XV
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ,
ЧТО ЕВА НЕ ДОЧЬ БРАКОНЬЕРА ЖОЗЕФА, НО НЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ, ЧЬЯ ЖЕ ОНА ВСЕ-ТАКИ ДОЧЬ
На следующий день после одной из таких бесед с Евой, чьи расспросы становились все настойчивее, доктор решился во что бы то ни стало узнать правду.
Он послал Сципиона к Жозефу, засунув за ошейник записку. В ней говорилось:
"Завтра на заре я буду у вас с ружьем. Мне нужна дичь*.
Назавтра в шесть утра Жак Мере подошел к хижине Жозефа.
Мужчины углубились в лес и, сделав несколько выстрелов, убили зайца, двух фазанов, трех или четырех кроликов; Сципион, которого новые обязанности не отучили от исполнения старых, радостно принес хозяину всю эту добычу. Настал час завтрака; охотники уселись на траву, Жак достал из сумки хлеб, фрукты, кусок окорока и флягу отменного вина.
После того как несколько глотков этого напитка, которого Жозефу так редко доводилось отведать, привели браконьера в хорошее расположение духа, Жак завел с ним беседу насчет Евы.
— Жозеф, — сказал он, — ты уже давно не приходил повидать девочку.
Браконьер пожал плечами.
— Что поделаешь! — отвечал он. — Тошно мне на нее глядеть.
— Она очень выросла и похорошела за последние четыре года, дружище Жозеф, — продолжал Жак.
— Какая разница, если она не разговаривает? Самюэль Симон, дурачок со Шлюзовой улицы, говорит только "папа" и "мама". И кому он нужен?
— Уверяю тебя, Жозеф, Ева говорит, и говорит замечательно; вдобавок, она очень много знает.
— Но при этом сидит с утра до вечера в кресле, как Самюэль Симон.
— Да нет же, она ходит и даже бегает.
— Приятно мне слышать ваши слова, господин Жак, ведь я сильно привязался к этой дурочке и полюбил ее как родную.
— Значит, ты ей не отец, не так ли, Жозеф?
Браконьер изменился в лице — случайно и невольно он выдал свою тайну.
— Сдается мне, я сморозил большую глупость! — воскликнул он.
— Признавшись мне, что ты ей не отец? Да ведь я давно это знаю.
— Как это? — простодушно удивился браконьер.
Жак пожал плечами.
— Неужели ты надеялся утаить что-то от такого человека, как я? Разве ты не слышал от горожан, что я творю чудеса, что я знаю все на свете, как Господь Бог? И ты полагаешь, что тот, кто умеет вдохнуть разум в материю, недостаточно умен, чтобы распутать интригу и разгадать чужую тайну? Между нами говоря, Жозеф, я боюсь, что ты покрываешь если не преступление, то во всяком случае весьма неблаговидный поступок.
— Что вы хотите сказать, господин Жак?
— Должно быть, родители бедняжки, вместо того чтобы понять, что природа не создает ничего бездеятельного и бесполезного, и попытаться сделать то, что сделал я, иначе говоря, обтесать плоть, прибегнув к науке, подобно тому, как скульптор обтесывает мрамор, прибегая к резцу, — так вот, вместо этого они решили избавиться от калеки. Сначала они хотели бросить ее в пруд или придушить между матрасами, но испугались, ведь о том, что в этой семье был ребенок, возможно, знали соседи! А главное, знал Господь! Они убоялись если не людского, то Господнего суда!
Жозеф промолчал, но кивнул головой, как бы говоря: "Возможно, вы и правы".
— Тебе иной раз приходило это в голову, не правда ли, Жозеф?
— Да, — согласился браконьер, — признаться, мне было тяжело.
— Ну так вот, чтобы тебе было спокойнее, ты должен рассказать мне без утайки все, что ты знаешь об этой девочке и о ее происхождении.
— Я бы с радостью, господин Жак, ведь вы нам здорово помогли, да и ей тоже, но…
— Но что?
— Но вдруг то, что я вам скажу, повредит мне и девочке?
— Обещаю тебе, Жозеф, что, кроме нее, ни одна живая душа не узнает ни единого слова из твоего рассказа.
— Впрочем, — продолжил Жозеф решительно, — мне уже давно невмоготу про это молчать: так и тянет облегчить сердце.
— Говори же, я слушаю.
— Это случилось 29 декабря 1782 года, значит, почти десять лет тому назад; шел славный снежок, стоял легкий морозец, и я сказал себе: "Жозеф, приятель, неплохая погода, чтобы поохотиться". Сказано — сделано: я взял собаку.
— Сципиона? — спросил Жак.
— Нет, его предшественника — у того имя было не такое звучное, он звался просто Канар; и мы двинулись. Началась охота; стрельнули раз, другой — и вот уже в сумке два зайца, один на рагу, другой на гарнир; а мать тем временем спокойно сидела дома и пряла пряжу. Вдруг двое мужчин в масках входят в хижину. Как вы думаете — струхнула она? Еще бы! Она решила, что они пришли по мою душу, ведь старые хозяева замка Шазле браконьеров здорово не любили, говорят даже, что кое-кого из них сеньор приказал повесить в парке: он ведь имел право творить суд на своих землях. Но те двое мою старуху успокоили, поздоровались, а потом один подошел поближе, а другой, у которого под плащом был вроде какой-то сверток, остался у дверей.
"Женщина, — сказал матушке тот, что подошел к ней поближе, — я знаю, что вы были хорошей кормилицей и хорошей матерью, хоть ваш сын и пошел по плохой дорожке".
"Ах, сударь! — вскричала матушка. — Да ведь мой бедный Жозеф…"
Но незнакомец перебил ее.
"Теперь речь не о нем, а о вас. Можете вы взять на воспитание ребенка?"
"Конечно, сударь".
"Будете вы его любить?"
"Как родного!"
"Вы старше, чем я думал".
"Ну так что же! Старый да малый друг с другом всегда ладят".
"Это еще не все: я должен открыть вам одну вещь".
"Какую?"
"Девочка слабоумная".
"Значит, ей еще нужнее забота", — отвечала матушка.
"И вы возьмете эти заботы на себя?"
"Да, но мы, как видите, люди бедные; чтобы ребенок ни в чем не нуждался, его родители должны нам помочь".
"Сколько вам нужно в год, чтобы ходить за девочкой как за родной дочерью?"
Матушка задумалась.
"Сто франков, сударь, это для вас не слишком много?"
"Вы будете получать триста франков ежегодно, пока девочка будет у вас, а пятьсот я вам заплачу тотчас же".
"О сударь, да за такие деньги я буду за ней ходить как за принцессой".
"Превосходно; вот пятьсот франков и плата за первый год. Вам будут платить за каждый год вперед. Напишите мне расписку в получении восьмисот франков и ребенка".
"Ах, сударь, — сказала матушка, — да ведь я не умею писать. Вот беда-то!"
"Черт подери! — воскликнул незнакомец, обернувшись к своему спутнику. — Досадно!"
Я слышал весь этот разговор с первого до последнего слова, потому что, увидев, как двое незнакомых мужчин входят в нашу хижину, незаметно проскользнул внутрь с черного хода и спрятался за печью.
Когда дело дошло до расписки, я выступил вперед и сказал незнакомцу:
"Я умею писать, сударь, и напишу вам расписку".
"Кто этот человек?" — вскричал незнакомец.
"Это, сударь, мой сын Жозеф, тот самый, про которого вы сказали, что он пошел по плохой дорожке".
"Не про то речь, матушка; пусть господа называют меня как им угодно, я-то знаю, что я человек честный, и с меня этого довольно".
Я вытащил из шкафа перо и бумагу, поскольку понял, что взять на воспитание эту девочку — дело выгодное, и не хотел, чтобы матушка его упустила.
"Диктуйте, сударь", — сказал я, садясь к столу и приготовившись писать.
Незнакомец встал за моей спиной, желая проследить, верно ли я записываю его слова, и принялся диктовать:
"Сего дня, 29 декабря 1782 года, я получил от неизвестного мне мужчины девочку пяти лет, страдающую неизлечимым слабоумием; я обязуюсь от своего имени и от имени моей матери содержать ее в моей хижине или любом другом жилище, какое я изберу, до тех пор пока ее не потребует назад податель этой расписки и половинки луидора, другая половинка которого будет нынче вручена мне".
Тут незнакомец достал из кармана жилета луидор, распиленный пополам самым диковинным образом; впрочем, две его половинки отлично подходили одна к другой. Одну он отдал мне, а другую оставил у себя.
Затем он продолжил диктовку:
"Особа, передавшая ребенка на попечение Жозефа Бланжи и его матери, обязуется, помимо восьмисот франков, выплаченных названным людям в день написания этой расписки, платить им за каждый год содержания девочки триста франков вперед. Если одно из вышеупомянутых лиц умрет, названная сумма будет выплачиваться оставшемуся в живых.
Когда ребенок достигнет пятнадцати лет, уход за ним, возможно, потребует новых затрат; в этом случае будет подписано новое соглашение.
За хороший уход будет выплачено вознаграждение".
"Теперь поставьте свою подпись, — приказал человек в маске, — а пониже распишитесь за вашу родительницу".
Я написал внизу:
"Согласен со всем здесь сказанным и обязуюсь вместе с матерью исполнять все, о чем говорится в этой бумаге.
Жозеф Бланжи".
"Может, сударь, вам еще что-то угодно от меня?" — спросил я у незнакомца.
"Угодно".
"Что же именно?"
"Мне угодно только одно — чтобы вы держали язык за зубами".
"Это нам с матушкой не составит никакого труда, — отвечал я, — ведь мы живем в обществе зверей и деревьев, так что болтать нам не с кем. В хижину к нам никто не приходит, а сами мы с матушкой иной раз за день только и скажем друг другу, что "доброе утро" да "спокойной ночи". Самый болтливый у нас в доме — Канар. Но он, по правде сказать, не говорит, а лает".
Человек в маске, диктовавший мне расписку, взял ее, внимательно перечел, спрятал в карман вместе с половинкой луидора и сказал матушке:
"Ну, идите сюда и подставляйте передник".
Матушка подошла и приняла от второго незнакомца дурочку примерно в таком же состоянии, в каком застали ее вы.
"А как звать-то ее, сударь?" — спросила матушка.
Незнакомец наверняка испугался, как бы мы не решили наводить справки в соседних церквах, в одной из которых девочку крестили, и отвечал:
"Имя ее вам знать ни к чему, ибо она не откликается ни на какое имя; скажу только, что она католичка".
Затем, повернувшись ко мне, он добавил:
"Ты понял? Единственное, что от тебя требуется, — молчание".
Оба незнакомца вышли из хижины; в дверях один сказал другому:
"Сципион остался с ней".
Тут только я заметил красивого черного пса, который улегся возле печи и явно чувствовал себя как дома.
"Ну-ка, Сципион, — обратился я к нему, — ты что, не слышишь, что тебя зовут?"
Сципион даже не шевельнулся.
Я хотел было прогнать его, но один из наших гостей остановил меня:
"Пусть пес живет у вас, — сказал этот человек, — он сильно привязан к девочке, а она никого, кроме него, не узнает. А в плату за его пропитание я позволяю тебе беспрепятственно охотиться на землях господина де Шазле".
Сказав это, он вышел, на ходу бросив псу:
"Оставайся, Сципион, оставайся здесь!"
Сципион, впрочем, судя по всему, нисколько не нуждался в этом разрешении.
— Теперь, господин Жак, — закончил браконьер свой рассказ, вы знаете ровно столько же, сколько и я.
— И вам до сих пор платят за содержание девочки?
— Все до последнего су.
— От кого же ты получаешь деньги?
— От второго человека в маске.
— И после разговоров с ним у тебя не родилось никаких догадок?
— Он ни разу не сказал мне ни единого слова. По-моему, он глухонемой. Со своим спутником он объяснялся жестами, и тот отвечал ему таким же способом.
— И ты больше ничего не знаешь, Бланжи?
— Нет.
— Ты клянешься честью?
— Клянусь честью.
— Вернемся в хижину; я хочу взглянуть на половинку луидора; надеюсь, ты ее не потерял?
— Боже упаси! Она хранится у матушки в шкатулке вместе с косточкой мизинца святой Соланж.
Доктор поднялся и вместе с Жозефом двинулся в сторону хижины.
Десять минут спустя они были уже на месте; открыв шкатулку, Жозеф протянул доктору монету.
Это в самом деле была половинка луидора с изображением Людовика XV; на ней стояла дата — 1769.
Монета была самая обычная, но распиленная так хитро, чтобы исключить всякую ошибку при соединении ее с другой половинкой.
Уходя от Жозефа, доктор знал ненамного больше, чем прежде; однако теперь он мог быть уверен в том, о чем прежде лишь догадывался: Ева не дочь браконьера.
