Когда наутро я перебирал в памяти вчерашние события, меня удивило, почти испугало то, как много может вместить один день.

Поэтому я стал думать, как бы упорядочить свой труд. По нескольким словам, вырвавшимся у г-на Друэ, и главным образом по тому волнению, что чувствуется в воздухе при приближении великих событий, я понимал: близко время, когда на смену спокойным дням учения придут дни действия.

Надо было разделить свой день на три части. Одну отдать умственным занятиям, вторую — ремеслу, в остальное время учиться владеть оружием.

Утренние часы я предназначал для умственного развития. Я заметил, что по утрам голова всегда ясная и новые понятия лучше запечатлеваются в мозгу, глубже врезаясь в память. Итак, читать и заниматься я буду с шести часов до одиннадцати.

С одиннадцати до трех часов дня я буду трудиться как столяр, изготовляя кое-какие вещи, буду делать их со всей тщательностью, с тем вкусом и тем изяществом, на какие только окажусь способен.

Наконец, с трех до четырех часов я буду упражняться в стрельбе и в гимнастике.

По вечерам стану снова обращаться к чтению и занятиям. Если ложиться в одиннадцать часов, то на сон у меня останется семь часов. Ровно столько и необходимо человеку.

Мой умственный труд был очень прост: с помощью словаря я читал "Эмиля". Каждый раз, встречая незнакомое историческое имя или непонятное слово, я обращался к словарю. Все, что считал самым важным, заносил в тетрадь для заметок.

Это требовало гораздо большего труда, чем регулярные занятия с учителем; поэтому знания, полученные столь мучительно, глубже запечатлеваются в памяти и, однажды усвоенные, уже не забываются.

Я вел свои тетради с величайшим старанием; это давалось мне тем легче, что у меня был очень красивый почерк. Если мне изменяла память, что случалось редко, я обращался к своим тетрадям: это была моя энциклопедия.

С того времени как столярная работа стала для меня больше чем простое ремесло и превратилась в искусство, я начал вкладывать в нее то рвение, что — я чувствовал это — переполняло мое сердце; то же рвение я вкладывал во все дела и с каждым днем делал явные успехи.

Что касается стрельбы из ружья, то в нем, как и в столярном искусстве, мне оставалось лишь совершенствоваться — я уже был неплохим стрелком, но, подобно другим лесным сторожам, стрелял только дробью. Я выучился стрелять пулями и достиг меткости, позволявшей мне сбить белку, перепрыгивающую с ветки на ветку, или подстрелить влет птицу, до которой дробь не долетала.

Дня через четыре после моего посещения Сент-Мену дядя получил письмо от г-на Друэ. В нем сообщалось, что он приедет с двумя своими друзьями в ближайшее воскресенье, то есть через день. Мне было адресовано несколько слов — поздравление с мужественным поступком. Слова, явно написанные от чистого сердца, растрогали меня. С нетерпением ждал я этого счастливого воскресенья.

В шесть утра приехали трое охотников. Господин Друэ обнял меня, двое других пожали мне руку. Я показал г-ну Друэ свои работы, рассказал о распорядке моего дня; он все одобрил. Правда, я выразил сожаление, что не могу без денег раздобывать книги, не могу без учителя постигать латынь, а ведь она сильно меня интересовала.

14-105

— Почему у тебя нет денег? — спросил Жан Батист. — Кто тебе мешает их заработать?

— Разве я могу зарабатывать? — удивился я. — Каким образом?

— Своим рубанком.

— Но, господин Друз, у меня нет заказчиков.

— Нет заказчиков? Я приведу тебе одного.

— Кого?

— Нового содержателя почты города Сент-Мену — Жана Батиста Друэ! Я хочу многое перестроить в доме, а поэтому потребуется сделать перегородки, обшивку. То, что устраивало папашу Друэ, мне не подходит. Завтра придешь в Сент-Мену, замеришь все и примешься за дело.

— Мне не хватит умения, чтобы взяться за такую работу, господин Друэ, — уныло ответил я.

— Ну, а если я считаю, что хватит?

— И кстати, мне будет стыдно брать с вас деньги.

— Ты говоришь это из гордости, Рене?

— Нет, господин Друэ, из дружбы, из благодарности — из всего что хотите, но только не из гордости, сохрани Бог!

— Выслушай меня внимательно, Рене. Если бы я был беден и нуждался в твоей работе, а ты сделал бы ее для меня бесплатно, это было бы милосердное деяние в глазах людей и похвальное в глазах Бога; но, хвала Небу, все обстоит иначе! Не будучи богатым, я все-таки способен оплатить руки, работающие на меня; следовательно, если я буду платить другому, то могу платить и тебе.

— Но будет ли то, что я сделаю вам, господин Жан Батист, выполнено так же хорошо, как это сможет другой?

— Даже лучше, уверяю тебя, поэтому не стыдись: приходи завтра, замерь все, а я заплачу тебе аванс. Когда закончишь работу, мастера ее оценят и я заплачу тебе ту цену, какую они назначат. Ну, что ты на это скажешь?

— Ничего, господин Друэ, скажу лишь, что вы слишком добры.

— Ты имеешь в виду "справедлив", хотя в наши несчастные времена справедливость встречается так редко, что люди называют ее добротой. Теперь перейдем к латыни.

— С латынью гораздо труднее.

— Почему?

— Потому, что у вас нет времени давать мне уроки! — рассмеялся я.

— Не считая того, что в латыни я не слишком силен. Но я нашел тебе учителя, не волнуйся.

— Правда?

— Да, это господин Фортен, кюре деревни Идет.

— Поскольку я буду зарабатывать деньги, то смогу платить за уроки, не так ли?

— Сомневаюсь, что он согласится брать с тебя деньги.

— Но я же буду получать их от вас, господин Друэ.

— Это другое дело: правительство не заплатит тебе за то, что ты будешь обшивать для меня стены, а аббат Фортен получает от него деньги за умственное, то есть светское, и духовное воспитание своих прихожан.

— Несмотря ни на что, мне хотелось бы быть в состоянии предложить ему плату…

— Именно к этому я и клоню. Ты сможешь предложить ему все что пожелаешь: сегодня буфет, который можно поставить в столовой; завтра — зайца, чтобы его потушить; послезавтра — куропатку, чтобы зажарить ее на вертеле; в любой другой день — кабаний окорок для засолки. Отец Фортен любит вкусные вещи и через год станет твоим должником.

— Как легко вы все улаживаете, господин Жан Батист!

— Я действую согласно праву, друг мой. Право — властелин мира, и всегда об этом помни. Бог и право тождественны. Когда-нибудь народы станут жить согласно праву и, следовательно, добьются справедливости, правосудия и свободы, ибо они будут жить по законам Бога, заключающим в себе все эти добродетели.

— Мне кажется, господин Друэ, что до тех пор у меня еще будет много свободного времени.

— Мы потратим его с пользой. Наступит время, мой юный друг, и оно не за горами, когда нация призовет всех своих детей; тогда она найдет место каждому по его склонностям и способностям; война — дело молодых, ты молод, а значит, станешь солдатом. В то время, хотя еще и сохранятся привилегии для дворян, права будут предоставлены и простым людям, заслужившим их. Солдат не будет обречен всю жизнь прозябать в нижних чинах; у него появится возможность стать офицером — капитаном, полковником, может быть, даже генералом. Следовательно, ты должен освоить две науки: первая, необходимая солдату, — это умение владеть холодным оружием (об обращении с ружьем я не говорю, это ты умеешь); вторая, необходимая офицеру, — это умение снять план. Так вот, я нашел тебе учителя фехтования и преподавателя геометрии. За шесть франков в месяц Бертран из деревни Идет — он служил учителем фехтования в моем полку — будет давать тебе по два урока фехтования в день: на шпагах и на эспадронах. Через год ты сможешь сразиться с любым противником. За то, что ты своим отличным почерком будешь копировать его чертежи, Матьё, землемер из Клермона, будет каждое воскресенье заниматься с тобой по два часа, и через три месяца ты научишься снимать планы. Что касается рисования, то тебе же не надо быть художником, и научиться рисовать ты можешь самостоятельно.

— Конечно, господин Друэ, я прочел в "Эмиле", что один лакей вбил себе в голову стать рисовальщиком и художником и через три года добился своего.

— На то, чего лакей добился за три года, у тебя уйдет шесть лет. Но слушай, вот план твоего воспитания: латынь — с аббатом Фортеном, одновременно с латинским языком ты изучишь историю, а все, что не узнаешь из латыни, прочтешь в книгах; фехтование — с Бертраном, геометрия — с Матьё. Ты вполне прилично сидишь верхом, чтобы за два месяца упражнений в манеже стать хорошим наездником. Кстати, у меня на почте в конюшне сорок лошадей, и они в твоем распоряжении. Теперь, когда мы обо всем договорились, а Бийо и Гийом уже приготовили завтрак, давайте сядем за стол и — на охоту!

Согласно нашей привычке, мы плотно позавтракали; охота тоже была удачной. Господин Друэ увидел, каких успехов в учении я достиг в его отсутствие, и поздравил меня.

За обедом разговор перешел на политику. Господин Гийом провел в Париже две недели и приехал переполненный новостями. Все, о чем он рассказывал, было для меня почти китайской грамотой, но благодаря г-ну Друэ я тем не менее кое-что понял.

Мария Антуанетта — я едва знал имя королевы, восседавшей на троне Франции, — стала еще более непопулярной, чем когда-либо раньше.

Господин Жан Батист коротко объяснил мне причины этого.

Мария Антуанетта, австриячка, дочь нашей заклятой врагини Марии Терезии, сначала была принята французами как символ мира, как залог согласия; но постепенно обнаружились ее приверженность к Австрии и неприязнь к Франции, что оттолкнуло от королевы сердца людей.

Союз Австрии с Францией на самом деле преследовал лишь одну цель: Мария Терезия льстила себя надеждой, что со временем Людовик XV сможет помочь ей снова вступить во владение теми провинциями, которые король Пруссии насильственно отторг из-под ее власти. Это желание доходило у нее до забвения собственного достоинства.

Госпожа Пуасон, ставшая маркизой де Помпадур, во всем влияла на короля; Мария Терезия унизилась до лести ей, в письмах называя маркизу своей кузиной!

Эта Пуасон, эта маркиза де Помпадур, эта "кузина" императрицы Марии Терезии не знала угрызений совести: ради сохранения своей власти, ради удовлетворения своей гордыни она продала бы Францию за звонкую монету точно так же, как продала себя…

Как бы там ни было, козни г-жи де Помпадур потерпели неудачу, благодаря влиянию, которое дочь короля мадам Аделаида оказывала на своего отца, Машо и д’Аржансона прогнали; маркиза едва не лишилась королевской милости.

Что касается Марии Антуанетты, то вплоть до 1778 года она не вмешивалась в дела государства: ими единолично управлял непреклонный Тюрго; однако Тюрго наконец пал и уступил место г-ну де Калонну, тому прелестному г-ну де Калонну, кто на все требования королевы отвечал:

— Если это возможно — значит, уже сделано, если невозможно, то будет сделано.

И, король, невзирая на нищету государства, покупает Сен-Клу; королева, невзирая на то что народ голодает, покупает Рамбуйе; г-жа Жюль де Полиньяк запускает лапу в государственную казну и сразу вынимает из нее пятьсот тысяч франков на приданое для своего новорожденного; Мария Антуанетта выбрасывает миллионы на прихоти своих фавориток, и по стране на этот счет ползут самые гнусные слухи.

Возможно, это были злобные наветы; но если клевету повторяют все, она становится хуже правды, что держат в тайне.

Господин де Калонн тоже пал, признав дефицит и произнеся при этом страшную остроту:

— Дефицит существует, это верно, но его можно восполнить.

— Чем? — спрашивает Франция.

— Злоупотреблениями, — отвечает министр.

Таким образом, поддерживать платежеспособность государства можно было лишь злоупотреблениями. Если их уничтожить, то государство обанкротится.

Поэтому королеве дали прозвище Госпожа Дефицит.

Министром, в свою очередь, назначается де Бриенн. Это человек королевы или, вернее, аббата де Вермона. Бриенн назначил аббата де Вермона учителем французского языка при королеве, а аббат сделал г-на де Бриенна министром.

Во время пребывания Гийома в Париже произошло падение де Бриенна. Оно было великолепно: именно так парижане провожают ненавистных министров.

Париж был иллюминирован в Бастилии, на Кур-ла-Рен, от Монмартра до Монружа, а несчастного архиепископа Сансского осыпали бранью и освистали, чучело его сожгли; самого же министра гнали камнями до заставы. Еще немного, и его, как святого Этьенна, забили бы камнями насмерть.

На его место министром был назначен г-н Неккер.

Рассказав мне, кто такие были Мария Терезия и Мария Антуанетта, г-н де Калонн, аббат де Вермон и г-н де Бриенн, Друэ объяснил мне, кем был г-н Неккер.

Господин Неккер, столь хвалимый в 1789 году, был женевец, банкир, заёмщик; правда, он сам погубил займы, обнародовав в своем отчете за 1781 год данные о нищете монархии. Однако распространился слух, что г-н Неккер, оказавшийся в столь же затруднительном положении, как и его предшественники, будет вынужден созвать Генеральные штаты. Это означало призвать весь народ к осуществлению его прав, разрешив людям составить свои жалобы, сформулировать свои наказы и избрать выборщиков.

Избрать выборщиков, сформулировать наказы, составить жалобы означало дать голос немому духу народов. Мир думал; Франция же вскоре заговорит.

Таковы были новости, столь радовавшие трех наших охотников.

"Кто собирает народ, тот толкает его на бунт", — говорил кардинал де Ретц. Итак, народ скоро соберется; что же из этого последует?

Несомненно, волнения.

В них два сословия должны были потерять все, учитывая, что волнения будут направлены против них. То были дворянство и духовенство — привилегированные сословия прошлого.

Одному сословию предстояло всего добиться в этих волнениях. Им был народ — претендент на будущее!

Три молодых человека расстались, пожав друг другу руки и пообещав, что, как бы ни развивались события, никакая людская сила их не разлучит, ведь они были едины в своих принципах.

Самое удивительное, что они сдержали слово.