влияние на своего мужа. — Так, значит, вы, вы стали заниматься политикой да сделались к тому же и сторонником кардинала? Так, значит, вы телом и душой продаетесь дьяволу, да еще за деньги?
— Не дьяволу, а кардиналу.
— Это одно и то же! — воскликнула молодая женщина. — Кто говорит "Ришелье" — говорит "сатана".
— Замолчите, сударыня, замолчите! Вас могут услышать!
— Да, вы правы, и мне будет стыдно за вашу трусость.
— Но чего вы, собственно, требуете?
— Я вам уже сказала: я требую, чтобы вы сию же минуту отправились в путь и чтобы вы честно выполнили поручение, которым я удостаиваю вас. На этих условиях я готова все забыть и простить вам. И более того, — она протянула ему руку, — я верну вам свою дружбу.
Бонасье был труслив и жаден, но жену свою он любил: он растрогался. Пяти десяти летнему мужу трудно долго сердиться на двадцатипятилетнюю жену. Г-жа Бонасье увидела, что он колеблется.
— Ну как же? Вы решились?
— Но, дорогая моя, подумайте сами: чего вы требуете от меня? Лондон находится далеко, очень далеко от Парижа, к тому же возможно, что ваше поручение связано с опасностями.
— Не все ли равно, раз вы избежите их!
— Знаете что, госпожа Бонасье? — сказал галантерейщик. — Знаете что: я решительно отказываюсь. Интриги меня пугают. Я-то ведь видел Бастилию! Бр-р-р! Это ужас — Бастилия! Стоит мне вспомнить, так мороз по коже подирает. Мне грозили пытками! А знаете ли вы, что такое пытки? Деревянные клинья загоняют между пальцами ноги, пока не треснут кости… Нет, решительно нет! Я не поеду. А почему бы, черт возьми, вам не поехать самой? Мне начинает казаться, что я вообще был до сих пор в заблуждении на ваш счет: мне кажется, что вы мужчина, да еще из самых отчаянных.
— А вы… вы — женщина, жалкая женщина, глупая и тупая! Ах! Вы трусите? Хорошо. В таком случае я сию же минуту заставлю именем королевы арестовать вас, и вас засадят в ту самую Бастилию, которой вы так боитесь!
Бонасье впал в глубокую задумчивость. Он обстоятельно взвесил в своем мозгу, с чьей стороны грозит большая опасность — со стороны ли кардинала или со стороны королевы. Гнев кардинала был куда опаснее.
— Прикажете арестовать меня именем королевы? — сказал он наконец. — А я сошлюсь на его высокопреосвященство.
Тут только г-жа Бонасье поняла, что зашла чересчур далеко, и ужаснулась. Со страхом вглядывалась она в это тупое лицо, на котором выражалась непоколебимая решимость перетрусившего глупца.
— Хорошо, — сказала она. — Возможно, что вы, в конце концов, правы. Мужчина лучше разбирается в политике, особенно вы, господин Бонасье, раз вам довелось беседовать с кардиналом. И все же мне очень обидно, — добавила она, — что мой муж, человек, на любовь которого я, казалось, могла положиться, не пожелал исполнить мою прихоть.
— Ваши прихоти могут завести слишком далеко, — покровительственным тоном произнес Бонасье. — И я побаиваюсь их.
— Придется отказаться от моей затеи, — со вздохом промолвила молодая женщина. — Пусть так. Не будем больше об этом говорить.
— Если бы вы хоть толком сказали мне, что я должен был сделать в Лондоне, — помолчав немного, заговорил Бонасье, с некоторым опозданием вспомнивший, что Рошфор велел ему выведывать тайны жены.
— Вам это не к чему знать, — ответила молодая женщина, которую теперь удерживало недоверие. — Дело шло о пустяке, о безделушке, которую иногда так жаждет женщина, о покупке, на которой можно было хорошо заработать.
Но чем упорнее молодая женщина старалась скрыть свои мысли, тем больше Бонасье убеждался, что тайна, которую она отказывалась доверить ему, имеет важное значение. Он поэтому решил немедленно бежать к графу Рошфору и дать ему знать, что королева ищет гонца, чтобы отправить его в Лондон.
— Простите, дорогая, но я должен покинуть вас, — сказал он. — Не зная, что вы сегодня придете, я назначил свидание одному приятелю. Я задержусь недолго, и, если вы подождете меня минутку, я, кончив разговор с приятелем, сразу же вернусь за вами и, так как уже темнеет, провожу вас в Лувр.
— Благодарю вас, сударь, — ответила г-жа Бонасье. — Вы недостаточно храбры, чтобы оказать мне какую-либо помощь. Я могу вернуться в Лувр одна.
— Как вам будет угодно, госпожа Бонасье, — сказал бывший галантерейщик. — Скоро ли я увижу вас снова?
— Должно быть, на будущей неделе я получу возможность ненадолго освободиться от службы и воспользуюсь этим, чтобы привести в порядок наши вещи, которые, надо думать, несколько пострадали.
— Хорошо, буду ждать вас. Вы на меня не сердитесь?
— Я? Нисколько.
— Значит, до скорого свидания?
— До скорого свидания.
Бонасье поцеловал руку жены и поспешно удалился.
— Да, — проговорила г-жа Бонасье, когда входная дверь захлопнулась за ее мужем и она оказалась одна, — этому дурню только не хватало стать кардиналистом. А я-то ручалась королеве, я-то обещала моей несчастной госпоже… О Боже, Боже! Она сочтет меня одной из тех подлых тварей, которыми кишит дворец и которых поместили около нее, чтобы они шпионили за ней… Ах, господин Бонасье! Я никогда особенно не любила вас, а теперь дело хуже: я ненавижу вас и даю слово, что рассчитаюсь с вами!
Не успела она произнести эти слова, как раздался стук в потолок, заставивший ее поднять голову.
— Дорогая госпожа Бонасье, — донесся сквозь потолок чей-то голос, — отворите маленькую дверь на лестницу, и я спущусь к вам!
XVIII
ЛЮБОВНИК И МУЖ
— Да, сударыня, — сказал д’Артаньян, входя в дверь, которую отворила ему молодая женщина, — разрешите мне сказать вам: жалкий у вас муж.
— Значит, вы слышали наш разговор? — живо спросила г-жа Бонасье, с беспокойством глядя на д’Артаньяна.
— От начала и до конца.
— Но каким же образом, Боже мой?
— Таким же образом, каким мне удалось услышать и несколько более оживленный разговор между вами и сыщиками кардинала.
— Что же вы поняли из нашего разговора?
— Тысячу разных вещей. Во-первых, что ваш муж, к счастью, глупец и тупица; затем, что вы находитесь в затруднении, чему я несказанно рад, так как это даст мне возможность оказать вам услугу, — а, видит Бог, я готов броситься за вас в огонь; и, наконец, что королеве нужен смелый, находчивый и преданный человек, готовый поехать по ее поручению в Лондон. Я обладаю, во всяком случае, некоторыми из требуемых качеств, и вот я жду ваших распоряжений.
Госпожа Бонасье ответила не сразу, но сердце ее забилось от радости, и глаза загорелись надеждой.
— А что будет мне порукой, — спросила она, — если я решусь доверить вам эту задачу?
— Порукой пусть служит моя любовь к вам. Ну, говорите же, приказывайте! Что я должен сделать?
— Боже мой, — прошептала молодая женщина, — могу ли я доверить вам такую тайну! Ведь вы еще почти мальчик!
— Вижу, вам нужно, чтобы кто-нибудь поручился за меня.
— Признаюсь, меня бы это очень успокоило.
— Знаете ли вы Атоса?
— Нет.
— Портоса?
— Нет.
— Арамиса?
— Нет. Кто они, все эти господа?
— Мушкетеры его величества. Знаете ли вы их капитана, господина де Тревиля?
— О да! Его я знаю — не лично, но понаслышке: королева не раз говорила о нем как о благородном и честном дворянине.
— Вы, надеюсь, не считаете возможным, чтобы он предал вас в угоду кардиналу?
— Разумеется, нет.
— В таком случае откройте ему вашу тайну и спросите, можете ли вы довериться мне, как бы важна, драгоценна и страшна ни была эта тайна.
— Но ведь она принадлежит не мне, и я не имею права открыть ее!
— Ведь собирались же вы доверить ее господину Бонасье! — с обидой сказал д’Артаньян.
— Как доверяют письмо дуплу дерева, крылу голубя, ошейнику собаки.
— По вы же видите, как я вас люблю!
— Да, вы это говорите.
— Я честный человек!
— Думаю, что так.
— Я храбр!
— О, в этом я убеждена.
— Тогда испытайте меня!
Госпожа Бонасье, борясь с последними сомнениями, посмотрела на молодого человека. Но в глазах его был такой огонь, голос звучал так убедительно, что она почувствовала желание довериться ему. Да и, кроме того, другого входа не было. Приходилось пойти на риск. Чрезмерная осторожность, как и чрезмерная доверчивость были одинаково опасны для королевы.
Затем — мы вынуждены признаться в том — заставило ее заговорить и невольное чувство, испытываемое ею к этому юноше.
— Послушайте, — сказала она, — Я уступаю вашим настояниям и полагаюсь на вас. Но клянусь перед Богом, который нас слышит, что, если вы предадите меня, хотя бы враги мои меня помиловали, я покончу с собой, обвиняя вас в моей гибели!
— А я, — проговорил д’Артаньян, — клянусь перед Богом, что, если буду схвачен, выполняя ваше поручение, то лучше умру, чем скажу или сделаю что-нибудь, что может на кого-либо набросить тень!
И тогда молодая женщина посвятила его в тайну, часть которой случай уже приоткрыл перед ним на мосту против Самаритянки.
Это было их объяснением в любви.
Д’Артаньян сиял от гордости и счастья. Эта тайна, которой он владел, эта женщина, которую он любил, придавали ему исполинские силы.
— Я еду, — сказал он. — Еду сию же минуту!
— Как это — вы едете? — воскликнула г-жа Бонасье. — А полк, а командир?
— Клянусь своей душой, вы заставили меня забыть обо всем, дорогая Констанция! Вы правы, мне нужен отпуск.
— Снова препятствие! — с болью прошептала г-жа Бонасье.
— О, с этим препятствием, — промолвил после минутного размышления д’Артаньян, — я легко справлюсь, не беспокойтесь.
— Как?
— Я сегодня же вечером отправлюсь к господину де Тревилю и попрошу его добиться для меня этой милости у его зятя, господина Дез’Эссара.
— Но это еще не все…
— Что же вас смущает? — спросил д’Артаньян, видя, что г-жа Бонасье не решается продолжать.
— У вас, может быть, нет денег?
— "Может быть" тут излишне, — ответил, улыбаясь, д’Артаньян.
— Если так, — сказала г-жа Бонасье, открывая шкаф и вынимая оттуда мешок, который полчаса назад так любовно поглаживал ее супруг, — возьмите этот мешок.
— Мешок кардинала! — расхохотавшись, сказал д’Артаньян, а он, как мы помним, разобрал доски пола и слышал от слова до слова весь разговор между мужем и женой.
— Да, мешок кардинала, — подтвердила г-жа Бонасье. — Как видите, внешность его довольно внушительная.
— Тысяча чертей! — воскликнул д’Артаньян. — Это будет вдвойне забавно: спасти королеву с помощью денег его высокопреосвященства!
— Вы милый и любезный юноша, — сказала г-жа Бонасье. — Поверьте, что ее величество не останется в долгу.
— О, я уже полностью вознагражден! — воскликнул д’Артаньян. — Я люблю вас, вы разрешаете мне говорить вам это… Мог ли я надеяться на такое счастье!..
— Тише! — вдруг прошептала, задрожав, г-жа Бонасье.
— Что такое?
— На улице разговаривают…
— Голос?..
— Моего мужа. Да, я узнаю его!
Д’Артаньян подбежал к дверям и задвинул засов.
— Он не войдет, пока я не уйду. А когда я уйду, вы ему отопрете.
— Но ведь и я должна буду уйти. Да и как объяснить ему исчезновение денег, если я окажусь здесь?
— Вы правы, нужно выбраться отсюда.
— Выбраться? Но как же? Он увидит нас, если мы выйдем.
— Тогда нужно подняться ко мне.
— Ах! — вскрикнула г-жа Бонасье. — Вы говорите это таким тоном, что мне страшно…
Слеза блеснула во взоре г-жи Бонасье при этих словах. Д’Артаньян заметил эту слезу и, растроганный, смущенный, упал к ее ногам.
— У меня, — произнес он, — вы будете в безопасности, как в храме, даю вам слово дворянина!
— Идем, — сказала она. — Вверяю вам себя, мой друг.
Д’Артаньян осторожно отодвинул засов, и оба, легкие, как тени, через внутреннюю дверь проскользнули на площадку, бесшумно поднялись по лестнице и вошли в комнату д’Артаньяна.
Оказавшись у себя, молодой человек для большей безопасности загородил дверь. Подойдя затем к окну, они увидели г-на Бонасье, который разговаривал с незнакомцем, закутанным в плащ.
При виде человека в плаще д’Артаньян вздрогнул и, схватив шпагу, бросился к дверям.
Это был незнакомец из Мёна.
— Что вы собираетесь сделать? — вскричала г-жа Бонасье. — Вы погубите нас!
— Но я поклялся убить этого человека! — воскликнул д’Артаньян.
— Ваша жизнь сейчас посвящена вашей задаче и не принадлежит вам. Именем королевы запрещаю вам подвергать себя какой-либо опасности, кроме тех, которые ждут вас в путешествии!
— А вашим именем вы мне ничего не приказываете?
— Моим именем… — произнесла г-жа Бонасье с сильным волнением, — моим именем я умоляю вас о том же! Но послушаем — мне кажется, они говорят обо мне.
Д’Артаньян вернулся к окну и прислушался.
Господин Бонасье уже отпер дверь своего дома и, видя, что квартира пуста, вернулся к человеку в плаще, которого на минуту оставил одного.
— Она ушла, — сказал Бонасье. — Должно быть, вернулась в Лувр.
— Вы уверены, — спросил человек в плаще, — что она не догадалась, зачем вы ушли?
— Нет, — самодовольно ответил Бонасье. — Она для этого слишком легкомысленная женщина.
— А молодой гвардеец дома?
— Не думаю. Как видите, ставни у него закрыты, и сквозь щели не проникает ни один луч света.
— Все равно не мешает удостовериться.
— Каким образом?
— Нужно постучать к нему в дверь.
— Я справлюсь у его слуги.
— Идите.
Бонасье скрылся в подъезде, прошел через ту же дверь, через которую только что проскользнули беглецы, поднялся до площадки д’Артаньяна и постучал.
Никто не отозвался: Портос на этот вечер для пущего блеска попросил уступить ему Планше; что же касается д’Артаньяна, то он и не думал подавать какие-либо признаки жизни.
Когда Бонасье забарабанил в дверь, молодые люди почувствовали, как сердца затрепетали у них в груди.
— Там никого нет, — сказал Бонасье.
— Все равно зайдемте лучше к вам. Там будет спокойнее, чем на улице.
— Ах! — воскликнула г-жа Бонасье. — Мы теперь больше ничего не услышим.
— Напротив, — успокоил ее д’Артаньян, — нам теперь будет слышно еще лучше.
Д’Артаньян снял несколько квадратов паркета, превращавших пол его комнаты в некое подобие Дионисиева уха, разложил на полу ковер, опустился на колени и знаком предложил г-же Бонасье последовать его примеру и наклониться над отверстием.
— Вы уверены, что никого нет дома? — спросил незнакомец.
— Я отвечаю за это, — ответил Бонасье.
— И вы полагаете, что ваша жена…
— Вернулась во дворец.
— Ни с кем предварительно не поговорив?
— Уверен в этом.
— Это очень важно знать точно, понимаете?
— Значит, сведения, которые я вам сообщил, можно считать ценными?
— Очень ценными, не скрою от вас, дорогой мой Бонасье.
— Так что кардинал будет мною доволен?
— Не сомневаюсь.
— Великий кардинал!
— Вы хорошо помните, что ваша жена в беседе с вами не называла никаких имен?
— Кажется, нет.
— Она не называла госпожи де Шеврез, или герцога Бекингема, или госпожи де Верне?
— Нет, она сказала только, что собирается послать меня в Лондон, чтобы оказать услугу очень высокопоставленному лицу.
"Предатель!" — прошептала г-жа Бонасье.
"Тише", — проговорил д’Артаньян, взяв ее руку, которую она в задумчивости не отняла у него.
— И все-таки, — продолжал человек в плаще, — вы глупец, что не сделали вида, будто соглашаетесь. Письмо сейчас было бы у вас в руках, государство, которому угрожают, было бы спасено, а вы…
— А я?..
— А вы… были бы пожалованы званием дворянина.
— Он вам говорил…
— Да, я знаю, что он хотел обрадовать вас этой неожиданностью.
— Успокойтесь, — произнес Бонасье. — Жена меня обожает, и еще не поздно.
"Глупец!" — прошептала г-жа Бонасье.
"Тише!" — чуть слышно проговорил д’Артаньян, сильнее сжимая ее руку.
— Как это — не поздно? — спросил человек в плаще.
— Я отправлюсь в Лувр, вызову госпожу Бонасье, скажу, что передумал, что все сделаю, получу письмо и побегу к кардиналу.
— Хорошо. Торопитесь. Я скоро вернусь, чтобы узнать, чего вы достигли.
Незнакомец вышел.
— Подлец! — сказала г-жа Бонасье, награждая этим эпитетом своего супруга.
— Тише! — повторил д’Артаньян, еще крепче сжимая ее руку.
Но дикий вопль в эту минуту прервал размышления д’Артаньяна и г-жи Бонасье. Это муж ее, заметивший исчезновение мешка с деньгами, взывал о помощи.
— О Боже, Боже! — воскликнула г-жа Бонасье. — Он поднимет на ноги весь квартал!
Бонасье кричал долго. Но так как подобные крики, часто раздававшиеся на улице Могильщиков, никого не могли заставить выглянуть на улицу, тем более что дом галантерейщика с некоторых пор пользовался дурной славой, Бонасье, видя, что никто не показывается, все продолжая кричать, выбежал из дома. Долго еще слышались его вопли, удалявшиеся в сторону улицы Дюбак.
— А теперь, — сказала г-жа Бонасье, — раз его нет, очередь за вами — уходите. Будьте мужественны и в особенности осторожны. Помните, что вы принадлежите королеве.
— Ей и вам! — воскликнул д’Артаньян. — Не беспокойтесь, прелестная Констанция. Я вернусь, заслужив ее благодарность, но заслужу ли я и вашу любовь?
Ответом послужил лишь яркий румянец, заливший щеки молодой женщины. Через несколько минут д’Артаньян, в свою очередь, вышел на улицу, закутанный в плащ, край которого воинственно приподнимали ножны длинной шпаги.
Госпожа Бонасье проводила его тем долгим и нежным взглядом, каким женщина провожает человека, пробудившего в ней любовь.
Но, когда он скрылся за углом улицы, она упала на колени.
— О Господи! — прошептала она, ломая руки. — Защити королеву, защити меня!